Абзац: Полный самый URL: https://lib.co.ua/poems/martynovleonid/stihotvorenija.jsp Стихотворения ЛЕОНИД МАРТЫНОВ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ МОСКВА .ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА. 1977 ЛЕОНИД МАРТЫНОВ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ • Том второй СТИХОТВОРЕНИЯ поэмы V *-" :-ifr V -**?? МОСКВА ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА 1977 Р2 И 29 Оформление художника М. ШЛОСБЕРГА СТИХОТВОРЕНИЯ 1965-1976 (c) Издательство Художественная литература, 1977 г. 70402;331_ подписнов * * * •w* Я брежу Только тем, Чем бредить начал, Когда передо мною замаячил Рубеж, до коего мне не дойти, И все иду по этому пути, Который я со смехом или плачем, Но так или иначе обозначил Давным-давно, пожалуй, лет с пяти. Я рос В пределах жуткой зимней стужи И слезных весен. Это был Восток, Где летний зной был краток и жесток, Вдруг таял снег, пересыхали лужи, И уже реки делались и уже, И неотцветший увядал цветок... Вот почему я знал, что обнаружу Подземных вод стремительный поток. И вот он бьет,— Я этому помог, Но не везде он выведен наружу! А города, Возникшие в пустыне,— Они мне снились знаете когда? — Еще когда их не было в помине. Дремля ребенком в зарослях полыни, ч Планировал я эти города. Я чувствовал: тут — уголь, там — руда, А здесь и нефть взметнет хвосты павлиньи! Они возникли, эти города, Но все же не везде и не всегда Так велики, как грежу я и ныне И грезить продолжаю что ни день я И что ни ночь. И все во мне поет, Что не исчерпаны мои виденья, И все ж от моего воображенья Действительность и ныне отстает. II лишь тогда душа моя заплачет, Когда все сны исполнятся сполна, И ничего уж не переиначит Застывшая в величии страна, II новый день уже не будет начат. И, постарев! пойму я: это значит, Что и себя я исчерпал до дна. 1965 ЛЕНИН "f" if Где Ленин? Ленин в Мавзолее. И на медали. И в звезде. Где Ленин? Даты, юбилеи... Но где же Ленин? Ленин где? Где Ленин? Он на полках книжных. Но не стоять же целый век На постаментах неподвижных Ему во мгле библиотек! Где Ленин? Поздний вечер манит Спокойно погрузиться в сны, Но Ленин вдруг в окно заглянет: — А все вопросы решены? Где Ленин? Вот его квартира, Вот кабинет его в Кремле. Где Ленин? Там, где судьбы мира Вершат народы на земле! 7965 РУССКАЯ ЗИМА Русская зима, Хрусткая зима, Хлесткая зима, Жесткая зима! В яростный мороз — миллионы звезд, Будто спрыгнув с мест, в небесах шалят. Что там до небес! Лучше бросим взгляд На обмен веществ у живых существ, Чей анабиоз — твой апофеоз В час твоих торжеств, Русская зима. Голос твой суров: — Да, в моих лучах Остывает кровь! На моих плечах палантин багров, Но не как в печах полыханье дров, А скорей как град яростных частиц У небесных врат, у таких границ, Через чей хаос в неземную высь До иных миров вас бы и донес Только он бы вас защитил и спас, Если б только впасть вы в него могли, Чтобы время, мчась, мимо вас неслось, Миллиарды дней превратив в нули. Вам бы удалось 11 лишь анабиоз. Впасть в анабиоз, Чтоб набраться сил! И, прищурив глаз, Смотришь ты, зима, no скрыл На своих могил звезды и кресты Ш свои бугры, шубы на бобрах И своей мездры леденистый прах И мгновенный страх В радость перерос: миры. 1065 ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА Многие С улицы Лобачевского Не представляют, кто он таков, Впрочем, за это и спрашивать не с кого... Но человек по природе толков!.. И все эти девушки, гладенькие или лохматеныше, И в головах у которых, казалось бы, только чушь, Осведомлены в математике, Пожалуй, не меньше, чем этот ученый муж... Это касается главным образом арифметики, То есть уменья сводить с концами концы В смысле синтетики и косметики... А некоторые юнцы, Видя, как нефти хвосты павлиньи Мотоциклетно в асфальте цветут, Чувствуют, что параллельные линии Пересекаются именно тут. И несомненно, одна только дума И не уходит у них из голов: Чему равняется сумма двух углов? То есть можно ли будет им, жениху и невесте, Когда они покинут родительский кров, Жить вместе как следует и честь честью, 13 Все препятствия поборов, Либо на улице Лобачевского, Либо, уж если не там суждено, Где уж удастся,— тут спрашивать не с кого, Пусть на какой-то другой — все равно. 1965 КРИВОКОЛЕННЫЙ ПЕРЕУЛОК Полночь Чистых прудов Непроточна. А Большая Медведица, Точно Переулок Кривоколенный, Изгибается в бездне Вселенной. Переулок Кривоколенный — Не идет по нему вдохновенный Веневитинов, нежный и юный. О, Надеждин, Туманский, Трилунный, Кто вас помнит? Следа никакого. Позабыт и трактат Мерзлякова В усыпальнице книг белостенной. И луна, как Василий Блаженный, Улыбается в бездне Вселенной. 1965 15 * * * Воспоминания зловещи, И, знаешь сам, они нередки: Соха, лучина, кнут — вот вещи, Которыми владели предки. Все это мы храним, не пряча, И в старине души не чаем, Но и наследство побогаче Своим потомкам завещаем, Чтоб нас они не поносили Перед музейною витриной, В своей уверенные силе И в нашей слабости старинной. 1965 16 НЕ ОН ЛИ? Осенью Двадцать шестого года На борту Тобольска — парохода С величаво выгнутым форштевнем — Плыл я морем Черным, бурным, древним, Мимо Крыма. Здорово качало. Но в салоне бурно зазвучала Музыка. Невесть откуда взялся, Тайно к пианино подобрался Этот парень. Он играл с талантом. Я сдружился с этим музыкантом Ненадолго. Говоря короче — Безбилетных, нас ссадили в Сочи Яростные стражи Доброфлота. И о парне больше я не слышал, Но, когда вдали играет кто-то, Думаю: Не он ли в люди вышел? 1965 17 ТАНКИ УШЕДШИЙ В ЗЕМЛЮ Приморские люди, Толпясь на песчаной косе, Сказали: — Вы слышите? 'Море грохочет, как будто бы танки идут по шоссе — Вот там за деревней, где чистое поле в могилах! — Спросил их: — А раньше, когда еще не было танков, На что был похож этот шум, Какие другие сравненья тогда приходили на ум, Когда еще не было танков и не было даже шоссе?— Но все же, иного сравненья придумать как будто не в силах, Ответили все: — Видно, море и раньше всегда грохотало, как танки! Как будто бы море во веки веков — от начала времен — Гремело, Стучало, Рычало, Как танковый дивизион, Когда еще в братских могилах не тлели людские останки... О, танки! 1965 Д ействительность С обыденностью тусклой Вступает в спор, куда ни погляди... Среди Возвышенности Среднерусской, На широченнейшей ее груди, В лесу, где я опенки собирал, Не ожидая ничего иного, Прекрасный камень, нет, не минерал, А вроде как бы даже и коралл Нашел я средь спокойствия земного. Не объясню, На что он был похож, Но, на его любуючись красоты, Колхозницы сказали: — Это соты Давно окаменевшие! Ну что ж, Как вы хотите, чем угодно грезьте, Как нравится, и говорите так, Но знаю я: на этом самом месте, Где ныне разрастаются ивняк, И горькие рябины, и ольшаник, И березняк, просящийся в предбанник, Чтоб веником повиснуть на косяк, — Здесь, в недрах недр, не высох, не иссяк, А только дремлет Океан-изгнанник. Он дремлет здесь, под каждою деревней. Нет ни сирен в нем, ни океанид, Но, самый первобытный, самый древний, С лица Земли исчезнувший, хранит Он все, что надобно, уйдя в гранит. Забыв о громовых своих раскатах И потеряв рассветный ореол, Один лишь путь обратно к нам, нашел: По буровым он скважинам пошел, Чтоб подавать насыщенный рассол Для солки шкур на мясокомбинатах — Густой, при девятнадцати мороза, Рассол, не замерзающий зимой И в холодильниках. — Какая проза!— Вы говорите... Да! Охвачен тьмой, Забыв о том, как в небе звезды пылки, Невольник недр, он милостиво льет В зеленые и тусклые бутылки Струю шипящих минеральных вод. 1965 СИЛУЭТЫ ПНЕЙ К вопросу о пейзаже наших дней: Не на опушке и не на лугах, А замечали вы на берегах Водохранилищ силуэты пней На высоченных тоненьких ногах Своих же собственных сухих корней И в сучковатых чертовых рогах, Наверное, чтоб стало нам видней Все, что творилось прежде в глубине Земли, пока, покорствуя волне И ветру, не развеялись пески? И сохнут пни, ничем уж не грозя. Сказал бы даже, Эрьзя, что нельзя Исчользовать их боле мастерски. 1965 21 МЯГКАЯ РУХЛЯДЬ Где Шубы русские, Где полушубки, шапки — Вся рухлядь мягкая, хваленые меха? Лиса Поймала в поле петуха,— Я видел сам отгрызенные лапки, Но лисьих шуб я не нашел нигде — Ни в сундуках, ни на каком гвозде Не видел я огнистого пыланья. — Сыщу ли на печи или в чулане Хотя б тулуп какой-нибудь простой? — Нет,— говорят,— отыщете едва ли! Но мне сказала дочь крестьянки той, Чьих куриц тоже лисы своровали: — Конечно, мы не очень богачи, А все-таки я нынче, коль случится, Куплю манто. Тот сорт каракульчи Зовут туркмены пламенем свечи. Вы знаете — прекрасная вещица! 1965 22 ЖАРКАЯ ОСЕНЬ Земле Давно пора бы остывать, Но, видно, остывать она не хочет, И зной еще клокочет и клокочет, Как будто бы морозу не бывать. Я видел Паутиночку. Она Наперекор воздушному потоку Влетела в дверцу, села мне на щеку И вылетела снова из окна. Я видел голубя. Из детских рук Он вырвался уверенно и ловко, Но снова сел на детскую головку, И будто б и все замерло вокруг. Но Пышная волнуется листва, Как будто бы с полями и лесами Своими дышлами и корпусами Весь город сросся, делу голова. В природе Есть какая-то ленца, Как будто на лице у земледельца, Но лишь до той поры, покуда дельце Вплотную не коснулось хитреца. 1965 23 КАМНИ После Сумрачной полночи Утро выдалось солнечное. Мы вскочили в такси И помчались подальше 'от города На быструю Истру. Мчались мы по Руси, Миновали Рублево, За Барвихой свернули налево и взяли направо. А потом За деревней Петрово Мы закончили путь на картофельном поле. Это поле Невольно заставило вспомнить былины: Величавые камни на нем так печально торчали. Первый камень похож был на оттиск ступни исполина, А второй походил на тяжелую голову гнома. Было много еще и других. Крылось в них что-то мощное, но и что-то беспомощное, Что-то древнее, вечное, будто бы предчеловечное, Смыслом еще не отмеченное, Но уже искалеченное, искособоченное. Я, взирая на них, Ни о чем не спросил агронома. Но, с трудом Отшвырнув 24 Гладкий камень, похожий на кость великанши, Сам сказал агроном: •— Это то, что исчезнет не раньше, Чем его уберут. Нужен труд здесь и труд! Ибо эти поля под картофелем и под морковью Основательно засорены Ледником, что когда-то, дойдя до равнин Подмосковья, Много всяческой всячины нес, в том числе — валуны. Да! Вот они, последнего оледененья следы. Будем думать: сюда не вернутся уже никогда Скандинавские льды. Приближалась прополочная. В ожиданье страды Зеленели кругом огороды, сады беспечальные. За деревней Петрово-Дальнее Золотились пруды, Будто вместо воды Наполняло их масло подсолнечное. После Сумрачной полночи Утро выдалось солнечное. 1965 ЗВЕЗДНЫЙ ГОРОДОК В небесах Есть звездный городок. Там царит небесный холодок. Ходит там один автобус белый, И антенны иней серебрит. День там целый Ровно говорит Радио, всегда — зимой и летом: Как, куда, когда лететь ракетам С данной станции, И лишь об этом Говорят и стрелки на часах. И тоскуют люди о Земле там, О Земле, плывущей в небесах. 1965 26 ВИДЕНЬЯ БОСХА (Триптих) 1 Мне чудится, что жив художник Босх. Брожу я с Иеронимусом Босхом Отнюдь не в мире живописи плоском,— Будь это Мир искусства или МОСХ,— Но в бесноватом, узловатом, хлестком И жестком, несмотря на внешний лоск, Реальном мире, что от слез промозг. Мы по газетным тычемся киоскам, И радиомембраны говорят, Где мор, где глад, где города горят. Там счет потерян трупам распростертым, И любомудрие летит в костер там, Где песнопевцы виснут, вопия, На лирах распяты... — Их видел я! — Кричит мне Босх.— Но то была моя Фантазия. Сердца сосет змея! Мыслители по колбам и ретортам Рассажены. Но за каким же чертом Стал явью этот, лет пятьсот назад Мне, Босху, примерещившийся ад? Решили строить по моим наброскам 27 Весь мир? Так что же в сей юдоли слез, Где розгами к блаженству путь зарос, Готовится и девам и подросткам? О, кажется, такой апофеоз Готовится, что не гожусь я, Босх, вам И в мальчики! Но дай задать вопрос Тебе, о Босх, в ответ на твой вопрос к нам: — Быть может, неизбежное ты, Босх, Предугадал? И в этом мире жестком И апокалипсически громоздком, Быть может, ты, художник, только воск В руках у жизни? — Нет, художник — мозг, Мозг человечества! — кричит мне Босх. — Ею вотще ты сравниваешь с воском, Он не сравним и с электронным мозгом! И пусть мои прозренья озарят Ваш мир аэротрасс и автострад, Чтоб отцарил палаческий топор там, И чтоб не стало мрачным натюрмортом Живое все, и чтобы верил я, Что ад земной — лишь выдумка моя! 1965 ГОЛОС ПРИРОДЫ Слышу я Природы голос, Порывающийся крикнуть, Как и с кем она боролась, Чтоб из хаоса возникнуть, Может быть, и не во имя Обязательно нас с вами, Но чтоб стали мы живыми, Мыслящими существами, И твердит Природы голос: В вашей власти, в вашей власти, Чтобы все не раскололось На бессмысленные части! 1965 29 • * * ПЕТЕРБУРГСКАЯ БАЛЛАДА Мир не до конца досоздан: небеса всегда в обновах, астрономы к старым звездам вечно добавляют новых. Если бы открыл звезду я, — я ее назвал бы: Фридман, — лучше средства не найду я сделать все яснее видным. Фридман! До сих пор он житель лишь немногих книжных полок — математики любитель, молодой™ метеорелог и военный авиатор на германском фронте где-то, а поздней организатор Пермского университета на заре советской власти... Член Осоавиахима. Тиф схватив в Крыму, к несчастью, не вернулся он из Крыма. Умер. И о нем забыли. Только через четверть века вспомнили про человека, вроде как бы оценили: — Молод, дерзновенья полон, мыслил он не безыдейно. Факт, что кое в чем пошел он дальше самого Эйнштейна: чуя форм непостоянство в этом мире-урагане, видел в кривизне пространства он галактик разбегааье. — Расширение Вселенной? В этом надо разобраться! Начинают пререкаться... Но ведь факт, и — несомненный: этот Фридман был ученым с будущим весьма завидпь/м. О, блесни над небосклоном новою звездою, Фридман! 1965 30 Кто такой Филиппов? Погодите: Это не кондитер ли известный? Нет! Другой Филиппов, не кондитер, В Петербурге жил в квартире тесной. Вы о нем, конечно, плохо знали, И дошло до вас гораздо позже, Что печатал он в своем журнале Ленина, и Циолковский тоже Опубликовал однажды что-то В этом же Научном обозренье. Словом, шла научная работа. И Филиппов был на подозренье. И однажды, Власти раздражая, В прессе он отлил такую пулю, Что, из Питера не выезжая, Может вызвать взрывы и в Стамбуле. Но, конечно, может-то он может, Да не мыслит о таком злодействе, А открытие конец положит Всем возможностям военных действий. Вот над чем трудился он ночами Тихо-мирно на своей квартире. 31 Он такими пригрозил лучами, Что невольно жить придется в мире, Позабыв про всякие походы. Он сказал: — Учтите, полководцы,^ В бой соваться будет неохота, На орало меч перекуется! Не берусь гадать, чем было это. Может быть, что в недрах кабинета Измышлял он генератор света, Фантазер, новатор по природе. Все это казалось чем-то вроде Фантастических романов. Но на троне Восседал Романов И сидел, казалось, неподвижно. А Филиппов, Дед своим внучатам, Вдруг скончался, и — скоропостижно, И его архив был опечатан Жандармерией... Из сургуча там Были пломбы... Этих мерзких типов — Сыщиков — не помните вы разве! Так и умер Михаил Филиппов... Вот что я припомнил при рассказе, Что такое лазер или мазер, На какой они возникли базе. 1965 ВЕНЕРА Зал опустел. Вот наконец нас двое. Ты под землей погребена была. Как тай спалось? Венера повела Куда-то ввысь надменною ноздрею, Как будто говоря мне: — Посмотри На небосвод сквозь каменные своды: Я в небесах плыла звездой зари, А не в земле лежала эти годы! 1965 33 8 Л Мартынов, т. 2 В ПАРИЖЕ В Париже Я видел свечи В форме березовых пней И слышал русские речи И прошлых и наших дней, И русские видел сапожки На ножках французских дам, И русские чашки и плошки В витринах я видел там, Как будто бы в русские кубки Французское льется винцо, И смахивающее на полушубки Заметил я пальтецо. Дело в том, что ТУ-104 И быстрота Каравелл Сближают все в этом мире, Чтоб этот мир здоровел. И видел я, улетая, Как в неопавшей листве Снежинки кружились, тая В Париже, почти как в Москве. 1965 34 У ТРАМПЛИНА За Университетом Где-то на высоте там ТУ, на лету напоминая касатку, Идет на посадку И садится во Внуковском аэропорту. „ „ "' О, выходящий из самолета, Кто ты, Что видел ты С высоты? Вот он усаживается в автомашину, Но только не в центр он стремится, Как все, А велит подвезти себя прямо к трамплину На Воробьевском шоссе. И, прислонившийся к парапету, Смотрит не за реку на стадион, А на громадину Университета. Да, это он! Он, просыпающийся временами Прошлого века блистательный ум, Автор и ныне читаемых нами Воспоминаний — Былого и дум. Да, это он здесь бродил с Огаревым По Воробьевым горам. 35 Горы обводит он взором суровым: "— Витберг, не здесь ли задумал ты храм? Зодчий Витберг когда-то мечтал возвести здесь Огромнейший храм Христа, Но этот проект отвергли И храм далеко не по замыслу Витберга возвели в низине, В районе нынешнего Каменного моста. После революции этот храм был разрушен, И вместо него порепшли воздвигнуть Дворец Советов, Но не этой низины искала его высота! И дело закончилось сооружением Зимнего плавательного бассейна, Действительно украшающего тамошние места. А здесь, на горах, возникла громада Университета, Как не лишенная некоторых архитектурных излишеств,, Но все же в какой-то степени Осуществленная витберговская мечта. Вот о чем думает Герцен, Вот о чем шепчут его уста. А может быть, это попросту шелест Древесный слышится Там, в пламенеющих зарослях Университетских садов? И о проектах и замыслах, О вызреванье плодов Думает Герцен, А может быть, я ошибаюсь* Вовсе не Герцен стоит, Облокотившись на парапетный бетон, — Может быть, это стою, улыбаясь, Я, а не он. 1965 РОЯЛЬ Я чуток, Напряжен я, Как рояль, Но подойди хоть Бородин, хоть Скрябин Не трогайте, не жмите на педаль! Шершавый от царапин и корябин, Сегодня я уж больше не служу Рукам умелым, как и неумелым, Но сам себе я струнами гужу И весь дрожу своим древесным телом. И, клавишами тихо шевеля, Я обращаю это в звуки. Это Воздействуют магнитные поля Иных миров, летящих в бездне где-то. Они звенят: украдь, украдь, украдь, Подстереги, похить нас, извлеки нас! И, отвергая нотную тетрадь, За ними я и сам в погоню кинусь. 1965 37 НОЧНАЯ ТВАРЬ Я — Пламень фар, И на меня летят Ночные бабочки и мотыльки, Не ведая, чего они хотят. Ночную тварь маню я колдовски. Я Даже мышь летучую подшиб, Хоть не хочу, чтоб кто-нибудь погиб Вот так бессмысленно из-за меня — Стремительно летящего огня. Но в воздухе такая суетня — Ночная тварь Несется на фонарь. 1965 38 ПОДМОСКОВЬЕ Не надо Забираться даже в поезд — Теперь почти дотуда и метро есть, А там автобус, Старый наш знакомец. О, древняя глаголица околиц! Расцвел подзол — поилец и кормилец. Густ воздух от цветочного настоя. Послушаем, О чем поет здесь птаха? Сельцо, Крыльцо, Кириллица перилец... Но вовсе не в обличий монаха Иную летопись колхозный Нестор Печатает на пишущей машинке. О чем? О ценах на колхозном рынке, О курочках, спорхнувших прочь с насеста, И о вниманье к многолетним травам, И обо всем, о чем полууставом Нельзя писать, как и славянской вязью, Когда добиться хочется успеха В делах необычайного размаха. 39 Но все-таки О чем поет здесь птаха? О том, что по полям и по дубравам Пройдет здесь осень шагом величавым А в зимний день запахнет лыжной мазью лес в шапке из искусственного меха И, пользуясь беспроволочной связью' Столицы несмолкаемое эхо — ' Через транзисторы зальется Пьеха. 1965 ВНУТРЕННИЙ МИР Вы Во внутреннем мире У ваших читателей были? Все мерзлоты Сибири Превратились там в рай изобилья. Все нагие пустыни В такую одеты одежду, На которую ныне Лишь только лелеем надежду. И совсем как ответы На сложнейшие наши вопросы, Ярче, чем самоцветы, Там горят плодоносные росы. Тяготения гири Давно превратились там в крылья. Вы во внутреннем мире У ваших читателей были? Внешний мир изменился Не настолько еще за полвека, Чтобы в нем поместился Весь внутренний мир человека. 1965 41 мхи Все, Все на свете — Дол и холм И даже этот самый челн, Что, соскользнув с огромных волн, Причалил к мшистым плитам пристани, - Все в мире обрастает мхом. Трибуны и аудитории — Все обрастает мхом истории. И этот мох, Порой взъерошенный, Порой блестя, как изумруд, Векует маскою несброшенной, Ее срывать — опасный труд: Вдруг взор увидишь огорошенный, Рот, яростью перекошенный... О, гость незваный и непрошеный, Не трогай мхов, пускай цветут! Пусть все, Что чутким ухом ловится, Все, что хулится, славословится, Все изреченья, все пословицы, И сказанное смехом, Хотя бы пополам с грехом — Все, все пусть обрастает мхом! 42 А иногда, бывает, чудится, Как будто бы во сне плохом, Что сам ты обрастаешь мхом. Но только этого не сбудется,— Умы горят и руки трудятся! Ни гребни волн, ни снежный ком, Ни пастбище с пастухом, Ни всадник, скачущий верхом, Ни соловей в лесу глухом, Поющий на сучке сухом Еще неведомо о ком,— Они не обрастают мхом. И ничего не позабудется! 1965 И поэтому Многие веревочные мотки напоминали сжатые кулаки it Щ И мерцали веревочных статуй пеньковые глазки sfa. Так, как будто от тренья дымятся в зрачках огоньки. | 1965 ВЕРВИ В магазине Хозяйственных изделий Я подумал, что выставлены какие-то произведения скульптуры, Но на самом деле это были разных сортов Витые веревочные фигуры С несомненными признаками носов и ртов. Некоторые Напоминали Лиц, связанных разными обстоятельствами. Некоторые, будто бы и не виясь, и ничего не боясь, Напоминали связанных данными обязательствами. Словом, вместе с прямой тут была и обратная связь, Некоторые верви Крепки, как нервы, Либо арканы на шею врагам, А потому и дают, наверно, Как бы сами связать себя по рукам и ногам, Некоторые связки веревок Напоминали плутовок, Так запутавших все и такие кругом завязав узелки, Что нельзя без опаски предвидеть развязки, 44 * * * В метрополитене, В универмаге И в шелестенье Газетной бумаги — От физического соприкосновенья С тысячами сограждан Я хотя б на одно мгновенье Делаюсь как бы каждым. Я пребываю Как бы в их плоти Всюду — в трамвае И в самолете. И пусть я не каждый, Но знаю одно я: Каждый однажды Будет и мною. Хоть на мгновенье В движенье, в полете, В метрополитене И в самолете. 1965 НОЧНОЕ КОЛЬЦО Сквозь ночь С рефлектором на морде Под вековечной мглой застав Стремительно, как конь на корде, Несется кольцевой состав. Лечу я в нем! Но что за искра Здесь над моею головой Мерцает где-то близко-близко, Летя по замкнутой кривой? На гнутом Поручне вагонном По кругу мечется она. А для чего? Каким законом В полет миров вовлечена? Я знаю: Искорки круженье — Ведь это в фокусе одном Собравшееся отраженье Огней туннельных за окном. Недолговечное Слиянье Огней, рассеянных во тьме, 47 В единозвездное сиянье Сливается в людском уме. Вот Выйду я на чистый воздух, Да погляжу в ночную высь, И разберусь я в этих звездах - Зачем и как они зажглись. Какая Звездочка, мелькая Сквозь дым и всяческую муть, Въявь существует И какая Лишь отраженье чье-нибудь! 1965 РОТ Вот Посмотри: рот, Красный, горит, Будто бы весь народ Им говорит. А у тебя рот С такими линиями, Будто, наоборот, Между гробами, пустынями Повелеваешь губами, Будто двумя рабами, Синими-синими, Будто рабынями. 1965 г" 49 * * * О, Россия! Издревле живу на Руси я, И могу проспрягать я: Азм есьм, Ты еси... Я могу рассказать, Чем жила ты, Россия. Все могу я поведать, о чем ни спроси. О калине-малине, лаптях и булате И о щах и о каше поведать берусь. Если скажешь ты мне: — Заберись на полати!—• Заберусь и скажу: — Исполать тебе, Русь! Но уж эти слова ты забыла, пожалуй, Не поймешь, что такое хотел пожелать. — На полати,— ты скажешь,— Ложись да не балуй. Посулил же такое, чудак: испылать! 1965 50 ЛЕС У леса Не счесть этажей. Во-первых, Этаж есть подвальный — Подпольный, подземный, печальный Питомник жуков и ужей. А в первом лесном этаже, Для жизни людской отведенном, За каждым квадратом оконным Иное творится уже... Но выше Этаж есть второй И третий, четвертый и пятый, Где прячется, весь суковатый, Сам лес под древесной корой. Там прячется он от костров, От выхлопов автомашинных, И птицы кричат на вершинах: — Хозяин! Ты жив? Ты здоров? И ночью я видел, как лес, Как будто бессонницей мучим, По собственным лестницам лез, Как лезут медведи по сучьям. 51 На собственный лез он чердак, К окошечкам звездных отдушин. Ввысь к небу стремился он,— Так Свой собственный дом ему душен! 