Жанр: Стихи
Стихотворения
...г
На чело лобачевское!
1974
ТИБЕТСКАЯ МЕДИЦИНА
О тибетской медицине:
Всех болезней четыреста четыре,—
Сто одну из них лекарства лечат,
Сто одну — врачи и заклинанья,
Сто одна проходят сами,
Остальные — неизлечимы,
И предвестник смерти — гнев больного
На врачей, лекарства и на близких.
Следовательно,
Чтобы излечиться,
Надо научиться не сердиться
На врачей, лекарства и на близких.
Это, вообще говоря, не ново,
Но, как видно, такова основа
Даже не тибетской медицины.
ПРЕДСКАЗАНЬЯ
АВГУСТОВСКИЕ НОЧИ
Предсказательницы погоды
На волнующемся экране
Что ни вечер то в новых платьях
Появляются вечерами.
Почему они в новых платьях,
Укротительницы погоды,
Появляются? Чтоб с ветрами
Побороться и обуздать их?
Нет! Наоборот: ветра завывают
И переодевают согласно сезону
Своих повелительниц то в белоснежное
То в золотое, то в цвета газона,
То в цвета озона,— по времени года
Отнюдь не казенно, и это резонно!
А старые платья, меняя фасоны,
Срывают рогами, как будто бизоны,
Веселые вихри с хозяек погоды!
И, конечно, только в угоду
Непогрешимым и властным,
Невыразимо прекрасным
Управительницам погоды,
Обуздав свои дикие ласки,
Вопреки предсказаньям неверным
Вихри мчатся, как по указке,
По извилистым
Изотермам!
платье,
Августовские ночи
Душные, как в июле,
Продолжаются и в сентябре.
Только дни короче:
Не свою ли
Тень забыло лето на дворе?
А быть может,
То, что к нам прохлада
Не спешит, хоть и давно пора,
Означает только близость ада,
Где кипит зловещая жара?
Лезет в очи
Пепел, что раздули
Черти где-то там в своей норе.
Августовские ночи
Душные, как в июле,
Продолжаются и в сентябре.
Ладно,
Что стоит у нас в сарае
Небольшой, но мощный звездолет,
Тот, который, силу набирая,
Из земного ада или рая
Нас в небесный край перенесет!
РАДУЖНОСТЬ
Краски
Являются элементарными,
Но и оттенки не могут казаться утраченными.
Ласточки —
И те на закате
Становятся вовсе прозрачными, будто янтарными...
И не только грачи, но и вороны вовсе не черными,
мрачными
Кажутся на рассвете,
Так же, как радужность,
Свойственная вовсе не только лишь уткам зеркальным,
Но даже и попросту всяческим кряквам.
И человек —
То же самое—вовсе не может казаться всегда одинаковым,
Либо извечно тоскующим, либо всегда беспечальным,
А если и кажется так вам,
То знайте:
Вы бредите!
БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ РЕРИХЕ
Я думаю
О Рерихе,
О том, как он попал
Проездом из Америки в Гоа и Каракал
Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней,
Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней.
В нем было что-то детское, как часто — в силачах.
Он в консульство советское явился в Урумчах,
Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг...
И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк.
О, был он вольной птицею, художник — и большой,
Но, числясь за границею, он рад был всей душой
С любезными наркомами, назло лихой молве,
Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.
Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,
Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,
В заокеанском городе оставив небоскреб,
Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп
Над водами над быстрыми алтайца и коня,
А на какой-то пристани, быть может, и меня...
Я НЕ ГОВОРЮ ПРО ЦВЕТЫ
N3
Со
ПРОСВЕТ НЕБЕС
Ты
Хмуришься,
Не тая
Своих опасений,
Что я
Играю под вечер осенний
Весеннюю роль соловья.
Я не говорю про цветы.
Но я докажу, что ты
В одежду из темноты
Оделась
И вся зарделась
От собственной красоты.
Над линией
Прямой почти
Трамвайно-тусклого пути
Средь пыльнолиственных завес
Вдруг он воскрес —
Просвет небес.
Он заблистал меж вялых крон,
И вдруг почудилось, что он
Через вагон шмелей и ос
Свою блистательность пронес
И спрыгнул вниз в толпу берез.
