Жанр: Стихи
Стихотворения
...!
17
Он выбежал из камеры судебной, держа в руках
отобранную цепь.
Был темен лик, был страшен взор враждебный.
Все расступились. Так ушел он в степь.
'Наказаны за это были стражи и потеряла должности
свои,
Поскольку не препятствовали краже казеаноц цепа с шеи
судии.
Такое мудрое постановленье без колебанья вынес
прокурор.
Везде искали дерзкого офеню — среди степей, среди
пустынь л гор.
Пытали коробейников прохожих^
Не видел ли?
Tie видел ни один.
Хватали на. Лощилина похожих. Кого ни схватят —
""снова не Мартын!
А прятался Мартын не за горами! От города всего
в одной версте
Нашел приют он в дымной, шумной яме, где, день
и ночь поддерживая пламя,
Большую печь топили в темноте.
Отшельнику в убежище таком бы найти
не посчастливилось покой!
f Довольно шумны были катакомбы поблизости окраины
городской.
Туда ходить боялись и с облавой... Здесь люты были люди.
Сгоряча
'^'Й bo кокарде, и в орел двухглавый садили половинкой
кирпича.
Сюда Мартын, и скрылся. Близко, рядом он пребывал.
И цепь сюда унес.
Приют Сей, вовсе не был вертоградом, а здесь скорей
попахивало адом,
Особенно когда тянуло смрадом с соседних свалок,
где лежал навоз.
Здесь люди глину жали, мяли, секли. Вот так трудясь
с темна и до темна,
Мартын томился, точно грешник в пекле, но все же
ликовал, как сатана.
— Свое возьмем! — он повторял зловеще.— Для этого
я силы берегу.
Ну, а покуда здесь, у адской пещи, я Вавилон вам
строить помогу! —
Известно: для постройки вавилонов, сих капищ
прихотливых богачей,
Понадобилось много миллионов увесистых и прочных
кирпичей.
Никто бы здесь не опознал Мартына. В отрепьях,
с обгорелой бородой,
Он глину мял, и трепетала глина в его руке костлявой
и худой.
— О, глина! Вся полна тобою яма. Ты в руки мне
попала наконец,
Ты, из которой праотца Адама слепил однажды
благостный творец!
Теперь пойдешь ты на постройку храма, где бесов тешат
лжец, мздоимец, тать! —
Так он шептал и глину мял упрямо. И об Эдеме
продолжал мечтать.
Здесь, в глубине кирпичного сарая, у жаркой
обжигательной печи,
Где глина превращается сырая в багряно-золотые
кирпичи,
Глазами немигающими глядя на желтый пламень,
пляшущий во мгле,
Мартын о рае говорил и аде, которые творятся на земле.
— Свое возьмем! — он повторял зловеще.— На то
от бога сила нам дана! —
И в жаркой печи, точно в адской пещи, мятежный
ухмылялся сатана!
ДОМОТКАНАЯ ВЕНЕРА
Гусиное перо подайте, — я шепчу. —
Вам о судьбе своей я рассказать хочу,
Глядящая на вас с любого гобелена.
Вы ведаете ли: Прекрасная Елена,
И Венус, и Сафо, и Нимфа у ручья, —
Не кто-нибудь иной, но — я, и только — я!
Оборотилась в них кому-то я в угоду.
Но русскую свою мне не забыть природу!
Так дайте ж мне перо, прошу я, поскорей,
Пока ничьих шагов не слышно у дверей,
Покуда еще есть бумага и чернила,
Хочу я, наконец, все рассказать, как было.
В Тобольске, если вам случится побывать,
Несчастную мою вы помяните мать.
Погребена она на том погосте дальнем,
За валом городским, на кладбище Завальном,
Над коим шелестят густые древеса,
Как будто мертвецов звучат там голоса
На разных языках, и речь бояр надменных
Там слышится, и ропот шведов пленных,
И всех, кого судьба к нам привела сюда,
Кто за наживай шел, кого гнала беда.
Все, все приют нашли на дальнем том погосте,
Их там, в сырой земле, соприкоснулись костд.
И простолюдины лежат там, и князья.
Вот там погребена и матушка моя.