1965 ДВА ОБЛИКА Два облака пронеслись, Неясно видоизменяясь, Как протоплазма или слизь. Два облака в одно срослись, Как будто бы обороняясь От вражьих сил. Да не спаслись — Рассеялись! Но это — высь! А на земле при лунном свете Две тени крепко обнялись, Два облика в один слились, В мечтах лелея Нечто третье. 1965 ВЕЧНОСТЬ КНИГ Час от часа Больше книг. На развалах масса книг, Уйма книг больших и малых. Вихрь — танцмейстер пляса книг На веселых карнавалах. Эта быстротечность книг — Всякие недели книг, Дни и месячники книг! Почему же в самом деле Не объявят вечность книг? 1965 54 ЧЕРНЫЕ ТУЧИ Тучи Чуть ли не с целого белого света Мчатся, чтоб вызвать листвы пожелтенье. Слушая этой листвы шелестенье, Ты ли, душа моя, ищешь приюта В белых березах и вторишь кому-то, Будто стволы их похожи на свечи? Эти церковно-приходские речи Мне надоели до осточертенья! Впрочем, отвечу: и белые свечи Могут отбрасывать темные тени, Равно как самые белые ночи Могут укутаться в серые тучи, Равно как самые черные тучи Дышат мерцанием белого снега, Белого снега, летящего с неба. Даже и не увидеть во сне бы Столько прекрасного белого снега, Белого снега. Даже и полное благополучье — Это отнюдь не ленивая нега! 1965 55 ВОСКРЕШЕНИЕ МЕРТВЫХ МНОГО ПРЕЖДЕ Стоит мне о них заговорить — И они выходят из могил, Чтобы горячо благодарить. Даже если к ним я и суров, Говорят: — Спасибо! Будь здоров! Даже если я по мере сил Захочу их обличить За недобрые дела, Будто бы не могут различить, - Это похвала или хула. Хоть и оскорбленья наносил, Стоит мне о них заговорить — Все они спешат благодарить, Радуясь, что я их воскресил! 1965 56 Что я пишу? О, я хорошо соображаю, что я пишу, Вновь и вновь преображаясь в мятущегося юношу, С бурсаками припадавшего к медовоквасному ковшу Много прежде, чем с буршами выпить кипучего пунша. Я, когда-то С казаками по Волге и Каме пробиравшийся на Тобол и Иртыш, А оттуда на Пяндж,— О, не только затем, чтобы слушать восточные сказки и притчи, — На края Зороастра глядел по ту сторону гор-великанш Много прежде, чем то, что сказал Заратустра, Прочесть в изложении бедного Ницше. И оттуда Мне очень отчетливо были видны И высоты Парнаса, и Эдд Скандинавские горы, И за судьбы людские испытывал страх я и некое чувство вины Много прежде того, как попались мне в руки труды Кьеркегора. И конечно, Поныне в себе эти чувства как тяжкую нбшу ношу', Опекая эпоху, свою опекуншу, И об этом пишу, вот об этом-то я и пишу, Вновь и вновь превращаясь в мятущегося юношу. 1966 57 * * * Есть люди: Обо мне забыли, А я — о них. У них у всех автомобили, А я ленив. Поверхность гладкая намокла И холодит. Через небьющиеся стекла Едва глядит В лицо мне некто, на пружины Облокотясь, Как будто вождь своей дружины Древлянский князь. И может быть, меня не старше И не бодрей, Не может он без секретарши, Секретарей, Но, может быть, иду я все же Пешком скорей, Я, может быгь, его моложе, А не старей! 1966 58 ЧЕТ И НЕЧЕТ Попробуешь Слова сличить — И аж мороз идет по коже! Недаром Мучить и учить Звучат извечно столь похоже. Но и бывает смысл иной, Доподлинно необъяснимый: Казнящий ли владел казной, Или казной владел казнимый? Земля и тля. Вина — вино. Апрель и прель. Мороз и проседь., Все это будто не одно, Но от другого не отбросить! Березка — розга. Лик и лак. Увечить и увековечить... Неужто это просто так, Одна случайность — Чет и нечет? 1966 59 ОТЧИЗНА Мне Хочется, Чтоб ты оделась лучше. Не в романтические облака, Не в громовые-грозовые тучи, А попросту — ив ситцы и в шелка. И хочется, Чтоб омывалась чаще Ты самым освежающим дождем, Блистающим все чище и все слаще. К тому ведем И к этому идем! 1966 60 ОГНЕННЫЕ КОЛЕСА Огненные колеса Над купавами болот. Это вертолет пронесся В час урочный, вертолет! На него не лают и собаки, Все к нему привыкли по ночам, Для чего он пролетел во мраке — Дела нет ни совам, ни сычам. Но когда бы через час обратно, Как обычно, он не пролетел — Все бы всполошились, вероятно, Даже лес бы вдруг зашелестел И на травах бы блеснули росы: — Люди! Что случилось? Почему Огненные колеса Не несутся сквозь ночную мглу? 1966 61 НОВЫЙ АРБАТ Дома растут, Но, прежде чем удастся Себя в непроницаемость одеть, Сквозь их еще прозрачные каркасы Великолепно можно разглядеть, Как где-то на втором и третьем плане, Уже в туман ушедшие, как в тень, Высотные приземистые зданья Оцерквенели, как вчерашний день. 1966 62 ДЕТИ Два Огромных ребенка — Один электроник, А другой начинающий сценарист, Автор только коротеньких еще кинохроник — По какому-то поводу ко мне ворвались. Я прекрасно догадывался, что их интересует И о чем побеседовать явились со мной, И любезно показывал им, как индейцы и дети рисуют И какие ваятели ливень, и ветер, и стужа, и зной. И мои собеседники делали вид, что их ужасно Интересует, как рисуют индейцы и ветер, Дети, ливни, и стужа, и зной, и мороз. А на самом деле они и сами были большие дети, И ответа искали они на один лишь вопрос: Как писать стихи? А зачем это было им нужно — Я не знаю. Скорее всего, чтобы чьи-то пленять сердца, Которые против лирики безоружны. Но я им рассказывал, как охотник ловит песца, Я рассказывал им, как физики ловят плазму в магнитные сети, И о том, как в былом скоморохи ловили медведя, Затем чтоб под дудку плясал. 63 Но обоим казалось, что будто держу я в секрете, Как писать, и при этом казалось, Что и сам я неважно пишу и писал. * Но однако, глядели они на меня, Как глядят на жреца, на оракул, на сонник, И мечтали, что я научу их превращать в заклинанья Чистый бумажный лист,— Два огромных ребенка: Один — электроник, А другой — начинающий сценарист. 1966 СЕДЬМОЙ ДЕСЯТОК — Трудно на седьмом десятке? — Да, не очень просто. Но Все как будто бы в порядке, Как и быть оно должно: Может за две треткГвека Затупиться и лемех, Но живого человека Не сломить — Он крепче всех! 1966 65 Зл. Л. Мартынов, т. 2 ЗЕМЛЕТРЯСЕНЬЯ Землетрясенья — это фонари Для освещенья глубочайших недр,— Ты так сказал. Но, что ни говори, Что ни толкуй, на утешенье щедр, А я прошу лишь только об одном: Уж если так, а иначе нельзя, И неизбежно все встает вверх дном, Тебе же разрушением грозя, Так уж по крайней мере ты не ври: Землетрясенья — это фонари! Нет, Это — беды, Черт их побери! 1966 60 ВОРЫ ВРЕМЕНИ Все Острее Споры времени, Все быстрей моторы времени, Все точней приборы времени. Но спокойны воры времени. Надевают маску времени, Выкрасились в краску времени, Проникают в кассу времени, Похищают массу времени Из казны богатой времени И, объяты тратой времени, Нежатся на лоне времени Где-то на балконе времени, Мол, у нас есть горы времени, Целые просторы времени, Вкруг домов заборы времени, На дверях запоры времени. 1966 67 СВЕРЛЯЩИЙ ВЗОР ДНЕВНИКИ Я стар, Я струны старых лир Щиплю негнущимися пальцами. Я стар, Я помню старый мир Со старыми его страдальцами. Я помню Вес пудовых гирь И Русь былую с Китеж-градами, И помню старую Сибирь С ее скитальцами номадами, И старый дом, и старый двор С доисторической основою... Но у меня сверлящий взор, И явственно я вижу новое, Которое для многих вас Давно состарившимся кажется. Я стар, Но взор мой не угас! В сознанье ваше не уляжется Привычная вам новизна, В которой вы столь слепо шаритесь, А в чем она и где она — Поймете, лишь когда состаритесь! 1966 68 Не странно ли, Что дневники Не днем ведутся, а ночами, Когда мигают ночники И ходят тени за плечами, Напоминая, что от них Не скроешься и за свечами, Включив ночник, Строча дневник, Графленный лунными лучами! 1966 69 ПЕСНИ СКАЛЬДОВ О, эти руны, Древние руны, Высеченные на скалах и валунах,— Память о людях, которые были и стары и юны Там, в незапамятных временах. Если верить исследованиям,— а перед нами гора их!—• В песнях скальдов человек иносказательно именовался в те времена Метателем огня вьюги ведьмы луны коня корабельных сараев Или Расточителем янтаря холодной земли великанского кабана, ЙЗсе возможно! *И кто утверждать может твердо, ?Что и ныне нет песен, которые можно назвать ^Прибоем дрожжей людей костей фьорда? Может быть, есть и нынче такие песни, как знать? &JS66 Мы Как-то отвыкли от метафор столь сложных И проще рассуждаем о разных вещах, Чем эти поэты в меховых или кожаных Кроваво-красного цвета плащах. А может быть, переводчики что-то перемудрили? Нет! Возможно, и в наши живут времена Какие-то Метатели огня вьюги ведьмы луны коня корабельных сараев Или Расточители янтаря холодной земли великанского кабана?^ 70 Хоть взять и в руку карандаш Еще алтаец не успел, А только песню он запел, — Иначе яви не создашь!, 1966 АЛТАЙ Ко мне Алтаец подошел. Я радовался от души, И попросил я: — Опиши Пером или карандашом Алтай своих целебных трав, Алтай своих волшебных руд... И это был нелегкий труд — Представить, ясно осознав, Алтай своих святых основ, Алтай своих горячих снов. И стал' Алтай мгновенно нов — Алтай старинных колдунов, Алтай шаманских диких чар, Алтай автомобильных фар, Алтай воздушный, как ангар.. Клубись, Вершинами блистай, Еще неведомый Алтай, Вздымая ввысь за кряжем кряж, Алтай себе свой верный страж. 72 АТАВИСТКА * # * t Есть в горнице Кровать, на ней перина И плед шотландский клетчатый, Но" лечь Тебе в постель не хочется, Ирина. Ты, атавистка, хочешь взлезть на печь. Ты правильно придумала, матрешка: В избе, так уж и вправду как в избе, Хоть за венгерским ситчиком окошка Электролампа виснет на столбе. И над деревней спутники летают И Каравеллы плавают в ночи, Но девочки с умом предпочитают Спать, точно в русских сказках, на печи 1966 Я осенью Немного раздражен. Днем, грудь и спину солнцу подставляя, Еще хожу я полуобнажен, Но вечерами так уж не гуляю, А думаю о куртке меховой И как я в сапоги переобуюсь, И может быть, увидит домовой, Как я его мохнатостью любуюсь. Но домовой замкнулся на засов В чулан. И со Спидолой на крылечке Спжу я до двенадцати часов... А утром вновь я выкупаюсь в речке — В глубокий омут кинусь головой С туманистого берега речного, И коль со мной не дружен домовой, Быть может, разбужу я водяного. Но, расположен впасть в анабиоз, Иди ты к лешему!— он пробормочет. И ладно! Ринусь в чащу я. Авось Там, точно эхо, леший захохочет. 1006 75 пляж ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ Когда в воскресный день спешат крестьяне Из ближних сел на этот дачный пляж, Необычайнейшее обаянье Приобретает солнечный пейзаж. Словами этого не передашь, Но сразу исчезает расстоянье Между селом и городом. Купанье Все веселей. И делает вираж ИЛ-18 над толпой людских Фигур темно-коричневых — мужских В упругих плавках И прелестных женских В отличнейших купальниках, Когда Перестает их теплая вода Делить на городских и деревенских, 1966 Изба Как изба — Пятистенна, И мебелью тяжкой полна, Березовая антенна Над крышей водружена. Но грустно машиной стиральной Хозяйка стирает белье, И ходит хозяин печальный: — ,Что ж, дело его, не мое! Куда-то на мотоциклете,—* Скорей бы сломали его! — Уехали младшие дети, Но это еще ничего, А старший ночами уходит — Не держит ни ласка, ни брань. И что он в ней только находит? Какая-то дачница-дрянь! С другим заводила бы шашни, Мечтает поймать простака. И, как вавилонская башня, Прическа у ней высока! 1966 76 77 ОСАДКИ Осадки! Эта блещущая капля К былинке, точно к зыбкому причалу, Припала наподобье дирижабля. Осадки! Что за слово прозвучало? Осадки! Только в силу злой привычки Осадками зовутся по старинке Морозных бездн порхающие птички, Блистательно-кристальные снежинки. Осадки! Неуклюжее названье. Так много слов в ходу неточных, грубых! Осадкам место в бочке, либо в чане, Или в каких-то ржавых сточных трубах. Пусть эта муть течет в своем порядке. Но то, что блещет на шипах и розах, Остерегайтесь зачислять в осадки В своих самоуверенных прогнозах. 1966 78 РЫБЫ И ПТИЦЫ В хмурый день Воедино слиться Вдруг пытается все живое, Все живое и неживое,— Даже птицы Над головою Начинают плавать, как рыбы. И спросил я у каменной глыбы, Показавшейся мне головою Стража древней межи и границы: — А могли бы И рыбы, как птицы, Полететь над листвой и травою? — Почему ж не могли бы? Могли бы! Есть и рыбы летучей породы, Есть и в людях и птичье и рыбье Это все по закону природы. И сказал я ей, каменной глыбе: — Ты мне все разъяснила. Спасибо. И теперь ко всему относиться Буду много спокойнее, Ибо Рыбы — это подводные птицы, Птицы — это воздушные рыбы! 1966 79 ТУЛУП идиллия Ароматы — Фаты в пестрых шляпах -=" Нагловато ходят по селу, А в чулане, там, в глухом углу, Что это стоит на задних лапах? Не тулуп, а только его запах Там, в чулане, прячась в полумглу, Все еще стоит на задних лапах, Как медвежье чучело, в углу. 1966 Лес Был как лес: На лужайке букашки паслись Целым божьим коровником. Гроза прошла. Все спаслись. На тропиночках высохла слизь. *Но куст диких роз, называющихся шиповником, Был все еще мокр от слез. . Эльф Подлетел И углубился В листву этих диких роз, : Где каждая ветка подобна терновой стезе И на каждый шип нанизано по слезе, То есть по грозному, грузному, грустному шару из влаги, Готовому бомбообразно разъяться При малейшем соприкосновении G каждым дерзателем, пытающимся добраться До цветущих розовых щек. Но эльф Лез и лез. И вдруг, Несмотря на свой микроскопический вес, Он произвел такой толчок, Что стряс * Весь груз Вмиг С глаз диких роз Он сбросил груз слез: Чего их беречь! Испариться пора им! И сорвалась вместе с ними Вся грусть прочь с плеч диких роз. Давай поиграем: Я буду эльфом, а ты цветущим шиповником Над божьим коровником, А этот мир — Раем! 1066 ПОГАСШАЯ МОЛНИЯ Там, В лесу, Когда умчались тучи И раскаты грома отзвучали, Будто бы обугленные сучья, Молнии остывшие торчали. И одну из них, посуковатей, Выбрал я и спас о г доли жалкой: Мол, не дам в чащобе догнивать ей - Буду ей размахивать, как палкой. Жгучести я больше не нашел в ней, Но в конце концов и тишь и дрема Состоят из отблиставших молний И откувыркавшегося грома! 1966 83 Я НАУЧИЛСЯ СОЧИНЯТЬ СТИХИ Я разучился сочинять стихи, Но вспомнил я отвергнутые с детства Обрывки незаконченных начал, И не присочинил ни слова я К ним, извлеченным из небытия, И только дат я не обозначал, И вы мне говорите: — Наконец-то Ты научился сочинять стихи! 1966 ПТЕНЕЦ Воссел на провод мерзостный птенец, И требует с родителей червей он. О, до чего же он самонадеян! Считает избалованный юнец, ,Что он всего творения венец И путь его лишь лаврами усеян. И метит в завсегдатаи кофеен Он, тунеядец, этакий подлец! Пугну его. Довольно выжимать Пот стариков. В его примерно годы Меня уже стихи и переводы Кормили. Но отец его и мать Кричат: — Оставьте! Надо понимать, ,Что птица он совсем иной породы! 1966 85 ВОДОВОРОТЫ Плачешься, Что терзают Тебя заботы? Видел, Как замерзают Водовороты? Никнут Столбы водяные Ниже и ниже. Сгьтпут Их лбы ледяные. Видишь их? — Вижу! Мчались, Похолодели II застывают. Гадуйся, Что в самом деле Так не бывает. Участи Нет во Вселенной Более горшей, Чем походить на смиренный Смерч, в бездну вмерзший. 1'JGS ЗЛОБА ТУЧ Черна Утроба Белых туч — Когда б не злоба Этих туч, То бури не произошло бы, Но опрокинул вихрь, могуч, И их самих. И светлый луч Стоит у гроба темных туч. 1966 87 ВЕЧНЫЙ ПУТЬ Сегодня ночью Виснет Млечный Путь Над кратером потухшего вулкана, Как будто хочет с неба заглянуть В немое жерло этого вулкана, А может быть, исходит он и сам Из кратера потухшего вулкана, Свой звездный хвост вздымая к небесам Из кратера потухшего вулкана? Все может быть. Пускай себе горит Он над вершиной старого вулкана. Быть может, завтра я метеорит Найду на склонах этого вулкана, А может быть, на склоне подыму Лишь бомбу вулканическую. В общем Доподлинно не ясно никому, Какую бездну мы ногами топчем, Не ведая, где верх ее, где низ,— Все так зыбуче, так непостоянно... Мне кажется, Что я и сам повис Над кратером заснувшего вулкана. 1966 88 ОШИБКА ГЕРШЕЛЯ Не тайна, Что высокомудрый Гершель Предполагал, что Солнце обитаемо. Он полагал, что солнечные пятна — Подобья дыр в какой-то пылкой туче Вкруг Солнца, а само оно не жгуче, И жизнь на нем, считал он, вероятна. Так утверждал высокомудрый Гершель, И хоть не прав был астроном умерший, Но заблуждения его понятны, Для этого имелись основанья: Он ощущал, что бытие земное Похоже тоже не на что иное, Как на отчаянное беснованье Непрекращаемого зноя Под ледяною пеленою, И есть еще другое ледяное Напластованье над районом зноя, И, словно саламандры, не сгораем мы, Но и не замерзаем, и не таем мы, И даже обреченный, облученный, Терзаемый и яростно пытаемый, Пылает разум наш неомраченный... Вот почему Почтеннейший ученый Мог допустить: — И Солнце обитаемо! 1966 89 * * * |ДОМА Какого цвета Ранняя весна? Ее ответа Путаность ясна. Возьми и внутрь деревьев посмотри — Вся зелень где-то там, еще внутри, Как звон еще внутри колоколов, Как мысль еще внутри людских голов, Еще от воплощенья далека .. И вешний месяц через облака, Еще не собираясь на ущерб, Глядит — какого цвета ветки верб, Еще лишь грезящих про вербохлест. Каков их цвет? Ответ, конечно, прост: Он как нутро еще не свитых гнезд! 1066 |Есть |На свете разные дома — \ Чистые и грязные дома. •Есть благообразные дома, есть и несуразные дома. L Есть дома хоромы-терема. ' Драконообразные дома зодчие Востока возвели. ; Есть дома, похожи на шпили, |3игзаюобразные дома. [Есть норообразные дома, зарывающиеся в глубь земли. ,Ло ведь все же люди возвели |И звездообразные дома, и шарообразные дома, ^Отрывающиеся от земли, ЦИсточая бесконечный свет. Гак диктует бытие 1ам, соседям всех иных планет. !ень жаль, что умер Корбюзье,— сказал бы, прав я или нет! 90 НЕЗАВЕРШЕННЫЙ ДЕНЬ ЧЕРНО-БУРАЯ ЖЕРТВА Случается =-= Как рано ты ни встань, А целый день торчишь под небом хмурым, Безделия выплачивая дань Не дуракам, так безнадежным дурам. На их ты попадаешь торжество, И вот потерян целый день, громаден, Ни капельки, буквально ничего Хорошего не сделаешь ты за день! Но вспыхнули вечерние огни, Ток электрический ударил в темя: Очнись! Любой дорогой нагони Бессмысленно потраченное время! И ты кидаешься как бы назад, Вспять, в белый день, когда уж небо звездно, Прешь против толп. И все тебе вопят: — Куда ты лезешь! Спохватился поздно! Но лучше поздно все ж, чем никогда, Когда тобой желанье овладело, Как путником в дороге иногда: Назад! Доделать брошенное дело. ~ Чтоб наверстать незавершенный день, Ты мечешься во мгле его кварталов, Вполупотьмах весь вздор, всю дребедень Попутно низвергая с пьедесталов! 1966 Если б в платье твоем прошлогоднем увидел тебя и сегодня я, То, возможно, и вовсе бы даже тебя не узнал, Потому что ты выглядела бы старомоднее, Чем любой прошлогодний, казалось бы модный журнал. Да и новые туфельки пыль подымают старинную Не стерляжьи заостренным, а усеченным носком.., Но хотя и по-новому скроены шкурки звериные, А одно остается, как древле... О, как он знаком, Этот запах лисы или норки, бобра или котика! Я уверен, что ты занесешь и в иные миры Этот запах! Сильнее не знаю наркотика, Чем смешение этого духа духов и мездры. И возможно, что будут поздней вспоминать, Как о страшной жестокости, гадости, Что какие-то дьяволы, шкурки содрав со зверьков, Превращали их в шубки и шапки, чтоб ты, улыбаясь от радости, Грелась смертью животных. О, мерзостный бред скорняков! Но хотя и тебя все сильнее влекут магазины синтетики, Где прозрачные ангелы реют в химически-чистых плащах, Ты несешь, отвергая законы эстетики, этики, Черно-бурую жертву на розово-алых плечах! 1966 92 93 вслед за этим: ПРОЗА ЕСЕНИНА Я перечел Сергея Есенина. Вот что писал он в 1918 году: Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности... В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение. Что он имел в виду? А вот что: ...Человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей,— Пространство будет побеждено, и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план, вдунут осязаемые грани строительства. ; Это он мог, по всей вероятности, сказать когда-нибудь и в устной беседе и Петру Ивановичу Чагину, и Айседоре Дункан, и членам правительства... Очень и очень серьезЕсенин за этот вопрос брался: ...Человечество будет перекликаться с земли не только с близкими ему по планетам спутниками, а со всем миром в его необъятности... Буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу космоса. И об этом же говорят и его стихотворения. Но я привожу лишь отрывки из прозы Сергея Есенина, чтобы видели вы из примеров, которые я перечислил, что Есенин не только лирически, но и космически мыслил. И вы, которые будете сегодня и завтра перелистывать Сергея Есенина, автора не только Москвы кабацкой, но также и Пантократо ра, перечитывая эти стихи его благоговейно, не пренебрегайте рассеянно прозой Сергея Есенина — современника Ленина, Циолковского и Эйнштейна. 1966 говорил он, указывая на творческую ориентацию наших предков в царство космических тайн. Тут я упускаю несколько не идущих к делу подробностей. А дальше читаем: ...Дряхлое время... сзывает к мировому столу все племена и народы... И затем, пропуская несколько слов о том, что именно стоит на столе: Человек, идущий по небесному своду, попадет головой в голову человеку, идущему по земле. 9* ДИАЛЕКТИКА ПОЛЕТА Диалектика полета! Вот она: Ведь не крылатый кто-то, Черт возьми, а именно бескрылый По сравненью даже с дрозофилой, Трепетный носитель хромосом В небесах несется, невесом! 1966 СЛУЧАЕТСЯ Смеркается... Садится солнце тяжело, Как будто кается: Зачем с утра взошло! Брось каяться, Не исходи тоской — Ведь спотыкается Не только род людской. Случается, Что даже и звезда Взрывается На небе иногда. Взрываются И люди, все дробя,— *1то называется, Выходят из себя! 1966 97 Л. Мартынов, т. 2 ОБЕТОВАННАЯ СТРАНА Рассеянно Гляжу я на Луну... Но, взволновав ночную тишину, Звучит в пространстве это обращенье: ...Свобода допущенья на Луну Научных экспедиций; запрещенье Ввозить вооруженье на Луну... Так вот Луне какое предпочтенье! Неужто въявь свершится превращенье Луны в обетованную страну? 1966 98 * * У пасмурных водохранилищ Асфальтовая пылища На корпусах речных училищ. А где русалочьи жилища? Нет, не увидишь ты, дружище, Пожалуй, ни наяд, ни лилий Там, где несется пена с рылищ В миллионы лошаданвгк оиданц На винтовых путях флотилий. 196 ДВИГАТЕЛИ Двигателей Видимо-невидимо В небо пущено, чтоб отеплить его, Чтоб сквозь бездну стужи мы проследовали, На оледенение не сетуя, Раздолбав комету за кометою. Вот об этом-то мы и беседовали. Мы беседовали О том, что мы преследовали, Исповедовали и проповедовали, Предугадывали и унаследовали. Знали мы, что небоотеплители, Всяческие безднопоглотители, Ледянистой пыли распылители — Роем эти двигатели вылетели, Обладая бесконечной прочностью. Но с предельной ли несутся точностью? И застрекотали вычислители: — Видите ли, двигатели вылетели, Но работают и обессиливатели — Всевозможнейшие обескрыливатели, Рыкатели, цикатели, гикатели. Кто их в ход пустил? Зачем их выкатили? Да и вообще, какая выгода 10Э Снова ожидать многовекового Ледникового периода, Грезить гнетом ледяных оков его? Это где-то в ледяной обители Греза атависта бестолкового. Надо выяснить, чьи это происки! И затрепетали вычислители: — Да, сейчас мы кинемся на поиски! И загрохотали Ускорители. 1966 ДОМ С ПРИВИДЕНЬЯМИ Явь мешая со сновиденьями, Вспоминаю я этот дом: Это был старый дом с привиденьями, И студент, обитавший в нем, По латыни меня репетируя И славянскому заодно, Был доволен своей квартирою — Комнатушкой в одно окно. Был студент не в ладах с императором Всей Руси Николаем Вторым. И уроками подрабатывал,— Хорошо, что попал не в Нарым, А под наблюденье полиции В город ближе, вот в этот дом Со скрипящими половицами, Где жильцы уживались с трудом. Я учился без наслаждения, И латынь и славянский кляня И скучая. Но привидения Интересовали меня. И заглядывал в темные сени я, И над лестницей в люк на чердак. И, поняв, что ищу привидения, Репетитор сказал: — Ты чудак! Ты ищи не по этому признаку И найдешь, если будешь умен. 102 И кой-что мне поведал о призраке, По Европе бродящему, он. Да прибавил и стихотворения, Что по детскому были уму... И прекраснейшие видения Появились в унылом дому. Но родившимся вольными птицами Биться в клетках какой интерес! И из-под наблюденья полиции Он однажды взял и исчез. На нелегальное положение, Говорили, он перешел. Я питал к нему уважение И запомнил его хорошо. 1966 ТЕТРАДЬ Жалко, что кончается Старая тетрадь. Но не огорчается: Трать бумагу, трать! Только бы унылыми Буквами не врать Черными чернилами В белую тетрадь. 1967 104 ТЯГА К СОЛНЦУ Копал я землю, В ней таилось много Того, чего не быть и не могло, Но попадались меж костей и рога Железный лом и битое стекло. Но ищут выход даже через донца Изглоданных коррозией канистр Живые всходы. Ввысь их тянет солнце Сильней, чем просвещения министр. 