Как будто он и ни при чем,
Сквозь нас промчавшийся смерчом
Над кувырканием колес!
•496
ЕВА
КИОСКЕРША
Это было в метро, в том вагоне, где рокот КОЛЕСНЫЙ
На крутом перегоне звучал точно гром...
А если бы на необитаемый остров
Шторм забросил бы их вчетвером —
Эту шатенку (черкешенку?),
И эту блондинку (наверное, немку),
И этого моряка,
Из-за которого на необитаемом острове
Сцепились бы наверняка!
Но восторжествовала •бы ва необитаемом острове
Только третья — губастая, с щелками вместо глаз,
Эта Ева скуластая, ширококостная
Место бы там заняла вместо вас.
В час, когда обе страстями несносными
Извели бы друг дружку,
Она бы молчком с равнодушным зевком
На необитаемом острове
Восторжествовала бы над моряком.
Неповоротлива, будто изваяна
Из первобытного известняка,
Будто нечаянно снова Авеля с Каином
Породила бы наверняка
От моряка под первобытными звездами
На необитаемом острове.
Мечтает!.. Но неведомо о ком.
Мы, будто бы не видно наших лиц ей,
Проходим только смутной вереницей,
А в частности никто ей не знаком.
Хотел я заменить ее цветком,
Девчонкой, точно в клетке певчей птицей,
Рыдающей кристальным голоском
Над каждою чувствительной страницей...
Кричала бы:
Читатель, подивись!
Ах, что за удивительная мысль!
Невыразима книжки этой ценность!
Но нет! Таким не может поручать
Сокровищниц своих Союзпечать.
И царствует по-прежнему надменность.
ЖИЗНЕЛЮБЫ
В самом деле:
Неспроста ведь,
Несмотря на обещанья,
Не сумели вы оставить
Завещанья на прощанье.
Почему не завещали,
Чтобы пребывать в печали
Не досталось никому бы!
Почему не завещали,
Чтоб друг-дружку мы встречали
Только поцелуем в губы,
Источая обаянье!
Вы, что жили беспечально,
Нам такого состоянья
Завещать нотариально
Не сумели,
Жизнелюбы!
БОО
Одни стихи
Приходят за другими,
И кажется,
Одни других не хуже:
Иные появляются нагими,
Другие — сразу же во всеоружье...
Одни стихи — высокие, как тополь, —
Внушают сразу мысль об исполинах,
Другие — осыпаются, как опаль,
Сорвавшаяся с веток тополиных.
Одни стихи — как будто лось с рогами,-
Ах, удалось! — встают во всем величье,
Другие зашуршали под ногами
Охотника, вспугнувшего добычу.
И хорошо:
Лось жив-здоров, пасется,
И ничего дурного не стрясется!
ДАТЫ
СОНЕТЫ
Даты
Расставляются
Не без труда!
Есть стихи, что написаны много раньше, а напечатаны
позже когда-то...
И приходится не столько догадываться, сколько докапываться,
где и когда эта, как будто таившаяся где-то в
недрах, руда вдруг превратилась во что-то вроде булата,
либо в колокол для возглашения набата, либо в грохочущие
железнодорожные поезда.
А иногда вместо семечка, павшего где-то на тощую,
нищую почву, видишь ствол, под корою таящий в таком
удивительном множестве годичные кольца, точно старше
в сто крат, чем ты сам, это чудо растеньице, из которого
тесаны и новгородская звонница, и донкихотская мельница
либо терем, в котором таится прекрасная красная девица,
да еще и притом рукодельница...
Вот оно и ее рукодельице: полотенце, конечно, льняное,
все в солнцах с луною и даже в сиянье рассвета там
утопает комета-примета. Но кем и когда отбелен и какою
весной посеян он был, этот лен,— проверяй хоть каким
хитроумнейшим методом, все равно не датируешь точно:
просчет на столетье-другое нередок!
И ты впопыхах напоследок
Расставляешь лишь только примерные даты в стихах,
Будто даже не ты их писал, а твой собственный
предок!
Сонеты,
Как старинные монеты,
С короткими легендами, литые
Из серебра, а то и золотые...
