Жанр: Стихи
Стихотворения
...рит:
Зерно посеял я!
—
Взошло оно!
—
я отвечаю Ермаку.
Честь воздаю я казаку.
Да вот, по правде говоря, колосьев много гибнет зря...
Соймояов хмурится:
— К чему иносказанья?.. Не пойму.
581
О ком ты речь свою ведешь?
— А ты кого из Омска ждешь?
Как с холуями он сойдет в форштадт из крепостных
ворот,
Весь разбегается народ.
— Фрауэндорф?
— Вестимо, да! Злодей назначен был туда
Хранить окраины города, чтоб не тревожила орда.
Но задирает и орду — раз по двенадцати в году
Отряды шлет — аулы жжет! Их мужиков в полон берет.
Вот он каков!
Тревожит мирную орду, а те — обратно — казаков!
— Да. Так недолго до беды...
Вот и бабье насчет орды. Дошел слушок и до бабья. —
Соймонов морщится:
— Илья!
А ты, подумав, говоришь?
Ты под присягой повторишь?
— И повторю! Хоть самому государю.
— Да, ты упрям!
Все, Черепанов, знаю сам, но за рапорт благодарю! —
Соймонов щупает ноздрю.
Слегка болит она.
Нет-нет
Да и кольнет. Там нерв задет.
Когда-то вырвали почти ее палачески клещи.
Пришили ловко лекаря,
Но все же знать дает ноздря, хотя не видно и рубца.
Домчали кони до дворца, остановились у крыльца.
Тут полость отстегнул ямщик.
Соймонов вышел из саней. Он говорит еще мрачней:
— Илья! Попридержи язык!
Не прекращается метель. Ночь надвигается снежна.
В соседней горнице постель готовит ямщику жена.
— Илья! Бросай-ка ты писать. Довольно.
Все не описать!
Молчит.
Жена берет свечу. Подходит сзади.
По плечу погладила. И над плечом склонилась.
— Пишешь-то о чем? А ну-ка брось. Давай прочти.^
Она неграмотна почти, но разум — не откажешь — есть.
Все понимает, коль прочесть.
— Про Федьку повесть варнака.
— Про Федьку? Повесть? Варнака? —
Вот здесь жена... Стоит, близка.
Но только, словно издали, Илья ответствует:
— Внемли.
Жил небогатый дворянин. Феодор — у него был сын.
Подрос. Забота у отца латыни обучить юнца. А тут как
раз великий Петр всем недорослям вел осмотр. Сынок,—•
сказал,— не глуп у вас. Пойдет он в навигацюш класс,
ваш сын!
Был в Сухаревой башне он, в Москве, наукам
обучен и флота стал гардемарин. А вскоре ходит в мичманах.
Уже и в маленьких чинах отличный был он офицер.
В Варяжском море как-то раз царя великого он спас,
близ финских шхер.
И был Соймонову указ по Волге-матушке поплыть,
Хвалынско море изучить, на карту берег нанести, глубин
промер произвести. И лучше выполнить никто не смог бы
порученье то, поплыв на юг.
Рек Петр: Ты доброе творишь! Искусен в деле ты,
мой друг!
И карты те послал в Париж, в дар Академии
наук, чтоб знал весь свет — с Каспийских вод летят двуглавые
орлы туда, где Индия встает, как марево из жаркой
мглы.
Когда ж великий Петр помре, скорбя о зом государе,
Соймонов Федор продолжал его труды. Теченье вод он
изучал, полет звезды. Своею опытной рукой Светильник
поднял он морской, чтоб просвещала моряка сей книги
каждая строка. И тот Светильник
посейчас для мореходов
не погас, столь он хорош! И моря Белого чертеж Соймонов
Федор сделал тож. Изобразил сии моря впервой не
кто-нибудь, а он. И от великого царя достойно был бы
награжден. Увы! Великий Петр помре. И учинилось при
дворе в те годы много воровства и всяческого плутовства.
Как поживиться можно тут!
Является за плутом плут,
за вором вор! И не стерпел такой позор Соймонов — генерал-майор,
сената обер-прокурор. Сказал:
Я есмь еще
не стар! Пред вами я не задрожу. Я — генерал
кригс-компссар — вам покажу!