1967 105 БАЛЛАДА О КОМПОЗИТОРЕ ВИССАРИОНЕ ШЕБАЛИНЕ Что, Алеша, Знаю я о Роне, Что я знаю о Виссарионе, О создателе пяти симфоний, Славных опер и квартетов струнных? Мне мерещатся На снежном фоне Очертанья лир чугунных. Это Не украшенья На решетках консерваторий. Это будто бы для устрашенья, И, конечно, не для утешенья Выли ветры на степном просторе Между всяких гнутых брусьев-прутьев Старых земледельческих орудий, Чтобы вовсе к черту изогнуть их Безо всяких музыкальных студий... Пусть Десятки Музыкальных судий Разберутся, как скрипели доски 106 Старых тротуаров деревянных В городе, где шлялись мы, подростки. Это были первые подмостки. Школа. Разумеется, и школа. Но и этот скрип полозьев санных, И собор — наискосок костела, Возвышавшийся вблизи мечети, Оглушая колокольным соло, Да и крик муллы на минарете... А из крепости, из старой кирхи, Плыли воздыхания органа. Но гремели В цирке Барабаны, Ролики скрипели в скетинг-рянге, Стрекот шел из недр иллюзиона И, уже совсем не по старинке, Пели ремингтоны по конторам В том безумном городе, в котором Возникал талант Виссариона. Старый мир! Пузырился он, пухнул, А потом рассыпался он, рухнул. И уж если прозвучало глухо Это эхо вздыбленного меха И к чертям развеянного пуха, То, конечно, уж определенно Где-то в музыке Виссариона, Чтоб внимало новому закону Волосатое земное ухо. Впрочем, Музыка всегда бездонна. Это значит — Хвалят иль порочат — Каждый в ней находит то, что хочет. 107 Хочет — сказки, хочет — были, Крылья эльфов или крылья моли, Колокол, рожок автомобиля... Ведь свободны мы, как ветер в поле, Ветер в поле, хоть и полном пыли, Той, какую сами мы всклубили. 1967 * * Не будь Увядшим гладиолусом, Все ниже голову клоня, Не говори упавшим голосом, Что это все из-за меня. Я силищей такой могучею Не помышляю обладать, Чтоб жгучим зноем, темной тучею Твою нарушить благодать. Ты это знала и тогда еще В начале ветреного дня. И не тверди мне убеждающе, Что это все из-за меня! 1967 109 * * * ЛЕТА Он залатан, Мой косматый парус, Но исправно служит кораблю. Я тебя люблю. Причем тут старость, Если я тебя люблю! Может быть, Обоим и осталось В самом деле только это нам,— Я тебя люблю, чтоб волновалось Море, тихое по временам, И на небе тучи, И скрипучи Снасти. Но хозяйка кораблю — Только ты. И ничего нет лучше Этого, что я тебя люблю! 1967 НО Ночь. Отмыкается плотина. И медленно, почти незримо, По Истре проплывает мимо Не только муть, солома, тина, Но цвет люпина, зерна тмина И побуревшая от дыма Неопалимая купина На Нового Иерусалима. И, как из Ветхого завета, Поблескивают зарницы, Напоминая издалека Про старого Илью-пророка, Который не на колеснице Носился, а на самолетах. В своих трудах, в своих заботах Там, на верховьях, жил он где-то. Отгромыхал и отворчался... Струисты Воды старой Истры. На берегу клочок газеты Шуршит, кто жив, а кто скончался. А берега ее холмисты, И бродят, как анахореты, По ним поэты. Но появляются туристы, Победы и мотоциклеты. И в заводях из малахита, Где водорослей волокита 111 Не унимается все лето, Зияют ржавые канистры. Дар проезжающих... Все это Ты видишь, старая ракита, Застывшая над устьем Истры, Как будто Эта Истра — Лета. 1967 вятичи В роще, Где туристами Ставятся шатры, Есть над быстрой Истрою Древние бугры. Где стоят горелые Мертвые дубы — Вылезают белые Старцы, как грибы. Это племя вятичей Обитало там, Где течет назад ручей По глухим местам. Это смотрят вятичи Из своих бугров И, на мир наш глядючи, Молвят: — Будь здоров! Вопрошают вятичи: — Кто такие вы, Мужи-самокатичи, Мятичи травы? Вы автомашинычи, Газовая чадь, 113 Или как вас иначе Звать и величать? Вы кричите, воете, Жжете вы костры, Бестолково роете Старые бугры. С банками-жестянками Мечете вы сор, Чтоб из ям с поганками Вырос мухомор. Это правда истая, Ибо так и есть Здесь над быстрой Истрою, Где бугров не счесть, И сочит закат лучи, Чтобы их стеречь, И уходят вятичи В Горелую Сечь. 1967 ЛЕТО Вот И лето на пороге: Реют пчелы-недотроги, Величаво карауля Привлекательные ульи, Чтобы всякие тревоги Потонули в мерном гуле, Как набаты тонут в благовесте, И в июне, И в июле, И в особенности В августе. 1967 115 БЫЛЬ Вездеход, Бульдозер, Самосвал... Кажется, я все обрисовал И детально все изобразил, Как я все на свете создавал, И покровы всякие срЬгаал, И куда и что перевозил. Но чего-то я не отразил? А! Наверное, как сох ковыль И как черный смерч в степях вставал, И пустел простор, и пустовал Нововозведенный сеновал. Видимо, прошел автомобиль, Вездеход, бульдозер, самосвал И окутал все в такую пыль, Тяжелее всяких покрывал. Вот откуда в памяти провал. Но ведь это тоже явь и быль, Чтобы это ты не забывал, Вездеход, бульдозер, самосвал! 1967 116 ЕЩЕ НЕ ВСЕ Я ПОНИМАЛ ГЛУБОКО Еще существовал Санкт-Петербург, В оцепененье Кремль стоял московский, И был юнцом лохматым Эренбург, Да вовсе молод был и Маяковский, И дерзости Давида Бурлюка У многих возмущенье вызывали, И далеко не все подозревали, Насколько все-таки Она близка. Но вот На Польшу Пал шрапнельный град, И клял тевтона Игорь Северянин, И Питер превратился в Петроград, И говорили: тот убит, тот ранен. Георгиевские кресты Посеребрили зелень гимнастерок, И первые безмолвные хвосты У булочных возникли: Хлеб стал дорог! Я был Еще ребенком. О войне Читал рассказы и стихотворенья, И было много непонятно мне, 117 Как толки о четвертом измеренье,— Куда от мерзкой яви ускользнуть Мечтали многие из старших классов, Хотя и этот преграждался путь Толпой папах, околышей, лампасов. Ая Не в эту сторону держал, И даже, нет, не к Александру Грину, Но гимназический мундирчик жал, Я чувствовал: его я скоро скину. Меня влекли надежда и тоска В тревожном взоре Александра Блока,- Еще не все я понимал глубоко, Но чуял: Революция Близка! 1967 * * * Пахнет день Машинным отделеньем Переполненного парохода. К берегам Плывем мы отдаленным, И хоть ближе год они от года — Разве что грядущим поколеньям, Наконец, покажется природа Широко раскинувшимся лоном, На котором отдохнуть охота, Расставаясь с блещущим салоном Комфортабельного Самолета. 1967 119 лохмотья Все же В небе Нет хозяев,— Бесконечный длится спор За взлохмаченный простор. Веют Ветры Гималаев, Ветры со Скалистых гор. Виснут тучи сероватой Ватой старых тюфяков И халатов рванью дыроватой. Или въявь весь мир так бестолков, Что везде заплата на заплату В этом небе налегла,— Вероятно, все-таки в расплату За недобрые дела. Я прошу модельщиц, модельеров: — Проявите ваш талант — Это небо точно арестант. Ветры Веют С Кордильеров, С Гималаев, С Альп И Анд. 1967 120 КЛАССИКИ Редко Перечитываем классиков. Некогда. Стремительно бегут Стрелки строго выверенных часиков — Часики и классики не лгут. Многое Порою не по сердцу нам, А ведь в силах бы из нас любой Взять бы да, как Добролюбов с Герценом, И поспорить хоть с самим собой. Но к лицу ли Их ожесточенье нам? ...И любой, сомненьями томим, Нудно, точно Гончаров с Тургеневым, Препирается с собой самим. 1967 121 ПРЯТКИ Трудолюбив, Как первый ученик, Я возмечтал: плоды науки сладки. Но, сконцентрировав мильоны книг На книжных полках в умном распорядке, Я в здравый смысл прочитанного вник И не способен разгадать загадки: Когда и как весь этот мир возник? И все подряд предположенья шатки. И тут Инстинкт мне говорит: Проверь Все это мной! И вот брожу, как зверь, Я в дебрях книг, и прыгаю, как птица, Я в книжных чащах, и, как червь, точу Бумагу их — так яростно хочу Всему первоисточника добиться. И в мотылька, который на свечу Летит, ловчусь я снова превратиться, И, будто спора некая, лечу Туда, куда ракетам и не взвиться, И чувствую, что, может быть, теперь Мне разрешит Вселенная: Измерь Температуру жуткой лихорадки, Которой пышет солнца смутный лик, И ощути, как мчатся без оглядки 122 Планет и звезд беспиотные остатки, Уверены, что ты их не настиг. И кажется, что в тайну я проник. Но дальше что? И снова лишь догадки, И вновь Луна Чадит мне, как ночник, И бездна вновь со мной играет в прятки. 1967 ЕВРАЗИЙСКАЯ БАЛЛАДА О, Венгрия, Не из преданий старых Я черпаю познанья о мадьярах, А люди вкруг меня толпятся, люди... И наяву — не где-нибудь, а в Буде — Я с Юлиушем встретился скитальцем, И через Русь указывал он пальцем На грань, которая обозначала Монгольского нашествия начало. И точно так же в Пеште с пьедестала, Как будто не из ржавого металла, А въявь пророкотал мне Анонимус Про ход времен, его необратимость. И Вамбери я забывать не стану: Знакомец мой еще по Туркестану, Старательно искал он на Востоке В конечном свете общие истоки Потока, что в разливе евразийском Слил Секешфехервар с Ханты-Мансийском*, Жар виноградный с пышностью собольей. И знаю я, над чем трудились Больяй И Лобачевский! Равны их дерзанья, — Тот в Темешваре, а другой в Казани С решимостью своей проникновенной 124 Построили модель такой Вселенной, Какая и не мыслилась Евклиду. А эти двое, столь у1рюмы с виду, Но ближних возлюбившие всем сердцем,— Тот — Кошут, а другому имя Герцен,— Они мечтали о вселенском счастье И толковали даже и отчасти О том, о чем по телеграфным струнам Гремели позже Ленин с Бела Куном. Вот что о всех них думаю я вместе, И это все прикиньте вы и взвесьте, И дело тут не в страсти к переводам, И что Петефи был Петрович родом, А дело в том, что никаким преградам Не разлучить века идущих рядом Здесь, на земле, где рядом с райским садом Порядочно попахивает адом. 1967 поэзия Поэзия — мед Одшва! — вещали Когда-то скальды. Кто же Один? Оя В Асгарде богом распри был вначале, Но, вечной дракой асов утомлеи, Сошел на землю. Но хребты трещали И здесь у всех враждующих сторон, И вот затем, чтоб стоны отзвучали, И чтоб на падаль не манить ворон, И чтоб настало умиротворенье, Сменил он глаз на внутреннее зренье И, жертвенно пронзив себя копьем, Повесился на Древе Мировом он, Мед чьих цветов, теперь под птичий гомон Нам приносимый пчелами, мы пьем. 1967 РИФМА В горестном Грозово-величавом Мире памятников и утрат Грустно я приглядывался к ржавым Розам металлических оград. Молния Давно уж отблистала. Рассветало. Дождь прошел. Рифму к розе я искал устало, Долго, туго. Наконец нашел. Вот она: коррозия металла. 1967 126 127 ДНЕВНИК ШЕВЧЕНКО Теперь, Когда столь много новых книг И многому идет переоценка, Я как-то заново прочел дневник Шевченко. И увидел я Шевченко — Великого упрямца, хитреца, Сумевшего наперекор запретам Не уступить, не потерять лица, Художником остаться и поэтом, Хоть думали, что дух его смирят И памяти о нем мы не отыщем. Итак, Таивший десять лет подряд Свои творения за голенищем, Уволенный от службы рядовой, Еще и вовсе не подозревая Своей грядущей славы мировой, А радуясь, что вывезла кривая, Устроился на пароходе Князь Пожарский плыть из Астрахани в Нижний. Компанья славная подобралась. И ближнего не опасался ближний: Беседуя, не выбирали слов, Сужденья становились все бесстрашней. Был мнл владелец рыбных промыслов, Еще милее — врач его домашний. 128 И капитан, прекрасный человек, Открыв заветные свои портфели, Издания запретные извлек, И пассажиры пели, как Орфеи. Чпталпсь хомяковские стихи, Вот эти: Кающаяся Россия, И обличались старые грехи: Мол, времена пришли теперь такие, Что в либеральный лагерь перешел И Бенедиктов даже. Вы бы знали, Как он, певец кудряшек, перевел Собачий ппр Барбье! В оригинале Стихотворение звучит не столь Блистательно, как в переводе этом. Не стало Тормоза — ведь вот в чем соль! И Бенедиктов сделался поэтом Вот что рука Шевченко в дневнике С великим восхищеньем отмечала. И Князь Пожарский шлепал по реке, Машина все стучала и стучала. Погода становилась холодна, Готовя Волгу к ледяным оковам. Пройдя Хвалынск, читали Щедрина. Благоговею перед Салтыковым,— Писал Шевченко. К жизни возвращен, Он радовался и всему дивился. Так в Нижний Новгород и прибыл он, И в Пиунову Катеньку влюбился, И возмечтал, что Фауста прочесть Она должна с нижегородской сцены. Но, глупая, отвергла эту честь И страсть его отвергнула надменно. И все-таки он духом не поник: — А я то думал, что она святая! И многое еще Вместил дневник, 129 Л Мартынов, т 2 И волновался я, его читая: Смотрите! Вот как надобно писать И мемуары и воспоминанья, Писать, чтоб душу грешную спасать, Писать, как возвращаясь из изгнанья! Писать, чтоб сколько уз ни разорви И в чьей ни разуверься дарованье, А получилась повесть о любви, Очарованье, разочарованье! Писать как дикий, чтоб потом тетрадь Без оговорок ринуть всем в подарок И снова воскресать и умирать Таким, каким родился,— без помарок! 1967 ЗНАКОМСТВО С ЭЙНШТЕЙНОМ Люди С широким умственным горизонтом Все окрестности этой Вселенной за час обегают бегом, Но большинство потому лишь не путает Канта с Контом, Что и слыхать не слыхали о том и другом. Впрочем, Тата мне говорила, Что она прекрасно знакома с Эйнштейном, Потому что встречалась в начале двадцатых В Ростове с ним на Дону, И знакомство было почти семейным, Ибо знала не столько его самого, а, скорее, его жену. Я в ответ показал тех времен фотографию Этой супружеской пары, И воскликнула Тата при виде семейной четы: — Это он и она? Что-то больно уж юны. Тогда уже стары Были он и она. Кто-то путает — я или ты! 1967 131 ИМЕНА МАСТЕРОВ Гении Старого зодчества — Люди неясной судьбы! Как твое имя и отчество, Проектировщик избы, Чьею рукою набросана Скромная смета ее? С бревен состругано, стесано Славное имя твое! Что же не врезал ты имени Хоть в завитушкп резьбы? Господи, сохрани меня! Разве я жду похвальбы: Вот вам изба, божий рай — и все! Что вам до наших имен? Скромничаешь, притворяешься, Зодчий забытых времен, Сруба творец пятистенного, Окон его слюдяных, Ты, предваривший Баженова, Братьев его Весниных! 1907 132 ПТИЦА СИРИН Слышу Киновари крик, Но не где-то глубоко там Под горбатым переплетом Сокровенной книги книг И не в складках древних риз На мужах святых и женах, Господом убереженных от червя, мышей и крыс,— В заповедных уголках, не церковных, Так музейных,— А на варежках, платках, на халатах бумазейных^, На коротеньких подолах — Словом, где-то вне границ Изучаемого в школах. Спит Спокойно Мир страниц, Лики книг покрыла пыль, Даже сталь пошла в утиль, Старый шпиль успел свалиться, Но уверенно стремится Птица Сирин, эта птица, Воплотиться в шелк, и ситцы, И в полотна, и в текстиль... Речь идет про русский стиль. 1967 133 * * * НОЯБРЬ На асфальте Зеленым по серому Нарисованы крылья Жар-птицы летающей. Это нарисовал, наверно, Художник, поблизости обитающий. И на деревьях Акварельные пятна Осени грустной Нарисовал, вероятно, Тот же самый художник искусный. Вот и листья С деревьев слетают, И выметают их целую уйму. Я узнаю, где обитает Этот художник. Скажу ему: — Сделайте так, как все было вначале,— Вьшрямьте травы и листья обратно подвесьте! 11 не пожимайте недоуменно плечами, Вы, художник, без дела стоящий в подъезде! 1967 Седо Курчавятся облака Над чернотою полей. Кончились летние отпуска, Значит — пора, не жалей. Вот и зима Не весьма жестока, Прошлой нисколько не злей. За щеку только щипнула слегка: — Не обморозь, дуралей! Нет, Я пойду Подстрелю беляка Белого снега белей. Девичий заяц воротника Краше иных соболей,— Рано еще заниматься пока Счетом иных прибылей. А у зимы Седина у виска, Это — ее юбилей! 1967 134 135 * * * Устав От дрязг Стальных колес И рева сопл с небес, Я радовался: Удалось Уединиться в лес. Но столь роскошно торжество Безмолвия в лесу, Что показалось мне: Его Я не перенесу! 1967 136 СЕЛЬСКАЯ НОЧЬ О, сельская пленительная ночь, Ты в Иисуса веруешь Христа, Иль бога-сына прогнала ты прочь, Язычница, язычникова дочь, II вновь перуны встали на места? Нет! Средь зарниц не стали юны за ночь Ни старицы, ни сторож-бородач, Ни новый врач, ни старый школьный завуч, Когда-то, в прошлом, молодой избач. И нет русалок, сколько ни рыбачь! И там, где вырос целый город дач,— Луна, тугая, как футбольный мяч, Который в небо закатился на ночь. — Куда ты задевала соловья? Ты хоть его, пожалуйста, не прячь! А ночь в ответ: — Нет, ни при чем тут я. Да вот он, здесь, пожалуйста, не плачь! 1907 137 ДРАГОЦЕННЫЙ КАМЕНЬ Отыскал В тиши я деревенской У слиянья Истры и Москвы Камень в форме и мужской, и женской, И коровье-бычьей головы. Я не верю, Что игрой природы Был тяжеловесный этот лик, Древний камень, под который воды Не текли, настолько он велик. Может быть, Ваятель первобытный, Этот камень трогая резцом, Слил в единый облик монолитный Лик Природы се своим лицом. А быть может, На лесные тропы Некий грек, придя издалека, Древней глыбе придал вид Европы И укравшего ее быка. Иль, Не зная Зевса никакого, Муж славянский, простодушно дик, Создал так: пастушка и корова, Но при этом — и пастух и бык! 138 Словом, Глыбу я извлек из пыли И понес, взваливши на плечо, Чтобы эту прелесть не зарыли На тысячелетия еще. 1967 щ f У ДОРОГИ ЗАТЕРЯЛСЯ ЛЕДОХОД По дороге Краны-носороги Мчались И цистерны-двуутробки, И меня с большой они дороги Оттеснили на лесные тропки, В лиственное копошенье леших, И шишиг, и всяческих кикимор, На меня внимательно смотревших: Вымер я еще или не вымер. Вымирать я не желаю вовсе, Потому что я и так не вечен. — Нет,— кричали,— к этому готовься, Вам дышать почти что стало нечем: Что ни час машины неживые Поглощают столько кислорода, Легковые, как и грузовые, Что народу хватит на три года. Вот так механическая каша Заварилась на машинном масле! Так они, плясаша и скакаша, Повторяли всяческие басни У дороги, у большой дороги, Где с рычаньем, образуя пробки, Яростные краны-носороги Лезли на цистерны-двуутробки. 1967 Затерялся Ледоход Где-то в подмосковных шлюзах, Чтоб не терся битый лед —• Не мешал потоку грузов. Но бунтуют Облака, Льют дожди, как указанье, Что тишайшая Ока Разольется за Рязанью. В реку Несколько монет Брошу, как при ледоходе. Ледоходов больше нет, Но извечны половодья! 1967 140 141 ДВЕНАДЦАТОЕ КОЛЕНО О, Былое, Равнина ты ровная: Ни креста, ни бревна, пи полона... Кто вы, родичи, Родичи кровные? Проследить бы свою родословную До седьмого хотя бы колена, Чтоб учесть по законам генетики, Что за цветики робко таятся В древних зарослях хрена и редьки. Чем гордиться, Чего бояться? С благословенья господня Не прогуляться ли, часом, По позабытой прародине Между Муромом и Арзамасом! Между Муромом и Арзамасом, Гордо глядя в лицо автотрассам, Золотятся церковные луковицы, Храмы древние вновь штукатурятся. Говорят, Я лицом и фигурой в отца, Но попробуй-ка докопаться, Древний род откуда ведется — От какого землепроходца, 142 А быть может, от Ильи Муромца, Или попросту от землепашца, Или от Соловья-Разбойника? Звонкие струйки молока о донце подойника... Кто прабабка моя: Оюродница, а быть может, и Соловьиха-Разбойница, А быть может, и попросту скотница, А быть может, она греховодница И хлысховская богородица, А быть может, святая угодница, Богомазами намалеванная Вдохновенно и проникновенно На церковные стены? И сияют нетленно Все прожилки, все вены, Все сосуды, все клетки, все гены, Чтоб познал я свою родословную До двенадцатого колена. 1967 стог * * * В поле Стог запылал, Расплескалась огнистая жижа, Будто красного агнца заклал Черный жрец, кровью жертвенной брызжа. На селе Били в рельс, Ибо колокол лопнул набатный, И машина пожарная, ринувшись в рейс, Очень скоро пошла в путь обратный. В поле пепел серел, Ничего не осталось от стога, Вместе с ним черный жрец-поджигатель сгорел. Говорили: туда, мол, ему и дорога! И забыли про стог, И на месте его над лугами Поднялся, подводя никакой не итог, Юный месяц с ушедшими в бездну рогами. Не косарь и не жнец, Он считал, что урон несерьезный, Этот месяц-юнец, Ибо он — не бухгалтер колхозный. 1967 Обращаются, Как с пятилетним,— Воспитать хотят наперебой. Обращаются, как с десятилетним,— Прыгай с оголтелою гурьбой! Обращаются, Как с двадцатилетним,— Только и внимай их бредням И участвуй в чепухе любой. Обращаются, Как со столетним,— Только и внимай их сплетням, Занимайся только их судьбой. Обращаются, Как с тысячелетним,— Стань на полку и изволь смотреть, нем, Как они любуются тобой! 1967 144; 145 моды ЯБЛОКО Я вновь Перечитывал Тертуллиана. О чем говорил этот бывший судейский? О том, как безбожно и как окаянно Гнусны ухищрения моды злодейской. Я этих нарядов не видел воочью,— Быть может, что были действительно худы Одежды, от коих остались лишь клочья, Намеки-рисунки на стенках посуды. Но нравятся мне современные моды: Недаром об этом и грезил я с детства, В голодные, голые, босые годы, Что люди блестяще сумеют одеться. Ликуют, что все, что когда-то кусалось, О чем лишь мечтали,— теперь по карману, Доступно, хоть что бы там вновь ни писалось Какому-то новому Тертуллиану! 1967 Когда Казалось, Что от гнева Мы спор добром не разрешим, 13 меня швырнула ты, как Ева, Прекрасным яблоком большим. Так сделала ты не из мести, А по-хорошему гневясь,- И мы расхохотались, вместе На это яблоко дивясь, Смеясь, что ты не разрыдалась, А тем, что было под рукой — Сладчайшим яблог\ом,— кидалась И возвратила нам покой. 1967 146 147 СТРОПТИВЫЙ НРАВ Замедлять Круговорот ночей — Прост расчет твой, но хитер. Толстой спичкою охотничьей Разжигаешь ты костер. А когда его пылание Озаряет и меня, У тебя одно желание — Сесть подальше от огня, Отстраниться, отодвинуться, Отмахнуться, может быть. И тогда хочу я кинуться Прямо в реку, плыть и плыть, Чтоб осталась позади стена Хлестких ив и жестких трав. Вот уж правильно, воистину У тебя строптивый нрав! 1967 КОГДА СТИХОТВОРЕНЬЕ НЕ ВЫХОДИТ Когда Стихотворенье не выходит,— А видите, какая бездна их! — Не то что стихотворец не находит Каких-то слов, своих иль не своих,— О нет! Концы с концами он не сводит Совсем в другом: не может он понять, Что в данное мгновенье происходит, И на слова тут нечего пенять, И лишь вокруг да около он ходит, И речь его мутна, пресна, темна... Когда ж непонимание проходит И суть вещей становится ясна — Творимое на музыку походит, Понятную как будто и без слов. Тогда Стихотворенье не выходит Из молодых читательских голов! 1967 148 149 ПЕЧАТЬ МОЛЧАНЬЯ * * * На дворе Как будто грянул гром. Черная залаяла овчарка. Было душно. Где-то на втором Этаже заспорили вдруг жарко. Кто-то ставил там вопрос ребром. Впрочем, порешили все добром... И блеснула молния неярко В ночь, когда загрохотавший гром Убежал, как черная овчарка. 1967 Я вас зову На совещанье, Где я сорву печать молчанья, Чтоб видели вы наяву, Как, резко треснув на прощанье, Нарушится печать молчанья — Простой сургуч, по существу. 1967 151 150 И прекрасно! Все в комнате кроваво было красно, И на окне цветы чуть не зачахли, И все предметы быта бездной пахли. 1967 У ТЕЛЕВИЗОРА Довольно Необычную программу Передавали. Телевизор трясся, Как будто шар земной стремился в раму Упорно втиснуть собственную массу. Бог знает Что творилось на экране: Я ощущал блеск гроз и силу ветров, — Показывали Землю с расстоянья Примерно в сорок тысяч километров. Атлантику я видел и над нею Спирали разрушительных циклонов И через бездну бурных их заслонов Гренландский щит и Пиренеи, И крупный град забарабанил дробно, Терзая телевизорную сетку, И, шаровидной молнии подобно, Раздвинув телевизорную клетку, Вдруг шар земной вплыл в комнату. У окон Он заметался. Всплыл под потолок он И вплыл в экран обратно. 152 ЧУВСТВО ПОЛЕТА Это Чувство полета, Быть может, и вы испытали,— Будто не мчаться охота, А просто витать, Уподобляясь какому-то Лилпенталю. Так Еще в детстве умел я летать, То есть, руками проделывая Медлительные движения, Собственной грезою аэропьян, Лишь предугадывать в воображенье Будущий планер и аэроплан. Я иногда и теперь Повторяю такие движения Правой и левой рукою, Но не по-детски уже, А выражая лишь только одно Приобретенное позже стремленье к покою, Коего нам никогда не дано. Будто Не мчаться охота по горизонтали На реактивной машине, владычице авиатрасс, А, уподобившись Отто Лилиенталю, Тихо витать в небесах, Что опаснее В тысячу раз! 1967 154 СТАРОЕ ПОЛЕ Октябрьское поле, Громадное поле, В тумане — махины огромнейших зданий, И нет никакой старины и тем боле Каких-то преданий. Как будто Не видишь ты, гулкое поле, Своими машинными фарами всеми, Что было назад здесь лет семьдесят что ли, В далекое время, забытое время. Но, Если бы фары и все разглядели, Они бы не поняли страха и боли, С которыми выло на крайнем пределе Ты, старое поле, Ходынское поле! 1967 155 РЕВОЛЮЦИЯ Какова Была Революция, Я хочу как можно ясней Рассказать и как можно честней, Ибо счастлив был соприкоснуться я Всем своим существом прямо с ней, И черты лица ее властного Разглядеть,— как она веника! — Мог я взором ученика, Из-под власти наставника классного Вырывающегося на века. Нет, Она не носила красного Санкюлотского колпака, И не помню, носила ли френч она И шинель с мужского плеча, Разъяренная мощная женщина, Из пулеметов строча. Она была горяча, Но она была и мечтательна, Песнопевцам своим под стать: Не она ли внушила Татлину Тяжеловесно взлетать Над кожухами дублеными, И не вместе ли с нею шагал Воспарившими в небо влюбленными Любующийся Шагал! 