Ушла она, презрев сей жизни огорченья,
Оставивши меня отцу на попеченье,
И нянчиться со мной родитель был бы рад,
Да только отнимал досуги магистрат —
Все дни он проводил в палатах магистратских,
Избранник от людей торговых и посадских.
Но вот, из Питера однажды возвратясь:
— Довольно вышивать, — сказал он мне, —
да прясть,
На задний двор глядеть в оконце слюдяное!
Ты нынче, дочь моя, возьмешься за иное:
В столице побывав, я, дочь, видал виды,
И ты уразумей: там девы молоды,
Графини да княжны, принцессы ангальт-цербтски,
Они себя ведут совсем по-кавалерски!
А почему у нас, у добрых сибирян,
Не может это быть? Нам тоже разум дан!
— Отец, — я говорю, — ученье к лицу знати.
— Нет. Я вот из простых, а — ратман в магистрате!
HesaMenratTenbtfo- учиться ты пойдешь,
Наставник для тебя находится хорош,
Наставит он тебя премудрости заморской!
•— А кто же Он?
— Шабер, кухмистер прокурорский.
— Отец, — я говорю, — ведь этот повар плут:
Его, и на базар когда приходит, бьют.
— Нет. Чтоб не плутовал, я с ним имею сговор.
И начал обучать меня французский повар...
Училась языку неплохо я весьма,
Но затруднения пришли насчет письма.
Шабер нам говорит: — Науку знаю устно,
А в каллиграфии рука, мол, неискусна!
Расстались с поваром. Попала к чудаку,
Лекарем состоял при драгунском- полку.
Но как угнали полк на Иртыша верховья,
А Лекарь от своих отстал по нездоровью,
То дал ему отец квартиру и харчи.
— За то, — сказал, — мне дочь наукам обучи. —
И начал лекарь тот учить меня латыни...
Но, боже! Не могу забыть я и поныне,
Как лекаря сего отец погнал мой прочь:
— Чему ты обучил невинную мне дочь?
Зачем ей показал язычески соблазны?
Преследуют ее виденья неотвязны, —
То некий римлянин, то обнаженный грек.
Кто в этом виноват? Ты, дерзкий человек,
Понеже вздумал ей гекзаметры читати.
Забыл ты, кто я есть? Я — ратман в магистрате!
Отец заботится, а толку нет никак.
Соседи говорят: — Упрямый он казак,
Задумал дочь свою наукам обучади,
Не знает только он, с какого цонца начати. —
Так люди говорят, что вхожи в мащстрат,
В полицейместерской конторе говорят.
Которые скорбят, которые смеются,
Мол, замыслы его никак не удаются.
А время между тем все дви^сет(ся. Не ждет.
Семнадцать мне уж лет, 0еь,мнадцатыи пойдет.
Не девочка теперь, но зрелая девица.
Отец задумался:
Не поздно ли учиться?
И помню, как-то раз сказал мне,, наконец:
— Послушай. Не пора ли, дочка, под венец?
О прелести твоей заводит речь подьячий,
Не прочь бы взять тебя и сотник наш казачий...
Да, кстати, дочь моя, художник-то, Антон,
В соборе приступив к писанию икон,
Тебя изобразил как дрву пресвятую..,
— Ах! — говорю. — Как хгмел. Ёот в голову пустую
Пустая лезет блажь. Пошто ж так дерзок он?
Мне, — говорзо, — отец, не нравится Антон,
Пришлец из дальних стран, оттуда убежавший,
Убившиц ли кого, кого ли обокравший.
— Нет, — отвечал отец, — прибыв из-за Карпат,
Весьма он человек неглупый, говорят.
К какод-тц, верно,, там был схизме он нричастен.
Но он раскаялся. И снова в ересь впасть он
JJft собирается. Повинен был бы в чем,
Не стали бы его в архиерейский дом
Впускать, как доброго, и не был с ним столь
близок б,—'
Заметь-ка, дочь моя, — сам наш архиепископ!
— Архиепископ наш и сам из поляков, —
Отцу я говорю.
— Ну что ж? Зато толков!
И за примером, дочь, ходить недалеко нам:
Он похвалу дает Антоновым иконам.
И, надо понимать, что, в Кракове учен,
Не токмо малевать умеет сей Антон, —
Мечтает некую открыть мануфактуру,
Неутомимую имеет он натуру.