А впрочем,
Помнишь времени приметы,
Когда писать ты выдумал сонеты?
...Шли на Европу полчища Батыя.
Остро втыкались грозные кометы
В небесных песен звездные отточья,
И было всюду чумно и холерно,
И ты строчил в Палермо поздно ночью,
Так лет пятьсот тому назад примерно,
Чтоб от тревог избавиться, наверно,
Певучие четырнадцатистрочья!
ДУША
И далекого и близкого,
И высокого и низкого сочетанье воедино,
Так ли ты необходимо?
Или от меня ты требуешь одного стремленья в небо лишь,
Будто бы на звездолете?
Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется,
О, душа моя во плоти?
Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку
и Грозного,
На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы,
И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья,
О, душа моя в полете!
Только так и разглядишь его —
Все от низшего до высшего,
О, душа моя в заботе!
МАРТЫНОВ ДЕНЬ
Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было
и так, то это было лишь совпаденьем,— я родился весной,
а про это осеннее торжество даже не было мне никакого
виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про
этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь
серебрят, все подряд от Урала и до Алтая...
Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и
присущий ему обряд!
Теперь я знаю: в католических странах это был день
поминания епископа Мартина Турского, во времена Реформации
перенесенный в честь дня рождения Мартина
Лютера с 11-го на 10-е ноября... Но мне вспоминается просто
сибирское морозное утро, и в это утро — для нас юлианского,
а для них, лютеран, григорианского календаря,—
может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки,
а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень,
и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы,
и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но
в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать
зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или
в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со
снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал:
Ха! Козлиную шкуру надень, как полагается в
Мартынов день!
Нет!
Но эстонцы, переселенцы с дальних западных побережий,
ничего не вещая, а просто меня в этот день колбасой
угощая медвежьей, говорили:
А вот и бисквит тебе
свежий, вкусней, чем калач и пельмень!
И я говорил
спасибо
, ибо не был невежей.
Бот что могу я сказать про Мартынов день!
МИР РИФМ
Рифм изобилие
Осточертело мне.
Ну, хорошо, я сделаю усилие
И напишу я белые стихи!
И кажется, что я блуждаю вне
Мне опостылевшего мира рифм,
Но и на белоснежной целине
Рифм костяки мерцают при луне:
— О, сделай милость, смело воскресив
Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах
Огонь погонь во сне и по весне,
Чтоб вновь сердца пылали без конца!
ИСТОРИК
А если бы историк наших дней
Не в современном жил, а в древнем Риме,
Тогда, конечно, было бы видней
Всем древним римлянам, что станет с ними!
Но почему бы не предположить,
Что ныне между нами, москвичами,
Грядущей жизнью начинает жить,
Работая и днями и ночами,
Он, будущий историк наших дней,
И эта книга плачется, поется,
Лепечется, хохочется... И в ней
Проставить только даты остается.
РУБИКОН
В Китеже я взошел на потонувшую колокольню и увидел
оттуда не только подводный мирок, но и Волхов, и волок,
и где-то за Волгою вольницы вольной войлок юрт,
и за Киевом буйный днепровский порог. И еще я увидел
за морем — город Стекольный, то есть старый Стокгольм
за былинною гранью моих новгородских дорог.
А если взглянуть с другой колокольни,— что-то вроде
осколков античных колонн ощутил под копытом мой конь
позади Померании, около города Кёльна, где блистает,
всемирною славой гордясь монопольно, благовонное озеро
Одеколонь.
О, благоуханное озеро, в котором тонут античные тени
Рима, незримого по ту сторону Альп! Пусть ни на Рейне,
ни в Рурском бассейне в химической пене не иссякнет веками
твое ароматное веяние, пусть больше никогда не
грянет ни один залп!
А затем я очутился за Альпами, где-то в Милане, в
Турине, в Болонье и Флоренции дантовской. И вообще я
сказал себе:
О, человече в болонье, то есть в тусклом и
узком, давно уж не модном, как будто и вправду подводном
плаще! Ты, потомок московских послов от царей, восседавших
на троне в дорогих соболиных мехах и парче,
ты, забывший о том, каковы были бубны, и трубы, и кони,—
помнишь ли ты, как и сам ты оказался однажды
на Рубиконе?
