Стихотворения

страница №16

...орю, — приходим, мыться чтоб.
— Я слышал: нагишом кидаются в сугроб,
Из бани выбежав, люди в мороз трескучий. —
Я говорю: — Таков бывает редко случай.
Идут на этот риск, кто слишком уж здоров...
Архиепископских спросите кучеров...
А те же, — говорю, — кто воспитаньем нежны,
Едва лп нагишом в сугробы скачут снежны.
— А прутьями там бьют? — вновь вопросил аббат.
— Нет, — говорю, — мосье. Ошибочен сей взгляд.
Вениками — да, парятся, кто хочет,
Березовый букет в воде горячей мочат
И парятся затем.
— И польза велика?
— Вы это, — говорю, — прибыв издалека,
Извольте испытать. Вы попросите веник.
— Так что ж, — ворчит аббат, — мне врал Шабермошенник?

— Известно, — я смеюсь, — что вздор он говорит.
—А все ж, — заметил Шапп, — сих бань причудлив
вид.
Гравюру закажу, Антона как увижу.
Гравюру ту смотреть сбежитсяглгол-Парижа!
И наступил тот день... На городской крут вал
Все население Шапп Дотерош позвал.
И губернатора со всем его советом,
И жены ихние, чтоб были бы при этом
Великом торжестве, как через солнца лик
Венус пройдет звезда. 'Свой телескоп велик
Поставил на валу на городском высоком
Аббат Шапп Дотерош... Толпа течет потоком.
Тут горожане, тут и мужики.
Татары скопищем пришли из-за реки...
— Алла! — кричат. — Алла! Что в небе там? —
пытают.
— Ничто!' — им говорят. — Там гурии летают. —
Павлуцкий туг как тут, безумный господин.
— Конца, мол, таира ждав, я дожил до седин.
Я Апокалипсиса знаю откровенья?
Меж солнцем и звездой возможно столкновенье! —

633

Смеются все над ним. Сам губернатор наш
Стал выговаривать: — Оставьте эту блажь!
Мол, женщины, вразвес торгующие репой,
Не верят уж во бред Павлуцкого нелепый.
Приехал, наконец, архиепископ сам,
К аббату подошел, дивится чудесаж,
Латинску речь завел тотчас архиепископ:
— Венера не пришла б к нам, грешным, слишком
близко б,
Да не упасть бы ей на женский монастырь.
И так уж нравами прославилась Сибирь,
Особливо, аббат, все пригородны лавры —
Монахи тут у нас доподлинно кентавры!
Подобных им, аббаа, едва ли где найдешь.
— О нет! Повсюду так, — ответил Дотерош.
— Все ж вы, яоп друг аббат, жалеючи народа,
Прелестную звезду гоните с небосвода! —
Да захохочет как! Смеется и аббат.
Как будто бы они о деле говорят,
А если разобрать, — так уноси святыни.
Но кто же тут учен церковной их латыни?
Ведь даже не поймут, о чем толкует он,
Премудрых мниха два — Нил и Галактион.
Обоих вижу я: стоят в соседстве тесном,
Знамением себя лишь осеняют крестным.
Смешно и поглядеть на этаких святош.
Вниманием меня не дарит Дотерош,
Среди он знатных лиц, а я все ж не дворянка.
Вдруг замешательство в толпе и перебранка.
Расталкивает всех, немало горд собой,
Антошка со своей оптической трубой.
Ее он укрепил на деревянны ножки.
Мальчишество резвится вкруг Антошки.
А между ними и Павлуцкий-господин.

— Позвольте поглядеть в трубу хоть миг один!
— Нет, — говорит Антон. — Для вас тут нету места.
А будет Венус зрить со мной моя невеста! —
И тянет он меня, проклятый, за рукав.
И говорит он мне, хитер, весьма лукав:
— Твой господин аббат забыл тебя, драгая!
Смотри в мою трубу! — Но я, его ругая,