Стать фабрикатором решил. И, например,
Сравниться ль может с ним хотя б дурак Шабер.
Есть иноземцы разные, я вижу.
Сей выехал Шабер из города Парижу,
Чтоб, ездя по миру, в ступе воду толочь.
По бедности им жить на родине невмочь —
Бродягами они становятся, ворами,
Иные ж, как Шабер, в Тобольске поварами.
Антон же не таков. Будь униат, будь грек,
Добро пожаловать, коль мудр ты человек,
Способный сотворить любое рукоделье.
Бывает, что и росс дичает от безделья,
А сей пришлец готов к полезному труду!
— Нет! — закричала я. — Я замуж не пойду! —•
Перед родителем ударилась я в слезы.
Тогда печально так, хотя и без угрозы:
— Смотри, в девицах ты останешься навек! —
Ответствовал отец. Нехитрый человек,
Все дни он проводил в палатах магистратских,
Избранник от людей торговых и посадских.
Судьбу мою решить имел ли он досуг!
Он в ратуше, а я резвлюсь среди подруг, —
То в церковь мы пойдем, то мыться ходим в бани,
По ягоды идем речными берегами,
Являюсь на базар — торгую что хочу:
Бухарские шелка, московскую парчу
Иль рухлядь мягкую, везомую с Ял-Мала...
В Тобольске-городе всего у нас немало!
А как вернусь домой — скрипят во тьме полы,
Лалшады по углам мерцают среди мглы.
Этих древних стен бревна ноздреваты
Девства моего вдыхают ароматы.
Суровая весьма приспела тут зима.
Казалось, что стучится в наши терема
Татарска бабушка, сама падера вьюга,
Несуща вьюжный вьюк, что стужей стянут туго.
Говорит отец: — Тысяча семьсот
Шестьдесят первый год у городских ворот
Нелюбезно стучит. Ходят глупы толки.
Перепугалися все наши богомолки,
Тревожатся купцы в гостином ряду,
Господин Павлуцкий, тот вовсе ждет беду —
Трепещет прямо весь, как жук на булавке,
Стал вовсе сущеглуп чиновник сей в отставке!
— Болтает он про что? — спросила я отца.
— Про то же самое! Все мира ждет конца,
Антихриста приход пророчит нынче летом,
Да только, дочь моя, вздор, враки! Суть не в этом,
А будут хлопвты! Из Питера гонец
Известье подтвердил.
— А что? —
Молчит отец.
Нахмурился, суров: — Неважно это, дочка! —
Но поняла и я: как наступает ночка,
Простого званья люд и губернатор сам,
Все головы дерут^ я вижу, к небесам.
Муллы татарские, из юрт придя окрестных,
О том же говорят — о знаменьях небесных.
А что за знаменья, каков их будет вид,
Кого я ни спрошу — никто не объяснит.
Отец же мне опять: — Неважно это знати.
Что надобно, о том мы знаем в магистрате!
Вот мимо башни я иду монастыря
И вижу: меж собой о чем-то говоря,
Нил и Галактион, ученых два монашка,
Глядят на небосклон, вздыхают оба тяжко.
Тут с башни сходит Нил. Меня благословил.
Сказала: — Отче Нил, хоть ты бы разъяснил
Про сей небесный знак немудрой мне девице! —
Нил отвечает так: — Тебе, отроковице,
Не нужно поднимать к зениту головы! —
А я ему опять: — Все ж знаки каковы?
К чему они? К войне? Взбунтуются калмаки?
— Нет! — отвечает Нил. —Совсем другие знаки.
Не должно знать про них девице молодой! —
Ушел лукавый мних. Уж верно, знак худой.
И сердце тут мое сказало:
Берегись!
Все ж запрокинула головушку я ввысь
Так круто, что на снег боброва пала шапка.
Гляжу на небеса. Мерцают звезды зябко.
Нет знака. Подняла я шапку и опять
Гляжу, как дура, ввысь, стараюсь разгадать,
Каков небесный знак, что он сулит. Однако
Я никакого там не усмотрела знака.
Минуло Рождество. Гадать пришла пора.
А я кидать башмак ре стала со двора, —
Пес башмак удерет ,-р вот и конец гаданью!