Помнишь, спросил ты:
А это что за речка такая?
—
глядя на мост, по которому грузовик за грузовиком везли
бидоны, полные молоком. Шли они по направлению к Равенне,
зрузовики с парным молоком.
И тебе, как собрату-поэту, глазами сверкая, объявили
поэты:
А это и есть Рубикон!
Будь доволен! Пусть близкий Стокгольм остается гранёностекольным,
хоть давно уж и сам позабыл об обличье
таком! Пусть одеколоном пахнет над Кёльном, а над
Рубиконом — парным молоком! Пусть звезды Галактик
мерцают над лоном земным, зеленым-зеленым, а не летят
кувырком! Пусть любой затонувший колокол с доброжелательством
благосклонным говорит своим языком:
— Сколько в мире чудес! Разве все предвосхитишь, даже
глядя через волшебно-озерную тишь, если ты и действительно
явишься в Китеж и колокольню его посетишь!
Есть
Старомодный возглас!
Виноват!
Так возглашая, лезли напролом
В былом, кто по натуре хамоват,
Но и столь тесно не соприкасал
Себя ни с кем — ни с другом, ни с врагом,
И виноват скорее лишь в другом:
Я виноват, что душ не потрясал
И не разбил иллюзий я ничьих,
О явной яви к небу вопия.
Уж что-то где-то больно я притих.
И если почему-то говорят,
Что где-то кто-то в чем-то виноват,
Пожалуйста, считайте: это я!
НАМЕДНИ
А что
Так медово
Плывет —
Не звезда ль?
Нет!
Медное слово
Звенит, как медаль.
Ушли
Дни былые,
Они далеки:
И злыдни, и злые на зло добряки.
Их складни,
Их бредни,
Их бродней ремни —
Все было намедни, намедни, намедниНамедни!
Похоже на мед и на медь,
Поет это олово, успев онеметь
И кануть в такую глубокую даль,
Что помнят о нем только Фасмер и Даль,
И Преображенский —
Настолько стара
Суть слова, чей смысл означает:
Вчера!
1S74
Посмотри в окно!
Чтобы сохранить великий дар природы — зрение,
врачи рекомендуют читать непрерывно не более 45–50 минут,
а потом делать перерыв для ослабления мышц глаза.
В перерывах между чтением полезны
гимнастические упражнения: переключение зрения с ближней точки на более дальнюю.
ГЛАЗА ОСЕНИ
Что за глаза у осени!
Смотрят и вкривь и вкось они,
Взад и вперед.
Тысяча девятьсот двенадцатый год: веку — двенадцать
лет, дому Романовых — триста. Тысяча девятьсот тринадцатый
год: веку — тринадцать лет, мне — восемь.
Осень!
Осени книжный шкаф. А у меня в руках
Граф Монте-Кристо.
А над листвой дубрав — граф Цепеллин. А за
облаком — Радиотелеграф, собеседующий с Синематографом.
— Вы не иллюзион?
— Да, я — это он!
Оба они в котелках, оба подстрижены бобриком.
О, Синематограф, который еще не превратился в простой
и обыкновенный кинематограф! И по созвучию возникший
еще кто-то, не то граф Толстой, не то графолог,
не то географ, будто бы не имеющие никакого отношения
к стрекотанию кинематографических лент в павильоне с
подобием античных колонн или в шкафу, где журнал
Аполлон
,
белый, будто его штукатурили и побелили.
И в лабиринте легенд — интеллигенг с ликом Леконта
де Л и ля:
— О, не виконт ли вы де Бражелон? Он — это вы?
— Может быть, даже и я — это он.
— Вас поделили?
- Увы!
Впрочем, довольно мечтать, паренек, всадник без головы,
медный всадннк! Славный денек. Иди погулять в садик,
пока не темно, посмотри: кто там в небе летает — не Цепеллин
ли?
Бабушка выглянула в окно:
— Шубы проветрить вынули, не позабыли?
А с задних страниц
Столиц и усадеб
— черные автомобили:
Оппель
,
Рено
... А журнал
Огонек
:
Мойтесь мылом Конек
из молока лилии!