634

Зардевшись от стыда, отшатываюсь вспять.
Тут, дерзкий, за рукав цепляй гея опять.
И вот, уже без сил, смущаясь и ребея,
Как он меня пресил, приблизилась к трубе я.
И, как Шапп Дотерош стоит среди господ,
Так малый телескоп наш окружил народ.
— Ты, ратмалекая дочь, — я слышу восклицанья,—
Получше различи планетное мерцанье!
— Уж ладяо! — говорю...
И в этот самый миг
Венера наплыла на Гелиоса лик.
Всем возвестил си аббата голос, звонок.
Вдруг замер весь народ. И лишь грудной ребенок
Заныл среди толпы у бабы на руках.
Я помню вал, людей и небо в облаках.
И закопченные мерцают тускло стекла.
На солнце я гляжу. Нет! Солнце не поблекло.
Что вижу я? Ничто! Лишь огненную мглу.
Ах! Словно чья-то тень проходит но стеклу.
Ах, черная! Ах, пламень вспыхнул красный!
Не девы ль силуэт вдруг вижу я неясный?
Конечно, Венус то!
— Антон, — шеичу, — Антон!
Взгляни! —
Лицо свое с моим тут сблизил он.
— Ты видишь?
— Вижу!
- Что?
— Каку-то крану блошку! —
Я оттолкнула щмэчь презренного Антошку.
— Дурак, — шенчу, — болван. Гляди в трубу один!
Но тут прииал к стеклу Павлуцкий-геснодин,
Он чмокает, пыхтит, он напирает задом.
Что делать, — думаю, — с такой фигурой рядом?
Мне надобно уйти! — И боком, кое-как
Тут пробиваюсь я через тедну зевак.
Виденья своего я необыкновенность
Навеки сохраню. Я лицезрела Венус!
*
Был вечер. Городской уж обезлюдел вал.
Аббат же как ушел, так дома не бывал.

635

Отец мне говорит: — В честь обсерваций оных
Сегодня будет бал в палатах во казенных,
И обещал прибыть туда часам к восьми
Сам губернатор наш с женой и дочерьми.
Профосиха туда пойдет в античной маске.
Там будет фейерверк, каки-то игры, пляски,
И гостя ты домой не жди, пожалуй, дочь,
Поскольку, пиршество продливши целу ночь,
Поедут допивать на архирейску дачу.
Тут спать пошел отец. Сижу я, чуть не плачу, -^
Обидно все же мне — свет до чего спесив,
Что гостя увезли, меня не пригласив.
Хотя, конечно, мой папаша не из знати,
А все же ратманом он в нашем магистрате.
Хоть из городовых он родом казаков,
Но обходителен довольно и толков,
Избранник от людей торговых и посадских.
Нуждаются в его услугах магистратских,
А коли пиршество — не пустят до дверей!
Я губернаторских не хуже дочерей!
Французскую я речь не меньше разумею,
И танцы я плясвть не хуже их сумею...
Ах, вижу, в небесах взметнулся фейерверк.
Он, тысячами искр рассыпавшись, померк.
Гляжу в оконце, жду другого фейерверка.

Вдруг вижу: во саду приотворилась дверка.
Аятон! — я думаю. Шалишь ты! Не войдешь'
Нет! Вовсе не Антон. Аббат мой Дотерош!
В шинели голубой одетый он парадно,
Приблизился. Вином пахнуло преизрядно.
И, глянув на меня, мечтательно он рек:
— Чрез Вену ехал я, Брюнн, Никольебурт, Фрпдек,
Австрийских видел дам, прельстительных полячек,
Но только никого нет краше сибирячек! "
Прелестнее тебя я, дева, не видал!
Сегодня в телескоп Венеру наблюдал,
Но, чтоб Венеры путь видеть чрез даек солнца,
Лишь надо заглянуть в сей дом через оконце! —
О, боже! Таковы услышавши слова,
Бегу в сад, трепеща. Кружится голова.
У бани на чурбан бессильно опускаюсь,