И точно, будучи упрям,
он не молчал. Ревизии то тут, то там он назначал... Манкировать,
мол, не люблю и воровства не потерплю.
Но не дремала мошкара, что, осмелевши без Петра,
российский облепила трон.
Соймонова,— сказал Бирон,—i
казнить пора!
Предлог нашли. К чужому делу приплели.
Соймонов-де, поносну речь об Анне слыша, не донес!
Ведут под стражей на допрос. Был приговор: нещадно
сечь того Соймонова кнутом и ноздри вырвати потом!
И тот, кем славен русский флот, кто спас великого Петра.—
в Сибирь на каторгу идет!
Иные дунули ветра. Елизавета, дщерь Петра, взошла
на трон.
Соймонов! — вспомнила.— Где он? Сей муж доподлинно
учен, зело отважен! Как-то раз отца мово от
смерти спас! Найдите!
— отдала приказ.
В Сибирь был послан офицер. Один острог, другой
острог царицын посетил курьер. Соймонова найти не
смог.
Пожалуй, ищете вы зря!
— так офицеру говорят.
Уж вовсе собрался назад он ехать в Петербург, но вот в
Охотск он прибыл на завод, где каторжные варнаки,
ополоумев от тоски, в расчесах, в язвах, мерзких столь,
что описать не можно их, в чанах вываривают соль из
окаянных вод морских. На кухню каторжной тюрьмы, как
будто просушить пимы, зашел он. Садят хлебы в печь
бабенки каторжные там. Так офицер заводит речь:
— Соймонов не известен вам?
— Как звать?
— А Федор его звать: Федор Иванович. Моряк.
— Нет! Про такого не слыхать. Соймонова как будто
нет! — бабенки молвили в ответ.
— Ну, до свиданья, коли так. Искать, как видно, труд
пустой.
Прислушивалась к речи той старушка некая:
— Постой! Какой-то Федька есть варнак. Да вот гляди-кося,
в углу там в сенцах, прямо на полу, тот, в
зипуне.
Седой, в морщинах, полунаг, тут поднял голову
варнак.
— Вы обо мне?
— Как имя?
— Имя не забыл. Соймоновым когда-то был, но имя
отняли и честь, лишили славы и чинов. И ныне перед
вами есть несчастный Федор Иванов!
Конец истории таков: освобожденный от оков, Саймонов
— губернатор наш. Сполняют флотский экипаж и сухопутные
войска приказы Федьки-варнака.
С церковных яоворят кафедр попишки часто про него,
что злее беса самого он — выходец острожных недр.
Неправда! Милостив и щедр. Хотя горяч. На то моряк.
К тому вдобавок и старик. А на Байкале он воздвиг
Посольску гававь и маяк. В Охотске, в каторге где был,
морскую школу он открыл. И знает сибиряк любой: проклятие
над Барабой и вся сибирская страна той Барабой
разделена как надвое. И долог путь, чтоб те трясины
обогнуть. Туда Соймонов поспешил, обследовал он ту
страну. Сибири обе слить в одну — Восточну с Западной
— решил. Соединить Сибири две, приблизить обе их
к Москве и верстовые вбить столбы в грудь Барабы!
Дорогу через степь найти, по ней товары повезти, отправить
на Восток войска, коль будет надобность така. То
сделал губернатор наш. Невольно честь ему воздашь. Но
был бы вовсе он герой, коль совладал бы с мошкарой.
Опять воспрянула она. Взять Карла Львова, шалуна...
Иль Киндерман — шалун второй. Кормить сосновою корой
своих задумал он солдат. Премного сделался богат от
экономии такой. Торгует выгодно мукой...
Ночь за окошками снежна.
— Ильюша! — говорит жена. — Остановись-ка,
помолчи.
Слышь, кто-то ходит у окна.—
Встает ямщик.
Не оглянувшись на жену, идет к окну.
Но в тот же миг жена бросается к печи.
— Хотя бы пожалел детей, ты грамотей! — кричит
жена.—
Тебя учить еще должна! Ужо дождешься ты плетей!
Елизавета померла. Соймонова плохи дела.
Слова, какие пишешь ты,— на всех начальников хула!
А коли рукопись найдут? Тебе дыба к первый кнут.
Узнаешь, каковы клещи! —
И свиток ежится в печи, где угли пышут, горячи.