А бабушка:
— Дров напилили? Пила в завозне!
Это все, чтобы лет через пять написать:
Что за глаза у осени!
Смотрят и вкривь и вкось они —
Кругом мятежи и войны,
А глаза у нее спокойны.
Говорят: враги уничтожены,
А глаза у нее тревожны —
Осень гул канонады до сада доносит.
Шумит народ:
— Опять палили!
— Не жнут, не косят!
— Досада!
— Говорят, Ивана Великого сносят!
— Поговорят и бросят!
Осень гул канонады до сада доносит. Старая бабушка
выйдет на огород, вздохнет и спросит:
— А вы огурцы засолили?
1920—1974
17 Л Мартынов, т. 2
ч
Все происходит лишь однажды!..
Но если честно говорить,
Все происходит лишь от жажды
Случившееся повторить.
Тебя иное окружает,
И стала ты сама другой,
Но он тебя изображает,
Как прежде, юной и нагой:
С полуденного неба в алый
Закат нисходишь ты, беаа,
Такой прекрасно-небывалой,
Какой и прежде не была.
ЧЕСТЬ
Лет через сто,
А то и через двести,
А то и через тысячу почти,
Поэты, не пропавшие без вести,
Вновь удостоимся мы быть в чести.
Нас воскресят, изучат, истолкуют,
Порой анахронизмами греша...
Но что-то не особенно ликует
От этого бессмертная душа.
И мы не лопнем от восторга, ибо
Нас разглядеть и опыт наш учесть
И раньше, разумеется, могли бы1
Но вообще —
Благодарим за честь!
17*
ВОЛЬТЕРОВСКИЕ КРЕСЛА
Передо мною
Прошлое воскресло,
Но я не летописец и не мних,
А вижу я вольтеровские кресла
И вольтерьянцев, восседавших в них,
И якобинцам было в них не тесно,
И вижу фурьеристов молодых,
А вслед за этим, бог мой, всем известно,
Что было с петрашевцами!
Затих
Звон кандалов, но в стародавних креслах
Всё вновь за неслухом гнездился неслух,
Чтоб, не Вольтера взяв в учителя,
Но, долю с патриархами деля,
И бесов бездн, и ангелов небесных
Ты порождала,
Русская земля!
НА ВЫСОТЕ ДЕКАБРЬСКОЙ БАРРИКАДЫ
Ведь это ты
Средь громовых раскатов
Восстала вдруг над всей Первопрестольной,
Когда Совет рабочих депутатов
К тебе воззвал, бушующий и вольный,
Моя душа из темного подвала!
Душа моя из темного подвала,
Под вьюжным свистом за Горбатым мостом,
Круша преград дрожащее железо,
На высоте декабрьской баррикады
Ты стала ростом
Выше Марсельезы
Над будущею площадью Восстанья!
Но ты тогда недолго ликовала,
Моя душа из душного подвала,—
Меня захоронила ты в пыланье
Своих пожаров...
И был январь.
Он годы длился, годы
Под сводами промозглого подполья,
В 1ранитах крепостного подземелья,
На безземелье, полном нищей голью,
На ледяных просторах Заполярья,
Где вьюги вьюг рыдали проголосно
Над тундрой, чьи снега необозримы...
В том январе свои смерзались весны,
Лета, и осени, та. снова зимы.
И где за эти дни не побывала
Моя душа из темного подвала!
Какие она делала усилья,
Чтоб не сорваться с неба, в бездну канув,—•
Об этом знать не знали даже крылья
Карабкавшихся ввысь аэропланов!
ПЕВЕЦ
Перепевая самого себя,
Перебивая самого себя,
Переживая самого себя, —
Так петь умеет только человек
И этим отличается от птиц,
Певец
И сочинитель
Небылиц!
* *
Вызвать врача!
Прежде, чем вызвать врача,
Следует вызнать врача,
Но тем не менее вот в чем основа...
Вот в чем основа!
А так, сгоряча,
Что вы добьетесь, крича
Или даже шепча снова и снова
Заповедно-волшебное слово:
НЕБО
Какое
Спокойствие
В полном
Вестей, предсказаний, примет
И только по виду безмолвном
Пристанище звезд и комет!