636

За некий стебелек рукою я хватаюсь,
И сей цветок сорвав, дрожит моя рука...
И звездочета речь звучит издалека:
— О! Киприпедиум иль Башма-юк Венерин!
Небесный в этом знак, хоть я не суеверен.
Вот каковой тогда я сорвала цветок.
Он называется Венерин Башмачок,
Таежный сей цветок, расцветший подле бани,
Как будто бы судьбу свою он знал заране!
Осталось рассказать немного мне сейчас,
Подходит он к концу, подробный сей рассказ,
Хоть повествую я, быть может, и нескладно...
Есть сочинители ученые изрядно,
Но на французский лад да на латинский лад,
Как эхо мертвое, их голоса звучат, —
Я ж повести моей лишь в том и вижу ценность,
Что смело я иду на полну откровенность.
И, строги критики, мне дела яещ до вас!
*
Прошло уж года три, как Шапп покинул нас, —
Все замуж не иду. Архиепископ сам уж
Рек: — В нынешнем, году дочь, ратман, выдай
замуж! —
Я ж думаю — придет еще моя пора!
Живу и не тужу. Сегодня что вчера:
Схожу в господен храм, схожу помыться в баню,
То набелюся я, то щеки нарумяню
Да очи подведу, чтоб стал приятней взор,
Зимою с ледяных катаемся мы гор,
Как девам следует, на легоньких салазках
И святки, как всегда, проводим в играх, в плясках.
А замуж не хочу, — спокойней так душе.
Как лето подойдет, купаюсь & Иртыше
Среди других подруг. Я в камыщах разденусь
И, отраженная зеркальной гладью Венус,
Июльскую в реке затею воронЩу.

637

Я знаю: зрят на нас в надзорную трубу,
За кручей скрыт, Антон, поклонник мой упорный.
Что мне? Пускай мечтой себя он тешит вздорной.
Ведь многие еще, во мгле по вечерам,
Речного берега по глинистым горам,
Из бурсы школяры да гвардии сержанты —
Блуждают в поздний час, когда поют куранты
Над башней ратуши, предвозвещая ночь.
Купается сейчас, мол, ратманская дочь,
Венера здешняя! Иртышски волны плещут,
Над яром же в кустах, что волчьи, очи блещут..
О, люди добрые! Обычай вам хорош —
Венеру наблюдать — оставил Дотерош.
Как обсерваторов клеймила я подобных!
Немало им я слов презрительных и злобных,
Бывало, говорю, коль явятся в наш дом.
Родитель, не поняв иль разобрав с трудом,
К чему мои слова, корит: — Ты, злая дева!
Во власти ты всегда презрения и гнева! —
Нет, мой отец, была во власти я мечты,
Но тайную мечту не смог понять бы ты!

Я думала, что цел мой Башмачок Венерин,
Его в Париже след, я мнила, не потерян.
Мне снился все еще чудесный этот сон.
Раз помню, прибежал: к родителю Антон:
•— Ну вот, из Питера имею разрешенье
Я фабрику открыть аа городом Тюменью!
Поможет выполнить мне это магистрат?
Довольно уж теперь я сделался богат.
Архиепископ сам мне оказал вниманье.
Я фабрикантом стать давно имел желанье —
Хочу производить я некие ковры.
Ткачих купить помочь мне будьте вы добры,
Как следует сие обдумав в магистрате.
Вы можете моим1 компанионом стати,
Коль скоро ваша дочь захочет то, отстав
От милых для нее девических забав.
А то останется она ведь стара дева! —
Затрепетала я от горя и от гнева,
Услышав, как сие выкрикивает он,
Я вышла, говорю:

638

*- Послушайте, Антон,
Персона ваша вся мне до того отвратна,
Что где вы сядете, там вижу грязны пятна,
И, как уходите, там все еще пятно...
Когда ты прочь пойдешь, и дверь я и окно
Стараюсь распахнуть, Антон, сколь можно шире!
Подлей тебя никто не проживал в Сибири!
А дальше вышло так. Угрюм, потупив взор,
Пришел к отцу писец: — Зовет, мол, прокурор!
— А для чего, дружок?
— Да так... По делу, лично.
Каку-то смотрит он картинку неприличну.
Ушел отец. Домой вернулся через час.
Глядит он на меня, ах, не спуская глаз.
Зовет к себе в покой. Дверь запер на задвижку,
Дрожащею рукой выхватывает книжку.
— Читай-ка, дочь! —
Едва губами шевеля,
Шепчу: Вояж в Сибирь по воле короля
В год тысяча семьсот шестьдесят первый...
Которое в себе отчет содержит верный...
— Отец! Да это ж труд аббата Дотерош!
— Да. Правильно! — отец сказал мне. — Ты
не лжешь.
В Париже куплено у книжника Дебюра! —
Взял книгу тут отец. — А вот сия гравюра!
Рисуночек хорош? Фигуры узнаешь,
Которы поместил в сей книжке Дотерош?
Вот на гравюре сей знакома ли фигура?
То вымысел, скажи? А может быть, натура? —
О, боже! Какова мерещится мне дрянь!
Гравюра такова: изображенье бань,
Каких в Сибири мы не видывали сроду.
Он, дымный, адскому весьма подобен своду,
Свод этих мнимых бань. Взобравшись на полки,
Торжественно сидят нагие мужики,
А рядом — девушки и маленькие дети...
— Где ж бани таковы сумел он подглядети?
— Ты подожди-ка, дочь, — родитель молвит мой, —