156 И среди ее многих поклонников И Коненков был, и Шадр, И ее самокатчиков, конников, И матросов ее эскадр Запечатлел кинокадр Исторической кинохроники На авророподобной заре Зарождавшейся электроники... Вот какой, придя в Октябре, Остается по нынешний день она, Воплощений все новых ища, С неизменным приветом от Ленина, От Владимира Ильича. 1967 РАЗУМ ПТИЦ * * * Разум птиц Отвергается наотрез... Птичья стая сгустилась, как темная ночь, Но сама, темноты этой ночи боясь И стремясь на лету ее превозмочь, Светом собственных глаз беспокойно зажглась, Вся блистая, как звезды во мраке небес, Птичья стая — Большой и пугливый Хитрец. 196S О, до чего по-разному одеты Бывают люди раннего весной! Иные, ей нисколько не задеты, Идут-бредут, как чащею лесной, Где белыми снегами замело все, Идет на зверя хмурый зверолов; Иные, даже и без шапок вовсе, Спешат, как будто вовсе без голов; Иные дышат, как цветы живые Поблизости недвижных ледников; Иные все еще ласкают выи Каракулем своих воротников. И не поймешь, пожалуй, сразу: где ты И что тут в силе — стужа или зной? Вот до чего по-разному одеты Бывают люди раннею весной! 1968 158 159 * * Весна, Как незримая птица, из тех, Которые ветрено мчатся с морей, Когтями вцепилась во вздыбленный мех Ушанки моей. — Зачем же ты шапку мне рвешь с головы? Еще холода! — А разве не чувствуешь запах травы От снега и льда? — Я чувствую! Боже меня сохрани Терять этот нюх. Закат, озаряющий вешние дни, Еще не потух! Еще я и нынче умею весну За крылья хватать. И ночью сегодня, лишь только засну, Я буду летать. 1968 160 ДИОДОР СИЦИЛИЙСКИЙ Меня Привыкли Спрашивать о многом. Вопросы всяческие: кто был богом Поэзии? И правда ли, что вьются Над Англией летающие блюдца? А вот звонят: — Арбитром будьте в споре О Диодоре. Что о Диодоре Известно? Это бабочка ночная Или царица? — Право, я не знаю! Но выясню. — И роюсь в лексиконах. Шипят страницы: — Нескольких ученых Так звали древле. Недоумеваем, Какою страстью ты обуреваем, Коль хочешь все познать о Диодорах, И сам не зная точно о которых! Но коль прослыть ты хочешь эрудитом, Скажи сперва о самом знаменитом — О Диодоре Сицилийском, жившем При Цезаре и мир наш одарившем 161 6 П. Мартынов, т. 2 Повествованьем в сорок книг, из коих Известна часть, но много не дошло их До нас, а как пропали по дороге,— То знают только цезарп да боги! 1968 * * * Для кого Старался снегопад? О, конечно, не для голых крыш И тяжелых дворницких лопат, А для двух твоих упругих лыж! Но не возгордись, что ледяной Умопомрачительный кристалл Будто только для тебя одной На твоей реснице заблистал! II не бредь, что только ты вольна Голубое небо оттенить, Хоть скрипит мороз, что ты одна Так его сумела оценить! 1968 р* письмо Не то чтобы мой карандаш онемел, Но он не затем заточился,— Я писем писать никогда не умел, А нынче совсем разучился. И если я даже со вздохом начну — Увы, ничего не выходит. Рисую себя, и рисую жену, И все, что кругом происходит. Рисую растения, звезды, дома, Прибой, корабли с парусами, А что получается вместо письма, Смотрите — вы видите сами! 1968 164 ОДУВАНЧИКИ Это вы! Я вижу, это вы, О, цветочки, праздные из праздных, В шапочках своих шарообразных,— Одуванчики среди травы. Это вы! Кто с вами не знаком? Угощались малые ребята Вашим соком, будто молоком, А потом плевались: горьковато! Это вы! Еще не облетели Белым пухом в гнездышки пичуг, Но из вас же, кажется, хотели Добывать когда-то каучук. Вас Хотели выгнуть колесом, Но качаешься ты, как болванчик, Будто бы почти что невесом, Шаровидный одуванчик. Будто мнишь: И ты полезен все ж, И в тебе таящееся зелье Применимо с медицинской целью. Ведь не всё — пшепица или рожь! 165 А кругом Аэродромов дрожь, Ярость шин и чушь сорочьих лапок, И гуляющая молодежь — Будто одуванчики без шапок! 1968 ИСТРА Нынче Не летал Ни на какие Я симпозиумы и конгрессы,— Захотелось голоса людские Мне с полей услышать и из леса, Там, над Истрой, где за речкой быстрой Пастушата щелкают бичами. * Но бывает — Душными ночами Скачут вдруг над берегами Истры На антеннах деревенских искры, И звучат известья издалека Обо всем, что делается в мире. В общем, Там жилось не одиноко, Потому что в небе возле Истры Все послы, министры и туристы У меня над головою плыли. Ну, а вы где нынче летом были? 1968 167 ОСЕННИЙ ВЕТЕР * * * Мне Ветер, Чуть слышен Сквозь мление вишен, Сказал, что ослаблен он тяжестью яблонь, Их ветками связан, но все же обязан Поведать колосьям, что осень есть осень И мгле с тучевыми Сырыми боками Опять кучевыми Не стать облаками... Но Ветер есть ветер, Хоть осень есть осень,— Он сам не заметил, как яблоко сбросил, И, небо расчистив с его облаками, Он множество листьев стоптал каблуками, И, вишни срывая, Он ветви их в плети Свивал, не скрывая, Что ветер Есть ветер! 1968 Fe сочтешь Сегодня за день, Сколько миллиардов градин От асфальта поотскакивало; Так все небо заволакивало, Что сквозь толщу туч-громадин Солнце с чем-то вроде факела Высунулось и искало: На кого весна атаки вела, На кого собак спускала И кого сама оплакивала, Миллиардом слез сверкала, 1968 168 169 СРЕДИ РЕДЕЮЩЕГО ЛЕСА Среди Трескучих Черных сучьев, Бормочущих: Чего он хочет? — Блуждаю я, себя измучив, А дождик мочит, мочит, мочит. II эти сучья, Когти крюча, В глаза мне ими чуть не тыча, Рисуют не свое величье, А все-таки мое обличье. Развеяна Листвы завеса, Но прочь не улетел я с нею,— Среди редеющего леса Яснее виден и яснее! 1968 170 ЧЕРТ БАГРЯНЫЧ За ночь Черт Багряныч Обагрил листву: Наступила осень въявь, по существу. Жухни, Черт Багряныч, И одно пророчь: Будет луночь, саночь! Все иное прочь! И Буран Бураныч мчится с Вайгача, И охрипнут за ночь рации, пища, Что Бурун Буруныч хочет в эту ночь Взбить льдяную луночь с призраками коч. Мол, Примчусь к вам в полночь, Вьюгой окручу Галич и Котельнич, станцию Свечу, Свислочь, Птичь и Маныч, плавни на Дону. Поднял Черт Багряныч Свист на всю страну! Ясны В этп ночи 171 В снежной мгле небес Разве только очи строгих стюардесс. Это, Черт Багряньте, Все наделал ты, Отряхая за ночь пестрые кусты! 196S ПЕРЕМЕНЫ Можно ль надеяться, Что снова встречу Я нынче на даче, там, где растет березка, Того же самого мальчика, Наполовину русского, наполовину индейца, Сына преподавательницы португальского языка, Или же этот ребенок из мальчика Превратился в подростка? А на соседней даче, Над которой раскинулись клены, Встречу ли в это лето Донского старого казака — Бывшего профессора Сорбонны? Будет ли Старый художник Показывать мне старого храма Далекий, чуть видимый крест, Или изменилась вся панорама Этих мест? Будет ли Мой знакомый писатель, Как и в прошлом году, стрекотать на машинке, Приехав в тот же самый колхоз, Или все переменится И останутся только лишь те же вершинки Лиственниц, сосен, кленов, берез? 173 А может быть, И некоторые из них полягут Для воздвижения всяческих новых полов, Потолков и стен, Но я полагаю, что в изменениях за год Все-таки к худшему не будет перемен. 2968 В ДЕРЕВНЕ ЗАИГРАЛИ НА БАЯНЕ В деревне Заиграли на баяне, Но бросили и радио включили, А мы заговорили о влиянье Старинных скальдов на боянов, или — Наоборот, и так же толковали Мы и о том, какой глагол ковали Волхвы, когда на север прорывался Через Троянов вал призыв рапсодов... Вот так Болван искусства создавался Усилиями множества народов. Но между тем Летели пепла хлопья, Чтоб люди слепли... И жилось Европе, Похищенной Юпитером царевне, Не лучше баб в глухой лесной деревне. — Не лучше, думаете? — Нет, не лучше! Средневековья густы были тучи, И сколько раз почти что умирала Мать баб и дам, Европа до Урала, 175 Да и теперь плывет она, Европа, Не столь в сопровождении дельфина, Сколь субмарины с оком перископа. ...И мы заговорили про Афины. 1968 НАТУРА ЖИВОПИСЦА Мне Крикнула натура живописцаг — Томятся жилка каждая и мышца! В косых лучах признания людского порозовела я боровиково, Любуясь на невянущий репейник, коровники, поленницы, малявы. Но почему же никакой затейник вновь не затеет никакой забавы? Высоковыразительного Спаса и передвижниц в сурикопых шалях Кто затуманивает? Нет, не Палех, но лаки на шкатулочных эмалях. И ты пойми, что, сверстница Пикассо, я не стремлюсь блуждать в сальватордалях, Но опостылел и гробокопалех и всякие легенды на медалях. И, гордая наследница Рублева, я, ученица Феофана Грека, Очаровательница человека, его мечта, насущная потреба, Стараясь быть как можно чище, проще, Хочу и нынче не отстать от века, и, досыта вкусив земного хлеба, Отведать галактического млека, И, леонардоввинчиваясь в небо, Достичь сверхмикеланджеловой мощи! 1968 477 БИБЛИОТЕКА ГРОЗНОГО — Неужели думаете серьезно вы,— Спрашивают у меня друзья,— Обнаружить библиотеку Грозного? — Да! — отвечаю я. — Я не определил еще, Где затаилось в земле Это книгохранилище, Но, возможно, и не в Кремле, А скорее всего, уворовано В годы смут, и по нынешний день В Подмосковье оно замуровано Под одною из деревень, И как следует не дочитано, Не разобрано до конца, Под развалинами лежит оно, Я не знаю, какого сельца. Ведь бывали такие поместьица: Если не по углам,— На чердак иль в подполье, под лестницу Сваливали книжный хлам. И давно уж исчезло именьице И бурьяном покрылся пустырь, А в земле — никуда не денется — Все лежит: и старинный псалтырь, - И писанья премудрости греческой, И с латинского перевод О жестокости нечеловеческой, А быть может, и наоборот — 178 О терпеливости ангельской, И какое-нибудь письмецо, Например, королеве английской, — Все лежит тут как тут, налицо! Но что бы там ни было обнаружено Не изменится ничего, Ибо люди дали заслуженно Государю прозванье его, И пускай это книгохранилище Вдруг найдется хоть в шахте метро, - Никакая не сможет силища Превратить злодеяний в добро. И всургучься печать Иоаннова В телевизор, в повторный фильм,— Ничего не изменится заново! Факту этому для простофиль Отыскать подтверждение некое Окончательно я хочу, И поэтому библиотеку я Все настойчивее ищу! 196S ВОЗРОЖДЕНЬЕ О, мои высокие желанья,— Я подумал ночью,— вы померкли, Как языческие изваянья В яром свете христианской церкви! Умерли герои, героини, Эмпедоклы, пожранные Этной, И замолк подземный хор эриний... Но надолго ль? И во мгле рассветной Увидал на следующий день я: Все мои желанья и тревоги Живы, как языческие боги В славную эпоху Возрожденья. 1968 180 МЕТЕОРИТ Каждому Хочется знать: Кто такой он? Этим желаньем обеспокоен, Стонет он возле горы Фаррингтона И вопрошает меня монотонно: — Что я такое? Что я такое? Вот он, вопрос, не дающий покоя! *— Был я кометой? Либо ракетой — Тесной небесной межзвездной каретор? Слышал ли ты о судьбе Фаэтона? Может быть, новым я был Фаэтоном? Брось! Не ответит на это никто нам. Этот вопрос остается открытым. Может быть, что ты ни говори там, Был лишь ты попросту метеоритом, И не стыдись вероятности этой, И на догадку такую Не сетуй! 1968 181 * * * Незаменимых нет? Нет! Заменимых нет! Мечта о механической замене Не боле чем недоразуменье! И каждый человек неповторим, Тот больше знача, этот меньше знача. И как ни бейся, а не повторим Чужой удачи. Есть своя удача, Свой час! И никогда не повторить Чужой ошибки. Только свой есть промах, И за него нас будут и корить. Ветшают люди. Можно сдать на слом их, Но не заменишь одного другим, Да так, чтоб все по-прежнему осталось. То легкою возможностью считалось, Но было лишь намереньем благим. 1968 182 ЛЕСНАЯ ЖИВОПИСЬ Лесная живопись, Чтоб лес на диво рос, Ты за палитру взялась нехитро. Лесная живопись, Ты мгле противилась В сырых и мшистых трущобах пнистых. Длись и не вырубись, Лесная живопись! Я в поле вышел и видел, слышал' Лесная живопись, Из леса выбравшись, Стезей цветною брела за мною. Лесная живопись, Плетней ты крпвопись, С водой колода п ковшик меда. Лесная живопись Еще не вывелась Из обихода пешехода. ч IMS 183 ВЕРБА * * * Напрасно Связался я с вербою этою... В двенадцать барашковых шапок одетая, Мне свистнула верба, коричневый хлыстпк: — Церковной толпой песнопений воспетая, Тебе ни к чему я, ведь ты же не мистик. Оставь меня, вот что тебе посоветую! - Нет! В склянку поставлю, там пустишь ты листик, Но в склянке Проделала дикую вещь она: Она корешок свой, подводный отросток Пустила, и он, неожиданно хлесток, Ударил по донцу, и выросла трещина, И рухнула, хрустнувши гулко, посудина... А вербу, Которая бешено билась, Стегалась, хлесталась и дико злобилась, Я высадил в почву. Рассказ безрассуден, Но вас уверяю, Что так и случилось! 1968 Дельфины По-английски говорят, Кричат на всех наречьях попугаи, А у людей обязанность другая: Бесчисленную свору слов-зверят Так выдрессировать, чтоб они Не лаяли, не выли, не кусались И на своих хозяев не бросались И на соседей, Боже сохрани! 1968 185 ДОИСТОРИЧЕСКАЯ НОЧЬ ВСТРЕЧА С ТАНОМ Чудом Выбравшиеся на сушу Обитатели морского дна, Чувствуем, как глуше все и глуше Где-то сзади в берег бьет волна. Вот луна. И видим мы воочью Тени. И ликуем мы вдвоем: Этой ночью, этой самой ночью Все ж мы настояли на своем — Этим звездным воздухом мы дышим, Утром будет солнце. И пойми, Что, покончив с состояньем низшим, Из амфибий станем мы людьми! 1968 Расскажу О Тане-Богоразе я. Мне было двадцать лет, И однажды пришла фантазия Поступить на географический факультет. Я написал стихотворение И, напечатав его в Звезде, Приобрел себе новые брюки и клетчатую ковбойку, Решив, что, прилично одет, Буду легче принят в университет, И поехал на дом к профессору Тану-Богоразу. Я сказал ему прямо и сразу: — Примите меня, пожалуйста, на географический факультет, Но только без испытаний по математике! — Он посмотрел и сказал: — А кто вы такой? — Я поэт. — Так прочтите стихотворение. 186 Я прочел. Он, прослушав, сказал: — Нет! Я не приму вас ни на географический факультет, 187 Ни вообще в университет, Ибо не имею на то основания. Вы — поэт, и поэзия ваше призвание А то что вам мог бы дать географический факультет Приобретайте путем самообразования! 1968 * * Год Двадцатый был. На Остоженке Крест над церковью Стынул, согнут. Шли мы к Центру. Был моей кожанки Воротник широко расстегнут. Я сказал: — Береги свои пимики Потому, что они в заплатках. На углу продавали алхимики Сахарин в нечистых облатках. Чай морковный был, кофе — желуди. Ты печальна была, я — весел. В красных красках на белом холоде Я тобой Еще только Грезил. 1968 189 волчок ВО ДНИ ПЕРЕВОРОТА А кто Он такой — Шар земной? Не просто ль небесный волчок, Крутящийся вместе с луной? Но слышу в ответ я: — Молчок! Вниманье! Подземный толчок. С гармонией бездны вразрез Он крутится, этот волчок, Не только по воле небес. И щурится чертов зрачок: — Вздор! Камушки падают с гор. Но все это так, пустячок, О взрывах пустой разговор. Но кровь отливает ог щек У господа, белых как мел: — О, дьяволы! Этот волчок И свой механизм заимел. 19GS Вообразите Оторопь всесильных Вчера еще сановников надменных. Вообразите возвращенье ссыльных, Освобождение военнопленных. Вообразите Концессионеров, Цепляющихся бешено за недра, Их прибылью дарившие столь щедро. Вообразите коммивояжеров В стране, забывшей вдруг о дамских тряпках. Вообразите всяких прокуроров, Полусмиривших свой суровый норов И как бы пляшущих на задних лапках Уж не в своих, но в адвокатских шапках. Представьте на волках овечью шкуру. Вообразите дикий вихрь газетный И запрещенную литературу, Считаться переставшую запретной Еще впервые! И представьте город, Как будто бы расколот и распорот В часы, когда звенели, звезденели 191 Расшибленные стекла на панели, И прыгали с трибун полишинели, Как будто их сметала и сдувала Ко всем чертям, ликуя небывало, Душа народа, вырвавшись на волю Из самого глубокого подполья Для вольного и дальнего полета Во дни Октябрьского переворота. 1968 192 СМЫСЛ СОБЫТИЙ Географические открытья Не обрисовывались столь постепенно, Как исторические событья. О, эти мифы, рифы, брызги, пена! Америка Как таковая Была осознана гораздо позже, Чем, этот берег слепо открывая, Мечтал Колумб: На Индию похоже! Стал ясен Лик Великой буржуазной Французской революции не ране Десятилетий пылкой и бессвязной Полемики мечей на поле брани. И только мы Все ясно видим ныне, И белых мы не допускаем пятен На карте исторических событий, Чей пестрый смысл нам ясен и понятен. 1968 193 7 Л Мартынов, т. 2 ДЕНЬ МИРА ЛЕНИН И ВСЕЛЕННАЯ В это утро На выставку шли монреальцы, А ракеты к Венере неслись. В этот полдень в Нью-Йорке, В прославленном зальце, Мудрецы на совет собрались. В этот день по Синайской пустыне скптальцы Грязь и слизь допивали из луж И огромную бомбу взорвали китайцы, Потрясая синьцзянскую глушь. В этот вечер синантропы, неандертальцы Поднялись из глубоких могил, И, транзистором муча бесшерстные пальцы, Homo sapiens вести ловил. 1968 Многое Связано С именем Ленина — Подвиги славные, Улицы главные... Может быть, Будущие поколения Сделают образ великого Ленина Явственным и за земными пределами, И превратятся в понятья межзвездные Мысли и чувства Владимира Ленина, Те или эти его размышления, И для соседей по космосу ценные. К прописям: Ленин и Человечество, Четко прибавится: Он и Вселенная. 1968 194 195 ГИПЕРБОЛЫ Что говорить! Конечно, жизнь сложна. Такая колоссальная страна, Пейзаж такого сложного рисунка, Что даже балалаечная струнка Звучит, как громогласная струна. Порой из мухи делают слона, И словно кратер здесь любая лунка, И рытвинка любая как стена, Через которую не перелезть. И чудится, что трудностей не счесть, И кажется — нет силы, что могла бы Все одолеть... Но эта сила есть, И уж творятся, так творятся здесь Событья грандиозного масштаба! 1968 196 КРАСОТА Мир завистников и злыдней Все ехидней, все опасней... Красота все безобидней, Миловидней и прекрасней. Чтоб они не смели трогать И сживать тебя со света, Покажи им острый коготь —• Будь уверена, что это И тебя не опорочит, И мерзавцев озадачит! А она в ответ хохочет Так печально, будто плачет, 1968 197 ЗЕМНЫЕ БЛАГА Земные блага!.. Где б мы ни летали, Каких ни достигали бы высот, Каких бы эликсиров ни глотали, А по душе нам натуральный мед. И на проверку нам всего дороже, Какую бы синтетику нп славь,— Овечья шерсть, мех зверя, бычья кожа — Обыкновенная земная явь. И, как бы ни межзвездны наши судьбы, Важней всего нам благ земных достичь, Чтоб все богатства древние вернуть бы: Лес вырубленный, выбитую дичь И баснословное обилье рыбы В исчерпанных гяубияах мощных рек. И чтоб вернуть действительно могли бы То, чем дышать обязан человек, А именно — привольный чистый воздух, Не тонущий ни в газе, ни в пыли. Чтоб не был бы ни в язвах, ни в коростах, Ни в синяках великий лик земли, Чтоб нам, лица смущенного не пряча, Припасть устами к чистому ключу... Такая величайшая задача Едва ль и Саваофу по плечу! 106S 198 С ПУТИ НА ПУТЬ Ночь. Станция. Откуда-то подходит Локомотив, о чем-то засвистав. Толчок. Другой... Как видно, переводят, Ведь вот в чем суть, с пути на путь состав. Так и поэт на прозу переходит, От сумасшедшей ритмики устав, И не поймешь, к чему это приводит: Придет ли, опозданье наверстав, Он к новой славе иль в тупик забвенья Упрется, избегая столкновенья С каким-то встречным? Даже небесам Не угадать, чем кончится, что будет... А за крушенье стрелочника судят, Как будто бы не стрелочник ты сам! 1968 199 * * НАДО БЫ СЪЕЗДИТЬ В ДЕРЕВНЮ На одном Конце Москвы Дождик, слякоть, прелый лист. На другом Конце Москвы Белый снег и вьюжный свист. И хоть что ты ни надень, Но похоже, что сейчас Здесь в один и тот же день И в один и тот же час Будто целые века Совмещаются едва. Вот Насколько велика Современная Москва! 1968 Надо бы в январе мне, Хоть и мороз на дворе, Все-таки съездить в деревню. Что там у них в январе? Куплен ли к Новому году Там телевизор цветной? Много ль прочло там народа Книжку, дареную мной? Не старики, так ребята, Может быть, все же прочли, Хоть о себе маловато Упоминаний нашли. Видно, в другом где-то месте Их я упоминал, Если не отдал в Известья —" Значит, в какой-то журнал. Что бы ни находили Где про родные края — В Правде ли, в Крокодиле,- Думают: все это я. Коль уж в таком я почете, Все опишу — я не враль! Может быть, к лету прочтете И про январь и февраль. 1968 200 201 ДИСПУТ О ЖИЗНИ Были у тебя свои причины Бросить колко и в обиде мелкой: — Мы стареем раньше, чем мужчины! Да! Но только, даже этой меркой Измеряя наши величины, Забывать тебе не стоит тоже, Что, старея раньше, чем мужчины, Умираете вы позже. 1968 202 ВЧЕРАШНИЙ ДОЖДЬ Внезапно Солнце перестало Сиять, и дождь пошел вчера, А на деревьях трепетала Позавчерашняя жара. И утром Небо было в тучах, И тяжело туман осел, И на древесных черных сучьях Вчерашний дождь еще висел. И пахло Прелью прошлогодней, Осуществлявшей заодно Позавчера, вчера, сегодня, И завтра, и давным-давно. 1968 203 КРЕСТ ДИДЛО Вот он Сбросил свой сюртук И, в трико, Так подскакивает вдруг высоко, Будто прямо к небесам вознесло!.. — Неужели это сам Шарль Дидло? — Да, в Стокгольме родился, крестник муз, Сын танцмейстера отца, я француз. Малым мальчиком еще шведский двор Восхитил я горячо как танцор. — Вот ведь как тебе, малыш, повезло! — И умчался я в Париж, где росло Все прекрасное: Новерр, Доберваль. Ряд скандальнейших премьер. Очень жаль, Что не видел ты из них ни одной, А дышал там каждый штрих новизной, Ибо гибель стерегла старый строй, Философия была нам сестрой, Волновалось все вокруг. Вот и нам Дерзость ног сходила с рук, плясунам. И низверг переворот короля, И плясали мы, народ веселя. — Да, немало ты видал перемен! — Головы мне не отъял Гильотен, То есть, собственно, Сансон не отсек, И влетел я, окрылен, в новый век, 204 — В новый век? Тебя, Дидло, в новый век Далеконько занесло в русский снег. — Да! О том и разговор. Занесло! Залетел на русский двор я, Дидло: Дайте баб мне, мужиков и девиц, Дайте коз, овец, волков, вевериц. Я в лесу и поле был. Дайте мне Воплотить, что полюбил в сей стране. С Бонапартом совладал ваш народ,— Горячо я убеждал,— ну и вот, Пусть все пляшет, все поет, славя вас, Пусть похожим на полет будет пляс! Нет! — читают мне мораль.— Не остра ль Эта тема? Дай сераль, пастораль, Чтоб зипун не омрачил блеск торжеств! — И покорно ты влачил этот крест! — Нет! Влачил я этот крест и страдал Так, что даже под арест угадал. А ведь Пушкиным воспет я бывал, Я, который сей балет создавал. Очень жалко, что кино ваших дней Было изобретено лишь поздней, А не то бы: на, смотри наяву На меня, на фонари, на Неву, Где взрывался белый снег, серебрист, Будто что ни человек — декабрист! 1968 205 * * * * * * Где-то, Может быть, во Мстере, А быть может, в Хохломе Толковали подмастерья — Вот что было на уме: Можно умереть сегодня, Можно завтра умереть, Можно умереть вчера — Это все в руке гослодней,- Но когда придет пора Возвратиться с того света, То выдерживают это Лишь большие мастера! 1968 Вижу: Подымающийся выше все, В словари толковые ты вносишься, Чтобы все узнали, как ты пишешься, Да и как при этом произносишься Ты на разных языках по-разному, Предан рассмотрению заглазному — Подтверждаешься или оспариваешься И с какими именами спариваешься. Вот в каком котле ты, друг, вывариваешься! На уста клеветнику ты грязному Попадаешь и гуляке праздному, И в душе твоей все руки шарящиеся Ощущать уж невтерпеж становится, Прежде чем бесспорно установится, Как ты пишешься И выговариваешься. 1968 206 207 РАСТИТЕЛЬНИЦЫ КОС 30 ГРЯДУЩИЙ МАЙ На поездах С гремящими колесами Не спекулянтки едут. Честный труд Дает им прибыль. Чем торгуют? Косами. Выращивают их и продают. О, эти данницы труда тяжелого! Репейный корень осенью собрав, Они его отваром моют головы, И волосы растут быстрее трав. Вот так. Без всяких заклинаний знахарских, А просто ремесло как ремесло. И вслед за тем в столичных парикмахерских В блестящую витрину под стекло Коса-краса вмещается обиженно, Тоскуя по родимой голове. А труженица, коротко подстрижена, Спешит взрастить еще одну иль две Косы, чтоб чье-нибудь редковолосие Прикрыли их узлы и вензеля. И вновь репейный корень зреет к осени. О, сказочная русская земля! 