Он вспыхивает.
Точно вздох или дальний выстрел, тих и глух,
Та вспышка. Милосердный бог! Все пеплом стало.
Он потух!
— Ах, дура! Как могла посметь! Сего тебе
я не прощу.—
Кричит Илья. Схватил он плеть.— Тебя я, дура, проучу!
— Проучишь? Ну, давай учи!
Уж лучше ты меня хлещи, приму побои на себя,
Да не желаю, чтоб тебя пытати стали палачи! —
Ну, баба! С бабами беда. Сколь, норов бабий, ты упрям!
Бросает плеть, идет к дверям.
- Куда?
— В царев кабак пойти хочу.
— Вот что задумал! Не пущу! —
И, в душегрее меховой пряма, румяна и гневна,
Как неприступный часовой, склад сторожа пороховой,
стоит в дверях его жена.
Соймонов дома, во дворце.
С ожесточеньем на лице доклады выслушал чинуш,
стяжателей, чернильных душ.
Вот, кабинет на ключ замкнув и уши ватою заткнув.
Облокотился на бюро. Схватил гусиное перо.
Его' немножко покусал. Распоряженья подписал.
Другие отложил дела. Берет тетрадку со стола.
Воспоминанья о царе, об императоре Петре,
Историк Миллер попросил. Что ж, услужу по мере сил!
То сделать... И еще одно. Сей труд кончать пора давно:
Сибирь есть золотое дно
.
...
Сибирь есть золотое дно
. Один нырнуть сюда готов,
яко ловитель жемчугов,
Другой в цепях идет на дно...
Но нет! Писать не суждено. Скребется кто-то у дверей.
— Что надо? Говори скорей!
— Из Омска! — крикнул казачок.
Соймонов отомкнул крючок.
В передней хохот громовой. Там некто в шубе меховой.
Косматая над головой папаха. Рыжий лед с усищ.
Ух! От подобных голосищ избави бог!
— Погода очень много плох! Испорчен много переправ!
Федор Иванович! Будь здрав! —
Соймонов сумрачно в ответ:
— Прошу, Карл Львович, в кабинет пройти ко мне.
Вошли.
Взглянувши на портрет, что здесь повешен на стене,
Гость вымолвил:
— Елисавет?
— Она! —
Ночь за окошками снежна.
— То дочь Петра... А где же внук?
— А внук... Повешен будет...
- Как? -
Негодованье и испуг.
— Я понимаю не вполне!
— Ну да! Повешен на стене портрет сей будет.
В полный рост.
Что, милый друг? Не так я прост. Ответ каков? —
Ночь. За окошком снег и мгла.
Елизавета умерла. Сварлива к старости была, а все ж
могла вершить дела.
На небесах она теперь, Петра пленительная дщерь.
А хилый внук взошел на трон.
Что дед воздвиг, то рушит он!
— Карл Львович! В Омске как дела?
Вода в верховьях прибыла?
— Есть! Прибыла.
— Зима суровая была?
— О, да! Она была суров.
Нам много не хватало дров. Шпицрутены пришлось
пожечь, чтобы топить в казармах печь.
Ха! Даже нечем было сечь — вот сколько не хватало дров!
— Что ж ты с солдатами суров, — Соймонов молвит. —
Все бы сек!
Скажи, что ты за человек? Большой любитель ты наук,
но человечеству не друг.
Ты поступаешь, как злодей! Ты мучаешь своих людей.
Что задираешь ты орду! Большую натворишь беду. —
Кричит Соймонов сам не свой: — Что думаешь ты головой?
Пыхтит в передней бледный гость. Он еле сдерживает
злость.
— Ауфвидерзейн! Спокойна ночь! —
Кричит Соймонов:
— Пшол ты прочь, злодей, палач!
Ишь выбежал. Помчался вскачь!..—
Соймонов в кабинет идет.
Пожалуй, волновался зря.
Пожалуй, до государя
Карл Львович дело доведет.
Да и защиту там найдет.
.. Болит ноздря.
Залечена, а все ж нет-нет да и кольнет. То нерв задет.
Грехи. Ругаться не к лицу. Все ж дал острастку наглецу!
И долго бродит по дворцу Соймонов. Подошел к окну.
Сибирь! Ты у снегов в плену.