Для ворожбы хочу уединиться в баню.
Няня мне говорит: — Туда я не пойду,
Бдня наша стоит далеко во саду,
До потолка она в снегах-сугробах тонет,
Над крышею сосна вершину низко клонит... —
И не пошел никто со мною из подруг.
Вот в бане я одна. Очерчиваю круг
Мелом на полу, а на приступе печки
Зеркало ставлю я и по бокам две свечки.
Пред зеркалом сажусь, от робости дрожу,
Но в зеркало меж тем я пристально гляжу.
Покажется ли мне в зеркале кавалер мой,
Придет ли он в сей год, семьсот шестьдесят первой?
Боже мой! Слышу я: где-то вдруг хрустнул снег,
Будто бы за окном топчется человек.
Нет! То не за дверьми снега я скрежет слышу —
Прямо над головой! Кто-то взошел на крышу.
Сажа шуршит в трубе, как будто кто залез.
То нечисть банная? Глух сад наш, точно -лес.
Снега да темнота. Забилоеь мое сердце.
Ну, ладно! Будь что будь! Вскочив, открыла дверцу.
— Эй, кто на крыше там? — я закричала. — Прочь!
Приказываю вам я, ратманская дочь!
Ах! Это же Антон. Вот кто на крыше банной!
А рядом с ним предмет таинственный и странный,
Напоминающий огромна паука
На членистых ногах, идущих от брюшка.
Сие чудовище, на крыше стоя банной,
В отверстие трубы вперило глаз стеклянный.
О, господи! Весьма Антон хитер!
Но не решился бы пристойный кавалер
Ночью на баню влезть и сей предмет поставить.
Кричу: — Как смел, Антон, ты на меня направить
Чрез банный дымоход подзорную трубу?
Расстроил ты, Антон,) всю мою ворожбу.
Папаше на тебя я жаловаться стану!
— Не для тебя совсем взошел на крышу банну, —
Нимало не смутясь, ответствует Антон
И тычет ввысь перстом: — Взошла на небосклон
Венус — любви звезда. Ее воспев Гораций,
Воспел ее Назон. А я для обсерваций
Имею телескоп. На бане я сидел ' '
Часа, пожалуй, два — все в небо я' глядел.
Не знал, кто в бане есть, как1 ты вошла — не видел.
Тому порукой — честь! Пардон, — когда обидел! —
От смеха говорю я, закусив губу:
— Что ж в зрительную ты увидеть мог трубу?
— Венус пройдет, звезда, на расстоянье близком, —
Сказал он, — меж Земаей и Гелиоса диском.
В июне месяце то нужно ожидать.
Явление сие приедут наблюдать
К нам академики, весьма учены мужи.
А я уже готов. Я их ничем не хуже!
— Лжешь! — говорю ему. — Тут что-то да не так!
Но, — думаю сама, — теперь понятен знак,
О коем не хотел мне объявлять родитель
.
— Про Венеру стишок послушать не хотите ль? —
Спрашивает Антон. — Прочту тебе, позволь!
— Нет, — говорю, — Антон, от этого уволь!
Латинского чтеца уж выставил за двери
Папаша как-то раз!
— Тому я не поверю.
Он мудрый человек!
— А вот поди спроси, —
Смеясь я говорю, — Вене$ьам на Руси
Не поздоровится. Иди-ка восвояси!
Для Венус места нет у нас в иконостасе.
Великомучениц усерднее шиии! —
А он: — Конечно, в том спасение души,
Но я изображать умею и натуру, —
Твою вот, например, сладчайшую фигуру,
Твой лик, что для меня священнее икая! —
Чуть слышно я шепчу:
"— Прочь уходи, Антон! —
Прелестные его не слушаю я речи,
От бани прочь бегу, не иотуишв там свечи
И зеркальце забыв. И вот уже одна
Я дома. Из окна я в сад гляжу, бледна.
А в бане та свеча долго еще мерцала,
Как будто б чья-то тень гляделась там в зерцало.
Он не солгал, Антон! Так вышло по весне:
Соседка-попадья вбегает раз ко мне.
— Магус, астролог, — кричит, — волшебник едет! —•
Что, — думаю я, — с ней? Она наяву бредит
.