1968 Все Предметы В эту ночь не те — Все приметы, все цвета и звуки: У берез белесых в темноте Выросли космические руки. Так и тянутся они в зенит, Будто бы желая отмахнуться Он луны, которая звенит, Будто бы летающее блюдце. Выпрямляясь, каждый ствол готов Отказаться от своих наростов. У боярышниковых кустов Выявляется глобальный остов. Словом, все как будто на холстах У художников и непохоже На вчера, как слово на устах У зеленой молодежи — Вот у этих, у ночных юнцов, У меня просящих сигаретки, Но не видящих в конце концов Ни меня и ни цветка, ни ветки. Хорошо хоть, что они на ты Говорят со мною, принимая За ровесника средь красоты Этого невиданного мая. 1968 208 209 НАСИЛЬНО МИЛ НЕ БУДЕШЬ Насильно мил не будешь! И это пустяки, за это не осудишь, Что многие стихи Томятся, застревая у типографских врат, И кажется, бываю я этому и рад. Еще и интересней услышать не сейчас: Зачем ты эти песни утаивал от нас? Мы только их и ждали! И я тогда пойму: Опи не опоздали, и это потому, Что ни к чьему я горлу С ножом не пристаю И не прошу покорно Услышать песнь мою. 1968 РАЗУМ БЕСКРЫЛЫХ Сознанье есть во всей Вселенной: Есть смысл и в стуже, и в огне, В небесной молнии, и в пенной, О скалы бьющейся волне. Осмысленность есть даже в птицах! И часто голубь-лицедей Перед своей голубкой В лицах Изображает жизнь людей. И та коспт Надменным глазом На окна в секторе жилом: Бесспорно, есть какой-то разум И у бескрылых за стеклом! 1968 210 211 МИРОК Я вслушиваюсь в себя: Что там творится? Какие зернышки любя, Какая птица, Обученная выкликать Словечек до ста, Не утомилась там скакать Павлинохвосто? И не летучая ли мышь Там шнырит немо: Все слышим, что ты говоришь. Здесь в тишине мы! И верно: весь мирок затих, Сгустились тучи. Я вслушиваюсь в других: Так будет лучше! 1968 212 ВЕТЕР Ветер Начинает жечь Что ни ночь, то более суров. И, крепчая так, что будь здоров, Он бродягам не дает прилечь Возле холодеющих костров. А пора уже под зимний кров Там, где ветер в мраморную печь Ледяных подбрасывает дров... Нет уж, Лучше, дрему поборов, Снова в поле, там где ветер меч Воздымает, чтоб себя подсечь И, безмолвно падая, потечь, Как своя же ледяная кровь, Через Млечный Путь прожекторов. 1968 213 ЕСЕНИН Москва Еще вовсе была Булыжной. Из лавочки книжной Он вышел. Пролетка ждала: Извозчик и конь неподвижный. Но будто бы из-под земли Они объявились. Как звать их — Не знал он. Но подстерегли, Грозя удушеньем в объятьях. На козлы с извозчиком сесть Ловчились и встать на запятки: — Есенин! Великая честь! Березки! Иконки! Лампадки! Еще не настолько велик, Чтоб въявь оказалось похоже Лицо его только на лик. Он вздрогнул. Морозом по коже Прошла по спине его дрожь, И, грезя далекой дорогой, Он призракам крикнул: — Не трожь! — И бросил извозчику: — Трогай! 1968 214 АБСОЛЮТНАЯ ПРАВДА По воле предков Или поневоле Слились потомки с множеством людским. Я знал бухгалтера Барклай-де-Толли, Пил водку с бывшим князем Трубецким, Который был пожарником. А позже Я правнучку Суворова встречал, Что на него весьма была похожа. Расспросами я им не докучал, Да и они порой как бы стеснялись Самих себя. С грядущим и былым Их отношенья только выяснялись. Чертог отцов казался нежилым. Принять иные не были готовы За благовест истории набат... Но вот Зашел я с внучкою Толстого К ее соседке. Это был Арбат. И дом как дом. И по какому делу Пришли — забыл. Но помню, как сейчас, Что у окна сидела и глядела, Чуть искоса, как будто мимо нас, 215 Чья правнучка? О, все равно бы понял, Когда бы и не знал я, кто она, Чей профиль пушкинский сиял на фоне Замерзшего арбатского окна. 1968 НЕБЕСНЫЙ РОКОТ Не знаю, Отчего ты Приписываешь мне Все то, что самолеты Рокочут в вышине. Ведь не другой бы кто-то, А рассказал бы сам Я все, что самолеты Рокочут небесам. И если я узнаю И все соображу, То первой, не скрывая, Тебе все расскажу. 1969 217 ЗНАК За окнами Взметнулась птичья стая От вздоха полигона вдалеке. Бревенчатая горница пустая Смотрела косо на перо в руке. И, ни о чем уж боле не мечтая, Я очи к небу устремил в тоске. Но, черт возьми, стояла запятая На деревянном потолке! След топора. Сучок на месте стеса. А может быть, скорей на знак вопроса Был этот знак таинственный похож, Который вдруг в мое сознанье вросся, Как будто вопрошая: Ну, так что ж, На том повествованье и прервешь?... И ухали за окнами колоссы. 1969 218 ДВОЙНИК Во мгле ночей Под шелест книг Во мне неясный страх возник, Что я лишь чей-нибудь двойник. Но я ответа не искал Ни у картин, ни у зеркал,— В свою природу я проник. И я услышал: Приглядись К себе, как некогда Нарцисс, Склонись поближе к лону вод, И там себя увидишь ты! Но даже там я был не тот: Смеялся отраженный лик, Что рябь двоит его черты, И он уже не мой двойник В ночах ночей Под шелест книг! 1969 219 ЗАБЫТЫЙ ЦВЕТОК О чем Ты плачешь, подоконник? Я понимаю: о цветке. Он от мороза на балконе Сварился, будто в кипятке. И тает он, а не блистает: Так, выброшенная волной, На б"ерегу медуза тает, Когда ее снедает зной. Жара, мороз... О чем тут плакать! Конечно, одного — мороз, Другого губит просто слякоть, Коль дни свои он перерос, Когда, забытый, стал ненужным, Сколь ни крутись, ни акробать!.. А впрочем, Можно и под южным Июльским солнцем Прозябать! 1969 220 КЕЛЬЯ ЛЕТОПИСЦА Ночью Блещут, точно многоточья, Блекло переливчатые окна Зданья, где слагаются преданья. Темен дом преданий и огромен, Тускло в вестибюле меркнет люстра, В келье старец виден еле-еле. — Отче, чем ты грезишь в недрах ночи? — Сыне, обо всем, что вижу ныне, Повесть написал бы я на совесть, Кабы не глаза — устали, слабы. — Старче, лампочку вверни поярче! — Очи яркий свет томит жесточе! — Значит, коль от тока око плачет, Надо взять свечу или лампаду. — Свечи! Быть о них не может речи — Вещи в свете их вдвойне зловещи. Чада даст и Нестора лампада. Нет уж, не нужна мне эта ветошь! — Значит, брошен труд, который начаг, То есть ты не кончишь эту повесть? — Каюсь! — отвечает старый старец. — Лучше сам пиши ты повесть, внуче, В свете двадцать первого столетья. 1969 221 Есть еще такие уголки, Где, как будто мальчик деревенский, Но самонадеян по-мужски, Днепр гуляет по земле смоленской. 1969 ДНЕПР Видели вы Днепр в Смоленске, Где в обличье небольшой реки Он течет еще по-деревенски, Но совсем уже по-городски? Есть еще такие уголки: Видел я, как над Днепром в Смоленске Мальчики играют в городки. Ниже, Там, где плесы широки, Он электроблещет колдовски И отфыркивается по-морски, В Черном омочив свои виски... Про исток Гадали Борисфенский Древнегреческие моряки — Вот он: Вы видали Днепр в Смоленске В виде очень маленькой реки. Он течет еще по-деревенски, Но совсем уже по-городски, Видя в небе звезд собор вселенский, А в полях колхозных огоньки. 222 ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ * * Будет, будет все в порядке: Будет плод ученья сладок Безо всякой шелухи И похожи на отгадки Хитроумнейших загадок Будут новые стихи. Как ответы на вопросы, Позабытые давно, Но ответить все равно Неожиданно, без спроса, Будет, будет суждено. Будет это, будет это — Новый ветер налетит, Но и ясные ответы Для кого-то он и где-то Вновь в вопросы превратит,— Этот вечный, ежечасный Голос бури, грохот гроз, Чтоб нежданно перерос Снова в некий день прекрасный Тот ответ в другой вопрос. 1969 224 Ко мне Привязывались пьяные, Желая, чтоб я их задел, Но в мутные их, оловянные Глаза спокойно я глядел, Отмахивался нелюбезно я От них, как будто от слепней. Когда привязывались трезвые Вот это было пострашней. 1969 225 Л Мартынов, т. 2 * * * Кажется, Что на небесном троне я Восседаю И по временам Чувствую, как нечто постороннее, Миллиарды звезд по сторонам. В этом состоянье отлучения От лучей, лучащихся вдали, Я испытываю отвращение Даже от вращения земли, И молчу я в черном облачении, Будто вне Вселенной. Таково Старости глубокой воплощение — Будто я не я, а божество. И к себе протест во мне взрывается, Вздрогнув, выпрямляюсь во весь рост. Это именно и называется Зарожденьем новых, юных звезд. И тепло, сверкая, излучается Из меня, как из небесных тел... Хорошо, что так оно случается, Только реже, Чем бы я хотел. 1969 226 ПОЛЕТ НАД БАРАБОЙ Подпирал своей я головой Этот самый купол голубой Над земною бездной в снежном блеске. Я летал над Барабой С Николаем Мартыновичем Иеске. Это был отчаянный пилот. Но однажды Наш ветхий самолет Оказался не в силах оторваться От снегов Барабинских болот: Вязли лыжи, Липли к снежной жиже — Дело было по весне. Иеске Бортмеханику и мне Крикнул: — Помогите, бога ради, Раскачаться сатане — Подтолкните его сзади! Соскочили мы, ворча, Два юнца, два силача, И толкнули мы с разбегу Юнкере, будто бы телегу. 227 8* И потом уж на лету — В воздухе наполовину, Набирая высоту Сквозь воздушную лавину, — Завалился я в кабину. А как забрался на свое место бортмеханик, Окутанный какими-то собачьими мехами, Я даже и не помню, но и он ухитрился. И летели два часа почти. Не было мне и двадцати, — Даже и не простудился. Прилетев, Мы пили ром, коньяк, И сердилась летчика супруга: — Николай Мартынович — маньяк. Все вы трое стоите друг друга! 1969 ОТ ЖАЖДЫ К ПЕСНЯМ Через вечерние летел я зори, Навстречу мне плыла Речь Посполита, И за кольцо держался я в соборе Святого Витта. Я задержался на день в Златой Праге, Хорошие там повстречались парни,— Мы толковали о всеобщем благе В ночной винарне. На следующий вечер в Риме В траттории какой-то старомодной Мы пили солидарности во имя Международной. И помню, через мост над Рубиконом Автомашинные летели тени, Чтоб я в глаза мадоннам благосклонным Взглянул в Равенне. Читал я надписи на древних плитах, И не в Париже ли взглянул я прямо В глаза, от древней копоти отмытых, Химер Нотр-Дама... А над Дунаем с круч паннонской Буды Мне мудрый Юлиуш рукой тяжелой Вдаль через Русь указывал: оттуда Пришли монголы! 229 О, собеседники везде, повсюду! И если помнюсь этим добрым людям, Так уж о них я вовсе не забуду, И живы будем! А если даже и умрем однажды, То, умерев, мы все равно воскреснем От жажды К песням! 1969 ПЕГАС Пегас Когда-то был Величиною с пса, Как предки всех других Прекрасных лошадей. Еще не возносил он ввысь под небеса Уже ликующих и плачущих людей, Еще копытцами о камень он не бил, Чтоб опьяняющий забушевал поток,— Но все ж он и тогда Почти крылатым был, И цвет свой набирал Поэзии цветок. 19G9 231 * * * Небо Вновь набито сероватой Ватой ватников и тюфяков И халатов рванью дыроватой. Человек Довольно бестолков, Если до сих пор еще не в силах Привести в порядок небеса, Понаделать облаков красивых... Этот век Еще не начался! 1969 232 ВОЛШЕБНИКИ Мы были волшебниками. Когда-то. Пока Нам были учебниками облака, И запах цветка, и крыло мотылька, И звон голоска ручейка-бессребреника Нам были учебниками, были лечебниками, А книжность — премудрость была далека, Поскольку мы только и были волшебниками, А позже мы тоже склонились над требниками, Служили, себя окружили судебниками, Но если бы не были мы и волшебниками, Давно бы не стало нас: Жизнь жестока! 1969 233 * * * И спросил я у кукушки, Сколько лет мне жить осталось. И сначала показалось, Что кукушка отмолчалась, Но потом закуковала В утешенье простаку Добродушная кукушка Бесконечное ку-ку. 1969 234 й* РЕВНОСТЬ Когда Брожу с тобой в лесу я, Меня он еле замечает, — Его я не интересую, А вот в тебе души не чает, Тебя он похищает, прячет, И знаю я, что это значит, Чего он хочет, этот лес твой. — Ay, ay! — кричу все чаще. А ты откуда-то из чащи Кричишь в ответ: — Не сумасшествуй! — И верно, Будто сумасшедший, Я хохочу, тебя нашедши, Но голос леса дикий, дивий Великолепно понимаю И все ревнивей и ревнивей Тебя за плечи обнимаю. 1969 235 МОЯ ЗНАКОМКА А психиатр — Моя знакомка,— Вот эта, вы не обознались,— Она смеется ясно, громко, Не жалуя психоанализ, Прекрасно лечит от болезней И уверяет, что купаться И рыться в садике полезней, Чем в психологии копаться; Природа для нее отрада, Мои стихотворенья любит И рассуждает не без яда О том, что мнительность нас губит, 1909 ?36 СОН Все решено И все улажено... Ты кутаешься в платок. По-зимнему ты принаряжена. Над родником замерз цветок, Мороз жесток, снежок скрипуч, Иссяк поток, замкнулся ключ, И больше ничего не важно, И больше ты меня не мучь Одна на холоде таком. Но корку льда над родником Ты пробиваешь сапожком, И брызжет под его носком Не ключ, не буровая скважина - А целый гейзер, о каком Я только грезил взбудораженно. Сон этот мой Тебе знаком? 1969 237 * * * Меня, Должно быть, Ночью лихорадило. Как будто Все и очень верно схвачено — Такт не подвел и трусость не подгадила, Все достоверно, не переиначено, Но многое, написанное набело, Начертано как будто вовсе начерно И точно вовсе наспех накарябано. Повествование! Неслось как вскачь оно И прыгало с ухаба на ухаб оно В указанном рассудком направлении, Но в общем создается впечатление, Что перья и стальные и гусиные, Пия чернила красные и синие Для очерненья либо обеления, Раскалены До белого Каления! 1969 238 ПОЕДИНОК Так Мир молекул Представляю я — Мне увеличенный не нужен снимок,— И темной ночью, и средь бела дня Я чувствую: во мне и вне меня Идет молекулярная возня Бесчисленных безликих невидимок. Веду я с ними некий поединок, Чтоб обуздать их всех — и нелюдимок, И тех, с которыми вошел в родство. Пусть бытия частицы моего Почуют, что живое существо, Которое зовется человеком, Такое же скопление молекул, Да только крепче, Чем вокруг него! 1969 239 ЧТО ВАМ ПОДАРИТЬ ЕЩЕ? Я из двух моих племянниц Выращу не бесприданниц,— Каждой суну в школьный ранец Я пластинку — вольный танец... Что вам подарить еще? Привлекательный румянец? Что вам подарить еще? Ясный месяц для сияньиц Через правое плечо? Что вам подарить еще? Мир, покой, мужей не пьяниц, Ясной осени багрянец? Что вам подарить еще? 1969 240 УТРО Из пустыни, Из полыни, Из бурьяна, Из тумана Поднимались испаренья, А быть может, излученья Из иного измеренья. Из калины, Из малины Поднимались исполины, Исполины из былины. Из былинки, Из пылинки Возникали исполинки, Исполинки-великанки. Оживали истуканки, Изменялось освещенье, Отменялось воспрещенье Замирать от восхищенья. 1969 241 ТВОРЧЕСТВО Когда создаются Сложнейшие вещи — Подобия солнц, заменители лун,— Слова об искусстве все чадце и резче Звучат в мегафоны с высоких трибун: О том, чтоб оно точно так же ковалось, Космической мощи задачи верша... По надобно знать, что давно стосковалась Об очень несложном людская душа: Чтоб творчество, полное внутренней мощи И многообразное, как никогда, Дерзало бы стать по возможности проще, Как — попросту — солнце, Как просто звезда! 1969 242 ВОЛНЕНЬЕ В области сердечного волненья, Пусть она невесть какая область, Доблести сердечного волненья Даже не считаются за доблесть; И никто не просит извиненья, Будь он даже вежлив безупречно, За свое сердечное волненье — И волненье это бесконечно; И почти ничтожны по сравненью С ним волненье перезревшей нивы, Или океанское волненье, Ибо волны все-таки ленивы По сравненью с этим беспрестанным И не находящим объясненья Еле ощутимым ураганом В области сердечного волненья. 1969 243 * * Я как будто несколько столетий Не писал стихов. И вновь берусь. Промелькнуло, я и не заметил, Несколько веков. Иная Русь. И на ней совсем иная осень, И над ней иные облака. И как будто бы перо я бросил Только сутки, а прошли века, Будто за ночь что-то обновило Землю и над нею небеса. Если бы все было, как и было,— Я бы за перо и не брался! 1969 244 * * * Свои стихи Я узнаю В иных стихах, что нынче пишут. Тут все понятно: я пою, Другие эту песню слышат. Сливаются их голоса С моим почти в единый голос. Но только вот в чем чудеса: Утратив молодость, веселость, Устав пророчить горячо, Я говорю все глуше, тише, И все, что только лишь еще Хочу сказать, от них я слышу. Не дав и заикнуться мне, Они уж возглашают это. И то, что вижу я во сне, Они вещают в час рассвета. 1970 245 ХВАТКИЙ ЧЕРТ Опять Вокруг меня летает Какой-то черт, И на лету За сердце он меня хватает, Но жизнь моя еще в цвету, И хваткому посланцу ада Я возглашаю на ходу Все то, за что мне взяться надо Не нынче — в будущем году, И восклицает он: — Недурно! — В восторге от моих затей, И сердце, бьющееся бурно, Он выпускает Из когтей. 1970 248 ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ Этот день, Точно тень, Ходит следом за мной: — Виноват: сероват! — Ну и ладно, не ной! — Я толкну Его, пну, Закляну: — Провались Сквозь холмы Полутьмы, Чтобы звезды зажглись! — Но закат — Адвокат Сероватого дня — Говорит, Что горит От стыда за меня. Он сердит, И стыдит Он меня, говоря: — Этот день, Точно тень, Вы отбросили зря! 1970 247 КОНЦЫ НЕДЕЛЬ В наш век И четверги, как пятницы, И пятницы, как субботы, Хоть и волнуются привратницы, Что все поздней ложатся спать юнцы... У каждого свои заботы. И поздно-поздно В клетках лестничных, Как дверцы в сердце, лифты хлопают, И пестрые сапожки топают, И после всех этих чудес ночных Просторен, будто свод небесный, Когда-то тесный день воскресный, Зовущий в парк культуры с бурыми Психеями и Амурами, Где грезит новыми скульптурами Какой-то скульптор неизвестный. 1970 * * * Ты видишь? Через реку вброд Упорный человек идет С ведром огромным и пустым К заречным зарослям густым. И снова Через реку вброд Обратно человек идет С ведром огромным, и оно Иной водой полным-полно. Вода реки Ему горька, И он несет издалека Ведро воды Из родника. 1970 248 249 Но пока я лампе дифирамб пою, Томно смотрят со страниц журнальчиков На гривастеньких неандертальчиков Девы с керосиновыми лампами. 1970 БАЛЛАДА О КЕРОСИНОВЫХ ЛАМПАХ Не боясь Испачкать нежных пальчиков Керосиновыми лампами, Томно смотрят со страниц журнальчиков На своих женоподобных мальчиков Девы с керосиновыми лампами. Архаическое обольщение! Кончилось свечами увлечение, Так священнодействуете с лампами, Будто нет ничего священнее Ощущения от освещения Керосиновыми лампами! Неужели это — возвращение В гиблый мир булыжного мощения, В позабытый мир шлейфовлачения, Хиромантии, столоверчения, В мир с его вампирами и вампами? Лампа, лампа! Свет дает и тень она, И не все по мелочам разменено: Озарялись рукописи Ленина Керосиновою лампою. И пылала голова Есенина Керосиновою лампою. 250 ВОЗРАСТ ПРЕДКОВ Не тот Мой прадед, Кто, как старец, гладит Меня, как будто детку, по головке, А тот Мой прадед, Чьи движенья ловки, Кто знает все звериные уловки, Кто целый день хлопочет, не присядет И что-то вечно мастерит и ладит Без устали с утра до поздней ночи. Не стар Мой прадед, Мощен, зорки очи,— В былое время жизнь была короче! 1970 252 ТРЕВОГА Постоянная тревога Постоянно у порога Обязательно стоит; У нее в душе три бога — Это Гнев, и Страх, и Стыд, А быть может, три богини — Скорбь, Сомненье и Унынье Стынут, лики хороня, В смутных облаченьях старых; Только я не знаю чар их,— Нет в душе их у меня. Но Тревога Свой тревожник — Древний жертвенный треножник, Где огни уж не горят, Утверждает на пороге, Будто ветхий и треногий Старый фотоаппарат, Неуклюжий и огромный; И чулан ей нужен темный, Чтобы снимки оживить, Будто боги уж не живы, И нужны ей реактивы Негативы проявить; 253 Ей одно: чулан найти бы Для того, чтоб негативы Вытащить на белый свет. А какие негативы? Что за темные мотивы? У меня в душе их нет! 1970 * * * Старая свеча пылает, Истекая воском новых слез. Снова лает Новый старый пес. Старый лунный диск в сиянье новом Снова юн и не стоит спиной К романтическим обновам, Пахнущим глубокой стариной. Новых модниц старый пес облает — Будто не с того и началось. Новая свеча пылает, Истекая воском Старых слез. 1970 255 КОНВЕРТ Я стихи писал В период гроз, Ночью, полон внутреннего жара. И однажды Ветер их понес Будто бы вокруг земного шара. Я забыл их... Шел за годом год, И однажды в сумерках рассветных Почтальонша Мне конверт сует, Полный всяких вырезок газетных. Вижу: Снова он в моих руках, Результат трудов моих полночных, Но теперь на разных языках, В переводах, Пусть не очень точных. 1970 256 СУДЬБА Я о тебе Гораздо больше знаю, Чем о себе ты ведаешь сама, О, милая обыденность земная, Стучащаяся пальчиком в дома! И о земле не меньше мне известно, Чем знает о себе сама земля,— Не я ли сам, пришлец из звездной бездны, На ней возделал хлебные поля. Да и о небе знаю я побольше, Чем это небо знает о себе, И потому-то не могу я дольше Ждать и гадать о собственной судьбе. О ты, судьба моя, не чья иная, Я о тебе гораздо больше знаю, Чем о себе ты ведаешь сама! 1970 257 Л Мартынов, т. 2 ПРОТИВОРЕЧЬЯ Противоречья, противоречья! Эта дискуссия длилась, остра,— И у костра, и под сводом шатра Мы препирались, друг другу переча, Истину в спорах искать мастера, И побежали, рассвета предтечи, По косогорам кривые ветра, И, наконец, поднялось нам навстречу, Но не пошло, как колосс, против нас, А заблистало, голов не мороча, Солнце небес, и, напротив, погас Месяц, истлевший, как противогаз В противотанковых рвах прошлой ночи. 1970 258 ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА Я видел Много звезд: Не только стаи, А табуны их, целые стада, Скакали, пыль межзвездную взметая. И звездные я видел поезда, И звездные я видел города, Что громоздились, в бездне вырастая. Но есть такой вечерний час, Когда Лишь ты, моя счастливая звезда, Одна-единственна, плывешь, блистая В закате, что не весь еще погас, Когда еще во тьму не утащились Седые туши тучевидных масс, Тебя затмить неправомерно силясь, И серый месяц в дырку неба вылез, Сиять над миром безнадежно тщась. 1970 259 * * * Поэзия Отчаянно сложна, И с этнм очень многие боролись, Крича, что только почвенность нужна, В виду имея только хлебный колос. Но иногда, в словесном щебне роясь, И там, где не восходит ни зерна, Ее мы обнаруживаем, То есть Она везде, и не ее вина, Что, и в земле и в небе равно кроясь, Как Эребус, венчая Южный полюс, Поэзия не ребус, но вольна Звучать с любого белого пятна, Как длинная п средняя волна, И на волне короткой весть и повесть! 1970 2GO ЧАСЫ И ВЕСЫ Обманывают невольно Меня и добрые друзья, Но мне от этого не больно: Обманываюсь, но не я. Фальшивящими голосами Поют какую-нибудь чушь, А я вооружен весами, Чтоб гири снять с их грешных душ Себя обманывают сами Они, а я готов простить! Владея верными часами, Могу их то быстрей пустить, То чуть замедлить, чтоб успелосъ Всему свершиться на земле И впору наступила зрелость Плодов и дружбы в том числе. 1970 261 книги А красноречивей всех молчат Книги, славно изданы, честь честью Переплетены, чтоб до внучат Достояться с Достоевским вмевте И затем поведать все, о чем Написавший не сказал нв" слова, Но как будто озарил лучом Бездну молчаливого былого, 1970 262 ПОДЗЕМНЫЙ ВОДОЛАЗ Когда уводят Воду из реки, Взывают к небосводу тростники И шелестят степные ковыли: — Опомнись и умом пошевели, Томимый жаждой жадный человек! Ты, как без рук, останешься без рек И захлебнешься, ненасытный вор Своих ключей, потоков и озер, В, густой пыли, которая впилась И в правый глаз тебе, и в левый глаз. Не этой влагой жажду утоли, А воду надо брать из-под земли — Туда спустись, подземный водолаз. 1970 263 топология То Вздыбленные, То пологие Не то поля, не то плато — Мир, где без формул топологии Не может обойтись никто, Мир, где узлы не разрубается, Веревки вьются в три петли, И единицы изгибаются, И раздуваются нули. Но что бы ни творилось с числами, Какими бы там письмена Ни оборачивались смыслами,— Важна задача лишь одна, Чтоб, как бы дико он ни лез на лоб, Безумно выпученный глаз, А все не лопнуло б, не треснуло б, Не рухнул бы в недобрый час Весь этот газово-бензиновый, Зыбучий от вершин до недр, Мир геометрии резиновой... И не кричи мне, геометр, Что это все не топология И речь в ней вовсе о другом. Уймись! Тебя поймут немногие, Меня же — чуть не все кругом. 1970 204 АНГЕЛЫ СПОРА Ангел мира есть И ангел мора, Ангелы молчания на сборищах... Я любуюсь Ангелами спора, Охраняющими бурно спорящих: У единоборцев за плечами Вьются эти ангелы-хранители, От неясных доводов в печали, Справедливых доводов ценители. Бдят! Но улетают, Словно мухи, Если пахнет спорами напрасными, Потому что только злые духи Притворяются на все согласными. 1970 265 РАЗУМНАЯ СВЯЗЬ * * Я вышел На воздух, С тревогой борясь. Я помнил: Природа не раз возмущалась — Здесь, в мире, где всякое прежде случалось, Тревога известно откуда бралась. Но чувствовал я, что уже намечалась Меж мной и стихией разумная связь: На выгоне Лошадь спокойно паслась, На чистую речку машина примчалась, Отмылась, воды напилась и умчалась, И утка на озере мирно качалась, И снова в прудах зародился карась. Итак, все в порядке, лишь только не сглазь! В полях не метались авось и вчерась. Успехом старанья мои увенчались. Людская мечта Не вполне, Но сбылась, 1970 Обыкновенное ненастье, Но мы тревожимся, И нам Повсюду грезятся несчастья И ужасы по временам. И все как будто не на месте, И небосвод столь мглисто сед, Как будто нам По сто, по двести, А многим И по триста Лет. 1970 266 267 ВОСПОМИНАНЬЕ СТАРЫЙ ХУДОЖНИК Юнец, Недели две Я в Ленинграде жил. Купаючись в Неве, Ее я переплыл. Был верить я готов: Бросают мне цветы Девицы с высоты Прославленных мостов. Пусть всаднпк на коне Увидит, кто плывет! Был это я. А мне Шел двадцать первый год. Шатался я везде, Музеи посетил, И Тихонов в Звезде Стихи мои пустил. Их встретили тепло, Не зная, может быть, Что в голову пришло Неву мне переплыть. Но сколько ни живу, А помню я о том, Как переплыл Неву Году в двадцать шестом. 