Вот голый куст, как хлыст, торчит из снежной мглы.
А здесь, в дворце, скрипят полы. Так душны темные углы.
Ах, только сердце не молчит! Томительно оно стучит.
Идет Соймонов. Тяжелы его шаги, ох, тяжелы,
Как будто все еще влачит он каторжные кандалы.
Вот с божьей помощью в Притык, в кабак,
приткнувшийся к горе, добрался все-таки ямщик,
Кто лается там па дворе? Казак как будто. Вовсе бос.
Ишь выкинули на мороз.
Спросил Илья:
— А ты, дружок, босой не отморозишь ног? —
Кричит казак:
— Друг, помоги! Во целовальников сундук мои
попали сапоги.
С какими-то ворами пить черт дернул.
А пришло платить:
За нами, говорят, беги!
А я бежать не захотел.
Ну, целовальник налетел: '"Давай в уплату сапоги!
Сапог в сундук, меня — за дверь.
Не знаю я, как быть теперь. Ни в чем не виноват, поверь!
Как взять обратно сапоги? Хоть ты советом помоги!
— Ты кто?
— А я Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак.
Фрауэндорф нас взял в конвой.—
Илья качает головой:
— Зело несчастный ты, казак. Ну, ничего!
Идем в кабак!
В избе дымище, духога. Как пекло адское точь-в-точь.
'Вот целовальникова дочь раскрыла пухлые уста.
Накинулась на казака:
— Вернулся? Прочь из кабака! —
Илья ей молвит:
— Не реви! Свово папашу позови. Эй, целовальник!
— Что, Илья?
— Обижены мои друзья. Страдает здесь Игнатий
Шпаг, из Омской крепости казак.
Над ним строжиться не моги. Отдай Игнашке сапоги!
— Сейчас!
— Ну вот. Давно бы так! —
С Ильей целуется казак:
— Ямщик, я друг тебе навек! Ты справедливый
человек!
Шумит Притык, ночной кабак.
Сам целовальник льет вино:
Илья, мол, не бывал давно. Он редкий гость у нас —
Илья!
— Готова рукопись твоя? —
Молчит Илья. Он, морщась, пьет.
Глядит, каков кругом народ: бродяги и посадский люд.
А вон хитрец — искатель руд... Семинаристы тут как тут,
студенты школьные, а пьют!
Увидели Илью, орут:
— Аз, буки, веди, глаголь, добро, яко медведи
страшны!
Ведро
Винум крематум
выпей, Илья! Готова летопись
твоя? —
Прислушался Игнашка Шпаг:
— А что за летопись, Илья?
— Да ничего... Болтают так.
— О летописи о какой их речь? —
Махнул Илья рукой.
589 •
— Студентов школьных кто глупей? Давай, Игната,
лучше пей!
И глупы пьют, и мудры пьют!
Тут поднялся искатель руд. Магический волшебный прут
показывает:
— Господа!
Сей прут вонзается туда, где под землею есть руда.
Все видит в недрах он земли. Продам его за три рубли! —"
Толпится вкруг посадский люд. Взглянуть охота им
на прут.
Толкуют люди так и сяк.
Шумит Притык, ночной кабак.
Сказал казак Игнашка Шпаг:
— Коль прут сей видит в глубь земли, так стоит
он не три рубли,
А коль он стоит три рубли, так он не видит в глубь
земли!
Нет, не пойду искать руду!
Друг! Нам рублей из серебра не даст уральская гора.
А вот железа для ядра...
— Не шумствуй!
— В Омске генерал на хлебе держит и воде.
Я убежал бы за Урал. Да там помещики везде.
— Не шумствуй! Вольно уж ты резв!
Я вижу, ты зело нетрезв.
— Ты грамоте учен, ямщик?
Что ведомо тебе из книг?
Шумит кабак ночной, Притык.
— Что ведомо из старых книг? Чему быть ныне
суждено? —
Тут головой Илья поник.
— Что ж ведомо из старых книг! Едва ль их
мудрость я постиг.
Бывает многое от книг, а многое и от плутыг...
Непостижимо для ума на свете многое весьма.
Ого! В дверях стоит Кузьма.
— Илья! — кричит.— Ты здесь, Илья?
Послала женушка твоя сказать, чтоб шел домой на ям.