— О магусе каком, соседка, говоришь?
•— Голубушка моя! Знашь город ты Париж?
Оттуда прибыл гость, негадан и непрошен.
Французский звездочет. Зовется Дотерош он. —
Тут подоспел отец: — Что ж, попадья, ты врешь?
Совсем не магус он, аббат сей Дотерош.
Духовное лицо. Как твой супруг. Понятно?
Ученый астроном. На солнце ищет пятна.
А нынче, — этого не стоит уж скрывать, —
Венеру он авезду прибыл обозревать,
Которая пройдет по солнечному диску!
Я вижу — звездочет уже подъехал близко,
И мой родитель тут в окошко поглядел.
Заторопился он, регалии надел.
— Пойдем-ка, дочь моя, добрых гостей встречати!
Там я обязан быть. Я ратман в магистрате.
А ты с французского нам все переведешь,
Коль разговаривать захочет Дотерош!
Тем временем ямщик подвозит гостя к дому.
Выходим мы, спеша навстречу астроному.
Вокруг его саней уж толпится народ.
Но все посадский люд. Не вижу я господ.
По-видимому, их предупредить заранье
Не преуспел гонец, и спят еще дворяне.
Чуть оробела я. Но зов мово отца
Мгновенно мне помог сойти на двор с крыльца.
Вот гость! Откинул он кибитки волчью полость,
Воззрился на меня. В глазах его веселость,
Лицо духовное, но брит и моложав.
Тут кланяется он. И губы вдруг поджав:
— Хочу я, — говорит, — стаканчик русской водки! —
Вот, думаю, и верь соседушке-трещотке!
На магуса ничуть сей путник не похож.
Не в остром колпаке явился Дотерош.
Магическа жезла в руках нет никакого.
Француз он как француз. Приветственное слово
Любезно говорит. Но кто ж тебя поймет,
Кроме меня одной, заморский звездочет!
Милый ты мой, никто не разберет твой говор.
Ну, что ж! Не зря учил меня лукавый повар!
Я говорю: — В наш дом пожалуйте, аббат.
— Спасибо! — он в ответ. — Я буду очень рад! —
Вот вылез. На меня глаза свои таращит.
Отец зовет людей — пускай, мол, перетащат
Его пожитки в дом — сумы да сундуки,
Довольно тяжелы они и велики.
Тут на его багаж все навалились свопом.
— А вы, — кричит аббат, — полегче с телескопом!
Боюсь я, что труба попортилась в пути,
Прошу ее за мной: в аппартамент внести.
Сибирская езда страшней землетрясенья —
За свой я телескоп им
ю опасенье! —
И опасения те были неспроста.
Снимаючи с вещей футляры из холста,
Бормочет Дотерош: — Проклятая дорожка!
Погнулася, увы, у телескопа ножка. —
Вот, наконец, труба. Наверно, пуда три
Весит сия труба. Шепнул отец: — Смотри!
Сей телескоп длиной, пожалуй, в двадцать футов.
Его аббат дурной ьез, кошмами укутав,
И, говорю тебе, — погнулася труба,
Ибо красная медь тут для заклепок слаба!
Венус как будет зрить в трубу сию горбату?
Задай-ка, дочь, вопрос об этом ты аббату. —
Но и астроном сам, однако, понял тож,
Сел, пригорюнившись. Папаша молвит: — Что ж!
Непоправимые беды я в том не вижу.
Приехавши сюды из города Парижа,
Он догадаться б мог, что красна медь мягка,
Но телескоп, даст бог, поправям тут слегка.
Пусть господин аббат сомненья бросит тяжки —
Дуньку-лудилыцицу возьмем из каталажки,
Куда заключена за блуд и воровство! —
Перевожу я речь папаши моего.
— Так, господин аббат! — я говорю. — А ножки
Получим для трубы у некого Антошки.
Тем временем, гйяжу, астронома встречать
Является, спетяа', вся городская знать.
Сам губернатор наш, я вижу, шлет майора,
Во двор к нам экипаж въезжает прокурора,
Архиепископ тож к нам служку поеылат:
— Французский, мол, у вас находится аббат?
Впоследствии пусть- к нам заглянет благосклонно! —
И живописца я увидела Антона.