639

Ужель не узнаешь ты здесь себя самой?
Ужель самой себя не можешь ты узнати?
Признал ведь прокурор, признали в магистрате...
Так в величайшую попала я беду.
— Отец, — кричу, — отец! Я в монастырь уйду!
Чтоб скрыться от стыда, иное есть ли место?
Пусть буду я, отец, Христовая невеста!
— В монашки хочешь?
— Да! — безумно я кричу. —
Я ж опозорена. Покой найти хочу.
За грешны помыслы приму я наказанье,
А мне помогут в том посты и бичеванья.
Отец, — кричу ему, — иди же поскорей!
И все ты разузнай насчет монастырей,
Как принимают в них, устав в котором етрвже...

О, боже! Помоги мне, всемогущий боже?
Спровадивши отца, за книжку вновь берусь.
О, злой Шанп дЮтерош! Приехав к нам на Русь
Зрить через- 4ёйнца ляк Венеры прохожденье,
Премудрые ввбьма ты сделал вычисленья
Чтоб с достоверностью все люди бы могли
Зна^ь расстояний от солнца до земли.
Вот для сего-, аббат, и книгу публикуешь,
Европа рада вся, и ты, аббат, ликуешь.
Ты солнца параллакс решил определить.
Затея доблестная, что к говорить!
Почто же, д'Отероп15 служа своей науке,
Людей ты оболгал, меня обрек на муки?
Кому в угоду, Шапп, тай опдганил ты
Невинные мои девически- меч$ы? •
Венерин Башмачок зачем тй-бр&л

...Ах, помню: был июль не по-сибирски
А осень — холодна. Осталась-я одва.-
Бывало, у окна сижу всю ночь Фёз ен*, "*
Одною лишь мечтой нвпраснйв^с^ретА:
Придет, мол, день златой позднего бабьего лета!
Что сделала тебе плохого я, аббат? ••- - - -
Зачем изобразил? Теперь ведь засрамят!
64Э
Бесстыдницей меня соседи все закличут.
И засмеют меня, и пальцами затычут.
Ах, опозорена! На рынок по утрам,
И в праздничные дни молиться в божий храм,
И на берег речной я выйти не посмею —
Все засмеют меня!
Но кто, подобно змею,
По древу за окном взбирается? Кто он?
Ах, кто же мог другой быть, кроме как Антон!
Не кто другой, как он, вернейший мой поклонник,
С древесного ствола ползет на подоконник.
Я вижу, из листвы, обрызганной росой,
Антон явился вдруг с напудренной косой,
В кафтане, в треухе.
— О, Венус! Люба Венус!
— Отворотись, — шепчу, — и жди, пока оденусь.
— А что, — он юворит, — мы медлить будем тут
Да ждать, когда тебя в монашки постригут.
На древе добрый час сидел я. Ноет тело.
Весь слышал разговор. В монашки захотела!
Сей замысел оставь. Архиепископ прав,
Что во монастырях злой дух вдвойне лукав.
Доверься моему, о люба, разуменью:
На фабрику ко мне уедем под Тюменью.
— Постой! — я говорю. — Опять ты что-то врешь!
Тебе... заказывал гравюру Дотерош?
Я говорю, ты бань писал изображенье? —
А он в ответ:
— Спешим! За городом Тюменью...
— Нет, — говорю, — ответь: чертеж ты делал бань? '
Ощерился Антон. — Эй, — оп кричит, — отстань!
Пусть даже бы и я... Случайно это сходство.
— Нет в вас, — я говорю, — ни капли благородства! '
А он в ответ:
— Меня преследовал твой лик.
Свой искуплю я грех, хотя он и велик.
Что хошь со мной твори!
— Ах, так, — и, улыбнувшись, —
Вот получи за то! — сказала. Размахнувшись,
Антону нанесла удар я по лицу,
И вслед за тем пинок дала я подлецу,
Да так, что сапожка носок воткнулся острый
Сквозь треснувший кафтан, и вмиг от крови пестрой

641

21 Л Мартинов, т 2
Одежда сделалась.
— Что? Получил, подлец!
Тут на переполох является отец.
Я думала: в окно Антон захочет скрыться.
Но нет! Родителя нахал сей не страшится.