Тебя курьеры ищут там.
Ямщик им надобен хорош. Фрауэндорфа повезешь!
Тобольск проснулся на заре. Кремль розовеет на горе.
Как будто в беличьи меха укутан город весь до крыш.
Звон ведер. Пенье петуха.
— Пой! Весну раннюю сулишь!
Не за горами и апрель. Сосульки. Будет днем капель.
Через недельку развезет.
Фрауэндорфа повезет Илья, как сказано, с утра.
Что не гостишь? Примчал вчера, а нынче утром и назад?
И отдохнуть у нас не рад? Была баталья, говорят?
Чуть свет — уже в обратный путь!
— К дворцу подашь, да не забудь, кто твой седок! —
сказал Кузьма —
Фрауэндорф-то зол весьма.
Свой экипаж-то не готов. Дал кучеру он кнутов.
Потребовал — вынь да положь:
Ямщик мне надобен
хорош!
Вот ты его и повезешь...
Кремль розовеет на горе. Кресты сияют на заре...
Дворец... Ворота... Шумный двор.
Соймонов вышел. Мутен взор.
С Фрауэндорфом разговор, брезгливо морщась, он ведет.
Вот кончили.
К Илье идет.
— Везешь?
— Так точно.
— Ну, вези. Смотри не вываляй в грязи.
Иль вверх тормашками на лед не выверни. Он зол.
Прибьет.
— Прибьет? А если я прибью? —
Соймонов смотрит на Илью:
— Что? Стал ты вовсе сущеглуп? Ты вежлив должен
быть, не груб.—
Сух генеральский голос, тих:
— Марш! Чтобы жалоб никаких!
Лохматых фырканье коней...
Гарцуют позади саней Фрауэндорфа казаки.
На них папахи высоки и нахлобучены до глаз.
Болят головушки у вас? Что, казаки,— охота спать?
Не удалось вам отдохнуть.
Вчера авились и опять сегодня утром в дальний путь.
А вот и сам Игнашка Шпаг! Ну, как дела твои, казак?
Притык понравился — кабак?
Фрауэндорф брюзглив и зол,
В тяжелой шубе меховой садится в сани.
— Живо! Пшол! —
По деревянной мостовой несутся кони.
Казаки, качаясь в седлах, как спьяна,
Рванули следом.
У реки на яме свищут ямщики.
О, дом родимый! Из окна кто выглянул? Никак — жена.
Бог свят! Дорога далека. Храни Ильюшу-ямщика,
Владычица, мать преблага!
—наверно, молится она.
Крут взвоз. Отвесны берега. Подтаивают снега. Мост.
Перевоз.
У прорубей дерьмо, навоз.
Кой-где видна уже вода поверх лысеющего льда.
Татарский движется обоз.— Аида! — кричат.— Аида,
аи да! —
Орда! Товар везет издалека. Иртыш — великая река.
Но вдруг брезгливая рука толкнула в бок.
— Живей! Гони! — кричит седок.— Гони живей!
Вот мой приказ, чтоб этот город скрылся с глаз! —
Просить не надо ямщика. Бич щелкнул. Кони понеслись.
Но снова голос седока:
— Поторопись! Поторопись!
Ты сочиняешь летопись-' Анпал строчит твоя рука.
Вожжу держать не разучись! —
Как знает он? От старика, от губернатора узнал.
Б92
— Ты, сочинитель! Твой аннал ты много долго
сочинял
Но препаршивый твой Пегас, он хуже водовозных кляч! —
Ага! Галопом хочешь? Вскачь? Ужо узнаешь ты сейчас.
Уважим, коли просишь нас.
Хулишь ты коней? Кони — львы! Узнаешь — кони
каковы!
Лед блещет неба голубей, но мутны очи прорубей...
Глух сзади топот казачья.
— Отстали, милый друзья!
Дорога... Прорубь... Полынья...
Рвануло. Встал горбом сугроб.
Плеснуло. Брызнуло.
В галоп!
В галоп несутся казаки.
Но, друг от друга далеки, один отстал, другой отстал...
Обрывы. Берег дыбом встал...
Крут яр. Там свищет гибкий тал.
Ага! Ожгло? Пригнись! Вот так!
Ну, пронесло! Теперь овраг.