— Антон! — его зову. -*• Поди-ка ты сюды!
Аббата Дотерош ты выручь из беды —
Для телесконуса отдай ему треножник!
Вот, — говорю, — аббат, церковный наш художник.
Венеру наблюдать он начал прежде вас... —
Цояицеймейстерский я вижу тарантас,
В нем баба дерзкая поводит красным носом,
Сопровождаема не кем-нибудь — профосом,
Лудилыцица въезжает к нам. во двор.
— Ну, Дунька, не подгадь! — кричит ей
прокурор. —
Вот прежде поклонись аббату-звездочету,
А вслед за тем берись за важную работу.
На зрительну трубу ты погляди-ка, Дунь! —
А Дунька, осмотрев: — Тут даже не латунь,
Обыкновенна жесть тут надобна, как вижу.
А что до мастеров из городу Парижу,
Так это прямо срам -t- поставить сплав таков!
Как видно, есть и там немало дураков!
Глаза, — она ворчит, — где ж были у аббата?
— Ну, ладно, не дерзи, преступница проклята,
Не то сейчас в острог препроводим назад! —
С дворянами знакомится аббаг.
— Вам, — говорят, — уже готовим мы покои. —
Но Дотерош на них замашет как рукою:
— Нет, — говорит он, — нет! Все это ни к чему!
В котором я живу, в том буду жить дому,
С гостеприимным сим приютом не расстанусь.
Есгественность люблю. У ратмана останусь!
И то ли потому, что жить у нас он стал,
А может быть, чего он лишнего болтал,
Но только слух прошел про нашего аббата:
Натура, мол, его весьма чудаковата
И вовсе он не поп французский никакой, —
Не монастырский, мол, аббат он, а мирской, —
Во Франции, мол, есть аббаты разной масти,
И будто бы аббат он по научной части,
Затем и простоват. Так люди говорят.
Однажды утречком пьет кофий наш аббат,
Как вдруг увидела я повара Шабера.
— Где здесь, — он вопросил, — аббатская квартера?
Ему-де редкостей принес я кой-каких.
— Ну-ну? — кричит аббат. — Показывайте их! —
Тут скорчил наш кухмистр гримасу воровату,
И что-то в1 пузырьке он предъявил аббату.
— Вот! Насекомое редчайшее одно.
В Китае, —" молвит плут, —• лить водится оно,
И кормите оно одним зеленым чаем! —
Тут рассмеялась я: — Такую редкость знаем!
О, господин аббат! Пойдемте в огород •*- '
Подобных рыжих
ух у нас невпроворот.
Гоните, мой аббат, вы повара подале!
Мы редкостей таких во множестве видали. —•
Уходит этот плут, но дней так через пять
К аббату он тайком является опять.
Такую он еще проделать вздумал шутку:
Продать за три рубля обыкновенну утку,
Которая у нас копейки стоит две.
•— Заметьте, — говорит,— к змеиной голове
Чудесно приросло все туловище птичье!
'— Уйди! — я говорю. — Не то возьмусь ва бич я! •—
И вслед ему еще я выкрикнула так: —
Единоверец твой и все-таки земляк!
Зачем обманывать? — А плут и в ус не дует:
— Аббата не надуй, так он тебя надует! —
Я поняла: Шабер француз хоть, а мужик
И к благородной он компанье не привык.
К учености питал он зависть нехорошу.
А вскорости я так сказала Дотерошу:
— Коль редкостей искать — пойдемте на базар,
Там отовсюдова встречается товар.
— Готов! — сказал аббат. И на гостиный двор мы
Приходим как-то раз. Заводим разговор мы
С торговыми людьми... Китайские чаи,
Морошка северная, курски соловьи
Для тех любителей, из Курска кои родом.
Орехами базар богат и медом.
Бухарцы привезли в тот раз каракульчу.
Чего тут только нет! Все показать хочу.
Вот рухлядь мягкая с Обского Лукоморья, —
Об этом завожу с аббатом разговор я.
— Там молятся, мол, бабе золотой!
— Та баба, — он спросил, — блистает красотой?