— О, ратман! — крикнул он. — Хоть дочь у вас
глупа,
Хоть ранен ею я — давайте нам попа!
Немедленно прошу нас с девой обвенчати,
Извольте дать попа. Вы ж ратман в магистрате!
Пусть дела, — он кричит, — не будет никому,
Что опозоренную замуж я возьму!
Положим тем конец мы недоразуменью.
На фабрику к себе под городом Тюменью
Супругу юную хоть завтра увезу.
Три ткацкие станка лежат уж на возу.
Поедем напрямик мы по лесным дорогам!
— Ну, дочь, — сказал отец, —' давай решайся.
С богом!
— Я не хочу! — кричу. Вдруг вижу: покраснев,
Как будто б обуял его великий гнев,
Пошатнулся отец, рухнул на пол со стоном.
И оба тут к нему мы бросились с Антоном.
Ах, чем помочь? Хрипит. Неужто смерть близка?
За отставным лечу драгунского полка
Лекарем, что меня латыни учил когда-то.
(Поблизости он жил у старого солдата.)
— Сейчас бежите к нам! Папаша занемог!
— Нет, опасаюсь я, — бормочет старичок. —
Мне ратман не простит язычески соблазны!
— Оставьте, — говорю, — вы шутки эти праздны! —
И в дом наш лекаря тяну я за полу.
По-прежнему лежит родитель на полу.
Склонился лекарь тут. Промолвил, вздохнув тяжко:
— Да. Апоплексия. По-русскому — кондрашка!
*
Колоколов зще лечальный звон не смолк, —
Он все мне слышался, — но, чую, шуршит шелк...
И погребальные еще чадили свечи —
Фату венчальную несли уже навстречу.

642

На церемонию не стали звать людей.
Но на конюшнях уж готовят лошадей.
Архиепископ сам пособник был Антонов, —
Венчали впопыхах, таясь, в обход законов.
И ночью старый дом покинула я наш —
Каки-то господа втолкнули в экипаж.
Куда везут? Что мне! Хоть в монастырь на Конду1
Я, в бархатну закутана ротонду,
Дрожу. А мой супруг бормочет во хмелю:
— Ты — Венус! Я тебя без памяти люблю!
Везу во храм лесной, в волшебные хоромы.
Мрак, гари черные, седые буреломы...
Но вот и фабрика. Кругом ее леса.
Приветственные я не слышу голоса.
Цепные воют псы. Распахивает кто-то
Все червоточиной изрытые ворота.
Вот тут-то я впервой и вижу этих дев...
О, боже, — думаю, на них я поглядев, —
Как девушки сии унылы и несчастны!
Как лица их бледны, а взоры — безучастны!
— Откуда, — говорю, — девицы таковы? —
Антон же мне в ответ: — Привез из-под Москвы.
— И не бегут?
— Зачем! Им жизнь така в привычку.
А, впрочем, мы сейчас устроим перекличку.
...Колоколов еще печальный звон не смолк, —
Он все мне чудился... Но выл таежный волк
За фабрикой в лесах. Ах, откликались девы.
Девически мечты, я спрашиваю, где вы?
О, муж, постылый муж, домой вернулся ты!
На ненавистные гляжу твои черты.
Ты спишь. Лицо твое и сыто и усато.
А ведь любил меня и ты, Антон, когда-то!
Давно любовником ты быть мне перестал.
Иное на уме. Негоциантом стал.
В Санкт-Петербург себе ты проложил дорогу.
Кто знает про твою сибирскую берлогу?
Тюмени около, в урмане ты сидишь,