Вызвать врача!
Ь21
ВЕНОК
Снова
С неба
Сброшен вьюжный вьюк,
Но у леса масса черных рук,
Чтоб вокруг шумящей головы
Удержать венок сухой листвы.
А быть может, не венок — парик?
Нет! Парик — это последний крик
Моды. Лес же все-таки старик
И, чураясь брать пример с химер
В шубах из химических пантер,
Меж древес стремится, одинок,
Над челом удерживать венок
Гордо, как Державин и Вольтер!
РОЗА ВЕТРОВ
Что прошло, то прошло.
Что старо, то старо.
Выходя из метро, мы не крикнем извозчику:
— Эй, подавай! —
И не сядем в трамвай.
Только ветер шальной
Прилетит с. окружной кружевной многовьюжной дороги,
С игривою гривою вскачь:
— Что угодно вам?
Туч?
Дач?
Солнечный луч?
Русскую печь?
Куб дров?
Кулич?
Калач?
Или все-таки нужен толмач?
Нет, отнюдь не нужны ни бирюч, ни толмач!
Вот как ясно звучать будет русская речь
На устах неустанного ветра у входа в метро,
Где в цветочном киоске в продаже имеется
Роза ветров
.
ПОСЛЕ СТРАШНОГО СУДА
После
Страшного суда
Мы, уже не умирая,
Двигались туда-сюда:
Грешники искали рая,
Праведники — адских мук,
Чтоб пресечь их повторенье...
Словом, было все вокруг
Как и с первых дней творенья!
НЕ БЫЛО ЕЩЕ ЗИМЫ
Не было еще зимы,
Но весне поют псалмы
И возносят аллилуй
Недалекие умы:
— Нынче не было зимы!
А зима из прелой тьмы:
— Погодите,
Не спешите
Песнопевствовать, ликуя,
Не было еще зимы!
ТУМАНЫ И ТУМАННОСТИ
Туманы
В мантиях
Ходили по земле,
И тихо реяли в небесной мгле
Туманности в мантильях, как на крыльях,
И о земных деяниях злодейских
Туманы в одеяниях судейских
Взывали к небесам и в том числе
К туманностям, закутанным в вуали,
Туманы — в мантиях, как докторы наук,—
К туманностям, которые едва ли
Внимали им: гигантшам недосуг
Услышать гномов! Слишком велико
Различье было. Плыли высоко
Над сирым миром воздыханий слезных
Туманности в своих мантильях звездных.
ПУТЬ ВВЫСЬ
В утренние часы
Куст от птички, клюющей ягодку,
Отряхивается, как от капли росы.
— Отряхивайся, отряхивайся! —
Щебечет птичка, вися
На кустике, прежде чем с ветки сорваться
Не вниз, а, наоборот, в небеса,
То есть туда же, куда улетает в конце концов
и роса.
ПОД ГРОХОТ ПРИБОЯ
Тонем! Гибнем!
Я вырос под вопли и стоны эти,
Продолжающиеся тысячелетья.
Вековечное кораблекрушение
Не кончается.
И на якобы тонущем корабле,
Изменяющем свои названья и очертания, —
То он
Титаник
, то
Лузитания
,—
Умирают и нарождаются новые и новые поколения,
Будто бы на твердой земле.
А может быть, и наоборот:
Под несмолкаемый грохот прибоя
Неутопающий древний ковчег,
Попадающий в новый и новый водоворот,
Преображается в парусник,
В пироскаф, в пароход, в теплоход
Или атомоход
С белоснежно-красивой фальшивой трубою!
Демоны!
А из чего они сделаны?
Не из того ли самого теста,
Что и мы,
Но только что —
Из протеста!
Выпечет черная ночь
Белый калач —
Бед и забот не пророчь,
Черный трубач.
А быть может, это даже и вовсе не ТЭЦ,
А какие-то другие кирпичные трубы
Вырядили небо в черные тучи из белых овец.
ДЫМЫ
Едучи мимо,
Всегда
Вижу я их —
Черных, как будто гряда туч грозовых,
Белых, как будто стада шуб меховых...
О, как когда!
Белые эти пары,
Черная мгла —
Целые эти миры
Блага и зла.