Перелетим на всем скаку?
Уж треуголка на боку! Слетит, пожалуй, с головы!
Узнал ты — кони каковы?
Руками ветер не лови! На помощь стражу не зови.
Не радуйся, что тот казак других опередил людей.
Ведь это же Игнашка Шпаг!
Ты думаешь, тебя, злодей,
Игнашка хочет отстоять?
На сабельную рукоять
Игнашка руку положил, клинок он полуобнажил,
Но не меня рубить, Илью, а голову отсечь твою!
Уразумел? Завыл, как волк?
Ага! Откинулся. Замолк.
Смерть! Смерть близка!
Но тут, на счастье седока, выносит леший мужика
из придорожного леска.
Дерьма навстречу целый воз. Везут навоз на перевоз.
Мелькнула, издали видна, сарая ветхая стена.
Куда дорога завела?
Пес выскочил из-за угла.
И мчится тройка, как стрела, по шумной улице села.
Аж в пене морды лошадей.
Крут поворот.
К саням сбегается народ. Тревожны голоса людей.
Вот наконец нагнал казак.
Конечно, он: Игнашка Шпаг.
Он мчался, шашку обнажив!
— Седок-то жпв?
Я думал — вывалишь в овраг! —
Глядит казак на ямщика, глядит ямщик на казака,
Седок согнулся и молчит.
Подымется, как закричит, ударит...— думает Илья —
Прощай, головушка моя!
Но нет. Сидит недвижен, нем.
— Да он без памяти совсем! —
Нет. Притворяется. Хитер! Начать он медлит разговор.
Вот смотрит, жалобно стеня,
Промолвил:
, — Подыми меня!
Ямщик! О, помогай мне слезть!
Мне очень много дурно есть.
Ямщик! Веди меня в избу! —
Ты слаб. Испарина на лбу. Теперь веди тебя в избу!
Вошли. Ложится, истомлен, на бабьи шубы. Говорит:
— Ох! Внутренность совсем горит.
Отбита внутренность моя.
О! Ты злодей, ямщик Илья!
Ты захотел меня убить...
Я не велю тебя казнить,
Мне сам Христос велел прощать.
Ни слова больше! Замолчать! —
А! Чуешь, для чего клинки вытаскивали казаки на всем
скаку в глухом лесу.
— Воды!
— Сейчас я принесу.
— Скорее.—
Из-под шуб и дох тяжелый раздается вздох.
На шумной улице села толпа гудит невесела.
А все ж смеются казаки, довольны чем-то мужики.
Глядят они на ямщика.
— Намял ты барину бока! Он, слышно, очумел
слегка.
— Злодей бы вовсе околел, да губернатор не велел!
...Соймонов стар, Соймонов сед. Не хочет он держать
ответ.
И так уж на своем веку он претерпел немало бед.
Отставку скоро старику дадут за выслугою лет.
И мирно доживет свой век птенец петровского гнезда.
Эх, господа вы, господа! Орлы! Кто ж крылья вам подсек?
На шумной улице села толпа гудит невесела.
И липнет теплый вешний снег к подошвам стоптанных
сапог.
О, села у больших дорог! К вершинам гор, к низовьям
рек
Пути на запад, на восток, пути в столицу и в острогТрудна
дорога, далека. Но ведомы для ямщика
Все полосатые столбы с Кунгура вплоть до Барабы.
...Теплом пахнуло из избы.
Лучина дымная горит. С полатей смотрит мужичок.
Задумчивый, он говорит:
— Фрауэндорф-то занемог! Плашмя уляжется в возок.
Сенца бы надо подостлать... А то тебе несдобровать!
— Не сомневайся. Довезу... И не таку тяжелу кладь
перевозили на возу!
ИСКАТЕЛЬ РАЯ
Восток был дик и бесконечно пылен... По гулким руслам
пересохших рек
Шел путник. Это был Мартын Лощилпп, высокий
худощавый человек.
Случалось, что шагал он и ночами, любуясь азиатскою
луной.
Поклажа громоздилась за плечами. Все, что имел, тащил
он за спиной.
Не земледельцем был, не звероловом сей пешеход
с мечтательным лицом, —
Себя он к людям причислял торговым, хоть, в сущности,
он не был и купцом.