1970 л Жив и ныне Художник, когда-то создавший обложку К имажинистской Коннице бурь. Нет, вы отмахиваться погодите немножко: Мол, об умолкнувших не трубадурь! И не отшатывайтесь с испугом, А посмотрите, каким увлеченьем горя, Пряничные подковы, подобные радужным дугам, Выпекают на новых полотнах сегодня его пекаря! Ну, конечно, и это уж прошлое, Но настолько ярко окрашенное Воспоминаний светом во мгле, Что даже и сторожевая ушастая башня, Будто живая, Склонившись, прислушивается к земле. Прислушивается к земле, точно к небу! И как ты бровей своих, Время, ни хмурь,— Вот вам посевы насущного хлеба В поле, где мчалась Конница бурь! 3.970 2С8 2С9 Столетье можно погодить, Пусть правда выяснится позже! И он потрогал шрам на коже, Шрам этот тонок был, как нить. 1970 НИТЬ А почему По вечерам, Как все седые ветераны, Рассказывая столь пространно Про все, что было тут и там, Ты, о участник старых драм, Не говоришь про этот шрам? Не хочешь трогать старой раны? Слов подходящих не найдешь?.. — Бедняк пырнул меня со страха. Ему сказали: Уничтожь, Не то тебе — топор и плаха! Иди! — и дали в руку нож. Ну вот, он и пырнул с размаху, Но шкуру этим не спасешь,— Сам стал он вскоре кучкой праха. Цена ему, конечно, грош, Но ведь жива его вдова, Да выросли теперь и дети. Что ж им вредить? К чему слова? Зачем воспоминанья эти! Пусть думают, что их отец Достоин рая, а не ада. Невинных разбивать сердец Без надобности не надо. Да эти раны бередить, Бывает, и себе дороже. 270 tike БЫК ВОСПОМИНАНИЙ ВДОХНОВЕНЬЕ Где-то Крикнул петел, Дятел застучал, Что-то им ответил, сонно замычал В утреннем тумане, высунув язык, Бык воспоминаний, крутолобый бык. Это бык видений. Подойду к нему И без рассуждений за рога возьму: Мол, хвостом помашем, ухом шевеля, Да и перепашем памяти поля. Луг воспоминаний Глухо шелестит, Плуг воспоминаний на лугу блестит. Утренние пташки подымают крик, Но ходить в упряжке не желает бык. Пусть уж Трактористы, Сидя у руля, Перепашут чисто памяти поля, Чтоб с лицом эпохи слить природы лик. А в чертополохе Водит оком бык... Бык воспоминаний, выйдя на луга, Ворошит в тумане памяти стога. 1970 f Смерть Хотела взять его за горло, Опрокинуть наземь, придушить. Он не мог ей это разрешить. Он сказал: — Не вовремя приперла! Кое-что хочу еще свершить! Тут-то он и принялся за дело — Сразу вдохновенье овладело, Потому что смерть его задела, Понял он, что надобно спешить, Все решать, что надобно решить! 1970 272 273 Безмолвным когтем острого пера, В них все слова я ставлю на места. Все выразить пришла моя пора, И совесть Вдруг Становится Чиста! 1970 СЛОВА Слова! Сова И та способна вымолвить: - Угу! В рычанье льва Услышать можно голос еетества. У каждого Свои права В своем кругу — И у кузнечика и у кита. И только я Ни слова не могу Сказать порой, замкнув себе уста, Совсем как лютому врагу, Как будто только молча я не лгу. Но Неспроста Хитрей Зверей И птиц, Не то чтобы следами на снегу Я испещряю белизну листа, И от молчанья в письмена бегу И, ощущая рыхлый дерн страниц 274 СТРОПТИВОСТЬ ПОЗДНИЙ ВЕТЕР А если Нос мы вздернем И ухмыльнемся черство, Предупреждаю: с корнем я вырву непокорство! И без раздумий, сразу строптивость тоже вырву И в каменную вазу пересажу их мирно, Как будто кактус вместе с колючей розой скверной. Не будет лучшей мести! Поверь мне, способ верный. Они расти не станут в добрососедстве. Тесно! Засохнут и увянут. И ладно! И чудесно! А коль в тебе оставить, так разрастутся очень. Ну, не волнуйся! Я ведь Шучу. Мой гнев непрочен. 1970 Еще Глаза слипаются, Вздремнуть еще не грех... А ветер просыпается, Пожалуй, позже всех. Но днем он в зное прячется, Скрывается, пока Точней не обозначатся Под вечер облака. И лишь тогда бросается На них во всю он мощь, И сумрак потрясается От молний через дождь. На птице пух вздымается, И на лисице мех... Тот ветер унимается, Пожалуй, позже всех! 1970 276 277 ХРАНИТЕЛЬ ПОКОЯ ДВЕ ТЕНИ Гляжу я На твои ресницы. Сладок Твой сон, как будто наведен порядок Во всей Вселенной, будто нет загадок В пожаре радуг, в жаре лихорадок. Ты бед не чуешь и побед не чаешь. А может быть, ты только обольщаешь Себя такой мечтой, а мне вручаешь Всю власть над всем, что вкруг тебя Но, может быть, когда-нибудь приснится И мне во сне, что я твоя ресница, Которую сама не замечаешь! 1970 теснится. Две тени За тобой летели, Как бы охвачены борьбой. — Смотри! — я закричал в смятенье. Как две соперницы две тени, Две тени мчатся за тобой! — И как ты на меня ни сетуй, И как ни топай ты ногой И убедиться ни советуй, Что тень одна от лампы этой, А тень другая — от другой, Но что бы там ты ни хотела И что за пляску ни пляши,— Две тени за тобой летело: Одна казалась тенью тела, Была другая — Тень души. 1970 278 279 Я ЗНАЮ, КАКОВА ЛЮБОВЬ Отбрасывает кукол прочь И гонит властною рукою Твоих врагинь, твоих врагов. Ты понял, что она такое? Я знаю, Какова Любовь! 1970 Я знаю, Какова Любовь. Когда любовники возлягут В альков среди ее цветов Вкусить плодов ее и ягод,— То это не всегда Любовь! И что ты там ни обусловь, Каких ты под любовный купол Ни подымай колоколов, Каких ни пой любовных слов,— И это не всегда Любовь! И если даже ты нащупал Средь самых шелковых голов Парчово-бархатистых кукол Соболью бровь, как зверолов,— То это тоже не Любовь! И если ты не бархат гладил, Но и с Железной Девой сладил Хозяйкой внутренних шипов,— То эю тоже не Любовь! Ее ты имя не порочь! Она, Вся белая от гнева, Железную ломает Деву, 280 Г ^"f * * * Букет Валялся посреди стола. Я видел: по цветку вечерняя пчела, Как будто ничего и не подозревая, Медлительно ползла, последний сок пила, Заботливо верша текущие дела, Как будто бы цвела Действительность живая. 1970 282 НУТРО ВЕЩЕЙ В мире этом, Я знаю, нет счета сокровищам, Но весьма поучительно для очей Заглянуть повнимательнее в нутро вещам, Прямо в нутро вещей! В бакалее и гастрономии Это выражается в бестарной продаже Бутылочного и ящичного нутра, И это, конечно, всего знакомее — Так сказать, экономия, вещь не хитра! Но в салонах готового платья, шевелючись, Возникает пушистая внутренность шуб И пантеро-овечьих, и кроличъе-беличьих... Вид ондатры и нутрии разве не люб? И само собой ясно, внушает доверие Древо-каменный мир сувениров, премудр, И прельстительный внутренний мир парфюмерии, Всевозможных лосьонов, и кремов, и пудр. Но в салонах мебели Пружинно-ватная, Будто бы выпирающая из тела душа, Внутренность кресельная и кроватная Хорохорится: чем я не хороша? И в каких-то лавчонках, где все перепуталось И развалится, только пошевели, 283 Уцененных вещей престарелая внутренность Внешний блеск свой стыдливо скрывает в пыли. Но спроси: Для чего это все обнаружилось? Я охотно отвечу тебе: Разбери, Что за вещи величественны снаружи лишь, А какие снаружи и изнутри! 1970 ШАГОМЕР Я в подарок получил шагомер, Но воспользоваться им не сумел. Не такой уж я в себя маловер: Полагаюсь я на свой глазомер. Но не ставлю я себя вам в пример, Покупайте не скорбя шагомер, Если нужно каждый шаг рассчитать И характер только так воспитать. 1970 285 ДЕТИ ПРИРОДЫ Природа Нам родная мать, И мы ее, как дети, сердим, И ухитряемся ломать Мы все кругом со всем усердьем. И, рассердив ее до слез, Мы глаз своих не подымаем, Но молнии за розги гроз Мы шаловливо принимаем. А вдруг иссякнет даже гнев И вдруг на иждивенье к детям Она захочет, одряхлев? Что мы на это ей ответим?! 1970 $ 4 ПРИЗНАКИ НАРОДНОСТИ Деревня, Словно красна девица, Зачем ты прячешь за деревьнда Свои цветы, грибы, кореныща — Все то, что никуда не денется! Моя упрямая смиренница, При исчислении доходности Не разучилась ли ты скупости, С которой следует овцу пасти На шубу по твоей дородности, При домовитости без жадности? И не стесняйся в обиход ввести Все то, что не теряет годности! Не в праздничности, не в парадности, Ни даже в склонности к обрядности, А в истинной незаурядности Твоей естественной нарядности Я вижу признаки народности! 1970 286 287 ЛИСЕНОК Не то ребенок, а не то бесенок, Из леса выйдя, преградил мне путь, И это был малюсенький лисенок, Меня не испугавшийся ничуть. Он понимал, что я его не трону Хотя бы потому, что так он мал, Что это исключает оборону,— Он все это прекрасно понимал! Вот и глядел он на меня подобно Тому, как дети на большого пса, Присев на корточки, глядят беззлобно. Но тут его окликнула лиса. Он скрылся. В чаще что-то затрещало. Должно быть, мать в норе, в лесном жилье, Его учила, мучила, стращала Рассказами о модных ателье. 1970 288 ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЕ СРЕДСТВА Изобразительные средства, Неисчислимо их богатство — Внезапное добрососедство, Свобода, равенство и братство. И в необыденность земную Неправды вовсе не внесу я, Коль белым мелом тьму ночную Я вам умело нарисую. И сажей черною печною, А если нужно — даже углем Изображу вам полный зноя День, озаренный солнцем круглым, 1970 289 10 Л. Мартынов, т. 2 лики жизни КАПЛЯ КРОВИ Я шел Своей дорогой, Погружен Во всяческие тягостные мысли. Над миром тучи копоти нависли, Как будто впрямь не раз он был сожжен. Жестокость жизни,— думал я,— осмысли: Любой ее источник заражен... Но вижу вдруг: Тропой мужичьих жен Навстречу мне на грубом коромысле, Изваянном посредством топора, Живой воды два полные ведра Она несет. Два глаза, два бедра Есть у нее, а также есть два лика, Причем один из них, глядящий дико, Она скрывает, Дьявольски добра! 1970 Инфузорно Мы пылаем И выпениваем в споре Восклицанья, несть числа им, Будто это капли в море. Я хочу, Чтоб крылось в слове Столько пламенного жара, Будто блещет капля крови, Тяжелей земного шара. 1970 290 291 10 Что в пламени отчаянных голов, Весь опыт прошлого переработав, Она рождалась, уйма крепких слов И всяких необычных оборотов. 197Р ЧИСТОТА Да, Ленин был, конечно, трижды прав, Борясь за чистоту свободной речи, Чтоб каждый управдел, домоуправ Не изголялся бы, ее калеча. И надобно язык оберегать Or всяких шкрабов, защищая школы, Чтоб существительные не спрягать И малодушно не склонять глаголы. Все — истина, что Ленин говорил О языке вельмож и бюрократов, Но*, Революции язык, он был Похож на голос громовых раскатов. И не забыть, как говорил смутьян — Рабочий, обращавшийся к крестьянам В деревне, где рыдающий баян Соперничал с классическим Бонном. И в возбужденном клекоте котлов, Чья ржавчина кровавой пахла баней, Рождалась бездна необычных слов И тех или иных иносказаний. В жаргон великолепной матросни Прибой морей бунтующих был впенен, И не были пуристами они. И не об этом сокрушался Ленин, 202 ВОЛЬНАЯ ПТИЦА Что ты за птица? Ты с ветки на ветку, С розы на розу, с розги на розгу Скачешь, как будто хочешь укрыться В самую дальнюю клеточку мозга. Клеточки, Клетки и темные клети! Всякие Римы, вторые и третьи, Эти, которыми бредили предки. Или же целые тысячелетья — Это не больше, чем тысячелетни? Но и огромные Тысячелетни В десятилетки должны превратиться, Чтобы исчезли решетки и клетки, Тьма теремов, громоздимых громоздко,- Все, что тебя заставляло забиться В самую дальнюю клеточку мозга, Воображения вольная птица. 1970 294 * * * Еще шалят, По-летнему одеты, Без сандалет меж многолетних трав, Несовершеннолетние поэты, Пятидесятилетних осмеяв. И, блеском поседения согреты, Еще бредут тропой меж тучных нив Семидесятилетние поэты, Шестидесятилетних оценив. Но ни в кого не брошу я ни камня, Осенним солнцем до того согрет, Что кажется, бывает иногда мне Не только сто, а много тысяч лет! 1970 295 ОБЛИК Свой Теремок он Ремонтировал И перестраивал, строитель, И ненароком он вмонтировал Свой облик в тихую обитель. Обитель эта отжила давно, Но облика не потеряла... Конечно, строить так и надобно Хоть из какого Матерьяла! 1970 2S6 * * * Решение Уйти в монахи, Забиться во святую щель От хохота кнута и плахи-г Вот смысл, вот истинная цель Ухода в тихую обитель. Но лишь переведешь ты дух, Как снова, рясы теребитель, _ Жужжит,- ведь ты не слеп не гл"х. Мир про свои мирские страхи, Про колдовство и ведьмовство... Решение уйти в монахи Не упасет ни от чего! 1970 297 ПРОРИЦАТЕЛЬ О том, что будет, знаю я заране, И все сбывается, что возглашу, И столько брани за свое старанье Переносил я и переношу. И часто, малодушный, я грешу, В уныние повергнут этой бранью, И у богини Лживости прошу: •— О, дай мне добрый дар перевиранья! А то клянет меня народ честной, Они кричат, что я всему виной, Предсказывая горести, являюсь! Но повернулась Ложь ко мне спиной, И сам в ногах я у себя валяюсь, Чтоб не сбылось предсказанное мной! 1970 298 ЗАВЕТ ВЕРЛЕНА Мне На заре Верлен приснился И, чтобы сон мой объяснился, Сказал мне русским языком: — Поэзия — не что иное, Как похождение шальное, Когда ты крадешься, объятый Передрассветным ветерком, Чтоб мяты аромат и тмина — Ничто не пролетело мимо. Все остальное — писанина! Скажи им русским языком! 1970 299 Но не провозгласил еще Некрасов, что за силища Творения могучего, Хотя и с ним несхожего, Еще для мира божьего Неявленного Тютчева! 1970 ЯВЛЕНЬЕ ТЮТЧЕВА Когда Твердят заученно Чего-нибудь из Тютчева, Я чую: мне поручено Проникнуть в чувства Тютчева., Кому нужны стихи твои? Не лаврами, Не миртами, А серой и селитрою — Остывшим пахнет выстрелом В лесу бумажно лиственном, Где с Пушкиным покончено. С тех пор, Как с ним покончено, Кому нужны стихи твои, Звучащие утонченно! Затучило, затучило... Кто выступит за Тютчева? Еще не грянул час его, И острый глаз Некрасова Средь сумрака зыбучего Хотя и видит Тютчева, СОО новый костюм БАЛЛАДА О ФЕДОРЕ ДОСТОЕВСКОМ Красный жилет Теофиля Готье, Как и Петефи пастушечья шуба —• Все это шито в одном ателье. И хомяковский армяк щегольской, И Маяковского желтая кофта — Все это шито в одной мастерской. И никому не пришло бы на ум, Хмуро взглянув на толстовку Толстого, Переодеть его В новый костюм. 1970 Невский Остается просто Невским, Отвергая переименованья. Достоевский Остается Достоевским, Отвергая перетолкованья. Быть бессмертным Тяжкая повинность! Бытие мыслителя один из Самых фантастических романов! •— Расскажите, милый Валиханов,— Попросил Чокана Достоевский,— Что теперь творится в Петербурге? И сказал Чокан, на запад глянув: — Друг мой, Невский остается Невским, Как и Достоевский Достоевским, Даже если загнан к черту в турки! Впрочем, был ли сей ответ столь резким? Мне проконсультироваться не с кем, Так ли точно средь степных курганов Выразился славный Валиханов. Но ведь Невский Остается Невским, 302 303 Как и Достоевский Достоевским, Точно так же, как и Валиханов, Хоть и много разных великанов И живых и всяких истуканов За сто лет Исчезло, В Лету Канув! 1970 ДАР ВООБРАЖЕНЬЯ Вы знаете, Что значит быть поэтом, Но молодым еще и с этой целью Печататься по маленьким газетам Без подписи, петитом, нонпарелью, Быть репортером — и на том спасибо: Ведь для стихов в газетах мало места! Описывать открытие Турксиба, Строительство совхозов Зернотреста, Не спать ночей, торчать на телеграфе, Затем засесть без всякого зазнайства За оформленье автобиографий Орденоносцев сельского хозяйства, Не только правя знаки препинанья, Но и цитируя постановленья... И дерзко написать воспоминанья Упорного борца за становленье Советской власти, будто бы при этом Ты сам участник каждого сраженья, — Все потому, Что, будучи поэтом, Имеешь чудный Дар воображенья! 1970 305 * * * Разве это незаметно? Не кивайте, знаю сам: Разве мыслимо от ветра Не раздуться парусам, И волнам над побережьем В это время не плясать, И ветвям под ветром свежим Всей листвой не потрясать? Это глупо, безрассудно! И конечно, столь же трудно, Как под ветром парусине Неподвижно повисать, Так всего невыносимей Кисть не взять, не набросать: Трепет листьев на осине, Белый лайнер в небе синем, Шелест птиц над головами - Словом, все, Чего словами Не берешься Описать. то 306 МЫ С ТОБОЙ Мы были Точно свет с небес, Но от себя не утаим: Ослабевает интерес К моим блистаньям и твоим. А почему? А потому, Что, излучающие свет, Мы оба озаряли тьму, Которой нынче больше нет, А почему? А потому, Что нашей милостью она Рассеяна, озарена, Хоть мы с тобой и не рассвет! 1970 307 Разнообразными звонами полнятся небесные сферы, Может быть, даже, в конце концов, Ты услышишь с небес позывной колокольчик Венеры, Если ты записался в коллекционеры Колокольчиков и бубенцов. 1970 КОЛОКОЛЬЧИКИ И БУБЕНЦЫ Лопнул Царь-колокол, А с ним и детская вера В бога праотцев наших отцов, Но появляются коллекционеры И колокольчиков и бубенцов. Вот они За колокольчиком колокольчик С дуг разукрашенных так и бренчат Старую песенку бешеных троечек Про ямщиков, ямщичих, ямщичат, И откликаются с рытвин и кочек Через ковыль, солончак, И каракумчик, и каракольчик, Да и каракульчак. И забайкальчшш, Шапочно шубны, Через шаманство зимы, Перекрывая шаманские бубны, Мчатся, волнуя умы, Неумолкаемо и дружелюбно С Колы до Колымы. 303 СЕРДЦА МУЧИТЕЛЬ ПТИЦ Следует отрицать ли, Что это не листики свешиваются с деревца, А сами деревьица не скрывают от созерцателя Свои хлорофилловые сердца. Так и человеческое сердце всегда кому-нибудь отдано, А если таится лишь для себя самого внутри, То на что оно годно, Черт побери! Но, может быть, и у деревьев сердца Не зеленые клейкие листики, А что-то иное, таящееся внутри ствола, в глубине корней? Не потому ли Кустики-хлыстики Хлещутся Крон исполинских Больней! 1970 Не отпирайся! Это видел я, Как, крадучись по кручам и лощинам И всяким косогорам бытия, К чему, зачем и по каким причинам Ты изловил живого соловья, И, ножиком оттяпав перочинным И очинив — понятна мысль твоя! —• Его перо ты сделал все чин чином. Ты думал, что певучее перо, К тому же и очинено остро, Придаст твоим руладам благозвучье. Ты так считал. Чернил извел ведро! Что говорить, придумал ты хитро, Но просчитался, песнопевца муча! 1970 310 311 СЧЕТ СОЛНЦ Сегодня Светило дневное, Садясь за Горелую Сечь, Катило сиянье двойное — Разъял его облачный меч. Казалось, два солнца садилось, Таким полыхало огнем, Что даже и небо гордилось: Два солнца садятся на нем! И значит — одна не короче Другой и не дольше ее, Но сразу настанут две ночи, Чтоб каждому снилось свое: Тебе — что, за тучей скрываясь, Садилось светило одно, А мне — что не только их два есть, А столько, что счесть не дано. 1970 312 * * * Лечу во времени, Скрестивши на груди Живые руки, жадно наблюдая Лёт встречных тел, И звездные дожди, И все, что остается позади, И все, что создается впереди. Вот так лечу во времени, Среди Лучей и туч. Затея не худая, И не шепчу себе я: — Погоди! 1970 313 ПОСЛЕДНИЙ ВЗДОХ За веком век за вехой ставит веху. И вот одна из многих этих вех: В Эпоху Вздохов осудили смех, Сочли его звучанье за помеху Во всех делах, за тяжкий смертный грех, Но и на казнь он шел, как на потеху, И, спрыгнув с плахи, обуял нас всех, И все права мы возвратили смеху. И вот в Эпоху Хохота, за гранью Всех предыдущих злых былых эпох, Безудержному предан осмеянью, Дух испустив, последний замер вздох, Но замер он подобно изваянью Столь скорбному, что хохот вдруг заглох! 1970 314 ПТИЦА НА ДЕРЕВЕ На сосне, Которая должна быть свалена и распилена, Потому что стара, Кто-то вырубил Изображение филина С помощью топора. А быть может, это и не филин, а птица Сирин. Она С помощью топора Щепокрылья свои растопырила: Мол, ни пуха вам, ни пера! А быть может, Нет ни птицы Сирин, ни филина И не с помощью топора Получились естественные извилины, Где морщинистой стала кора, И мерцаньем костра это сходство усилено... Воображенья игра. И на это мы мастера! 1970 315 ПРОШЛОЕ БЕССИЛЬЕ СТАРИКОВ О, Прошлое, Снегами запорошенное! Зачем и вновь ты грезишься, ответь? И Прошлое, Об этом ясно спрошенное, Вдруг на дыбы восстало, как медведь. Я выстрелил, И пало, как подкошенное, Оно, чтоб дикой кровью багроветь. О, Прошлое, Пожарами окрашенное, колючими стожарами украшенное, Медвежья шуба, сброшенная с плеч, Не ты ль висишь, На вешалку повешенное, о, прошлое и грешное и бешеное! Но можно ли тобою пренебречь?.. 1970 Да, Это, разумеется, Бесрилье! Но, черт возьми, совсем не худо впасть В. бессилье и отдать себя во власть Бездействию, в бессилье хладной пылью Рассеяться, в бессилье не украсть Еще хоть гроздь из мира изобилья Плодов земных, в бессилие пропасть Бесследно иль, бессильно свесив крылья Среди других бессильных мотыльков, В эфире на булавке оказаться... Бессилие рыча не огрызаться, Как старый волк от молодых волков. Бессилие бессильным оказаться — Вот мощное бессилье Стариков! 1970 317 А, это ты, В мечтах своих витатель, Скрывающийся в эпос, словно в крепость", Срывающийся в прозу, словно в пропасть, Кидающийся в лирику, как в реку, Не слыша ни ку-ку, ни кукареку! Да, это я — Эпох соприкасатель В тоске по галактическому млеку, Пером неутомимый потрясатель, Бессонный предрассветный облетатель Миров, которых надо человеку! 1971 318 БЕЗБОЖНИЦА Сегодня вечером, как дьявол, Безбожнице я толковал, Кто был Христос, кто Савл, кто Павел И кто во храме торговал, И многое еще иное, Что атеистки не поймут, Давно осмысленное мною, А ей чужое, как талмуд. Внимала речи о былом Она, невинная, как ангел, Который будто по рогам бил Меня сияющим крылом. 1971 319 КОРАБЛЬ Пора бы наконец понять, пора, Что с трезвой точки зрения моллюска К моллюску присосавшийся корабль Отчаянно тяжелая нагрузка, И все, что ветер парусам тугим Поет и плачет — для моллюсков тайна, И очень часто так одно с другим Соприкасается, и не случайно Не видите заросший слизью киль Вы, с клотиков, огни святого Эльма! О, взор людской, дерзни, не обессиль Все это вместе взять, а не отдельно! 1971 320 ХМЕЛЬ СРАВНЕНИЙ По небу Будто с опозданъем, Как и земные поезда, Цистерны туч с глухим рыданьем Летят, быть может, не туда, А может быть, и не оттуда, Откуда их, как благодать Мы ждем от чуда и до чуда... А может быть, и поздно ждать? А может бить, я без рыданья И вовсе яе цистерны туч Несутся и без опозданья? И ты сравненьями не мучь Их и себя. Ведь не настолько Воображением ты нищ, Чтоб все и сравнивать лкшь только С твореньем собственных ручищ! 1971 321 Я. Мартынов, т. 2 Так, вопрошая меня, Снова на пляж легла Ночь, Голубая дочь Дня, Рыжего от огня. 1971 ГОРСТЬ ЗВЕЗД Ночь, Синяя дочь Дня, Рыжего от огня, Ляжь На остывший пляж. Но полежи, да встань, Вытянувшись во весь рост, И с небосвода достань Горсточку звезд, И поднеси к фонарю — Дай-ка я посмотрю, .Что ты там загребла! А! Метеоритная пыль, Всяческая зола, Чуть не сгоревший дотла Мусор, утиль. *= А что тебе надо? Горсть Солнц, потерявших скорость? Кучу небесных тел? Иль захотел, сердцем черств, Чтоб воцарилась мгла? 322 УЗОРЫ НА БРЕВНАХ БАЛЛАДА ОБ ИЛЬЕ РЕПИНЕ На древних бревнах Старых подмосковных, Обоями не клеенных, светлиц Я наконец определил цвет лиц И тени ликов светских и церковных, И меж хвостами всяческих жар-птиц Увидел я изломы дуг надбровных Носительниц вериг и власяниц, Кривительниц тончайших уст бескровных, А также и корявые сучки, Что мы в глазах у ближних замечаем, Но и при этом ясные зрачки Родной, в которой мы души не чаем, Страны моей, растущей, что ни день, Над срубами старинных деревень. 1971 Однажды Попробовал Репин Одно из полотен-громад Подправить, и великолепен Казался ему результат. Но друг его вздрогнул всем телом, Не в силах отчаянья скрыть, И, Репина сплавив, успел он Поправки прискорбные смыть. А Репин был только намерен Творенье подправить слегка И в силах своих был уверен, И не дрожала рука. И дело не в дальтонизме, А в том, что творенье творцом Творится единожды в жизни: Закончил — и дело с концом! 324 Ведь Репин, не стар и не слеп он,— Кто кинет на гения тень? — Взошел и на высшую степень, На следующую ступень Вступил, чтоб искусство возглавить И новое чудо творить... Лишь старого чувства подправить Не мог он, не мог повторить. 325 И как ни стремимся упрямо, А все же не можем мы вновь Ни выстроить древнего храма, Ни лить уж пролитую кровь. И собственного произведенья, Когда оно завершено, Как собственного происхожденья Исправить нам не дано! Но это лишь рассужденья И правит художник-простак Законченные произведенья... Случилось и с Репжнвт так, Хоть, впрочем, взялся он недаром За кисти: творенье его Поранил безумец ударом Тупого ножа своего! 