643

21*
А люди думают: уехал ты в Париж,
В Берлине побывал, не миновал и Вены,
В дворцах ветшающих скупая гобелены.
Так люди думают. Уехал, мол, в Париж
За гобеленами. А ты вот здесь храпишь.
Кто догадается, что вовсе не в Париже
Товар находишь ты, а кое-где поближе.
Любители ковров! Платите не скупясь.
Княгиня Дашкова и вы, великий князь,
Сим рукоделием обейте хладны стены!
Но не в Европе те добыты гобелены.
Есть баня. Тут, в лесу, на берегу речном.
Есть баня, говорю, со слюдяным окном.
Поверьте! Вот она таится за заплотом.
Нетоплена она, но истекают потом
Здесь девы пленные. И в карцере таком
Висят тринадцать люстр под низким потолком.
Ах множество свечей струят потоки света,
Чтоб девы пленные трудились до рассвета.
Да! Знают только лишь дремучие леса,
Какие среди них творятся чудеса, —
Отнюдь не для ыыгья, совсем не для гаданья
Стоит на берегу таинственная баня.
Ее б изобразил презренный Дотерош,
И, верно бы, таков рисунок был похож,
Как сими парками сибирскими лесными
Иль девками, сказать вернее, крепостными
Плетется нить судьбы, и властвует, суров,
Над подневольными ткачихами ковров
Не Зевс, но мой супруг — хитрейший спекулятор.
Архиепископ сам и даже губернатор
Содействуют ему. Права он получил,
Тринадцать бедных дев он в баню заточил,
Рисунки сочшшв, чтоб эти девы пленны
Не уставали ткать поддельны гобелены,
А между них и я хирела, пленена.
Все думают: Париж! Французская казна
Мануфактуру сих ковров имеет только.
Не верьте никому: в том правды нет нисколько!
Тут вовсе ни при чем французская казна!
Мужичек-мастериц сокрыты имена,
Но догадаться всем нетрудно об обмане,
Узнавши, чье лицо глядит с роскошной ткани.
Искусниц-мастериц, каких не знал Париж,
О, муж, ты тростью бьешь и голодом моришь,
Чтоб девушки сип, прикованные к бане,
Одно мое лицо сумели ткать по ткани!
Замыслил негодяй — ткачихи ткать должны
Венер, Юнон, Минерв с лицом твоей жены.
Не захотел другой изображать фигуры,
Не пожелал иной ты подыскать натуры.
И так уж сотни раз меня ты продаешь,
Как продал в первый раз аббату Дотерош.
В уплату, может быть, и дал совет он дельный —
В лесах производить сей гобелен поддельный.
Для всех обнажена, Антон, твоя жена,
Блудливых стариков я радовать должна,
Чужих любовных ласк я вижу откровенность,
В альковах у вельмож пригвождена я, Венус!
А здесь? Ах, боже мой, и здесь покою нет!
Со злобою глядят ткачихи мне вослед.
Как убедить мне их, что злоба их напрасна.
Не менее рабынь хозяйка их несчастна.
Меж всех его рабынь я первая раба —
Вот какова моя несчастная судьба!
Мне не уйти из пут искусной этой пряжи,
Меня ткачихи ткут на рынок для продажи
И так за годом год, за годом год идет.
Ценитель сих Венер ответа не найдет,
Откудова и как родился призрак странный —
Из пены ли морской, из сырости ли банной?
Так думала сама вчера еще. Но нет!
Ценители Венер, получите ответ!
Сего не разъяснив, в могилу я не лягу.

Подайте ж мне, прошу, чернила и бумагу!
Гусиное перо подайте, я прошу, —
Вам о судьбе своей я повесть напишу.
Будете если вы повесть сию читати, —
Знайте — жесток Эрот, да и насмешлив, кстати.
Где Венус? Где звезда? Я вспомнить все хочу.
Вот, взявши со стола оплывшую свечу,

645

Ладонью заслоню, чтоб пламя не мерцало,
И, крадучись, к тебе я подойду, зерцало.
Я пристально гляжу. Неужто отекло
И дышишь тяжело ты, хладное стекло?
Зерцало! Трепеща, стою перед тобою,
Как дева молода, что, тешась ворожбою,
Стояла, ах, не раз в отеческом дому.
О, хладное стекло! Туманишься к чему?
Нет, нет! Не может быть, чтоб ты не захотело
Бесстрастно отразить еще живое тело!
Еще не гаснет нимб вокруг моих волос,
Еще глядят глаза, зеленые от слез.
Глядят ли? Боже мой! В зерцале, полном света,
Лишь тусклый огонек я вижу... Только это!
Оплывшую свечу, и больше ничего!
Оплывшую свечу, и больше никого!
Где Венус? Где звезда? Где женщина раздета?
Оплывшую свечу я вижу, Я ли это?
Гусиного пера не надо! — я кричу. —
Свою свободу я вернуть себе хочу,
Покудова свеча еще не догорела,
Покуда есть душа, покуда дышит тело.
Так мсти же за звезду, оплывшая свеча!
Пусть сизый язычок рванется, трепеща.
Он скачет. Он растет. Пусть ринется на стены!
Пожрет он пусть и вас, прокляты гобелены!
Столб пламени затмит холодный лик луны,
Проснитесь, девушки, что здесь заточены!
Вас, безымянных дев, вас, безнадежных узниц,
Зову на помощь я, как мстительных союзниц!
О, боже! Дым густой валит через окно,
Трещит под потолком тяжелое бревно,
Но дымовая вмиг развеется завеса —
Вас, девы пленные, я выведу из леса!
Навстречу пламени вей, ветер ледяной!
Ах, небо звездное открылось надо мной.
Незримою тропой из темного урмана
Иду на белый свет — Венера домоткана!