— Сама не видела, а коли верить слухам,
Она — скуластая да с выпученным брюхом,
А чиста золота пудов в ней есть до ста,
Но, впрочем, — говорю, — в глухие те места
Не проникал никто, а проникали кабы,
Там бы давным-давно не уцелело бабы.
— Да, — молвил Дотерош, — нет слов, ваш
край
богат.
Олень тут, говорят, у вас вдвойне рогат,
И всевозможных руд не трудно тут сыскати,
Град чуден ваш Тобольск, что на восточном скате
Стоит Уральских гор уже двухсотый год.
Империи незыблемый оплот,
Воздвигнут город сей Востока при пороге.
Все, все я опишу, что видел по дороге!
Откуда ни возьмись явился тут Антон,
К аббату подбежав, все кланяется он:
— Исправлена ль труба, сгодится ли треножник,
В порядке ль окуляр?
— Да-да, мосье художник.
А что купили вы, сказать будьте добры?
— Я, — говорит Антон, — присматривал ковры. —
Я ж слушаю: присматривал ковры ты!
Рассказывай, дружок, да ничего не ври ты.
Антон же между тем ведет в ковровый ряд
Аббата. Меж собой они тут говорят.
— Заняться я решил мануфактурой ткацкой, —
Антошка говорит, — к работе азиатской
Приглядываюсь я, чтоб кое-что понять... —
Ковровщик тут ковры как начал расстилать,
Ковров за пять минут сто развернул, не мене.
Бухарские ковры и наши из Тюмени.
Вдруг закричал аббат: — Я по Европе всей
Проехал, но ковер тюменский дивный сей
•Напоминает мне весьма неотдаленно
Изделья самого папаши Гобелена!
— Да, — говорит Антон, — фигур лишь не хватат.
— Магометанский стиль, — ответствует аббат. —
Но коль сих мастеров заставить ткать бы шелком,
Да производство то, мбй друг, наладить с толком, —
Что, господин Антон, тужить насчет фигур! —
Антошке на ухо шепнул тут балагур,
А что, не поняла, — негромок был сей шепот.
— Да, — говорит Антон, — такой и мыслю опыт.
Беседуя, они весь обошли базар.
Кишмишу накупил аббат наш у бухар,
Ягушку женскую он из гагачьих перьев
Купил, по простоте ее к себе примерив.
— Да это женская! — ему я говорю.
— Ах так, — он отвечал. — Что ж, дамам подарю.
В Париж я привезу диковинных новинок... —
Да, да! — я думаю. — Видать, что ты не инок,
Но бравый кавалер, — к любезности привык!
Еще он приобрел себе моржовый клык,
Да стерляди живой, да туесок морошки.
Поклажу ту нести велела я Антошке.
Вот так, покудова приготовленья шли,
Чтоб Венус наблюдать меж солнца и земли
Величественный путь, и телескоп покуда
Лудилыцице лихой был отдан для полуды,
Все хлопотала я, чтоб гость наш не скучал,
Чтобы плохих людей пореже он встречал,
А то ведь груб народ в углу у нас медвежьем
И посмеяться всяк мечтает над приезжим.
Успело лето тут вступить в свои права.
В зеленую листву оделись дерева...
Вечером как-то раз в сад я зову аббата.
А сад наш точно лес. Плывет луна щербата
Среди густых, древес. Час поздний. Уж темно...
Каков весной Париж, — про игры в Рампоно,
Болтает мой аббат, да про бульварны фарсы,
Про то, какой парад видал на поле Марса,
Про шумства школяров в тавернах у застав,
Да, кстати, и каков в Сорбонне был устав,
С аптекарями как иезуиты спорят,
Как короля Луи министры с чернью ссорят, —
О чем только аббат не толковал в тот раз!
С вниманием его я слушала рассказ —
Все любопытные известия на диво,
И излагает их аббат красноречиво, —
О многом он сказать умеет заодно. ^ ,
Вот подле бани мы садимся да бревно..
Тут, тростью банных стен исследовавши гнилость,
Аббат вдруг вопросил: — Скаждте мне да милость —
А вам, сибирякам,,живется каково? -тА
я ему в ответ: — Щивется ничего...
Конечно, уж не столь резвимся на гуляньях.
— А что, — он вопросил, — вы делаете в .банях?
— Мы в бани, — гов
...Закладка в соц.сетях