Дымы клубятся над ТЭЦ
Целую ночь.
Вырастил черный отец
Белую дочь.
Пышная, выше всех крыш
В тысячу раз,
Будто бы лунный голыш
В тысячу фаз.
Выследил белый стрелец
Черную дичь.
Выпечет черный чернец
Белый кулич,
РОЖДЕНИЕ ДНЯ
О нет,
Я не принадлежу к числу их,
Мечтавших лишь о нежных поцелуях
Небесных звезд и шепоте дубрав,
Но кто шпынял их, тот едва ли прав.
Вопрос о содержательности хлеба
И о бессодержательности неба
Давно свои границы перерос,
Как и вопрос об аромате роз.
И шепот звезд, и рев могучего светила,
Рождающего день без повитух,
Действительность давно уж докатила
До слуха тех, кто отроду не глух.
До повторения охочи,
О, день за днем одно и то ж
Твердят они с утра до ночи,
И ты, их слушая, поймешь:
Как хорошо не повторяться
И с повтореньями в борьбе
Как хорошо не покоряться,
Пусть даже самому себе,
И знать, что, им противореча,
Как будто ты и одинок,
НО; глядь, летит тебе навстречу
Снег с неба, сбивший всех их с ног!
РАБОТА
ШИЦРОИ
Я не могу работать, как вчера,
Почти с рассвета, дни и вечера,
Хотя и писем целая гора
Растет, безмолвно требуя ответа,
И телефон вдруг издает щелчок,
И он как будто бы напоминает:
Тебе хотят звонить, а ты — молчок! -
И вслед за тем как будто начинает
Внутри себя чуть слышные звонки
Гудеть по-женски, детски и мужски,
Но не могу работать, как вчера,
Одновременно слушая, читая,
Руки не отрывая от пера!
Одна моя обязанность святая:
Чтоб и теперь ни у кого в долгу
Не оставаться мне ни одного дня.
Я, как вчера, работать не могу,
А должен я работать, как сегодня!
Я помню романтические позы!..
В те дни весь Лондон Байрона читал,
И только Фйцрой,
Бигля
капитан,
Превыше всей поэзии и прозы
Чтил Библию.
Мир создан, он считал,
Всего в шесть дней.
А к Дарвину питал
Он жалость.
Эволюцию считал
Он вздором.
Но за Чарлзом по пятам
Он, с ним почти что равный по летам,
Таскался, чтоб, смеясь над ним сквозь слезы,
В природе наблюдать метаморфозы.
Шло время...
Старый
Бигль
на якорь встал,
Как будто плавать наконец устал.
Дымили пароходы, паровозы.
Маркс все еще писал свой
Капитал
.
И в адрес Дарвина неслись угрозы.
Меж тем как Фйцрой адмиралом стал,
Притом метеорологом.
Прогнозы
Он составлял про ливни и про грозы,
И начертал он очертанья Розы
Ветров, и изотермы начертал,
Чтоб знать стихий движение любое.
Но, друг читатель, знаем мы с тобою:
И в наши дни прогнозы не верней!
Предсказывал он небо голубое,
А дождик лил сильнее и сильней.
Зной предрекал, а дни все холодней
Случались.
И покончил он с собою
В знак, что погоду предсказать трудней,
Чем даже Господу создать в шесть дней
Сей мир с его грозовою судьбою.
ТУРБУЛЕНТНОСТЬ
Почему изогнут рог маралий
И рогата круглая луна?
Очертанья Африк и Австралии
Камни принимают. ,
Суждена та же участь тучам...
Не стара ли
Истина, что на манер вьюна
Мысль стремится ввысь,
Как по спирали.
Это жизнь!
И не ее вина,
Что ни в камне, ни в огне, ни в глине,
Ни в воде, ни в берегах морских
И ни в судьбах птичьих и людских,
И ни в гноме, и ни в исполине
Мы прямых не обнаружим линий
Никогда, нигде и никаких!
ОГОНЬ СВЕЧИ
Человек
Не бессмертен:
Усталый мозг
Точно так же инертен,
Как талый воск.
Но еще не улегся
И в нем фитилек.
И глядишь
...Закладка в соц.сетях