1939

ПОЭЗИЯ КАК ВОЛШЕБСТВО

1

Известно, что в краю степном, в старинном городе одном,
жил Бальмонт — мировой судья.
Была у Бальмонта семья.
Все люди помнят этот дом, что рядом с мировым судом
стоял на берегу речном, в старинном городе степном.
По воскресениям семью судья усаживал в ладью,
Вез отдыхать на островки вверх по течению реки
за железнодорожный мост.
А то, в своих желаньях прост, вставал он утром в три часа,
свистал охотничьего пса
И, взяв двустволку, ехал в степь.
Но в будни надевал он цепь
И, бородат, широкогруд, над обвиняемыми суд,
законам следуя, творил.
И многих он приговорил.
Тот город Омб тонул в пыли.
Сквозь город непрерывно шли стада рогатого скота
к воротам боен.
Густота
Текущей крови, скорбный рев ведомых на убой быков,
биенье трепетных сердец закалываемых овец-^
Вот голос Омба был каков.
И в губернаторский дворец, в расположение полков,
В пассаж, что выстроил купец, к жене чиновничьей
в альков,

647

В архиерейский тихий сад — повсюду крови терпкий
смрад, несомый ветерком, проник.
II заменял он аромат, казался даже сладковат для тех,
кто к этому привык.
Такая жизнь уже давно шла в Омбе. И не мудрено,
не удивительно, что здесь,
Где город кровью пахнет весь, и человечья кровь текла.
Раз Бальмонт разбирал дела.
Спокоен, справедлив и строг, десятка два гражданских
склок с утра до полдня разобрал.
...Тот оскорбил, другой украл.
Одна свирепая свекровь невестку исщипала в кровь,
Ей скалкою рассекла бровь, и до сих пор сочится кровь.
Вот из предместья Волчий Лог домовладелец приволок
другого мещанина в суд.
Друг другу в бороды плюют. Лишь у судейского стола
унять их удалось с трудом.
Разнообразные дела решались мировым судом.
И думал Бальмонт: Что же в суд мне заявлений не несут
Бедняги-пастухи о том, как их вчера лупил кнутом
В воротах боен гуртоправ, всю кожу им со спин содрав?
Кто прав из них и кто не прав? Виновный уплатил бы
штраф!
И тут, усмешку подавив, он объявляет перерыв.
И двери закрывает он. Оставшись в камере один,
он на машинке Ремингтон выстукивает:
Константин!
В Америке ты побывал, ты таитянок целовал, на Нил
взирал ты с пирамид. Талантлив 1Ы и знаменит. Но не
видал ты гекатомб! Так приезжай же в город Омб. Закалывают
здесь у нас по тысяче быков зараз. Забрызган
кровью город весь. Сочится кровь людская здесь. И думаю,
что в том я прав: ты горожан жестокий нрав смягчить
сумеешь, чтоб воскрес к возвышенному интерес.
В^дь ты — поэт, целитель душ, родня пророкам! И к тому
ж, — такая мысль приходит мне, — что по провинции
турне тебо, наверно, принесет весьма значительный доход.
В том помогу по мере сил. Целую крепко!
Михаил.

648

Свершилось, как судья желал. Встречать он едет
на вокзал.
С экспресса сходит па перрон, носильщиками окружен,
рыжебородый господин.
Да! Это братец Константин!
Приехавший проговорил:
— Привет, о брат мой Михаил!
— Здорово, братец Константин! Ну,...

Список страниц

• #
• 1
• 2
• 3
• ...
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18

Закладка в соц.сетях