1971 ХОД ВРЕМЕН Медленно Течет ночное время, Будто много сотен лет назад Жизнь свою хотят продлить в гареме Не одна, а сто Шехерезад. Медленно Летит снаряд из пушки, Медленно к весне летат сжаарцы, Медленно старинные избушки Превращаются в дворцы. Медленно Среди небесной сферы, — Не упомнишь, как их там зоаут! — "'Лунники, Аполло, Маринеры По кривым путям своим нлывут. Медленно Из бреда киностудий Образ выявляется живой. Медленно теряют люди Все еще звериный облик свой. Это Как замедленная съемка Исторической картины той, Что в глазах наивного потомка Совершалась С должной быстротой! 1971 327 ГАЗЕТНАЯ ТЕМА Газетных тем В стихах мне не простят, Но не нотаций жду и не оваций, И пет поблизости ни муз, ни граций, Лишь на антеннах ласточки гостят, И листья, как газеты, шелестят, И слышен писк каких-то дальних раций, И ясно все без всяких иллюстраций: В природе вновь какой-то перепад. И ночь. И снова ветрено и сыро. И вихри так сшибаются с листвой, Как будто бы над самой головой Плывет не лайнер в бездне буревой, А мечется, как смуглый ангел мира, Индира Ганди в шубке меховой. 19П 328 ТАЙНЫЙ ДРУГ Ты, мой друг, На одной из бушующих рек Мне, тонувшему, бросил спасательный круг, Чтобы выбрался я на спасительный брег, Одинок, никого не увидев вокруг Потому, что моих благодарственных рук Постеснялся, неласковый ты человек! 1971 329 В СОЛНЕЧНЫХ ЛУЧАХ В солнечных лучах Тает безвозвратно Все, что так понятно В полночь, при свечах. И наоборот, По ночам прочесть ли Повесть полдня, если Дрема не берет! Но к тому и гнем!.. И хочу помочь я Видеть ясно ночью То, что явно днем. Чтоб в любой норе Стало громогласным Все, что будет ясным Утром, на заре! 1971 330 ВООБРАЗИТЬ СЕБЯ СОЗВЕЗДЬЕМ В кромешной тьме Студеной ночки Мерцают звезды-одиночки: — А что там прятаться за тучкой? Столпиться бы Могучей кучкой! И дикий вихрь летит с известьем: — Решили Звезды-одиночки Вообразить себя Созвездьем! 1971 331 ЗЕМНАЯ НОША * * * Пронзят Меня лучами, И в свете их огня Вдруг крылья за плечами Увидят у меня, Но не заметят ношу, Которую тащу И никогда не сброшу: Она Мне По плечу! 1971 Со смерти Все и начинается, И выясняется тогда, Кто дружен с кем, Кто с кем не знается И кем земля твоя горда. И все яснее освещается, Кто — прав, кто — прах, Кто — раб, кто — знать... А если смертью все кончается, То нечего и начинать! 1971 332 333 БУДНИЧНОСТЬ О, Будничность Мудрее мудреца! Она и помечтать не в состоянье. Я шел, как в фантастическом романе, А Будничность стояла у крыльца, И я сказал ей: — Обрати вниманье: Гуляют в космосе два храбреца, Топча ногами лунное сиянье. Но Будничность не подняла лица: — А что смотреть? Отсюда их не видно! — Нет! Видно их! — я закричал бесстыдно. Но Будничность ответила: — Ясней Покажут на экранах их поздней. И, как бы это ни было обидно, Была права. Не стал я спорить с ней. 1971 334 РОМАНТИЧЕСКИЕ ТЕНИ Романтические тени В пелеринах, в длинных-длинных юбках. Зимний вихрь, не тычься им в колени, Утони в их колокольных шубках, Чьи подолы в нежной снежной пене. Романтические тени — Шали с бахромами, как в Романе, Драгоценные каменья... И в пельменной, заказав пельмени, Требуется новое уменье Восседать на стульчиках-обрубках. Мед и брага в длинных винных кубках. Романтические тени! И, конечно, дело не в уступках Строгому общественному мнению, Вкусу прадедов, но тем не менее О каком уж толковать модерне! Романтические тени! Даже просто в метрополитене Стелются классические тени По утрам еще неимоверней, Чем бывают тени В час вечерний. 1971 335 ОДНОФАМИЛЬЦЫ Когда Ульяновы за стол садятся Большим семейством в праздничные дни, Они своей фамилией гордятся: Ульяновы в деревне лишь одни! И пусть все больше множится родни, Пусть новые Ульяновы родятся, Они стране Советов пригодятся, Останутся, наверно, не в тени, И пусть она наивна, эта гордость, Но дивна убеждений этих твердость -*• Пусть знают дочь-невеста, сын-жених, Что род их не совсем обыкновенен. И задушевно родственен им Ленин, Ульяновым оставшийся для них! 1971 336 * * * Обыденность, В глазах твоих страданье, Непонимание, блеск слезной влаги. Ты, в этом добром образе дворняги, По изменившемуся Мирозданью И по его задворкам гибло рыщешь И конуры себе напрасно ищешь, Чтоб на цепь сесть, еще никак не веря, Что нету этой конуры у двери. А Непредвиденность — другое дело! Ошейника вовек бы не надела Такая львица, ярая тигрица. Не даст она захлопнуться, закрыться Каким угодно клеткам, и нередки Такие случаи, что взмахом гривы Она в котельных вызывает взрывы И потрясает лестничные клетки. 1971 337 * * Я не дивлюсь, Что груды лома Мне за скульптуру выдают — Как темный памятник былому, Обломки ржавые встают, Как отзвук бывших потрясений, Как храма рухнувшего тень... Но за осенним — и весенний Когда-нибудь наступит день, И мы во что бы то ни стало Должны переступить черту, Чтоб не зловещий прах металла Являл собой нам красоту, А для творений небывалых Был новый найден матерьял, Чтоб скульптор будущий ковал их, Паял, ваял, Вздымал, взвивал! 1971 338 ЭШИР Я был В эфире. Там игра на лире, Но чем она кончается — известно! В эфире тесно, Бесконечно тесно... Там стонут струны, стянутые туго, И вышибают игроки друг друга Щелчками, кулаками и локтями Во мгле, где звезды сыплются горстями, Похожи на разменную монету. Я говорю: В эфире нету мира, Да и эфира никакого нету И не было. С его благоговейным Дыханием отвергнут он Эйнштейном. 1971 339 КОРОЛЬ Вы знаете, что в Омске жил король, Король писателей — Антон Сорокин, И пламенно играл он эту роль, И были помыслы его высоки. Сам выйдя из купеческой семьи, Он издавна боролся с капиталом И манифесты выпускал свои, И колчаковских бардов обличал он. Колчак хотел его арестовать, Но не успел... О призраки былого! Я начал у Сорокина бывать В компании Уфимцева, Жезлова, Шебалина, а также и других Художников, артистов и поэтов Году в двадцатом. Гром войны затих, Восстановилась власть Советов, Но, не ценя спокойствия ни в грош, Антон Сорокин собирал, неистов, Вокруг себя шальную молодежь — Мечтателей, фантастов, футуристов, И нос куда не надо он совал; Все так же полупризнан, как и прежде, По-прежнему писал и рисовал, По-прежнему неряшлив был в одежде, И счетоводом, как и встарь, служил Он в управленье железнодорожном. И с королем, конечно, я дружил, 340 Но попрекать его считал возможным, Что он жену свою не бережет И на изданье книг не шлет заявки, И всяким графоманам выдает О гениальности пустые справки. И как-то раз, ему за что-то мстя, А именно за что, увы, не помню, Но написал я, у него гостя, Стих едкий. Вот чю в голову пришло мне: На кухне чад, На окнах лед, А на стене часы остановились. Антон Сорокин, Что вас ждет? Антон Сорокин, вы остановились! А он сказал: — Признанье ждет меня, А не судьба какая-то иная.— Отчетливо я это вспоминаю, Как он сказал, спокойствие храня: Признанье ждет меня! И скорбь и боль — Все было тут, хоть и ошибся в сроке Он, памфлетист, художник и король Писательский, Антон Сорокин! 1971 341 Управление По обеспечению Безопасности кораблевождения В устьях рек и у берегов Сибири, 1971 КАПИТАНЫ УБЕКО Капитаны Убекосибири, Вы, наверно, меня позабыли: Миновало полвека! Капитаны Убеко, За снежной пустыней Вы в море качались На суденышках Орлик и Илей И оттуда потом возвращались Зимовать в глубину континента, В мир землистости плоской, По фарватерам узким, как лента Бескозырки матросской. Капитаны-ямальцы, По меридиану скитальцы, Дивны были ваши владенья! Не на Оби ли Вы лицезрели виденья Грядущего изобилья? О каких Мангазей возрожденье Вам полярные ветры трубили? Но вещать не любили, Подобно Сибилле, Вы в своей штаб-квартире, В своем учрежденье, Именуемом: 342 И в неправдах других, малозначащих, Забывая его самый главный грех, Что участвовал он в похищении тех Беззащитных людей, Горько плачущих! 1971 СТАРЫЙ ГРЕХ Пьер Мартин де ля Мартиньер. корабельный врач Датской коммерческой экспедиции, Посетил Лапландию, Колу, Урал, Вайгач, Описал экономику, быт, и традиции, И езду на собаках, и блещущий снег, И зверобойные промыслы,— Словом, все, чем далекий семнадцатый век Занимал деловитые помыслы. И между прочим, вскользь, Мартиньер упомянул, что с Новой Земли, На которую рейс был удачен их, Мореплаватели увезли Аборигенов захваченных. Правда, сказано: датский король Фридерик, Видя пленников этих страдания, Приказал, чтоб они изучали датский язык И не скучали в Дании. Но что с ними сделалось в конце концов — Ни про живых, ни про мертвецов Не говорят мне предания. А Пьеру Мартину де ля Мартиньеру Ученые до сих пор читают мораль, Обличают его, что не врач он, а враль: Покупал у лапландцев За несколько крон и за фунт табака Узелки попутного ветерка, 344 * * * Ветер С юга на север Повернул флюгера И сомненья посеял, И признаться пора: Я устал, я недужен, И, покорный судьбе, Никому я не нужен, В том числе и тебе. Этот жребий заслужен: Лишь в упорной борьбе Всем на свете я нужен, В том числе и тебе. Ветер северный южен, Унывать — сущий грех: Всем на свете я нужен, А тебе — Пуще всех! 1971 МЕД Когда декабрь корежится от хруста Химически окрашенного льда, И в небесах искусственно и пусто Мерцает Вифлеемская звезда, И, утомлен от Кафки и от Пруста, Вдруг чувствует читатель-борода, Сколь сладки квас, и кислая капуста, И пышный сбитень — именно тогда В пленительном угаре самоваров, Всплывающем к безбожным небесам, Является как будто сам Уваров, И вдохновенно льется по усам Златой струей славянофильский мед, Не попадая в простофильский рот. 1971 346 347 * * * В садах За университетом Полно листвы зеленой, красной, Пожалуй, более прекрасной, Чем это нам казалось летом. Я чую Веток запах острый, И хочется мне наломать их И потащить в своих объятьях Домой весь этот веник пестрый. А ты не хочешь: — Труд впустую! Не сохранит своей расцветки Зимой листва, иссохнут ветки. И верно! Я не протестую, Но все же В лес ломлюсь, ломаю Березы, клены и осинник, Хотя прекрасно понимаю, Что ты права, а я насильник! 1971 СЕМЬ ПАР До чего мы стандартному рады, Будто разных не хватит всем чар! Над рекою у балюстрады Появилось семь пар. Где тонул в излученьях прозрачных Стадион за рекой в Лужниках, Появилось семь пар новобрачных С одинаковыми цветами в руках. На красавицах были одинаковые Длинные-длинные белые платья Неотличимой красы. С одинаковыми стрелками на циферблате Тикали на запястьях часы. Словом, все было в совершенно одинаковых формах, Будто вплоть до сиянья в зрачках. Но не все! У одних были туфельки на платформах, А у других — на тонюсеньких каблучках. И от разницы той невеликой Вдруг послышалась песнь соловья: Как там часики ровно ни тикай, А у каждой доля своя! 1971 348 349 КАК ЭТО ВЫШЛО? НАХМУРЬСЯ! Не в ту я сторону тебя увлек, Так далеко еще не заносило: Ты целый час напрасно грязь месила... Я знаю каждый кустик и мосток, Нечистая мне не опасна сила, И промах мой тем более жесток: Я перепутал запад и восток. 5— Как это вышло? — ты меня спросила. А просто: солнце село в гущу туч, Но по верху скользнул закатный луч, Где облака особенно высоки На противоположной стороне Седых небес, и показалось мне, [Что солнце закатилось на востоке. 1971 А ты рисовала! Я видел, бывало, Тебе и бумагу и кисти подсовывая: Цветы рисовала, сама ликовала, Язык свой высовывая, Дитя, так шутя и себя подрисовывая. А выросла, Стала серьезной особою — Конец ликованью, Конец беснованью, Конец красованью, Конец рисованью! Нахмурься! Скажи мне: Я снова попробую! 1971 350 351 * * f Мне С ветвей Закричал соловей: — Что вы сделали с песней моей?! — Ничего! Только песню твою Приспособили к чувствам своим, Чтоб вроднился ты в нашу семью, Серый клювик, Печалью томим. — Да откуда вы взяли печаль? Эта ваша печаль, не моя! — Так в ответ соловей закричал. — Не кричи! — Отвечал ему я. 1971 352 ЛУННАЯ ЛЕТЧИЦА Сумрачный день. Люди тычутся. Но не рассеется тьма,— Наоборот, увеличится К часу, когда электричество Вдруг озарит все дома, Домны, дворцы, терема, С кровлями чьими граничится Звездная бездна сама. Но и заснуть не захочется, Будешь ты в небе ворочаться? Дрему гонящая прочь, Звездных письмен переводчица, Смутных рассветов пророчица, Лунная летчица, Ночь. 1971 353 12л Мартынов, т. 2 МОКРЫЙ ВЕТЕР Мокрый ветер Сады оголяет, Снеговыми грозя покровами, А пока что в асфальте гуляют Отражения вниз головами. О, гулять у себя под яогами, На свое отраженье ступая! Расплываться большими кругами, Будто только в себе утопая! Углубляйся в себя, углубляйся, Сам являйся своим окруженьем, Но особенно не удивляйся, Коль в асфальте с другим отраженьем Вдруг твое отраженье столкнется: Кто из двух посторонится, друже? Мокрый ветер как будто смеется. Серой рябью щетинятся лужи. 1971 354 СЛАДКИЕ ДАРЫ Миновали Самые длинные Дни в году... Отпылали укусы пчелиные. Осень сказала: — Приду И наведу порядки я! Знаю твои повадки я, Осень поздняя, гадкие! А осень дудит в дуду: — Все дары мои, самые сладкие, Ты получишь на самые краткие Дни в году. Пышек дам на меду! 1971 * * * Лесной Массив Красив. Он, расписной, Красней огней, Горелых пней чернее. Когда он чахнет, пахнет он пьянее И весь гораздо ярче, чем весной. И, ощущая солнце за спиной, Среди роскошества сижу на пне я И чувствую яснре и яснее, Какой за это платим мы ценой. И листья кружатся, и пауки Аэронавствуют ца паутинах, Но скоро-скоро, дни недалеки, Осины в лисье-рысьих палантинах Наденут меховые парики — Зима настанет в наших палестинах. 1971 356 ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ Зима Горделиво Величественна, И юноши шапочно-шубные, Как это диктует обычай страны, Идут, как Иваны Поддубные, С транзисторами, со Спидолами. Девчонки отчаянно храбрые Вздымают пушистые головы, Как это диктует обычай страны С крестами над древними лаврами И с небом, где высшими школами Все высчитано и вычислено И качественно и количественно. Но если бы даже и вычесть луну Из алого снежного польГмя Над городами и селами — Зимой все пейзажи величественны Под вьюжными ореолами. 1071 357 ЭПИЦЕНТР Сумрак. Белый свет в тумане. Но тебе не до него. Лишь себя ты самого Видишь в центре своего Напряженного вниманья. Будто все кругом мертво. Ты — и больше никого. Но смотри-ка: на поляне Ни с того ff ни с сего Тени скачут, словно лани, Будто в небе ищет дани Этот самый, как его, Черный ворон с ноля брани. И трепещет мирозданье, Как живое существо, В эпицентре твоего Потрясенного вниманья. 1971 ИСТОЧНИКИ Обращаемся К источникам, Руководствуясь местами непонятными ластами И приватными листочками, Точно и документально Испещренными и с точками, Ижицами и фитами. Но милее мне источники, Что еще не отблистали Всюду явно, а не хайло, окруженные цветами, Осененные лесами, чтоб глаза не перестали, Через мир стекла и стали без единой червоточинда, Любоваться чудесами хромосомного писанья. Впрочем, Может быть, мы сами С молодыми голосами и седыми волосами, С атомными часами и такими же весами, Ощутив соприкасанье и с полями и с лесами, Превращаемся в источники Под седыми небесами. 1971 358 359 НАТУРА Моя художественная мастерская, Заваленная кипами газет, Полна твоих блистательных примет, И никаких прикрас не допускаю, Тебя сгущеньем красок не ласкаю, Да в этом, собственно, и нужды нет, И лишнего не делаю мазка я, Рисуя твой доподлинный цортрет Из сообщений и опровержений, А ты полна побед и поражений, Нетерпеливо смотришь на меня Через клише, чьи клеточки зияют, Как ночь, и на устах твоих сияет Стереотипная улыбка дня. 1971 360 ВЕЧЕР Вечер, Не уразуметь чар Твоих, о добрый: старый вечер С Томом Сойером и с Бекки Тэчер, С Бичер-Стоу, то есть с дядей Томом, А потом уже, от тома к тому, К Достоевскому, ко Льву Толстому, Через дом Ростовых с Мертвым домом, Чтоб увидеть, где мы, что мы, кто мы. И однажды С орудийным громом, Пошатнувшим терема-хоромы, Рухнул в чад своих лампад и свечек вечер, За ушедшее ответчик, — Как это сказать: ветхозаветчик? Лучше уж сказать: ветхозаветчер,— И настал ты, вечер-поперечер, Всем предтечам и всему святому, Тоже не прошедший по-пустому И отнюдь не вечер-беспредметчер. Вечер, вечер, Окруженный тучей Всяких приблизительных созвучий, Разных по значению и толку! Ибо это ты, Согбенноплечер, сонную не слушая Спадолку, Полуночер, точный цифроведчер, 361 Исчисляешь луны весом в тонну По пути, спирально завитому прямо к Марек Кровью налитому, И к Звезде Вечерней, добрый вечер. Галактический междупланетчер, Предрассветчер К веку Золотому! 1972 РАЗВЕ Я ОДИНОК? Ты говоришь: — Я сама по себе! — Но это ты говоришь по злебе, Напоперек. Это упрек, которым я пренебрег. Разве я одинок? Одинок может быть Обвивающий ветку вьюнок, Одинок может быть Даже целый могильный венок. Но какое нам дело до них! Если я не у твоих ног, Да и ты не у ног моих И даже не у меня в руках — Память лишь вместе о нас о двоих Останется и в веках. 1972 363 ЭРОТ Мальчик Безголовый, Только два крыла, Да каким-то чудом тетива цена; Не Эрот уж вовсе, но и не урод, В этом старом парке, около ворот, Он забыт, оставлен и давным-давно Грубо обезглавлен, только все равно, Безголовый парень, для любовных мук Вновь тебе подарен будет меткий лук И рука, чьих пальцев просит тетива, И, удел страдальцев,— даже голова! 1972 364 ДОЧЬ ОКЕАНА У Океана, Рыбьего слуги, Морщины плещут на челе покатом... Есть у него Полярные круги, И тропики, И пламенный экватор, И полюсы... Но главная краса Его и гордость — это, несомненно, Одета в буревые небеса Везде от устий Юкона и Лены И вплоть до острова Святой Елены, Земля, всегда взволнованна, грустна И, как и Океан, непостоянна. Господствует от Арктики она До Антарктиды, Дочка Океана! 1972 365 КУСТАРНИК СВЯТОЕ ЧУВСТВО БЬГСТРОТЫ Зимою, Белый, как полярник, Заиндевелый весь кустарник, Дем грезит он в своих мечтах? Ах! С вешней песней на устах Очнуться бы, пусть не в цветах, И ждать прилета певчих птах, Надев туман, как накомарник. Так грезит он, седей кустарник, В мечте о лете, в тех местах, Где виснут сети На шестах. 1972 Пешком Бредущий по шоссе, Я видел то, что видят все. И вдруг очнулся: Я бегу! Бежать, как юноша, могу, И я увидел на бегу, как изменилось все кругом: Лежащие средь белены в обличье леподвижных масс, Заволновались валуны, тяжеловесно шевелясь. И, обратясь ко мне лицом, пробился сквозь чертополох Божок, изваянный резцом ваятеля былых эпох. И у обочины шоссе мне показалось, что горит Огнем росы во всей красе ненайденный метеорит. IA отчего? А оттого, что, и лежачий, иногда, 'Вдруг чует камень: под него живая катятся вода! О, в мире нет тебя старей, но и бессмертнее, чем ты, Стремленье двигаться быстрей, святое чувство быстроты, .Чтоб все, привыкшее лежать недвижно по своим местам, Ликуя, бросилось бежать, Как за тобою, По пятам! 2973 366 867 ДОВОЛЬНО ВСЯКИХ БАСЕН1 Довольно всяких басен О разных чудесах! Необычайно ясен Ты, месяц в небесах. И ясно, что за газы Идут из глубины — Размеренные фазы Меняющей луны. И как источник света Юпитер иногда Горит, не то планета, Не то и сам звезда. И миру не опасен Марс в небе на часах... И хватит разных басен О всяких чудесах! 1972 ДОБРОСОСЕДСТВО Когда Клубится дым Над хмурым садом, Вещая, что горят торфяники, Вдруг прямо к нам, в ограды, прямо на дом, Всем старым разногласьям вопреки Являются, чтоб жаться с нами рядом, Лягушки, ласточки и мотыльки. Добрососедствовать добром и ладом Они зовут почти что по-людски. И мы не только с ласточками ладим, Но всяких тварей по головкам гладим И с пристальным вниманием следим, Чтоб не взбесился кто из них от жажды, И может быть, что в жизни хоть однажды Такой урок и нам необходим. 1972 369 * * * Дождь Подкрался неожиданно, Незамеченно почти, Будто не было и выдан® Разрешения пойти. И, препятствия возможные Осторожно обходя, Он петлял. i Шаги тревожные Были ночью у дождя, Чтоб никто не помешав ему Вдруг по пильному крыльцу Заплясать, подобно шалому Беззаботному юнцу. 1972 870 * * * Снежинка-горожанка, Слезинка с влажных крыш, Снежинка-гарагиавк, На фарах ты висишь, * Тебя мне даже жалко, Снежинка с мерзлых клумб" Снежинка-театралка С афишных пышных тумб. Сорвись, умчись за город, Во тьме чтоб твои кристалл, Попав зиме за ворот, Как крестик, заблистал. Крестьянка, христианка, Языческий божок, Под валенком хрустянка, Снежок под сапожок. Лети, нагое теяьце" Причастное к судьбе Полей, где земледельцы Мечтают о тебе, Мерцающей на клумбах, Перильцах и столбах И на афишных тумбах Седых, как И. С. Бах. 1972 371 САМСОН О, зной В шестнадцать тысяч метров вышиной, Ты встал почти над целою страной, Зпой, с тяжким грузом солнца за спиной! Леса полузасохшие шуршат, Они трибами больше не кишат, И ягоды не видно ни одной, И только миллионы лягушат, Как будто бы мигрируя, спешат Скакать куда-то в мир совсем иной, Сквозь зной. Тускнеет синевато небосвод, Как в керосине вата, И вот-вот Он вспыхнет, Ибо этому виной Ты, зной в шестнадцать тысяч метров вышиной. И, весь охвачен углекислотой, Среди других мифических персон Под потолком, в углу избы, святой Застыл великомученик Самсон: — В июле был десятого числа Мой день. Погода ясная была, Л если так — приметы нет верней, 372 Что и дождя не будет сорок дней. А коль приметы стыдно брать в расчет, Так что же ни единый звездочет Не предсказал, что в этот самый зной В шестнадцать тысяч метров вышиной Не обойтись вам без подземных вод, Без радуги системы поливной! Ведь я же вас предупреждал добром, Но вы ни в чох не верите, ни в сон. Увы, покуда не ударит гром, Мужик не перекрестится! О той Старинной истине твердит святой Старик великомученик Самсон. 1972 ЯЗЫК ЦВЕТОВ Иван-да-марья, То есть с Ваней Маня, Забыв очарованье простоты, Свои простонародные названья Отвергли вы, надменные цветы. И, к алебастровым склонившись урнам, От мраморных фигур невдалеке Заговорили на.литературном Языке. И в нескончаемой своей гордыне, Не слушая, что скажут соловьи, Друг дружке вы вещали по-латыни Научные названия свои. 1972 374 МОХОВАЯ Тебя Я помню, Моховая, В первоначальном естестве От дрог и дровен до трамвая С Охотным рядом в кумовстве. Исчезли сани, скрылись кони, И разве только ты сама Вдруг объявляешься на склоне Библиотечного холма, Громадой Университета Взбираясь к Ленинским горам, И шпиль, блестящий, как ракета, К соседним тянется мирам, Хотя и здесь все выше, выше, Фотонно-звездною тропой, С высот библиотечной крыши Идут философы толпой. 1972 375 КОЛОДЕЦ СТЕЗЯ А есть у нас И вот какой колодец: Его живой водою освежаясь, В нем отражен народ-землепроходец. Преображаются, в нем отражаясь, Девичьи лица в лики богородиц. Уродцы же, к колодцу приближаясь И глядючи в него и раздражаясь, Вопят: — Свят-свят! Завелся в нем уродец! О нет, не в нем вы завелись, уродцы! Вы только отражаетесь в колодце, И окатиться водами своими Он предлагает холодно и сухо Вам всем, о, заклинатели во имя Отца и Сына и Святого Духа! 1972 Чародеи полей Мне, конечно, милей, Чем халдеи аллей. Но еще веселей Мне лесов голоса, Где висит не елей На ветвях, а роса. О, поля, о, леса! Разговор по душам. Кто лиса, кто русак,— Я пойму по ушам. Кто русак, кто рысак - Перепутать нельзя. Если ключ не иссяк, Есть к нему и стезя! 1972 376 377 СТОГЛАВ ПЕРЕКАТИПОЛЬ Стоглав Писала тьма СРДИН, Когда-то при Иване Грозном, А я пишу еще один. Но, может быть, давно уж поздда: Опричников нет у застав, Лампады гаснут, отблистав, И свечи но мигают слезно, И что мне до церковных прав. Не благочиния устав Пишу, а повесть в сотню глав, Дабы, ее перелистав, Вы призадумались, кто прав И кто судил, и кто судим, И кто остался невредим, И кто не познан, не опознан. Москва уже не Третий Рим И Новгород не господин, Но горизонт необозрим, И средь степей, полей, дубрав, Как встарь, под этим небом звездным Раздумий час необходим. Стоглав Не пишется Стремглав! 1972 Вихрь Пролетел, Сметая опаль, И ржавый снег местами выпал. — А что там громоздится в поле? — Не видишь сам? Ослеп ты, что ли.? Там — призрачный Перекатиполь! По ягоды в леса являлись степные каменные бабы, И этому не удивлялись мы даже потому хотя бы, Что в изготовленных из лыка лаптях лесные наши деды В степь шли, где ветер свищет дико преданья древние, как Веды. Но выкипел бесед любезных кумыс и мед в обменных чашах От столкновения Железных Хромцов и медных лбов монашьих. Отугощались, отгостились и под седыми ковылями Людские головы катились, скача перекати-полями, За корни полыми шарами цеплялись, громоздясь горами, И вихрь их в город мертвых вздунул. Кто друг, кто враг им? О, бедняги! И ничего бы не придумал прибавить к этой панораме И сам художник Верещагин! 