К почтеннейшему этому сословью принадлежать он
чести не имел,
Хоть отличался к делу он любовью, но капиталов роститъ
не умел
И никогда под собственною кровлей он за прилавком
чай не распивал,—
Совсем иною занят был торговлей: на улицах вразнос
он торговал.
Неспешно приходил он на базары, свою котомку опускал
с плеча
И медленно раскладывал товары на землю, что суха и
горяча.
Да ведают беспечные потомки, чем прадеду случалось
торговать:
Галантерею он имел в котомке и книжки, коих нам уж
не читать.
Те книжки днесь на складах не хранятся, в библиотеках
не найдете их:
Письмовники, снотолкованья, святцы, молитвенники,
жития святых,
Рассказы о разбойничьих вертепах и повести о древних
мудрецах
И сказки о чудовищах свирепых, о ведьмах, об оживших
мертвецах.
Все было тут — различный хлам бумажный, но рядом
и сокровища. Одна
Из этих книг считалась непродажной, в сафьян истертый
переплетена.
Ее не мог читать он без волненья, с собою нес ее из края
в край.
А называлось это сочиненье
Потерянный и возвращенный
рай
.
Ту книгу перечитывал в дороге Мартын Лощплин.
Понял он вполне
Все то, что было сказано о боге, а также о мятежном
сатане.
Злой демон, человека искусивший, заслуживал вверженья
в серный дым,
Но тот же демон, вольность возлюбивший, прельщал
Мартына мужеством своим.
И сатану не осуждал он строго, хоть знал, что велика
его вина.
Так, вместе с богом, странника в дорогу сопровождал
мятежный сатана.
Постиг Мартын, читая ту поэму, что мир погряз
в грехах, в неправде, в зле,
И думал он:
Потерян путь к Эдему! Возможно ли
на грешной сей земле
Рай обрести? Быть может, где-то рядом, недалеко
обетованный край —
Он существует по соседству с адом, сей Парадиз,
|. сей вожделенный рай
.
I И снова перечитывал и снова Мартын Лощилин мудрые
слова.
А по отмене права крепостного все это было года через
два.
И до отмены крепостного права искал народ заветную
страну.
Бежали люди в темные дубравы, пустыни нарушали
тишину,
Овладевали незнакомым краем, куда пути не ведал
и киргиз, —
Нашли, мол, меж Алтаем и Китаем пушной Эдем, еловый
Парадиз!
В тот дикий рай, таясь от офицеров, и от попов,
и от барантачей,
Пришли когда-то толпы староверов — угрюмых меховых
бородачей.
И сам господь, одетый в козью доху, незримо проносился
каждый день
Над древними, шершавыми от моха, избушками
кержацких деревень.
Нет, не искал Мартын такого рая!
Закром пшеницы,
сдобны калачи,
Молельня, где, от свечек угорая, святого духа ловите
в ночи
И, наконец, хрипите, умирая, и — как и гее — лежите
на столе.
Убог ваш рай!
— шептал он, презирая. Не этот рай
искал он на земле.
Имел Мартын с паломниками встречи. Дерзали
на Евфрате побывать,
Из Тигра пить, бродить по Междуречью и даже гроб
господен целовать.
Кой-кто бывал за нильскими горами, в той области,
где правит эфиоп,
Где люди наги, а в престольном храме справляет службу
негритянский поп.
Был слух, что где-то за опоньским царством стоит
прекрасный остров христиан,
А правит тем крестьянским государством святой старик,
епископ Иоанн.
Но знал Мартын — рабы повсюду слабы, а господа везде
свирепы суть:
От Иерусалима до Каабы один и тот же каменистый
путь.
Тот рай земной мерещился и прежде. Его искали кучки
беглецов.
А нынче вольно люди шли в надежде, что сыновья
счастливее отцов.
Когда крестьянам объявили волю, но между тем не отдали
земли,—
На стороне искать благую долю бесчисленные странники
пошли.
Кой-кто в дороге падал, обессилен, и, захрипев, кончал
свой горький век.
Но бодро шел вперед Мартын Лощилин, высокий,
беспокойный человек.
Он размышлял. Он смутно грезил раем, Мартын Лощилин.
Думал:
Где ж она,
Страна, о коей издавна мечтаем, Эдем — о...
Закладка в соц.сетях