1972 37Я 379 СТИХИ И ПРОЗА Становятся Совсем бессвязны Стихи, лиричны до отказа... А не поддаться ли соблазну Засесть за прозу, за рассказы, Чтоб вымышленными именами Действительных не заменяя И, как это бывает с нами, Ничем себя не опьяняя И без лирического зуда Изобразить за дивом диво, Нагромоздить на чудо — чудо Еще правдивей, Чем правдиво! 1972 380 ГУСЕНОК Вот ведь, поди, разберись ты В облике гитариста С гривою львиной почти! В юности я не таким был,— Видел в гитаре я символ Пошлости. Не по пути Были мне гитаристы... Коротко говоря, Гитаристами были канцеляристы, Семинаристы И писаря! — Что зк ты любил? Пианино? Клавишей белый оскал? Нет! У меня была окарина, Я в кармане ее таскал. Была окарина черной, Полая, в дырочках вся, Напоминая формой Браунинг и гуся. Голос ее был звонок: Окарина по-итальянски — гусенок! 1972 381 ГРОМ И МОЛНИЯ О, только в молодости снится То, что позднее наяву Объявится и объяснится! Я так и думал: Доживу! Когда усталость кровь не студит, Забот сосульки не висят, Дерзаешь видеть то, что будет Лет, скажем, через пятьдесят. Ведь только молодым глазищам И удается разглядеть, Что в старости мы тщетно ищем, Давно успев им овладеть. Поэты, дерзкие, как дети, Так мечут молнии пером, Что только лишь через столетья До мира донесется гром. 1972 382 БОРЬБА Сколько раз я говорил себе, Что стихи писать я перестану, Но одумывался: как же стану Разбираться в собственной судьбе, В непрерывной внутренней борьбе Отличая правду от обмана? Это — как борьба Добра и Зла, И не помню, чтобы верх взяла Рифма-кривда, брякнувшая ложно, Просто так, для красного словца, Не жалея своего творца. Слава богу, это невозможно! 1972 383 ПО ДОБРОТЕ ДУШЕВНОЙ По доброте душевной Внимая похвальбе, Ты чуть ли не царевной Пригрезилась себе. По доброте душевной, Наверно, был и я Молвою песнопевной Преображен в князья! Но палочкой волшебной, " Волнующей умы, На свой же облик древний И замахнулись мы, Чтоб яростный и гневный Свершить переворот По доброте душевной От всех своих щедрот. Так явью злободневной Волнуемый народ По доброте душевнот Всегда свое берет! 1972 384 ВЗДОХИ АНТИОХА Ты, Любуясь Чуть не антимиром, Резво скачешь к будущим эпохам. Я интересуюсь Кантемиром, Да, ты не ошибся, — Антиохом! Восхищаюсь тем, как, например, он Силлабическим размером Формы вырабатывал и нормы Тех стихов, что ценим до сих пор мы. Я люблю Сатиры Кантемира! На твои писал он глядя муки: Уме недозрелый плод недолгой науки! Покойся, не понуждай к перу мои руки. До сих пор звучат они неплохо, Вздохи Кантемира Антиоха. 1972 385 13 Л Мартынов, т 2 НЕПОКАЗАННОЕ ВРЕМЯ ПРОСТРАНСТВО И побрел Я, как в тумане, Будто прямо сквозь дома... Это было, Как в романе Фантастическом весьма. Что вам снится, горожане, В лени, в неге, в тишине? Пусть видений содержанье Станет явственным и мае! И, как водится, ночами, На рассветном рубеже, Телефоны не рычали, Отзвеневшие уже, Не звучали репортажи, Но под сводом темноты Песнь прибоя пели пляжи, На лугах паслись цветы, И щебечущие рощи Гром небесный не путал... Это было много проще, Чем я сам предполагал. Это было как в поэме, Вышедшей из-под пера В непоказанное время, В предрассветный час утра! 1972 386 Пространство -— Щит наш верный и оплот, От жгучей радиации защита. До этого, конечно, не дойдет, По меж заботами труда и быта Нам забывать не надо никогда, Что если вдруг случается беда И некая сжимается звезда Там, в небесах, почти что без следа, Как солнце чье-то, будто навсегда Сведя к нулю века трудов упорных, То, может быть, и в этих безднах черных Народ простражстволю&^ев яешжорных По колеям путей нерукотворных Ведет невидимые ивезда, Везет в цистернах всяких, на мвт®риык Тележках и дрезинах, и платформах, Пространство в самых разнородных формах, Чтоб в результате тяжкого труда Вновь оживилась съеженная точка, И появилась снова оболочка На точке, и добрела эта кочка, Где не было ни травки, ни цветочка, В громаду вырастая из комочка, Пространством отвоеванным горда! 1972 387 13* КРЫЛО ЦИКЛОНА Легко понять, Откуда ветер дует, И все настойчивей день ото дня. Я знаю, Это Арктика колдует, Взлохмаченную облачность гоня, У жертвенных камней нагромождая Оленьи побелевшие рога. Волнуется красавица седая И, птиц маня к себе на берега, Сама стремится взвиться, будто птица, И ринуться куда-нибудь южней. Ей хочется самой переместиться Туда, где улыбаются нежней! А для чего? Чтоб и самой смягчиться Когда-нибудь позднее, не теперь? Как знать! Но все буйней она стучится Крылом циклона В трепетную дверь. 1972 388 ВЕТВИ Эти ветви, Ветви голые, Нависают с высоты, Будто мокрые, тяжелые, Сыромятные кнуты. Будто бы, Угрюмо заткнуты За тугой кушак ночей, Змеевидные висят кнуты Наподобие бичей. Виснут, Чтоб с немым проклятием Неприятелям грозить. Но не надо быть мечтателем, Чтоб себе вообразить, Как среди Весенней зелени Вспыхнут добрые цветы На ветвях, Хоть и висели они, Будто злобные Кнуты! 1972 380 ШАРОС ЗОЛОТОЕ РУНО Мы помним Всякие огни: Огни для жертвоприношенья, Для устрашенья, утешенья Пылали где ты ни взгляни. Но Всех бессмертней,— помяни Мои слова! — над бурным морем Горят маячные огни, Помощники рассветным зорям. Горит он, Прародитель фар, Маяк неугасимый, Фарос, Как взор искусства, полный чар И в молодости и под старость! 1972 Нежная рука Пронизала пышность снежной муфты Через облака, Серость ганз преображая в люфты. О, Люфт Ганза и Аэрофлот И Эр Франс,— и как вас звать еще там? Каждый перелет Сделан с тем или иным расчетом. И на облака, Средь которых даром не витаем, Смотрит свысока, Как из рамы, дама с горностаем. Целые века, Со времен Рембрандта и ван Дейка Белая рука Знала, где каракуль, где цигейка. Ухвати, примерь! Это было так во время оно, Прежде. А теперь? Вдруг иссякнут все аукционы? Но когда и в тундрах и в лесах Все зверье исчезнет, то, пожалуй, Лишь призывней станет в небесах Рев Медведиц — и Большой и Малой. 390 391 И пойдет, крива, Невообразимая дорога До созвездий Льва, Пса, Лисички, Зайца, Козерога. В небе ледяном Новые возникнут Мангазеи, Золотым руном Будут грезить новые Тезеи. 1972 СОБАКА Марс на востоке, точно забияка, Таращит красный глаз сквозь облака. Я никого не трогаю Однако И сам я не похож на добряка: За мной идет бездомная собака, Паршивая, облезлые бока. Она бредет, больна, на грани мрака, Но я, жесток, не дам ей ни куска, Хоть ей, несчастной, мог бы и помочь я, И вылечить, и выстричь шерсти клочья У ней на голове и на спине, Но брезгую, противно это мне, И лишь, гневясь при виде этих парш, Как Марс, кричу собаке грозно: — Марш! 1972 393 СЕНТЯБРЬСКИЙ ТОРТ Был Заморозок Слаб ночной. С клумб изморозь сошла И торт вишнево-яблочный, Искусница, пекла. И на своем участочке С карниза на карииз Попрыгивали ласточки, Поглядывая вниз. И алая, как яблочко,— К полудню припекло! — В окно впорхнула бабочка, Пыльцой мазнув стекло. Как аппарат летательный, За ней вплыла оса. В сентябрьский день блистательный Творились чудеса. И самолеты белые, Идя в аэропорт, Вираж над крышей делали, На этот глядя торт. 1972 394 ПТИЦЫ НА ПРОВОДАХ Шелестенье телеграмм!.. Будто бы по проводам из едн В телеграммах мчатся теин драм И трагедий и трагикомедий. И не потому ли тут и там Вдруг на провода садятся истцы Для того, чтоб гулом телеграмм В проводах звучащим насладиться:! Ох уж этот птичий нрав! Ведь они, а не телеграфистки, Вносят и добавки, и описки, И поправки, текст не разобрав. Весть Передает, не переврав, Лишь беспроволочный телеграф! 1972 395 СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР ПОШЛОСТЬ Что ж ты думаешь, я не заметил, Будто ветер бежит по луне! Почему же там кружится ветер? Не по нашей ли это вине? На луне кто кого бы ни встретил — Все с других прилетели планет, Но один только солнечный ветер, Никакого другого и нет. Это он, только солнечный ветер, Но зачем же мерещится мне, Будто этому ветру ответил, — Видит бог! — лунный вздох в глубине? И несмелой догадки не делай, Будто это не вздох на луне И не солнечный ветер, а белый Цвет на яблоне, Тепь па стене! 1972 А если вновь восторжествует пошлость? — А кто сказал, что не побеждена Постылая вчерашность, позапрошлость? Подать сюда мне этого лгуна! Чтоб замахнуться, в руки ты берешь трость. Но, если вновь восторжествует пошлость, Узнаем, какова тебе цена! 1972 396 397 тишь Среди взволнованной воды От звезд оставлены следы, Весь плес которыми согрет, Я знаю: матерьялен свет! Но и согласен я с тобой, О, ты в одежде голубой, Да и какую ни надень,— И ты не бестелесна, тень. И нереальна только лишь Безликая, ни тень, ни свет, Невозмутимейшая тишь, Которой нет! 1972 398 * * * Где-то почему-то есть священницы. Это — ново. Это, говорят, Чуть ли даже и не возвращеньице В незапамятный матриархат. И представь себе, что ты священшща, И высокомерно облачись, Как в сиятельное облаченьице, В ризы, рыжие от красных лис. Но смотри не тронь кадила с ладаном Потому, что ладаном каджть Принимаемся лишь, если жадо нам Очень уж кому-то угодить. Так что не трудись возиться с ладаном И елеем лбов ничьих не мажь, Потому что нынче стал угаданным Под елейностью подхалимаж. 1972 399 АВТОПОРТРЕТ Мне Мечталось, Будто, роясь В сонном оползне горы, Я нашел пещеру, то есть Рукотворный свод норы, И проделанный анализ Показал, что пеплы в ней На проверку оказались На мильоны зим древней, Чем считалось вероятным По расчетам прежних лет, Ибо стало мне понятным: Смутный свой автопортрет, Сытый мясом, кровью пьяный, На камнях нарисовал Тот, чей предок обезьяной Никогда и не бывал. 1972 400 ПРАПРАПРАЩУРЫ Когда Я появляюсь между предков, Не облачаюсь я в одежду предков: Пускай они узнают .о потомках, Чью будущность несли они в котомках! Но иногда, особенно в потемках, Пещерных предков вижу я: как будто Совсем как я, одеты и обуты, И даже светскость внешняя не в редкость Меж этих предков, виснущих на ветках В пальто и шляпах, Но на задних лапах. 1972 401 ВСТАНУ РАНО Встану рано, Очень рано, Рукавицы натяну, В белой шубе из бурана Выйду, глядя на луну; На Двину взглянув, надвину Шапку пышную на лоб, Сделаюсь наполовину Сам похожим на сугроб, На сугроб, на гору снега, Наметенную зимой На Двипу и на Онегу Будто вечностью самой, Чтоб по истеченью сроков Не истечь пустой слезой, А над живостью потоков Грянуть майскою грозой! 1972 402 ПРОТИВ ВЕТРА Что ты Против Ветра Ежишься, как еж? Все-то Против Ветра Песенки поешь! Только, впрочем, ветра Не перекричать. Это очень вредно —•" Брось ожесточать! Тщетно против ветра Ежиться, как еж: Из лохмотьев ветра Шубы не сошьешь! 1972 * * * Ты у меня, Я у тебя в объятьях, Одни и те же часто видим Но одинаково истолковать их Мы не вольны. И дышим мы с тобой одним покоем, Но никогда его мы не храним, Как будто бы себя мы успокоим Лишь беспокойством, только им одним! За этот мир, который не подарен Друг дружке, а совместно сотворен, Не буду я покорно благодарен, А буду непокорно благодарен, Доволен, волен и непокорен! 1072 404 ГРОЗНОЕ ЛЕТО И моим затаенным думам Ты промолвил в ответ: — Это лето было угрюмым, Тускл был солнечный свет! Было люто все перегрето, Зной язвил через все пазы: — Это было грозное лето Без единой грозы! Это было грозное лето!.. И добавил ты погодя: — Это было слезное лето, Без единой капли дождя! 1972 405 СУГРОБЫ Мне зимою легче пишется, Потому что легче дышится. * Ночь, суровая сподвижница, ) Воздвигает белый храм, Но стремительно, как лыжница, Память мчится по горам Над несмелыми страницами, Как над белыми границами Достоверности немой... Так привольно я зимой Прыгаю через сугробы Аж до неба высотой! 1972 406 НАД ВЕСЕННИМИ ПОЛЯМИ Север сел в свой серый челн. Над весенними полями Гряды облаков гигантских, Будто отраженья волн Ледовитоокеанских, — Это Север их навел! Сам себя изобразить Хочет он, как на картине, В небесах, как на холстине, На своих же парусах, Со своими кораблями, С их рулями, с их килями И подлодкой на часах Под студеною волною. Но рисует он иное, Север в сером снеговее, Будто сам он — серый веер Сероглазой северянки В серо-буром палантине, Над весенними полями Отраженной в небесах! 1972 407 БРОДЯГА За угро-финским городищем В грибово-ягодном краю Он, мысля, что его мы ищем, Антенну выставил свою И, сплюнув, пень ногою двинул, И вдруг диаметром с пятак Он из кармана компас вынул, Но повернул картушку так, Что север оказался югом, А севером, конечно, юг, На стрелку он взглянул с испугом И, бормоча, что сделал крюк, Поплелся прочь, луща орехи, Приобретенные в листве... И выли радиопомехи В его бездумной голове! 1972 КЛОНЯТСЯ ДЕРЕВЬЯ Не понять, К чему деревья клонятся! Что такое действует на них?! Кто дотронется? Чего сторонятся? Дело вот в чем: Ветер был, затих, Но боятся — вновь на них накинется Он, уже промчавшийся давно... И хоть листик ни один не двинется, Клонятся деревья Все равно! 1972 409 ЗАКОНЫ ВКУСА А вы читали Герцена стихи, Которые охаивал Белинский И, называя несусветной чушью, Советовал забросить, не писать?.. А тот по своему прекраснодушью Послушался! Но было б что бросать В зев Вечности рукою исполинской! Столь беспокойно-громобоен слог Слов, будто так пробивших потолок Чертога муз, что звезденеют дыры В нем до сих пор! Столь вдохновенно хрипл Предерзкий искандеровский верлибр! И как Толстой Верлена и Шекспира, Да, впрочем, и не только этих двух, Не признавал, а Пушкин и Вийона Не оценил — вот так однажды слух Подвел Белинского Виссариона. И хоть на вкус да цвет и нет закона, Подумать: кто к чему бывает глух! 1972 410 ВСТУПИВШЕМУ В ЛИТЕРАТУРУ Ты с умилением читаешь Страницы книг, своих же книг, И сам от умиленья таешь: В какие тайны ты проник, Как будто в облаках витая... Но где-то под тобой возник И леденеет, нарастая, Не кто иной, как сам ледник! О, умиленных поколенья, Не всех ли ваших вздохов взлет И все слезинки умиленья Преображает небо в лед! Пусть разум, трезвый, Как диспетчер, Следит, и — не спуская глаз, Дабы с высот не рухнул глетчер На вас самих В недобрый час! 1972 411 ТОПОНИМИКА Названья Древних рек и мест Между собою сходные: Дон и Дунай и Днепр и Днестр Пути-дороги водные, Стези международные, То омывая ветхий крест, То огибая горный кряж, То пляжи превосходные, Одни других песчанее. Поморье, Померания! А Балтика! Байкал! Балхаш! Хрустальных и янтарных чаш Блистание, качание... А Балатон! Нет, неспроста Имеют разные места Похожее звучание! 1972 412 ВИДЕНЬЕ Парапета Ржавые колосья Пронизал автомобильный чад, Но пригрезилось мне, будто лоси, Фыркая, копытами стучат. И, конечно же, нашел я в сквере, Еле зримом средь бетонных глыб, То, что видите, глазам не §еря: В сером сквере белый гриб! Так в пространствах, где скрежещут оси И царит машина-госпожа, Видят, в город забредая, лоси Тополь до седьмого этажа. 1972 413 БАКЕНЫ Дни Все короче Становятся ясные, И на реке, отходящей ко сну, Бакены белые, бакевн красные Сонно столпились в компанью одну, Ждут, вероятно, букеарвоте катера, Чтоб, за него уцепившись потом, Тихо уплыть с голубого фарватера Прочь на зимовку в какой-то затон. Но неужели же прямо а зрелую Зиму они уберутся с реки, Конусы красные, конусы велне, И, звездочетские сняв колпаки, Отяготятся земными заботами, И, на шуршащую глядя шугу, Сгорбятся над годовыми отчетами Там, в канцеляриях на берегу! 1972 ЭЛЕГИЯ А как тут зимой?.. Ветер крутит снегами, Такими снегами, такими кругами, Как будто бы пляшут богини с багами, Крылатую вечность влача за плечами. Но это зимой и, конечно, ночами, А в летнее время такими вещами Никто и не грезит здесь в чаще. Сейчас в ней, Конечно, спокойней, теплей, безопасней С шатрами, с долбящими лес топорами, С кострами, которые вздуты ветрами, Пылают, вия огневые спирали, В чащобе.,. Но как ты ни благостен здесь в ней, Мечтая о сладостном птичьем хорале, Июль со своей комариною песней — Зимой здесь пристойней, прекрасней, прелестней! 1972 415 ЕЖЕДНЕВНОСТЬ Ежедневность, ежедневность! И охватывает гнев нас На ежистость, иглокожесть Этой яви непреложной, Будто сам шипишь ты, ежась, Точно еж в глуши таежной. Но глядишь, и в этой чаще Нечто и нежней звучаще Ты находишь... Не напрасно Ты искал! Она прекрасна, Та, которую беспутно Ты, скитаясь бесприютно, Чаще смутно, реже ясно, Но искал ежеминутно, Ежедневно, Ежечасно! 1972 416 КУСТ ИВНЯКА Куст ивняка На картофельном поле. Зной'и тоска. Минеральные соли Пересыхающих уст родника. Где облака? Скорбное поле, заборные колья, Голос колодца, как хруст костяка. Нет, вы не знаете чувств ивняка! Где же они, облака? Далеко ли? Но посмотрите, Не видите, что ли: Этот бесчувственный куст ивняка Вдруг оживать начинает слегка, Будто из пыли, как раб" из неволи, Вырваться может... Сплясать гопака — Вот что он хочет под вздох ветерка, Пляской приветствуя издалека Тучи! 1972 417 14 Л Мартынов, т 2 дождик Нищий дождик в тощей роще, Дождик даже и не хлестче Веточки, бессильно свисшей Над палаткой с шаткой крышей. Хлынь же, превратись в дождище Либо прекратись, дружище! Это я молю. А роща? Кажется, что смотрит проще: Напитать бы корневища! Быстро или постепенно — Это ей как будто в высшей Степени Безразлично! 1972 418 * * * На детские твои нападки В ответ скажу я лишь одно: Ребята делают рогатки И в яблочко стреляют, но При этом и сшибают с веток И певчих птичек всех расцветок, И это вовсе не смешно... Ты, яростная, как зенитчик, В запальчивости бьешь в окно, И так открытое давно, Но продолжай — Мне все равно! 1972 * * * Еще живые водятся медведи, Но у шоссе невозмутимо встал Иной медведь, окрашенный в цвет меди, Поставленный на серый пьедестал. А для того, чтоб не казался страшен, Он, неподвижный, будто сам не свой, Бывает иногда и перекрашен Весь в зайчики березовой листвой. Великолепен он. Но неспроста ли, Неприспособленный менять места, Чтоб от него охотники отстали, И день и ночь меяяет он цвета? И, чтобы мысли ни о смысле жизни, Ни об изменчивости бытия Такого гризли никогда не грызли, Его поглажу, так и быть, и я! 1972 420 ЗОРИ Так медленно В мае смеркается, Как будто под бледной звездою В купель со святою водою Земля опускается... Ей хочется В чем-то раскаяться, Чтоб всякая скверна огзерглась. Но надо сначала, чтоб смерклось, А нет, не смеркается... С рассветной зарею смыкается Закатная зорька. И некогда каяться горько! Хитро и премудро Истории зори Смыкаются. Свыкается С вечером Утро! 1972 421 БЕЛЫЙ САД И снова Эти споры о верлибре И о тщете созвучий невпопад... А белый стих похож на белый сад, В котором отпорхавшие колибри — ' Опавшие созвучья не летят, А на ледок прудов они налипли, И всех их без метелок и лопат Снега прикроют, но и снегопад Не вечен тоже, и не вечно сед Сад, в коем тьма беседок для бесед О том, что вихрь затем и сучья вздыбил, Чтоб вешней ночью над любым кустом Зашелестели листики о том, Что вновь родятся На свою погибель! 1972 422 ЧЕРНЫЙ ШАР На Черном море Этот черный шар, Шершавый шар мне с гор свалился в дар. Чем он богат? Таится в нем агат, Который миллионы лет назад Сварила вулканическая печь! А может быть, когда здесь, бородат, В'севластвовал Евпатор Митридат Среди аркад и белых колоннад, Шар черный вытесал каменотес? А может быть, турецкая картечь, Ища с картечью генуэзской встреч, В Понт плюхнулась? Чтоб истину извлечь, Над головой я этот шар вознес И навернул с размаху об утес. Ба! Это просто глиняный комок Окаменел. Но я ему помог Расторгнуться на множество частиц, Из коик смысл извлек я кой-какой, Собрав их вместе собственной рукой В подобья неких туловищ и лиц. 423 И вот перед тобою, посмотри, Стоят скульптурки эти, счетом три: Грек, генуэзец, турок-янычар!.. Так моего воображенья жар, Руки движенье, об утес удар Преобразили этот Тусклый шар. 1972 НОКТЮРН Я темноты ищу. Она Как будто прячется куда-то... С обратной стороны заката Вдруг выявляется луна Сквозь марево городское, Окрашивающее небеса... Я темноты хочу, покоя... А, тучи! Дождик начался. Но, крупный дождь, прошел и ты, И звезды вспыхнули все сразу, И снова не хватает глазу Все той же самой темноты. Да можно ли ее желать: Спит ночь такой чердачной кошкой, Что хоть чуть-чуть ее погладь — Запляшут искры под ладошкой! 1972 /25 УМЕНЬЕ Взвыл ветер: — Лампу потушу! — И потушил. Но тем не менее При вспышках молний я пишу. Осваивается уменье Писать, когда гроза пришла, Чтоб в яростном потоке токов Могла домчатьйя, как стрела, Мысль до бумаги. У пророков, Мне кажется, расчет был прост: Свечам и факелам не веря, Творить при вспышках новых звезд И новых гроз, По крайней мере! 1972 425 СОДЕРЖИМОЕ ТОГО ИЛИ ИНОГО ЯЩИКА Содержимое Того или иного ящика Письменного стола... На живую повесть нет заказчика, А сама собой она росла. На такую повесть нет заказчика — Это не заказ и не приказ, Да и сам похож не на приказчика Я, творящий без прикрас. Но и то, что и само выращивается От больших до маленьких вещей, Часто ускользает, словно ящерица В щель. А я ведь не Кащей! Ищется — так, значит, и обрящется! На тебе! Попробуй откажись, Наша общая душеприказчица, Ты большая растеряха, Жизнь! 1972 427 КЛАССИКА ХВАТИТ! Я вторгся в чужой мирок — Вновь перевел сто строк Доброго своего знакомого, классика,-^ Вторгся в дом его, в храм его. Дома его не застал, Но все по-иному там, заново, Необычайно для глаз, словно не в прошлый раз. Все по иным местам, новые звуки, краски, Даже,— и пьедестал! Жизнь не застыла и там, В классике! 1972 Щелистый Кирпичный Старый мир, Привычный К дыму, чаду, смраду, Даже к листопаду ты прибавил яду, Чтобы смутным зорям не зардеться ярче. Нет уж, старый старче, мы с тобой поспорим! И с лица земли мы прочь изгоним дымы! Хватит смрадных плясок, кислородных масок И противогазов! Нет таких указов, Чтоб дышать горелым В окруженье сорном! Не ромашке в белом Быть монашкой в черном! 1972 428 429 БОИ КОЛОКОЛОВ Читатели Моих трудов, На книжных складах не лежащих, Вы собиратели плодов В садах, нам всем принадлежащих! Любители моих стихов, Вы и поныне остаетесь Носителями тех мехов, Что с вами я добыл, охотясь. Умельцы виноград срывать, Потребный на такие вина, Которые я пировать Оставлю вам наполовину, Коль даже выплеснуть вино В порыве трезвости из чаши Задумаете — все равно Едины упованья наши! И точно так же, как весной Закат сливается с рассветом И с грозами июльский зной, Мы будем вместе в мире этом, Где уповает зверолов В одно не слиться с лютым зверем, Как смутный бой колоколов В одно сливается С безверьем! 1972 430 ПАСТОРАЛЬ Я думаю О молодых талантах И вспоминаю старые стихи, Которые в позднейших вариантах Я, выправив, конечно, мастерски, Тисненью предал в толстых фолиантах... Друзья! Не изменяйте ни строки! Конечно^ изменил я пустяки, И цело все — и плоть и костяки, Но будто молодые пастухи В почтенных пастырей преобразились, Хотя и не читающих мораль Пастве своей, но златорунных скрылись Стада овец, и кислый месяц вылез, Брюзжащий с неба: — Вот так пастораль! 1972 431 * * Как дети Целый мир из снега лепят, Глядишь, всю зиму до т&х пор, пока, Оставив бабушкам свой детский лепет, На сущее не глянут свысока, — Вот так и ты, природы ученик, Свой город книжной мудрости воздвиг, В котором имениты горожане... Но из чего слагалась мудрость .книг? Как форму ты обрел ддя ^содержанья? Ах, не скрывай! И всех оповести, Что благостные эти начинанья Зарождены из тридцати шести Букв, не считая знаков препинанья! 1972 432 * * * Я вас не таю, Но над вами витаю, Черные мысли. Тучи нависли, Все нарастая. — Я устою, Я не растаю! •= Туча сказала в тщетной надежде. Нет! Ты растаешь, конечно, но, прежде Чем ты растаешь, ты заблистаешь Радугой рядом С ветром И градом! 1972 433 ДЕНЬ ОТДЫХА Я страж, На крылатом коне Ночами скача при луне, Садов охраняющий свежесть... Вот — смена. День отдыха мне. Мой отдых заслужен вполне. Но даже В дневной тишине, В глубоком заслуженном сне, Себе я недремлющим Грежусь! 1972 434 ВЕТЕРОК Тот ветерок, От которого, Думалось, веет прохладою — Что-то крепчает он здорово, Так, что срываются, падая, С яблонь тяжелые яблоки... Мечутся в море кораблики, Доки, плавучие фабрики, Кажется, даже флотилии... Это уже не идиллия! Очень он жуткого норова, Тот ветерок, от которого... 1972 435 ОБСИДИАНЕ Чьи это глаза в тумане, Как погасшие огни, Кто это? Обсидиане. Я-то знаю, кто они! Круглые очки с оправой, И под ними блещут не теплом Их зрачки из откипевшей лавы,— Вулканическим стеклом. Это из обсидиана На красивейших из них Меркнут волокнистые стеклянно Выдумки портных или портних. О, блестящие обсидиане, Вы, кому спокойствовать дано И на действующем вулкане, Будто он потух давным-давно, Дайте сердце мне из той же лавы, Что и ваши твердые сердца, Но при этом не лишая права Волноваться без конца! 1972 436 ОРЕХ В эти годы Небо было вьюжно, А снега кой-где еще в крови, " И слезу роняющим жемчужно Жизнь кричала грубо: — Не реви! Вот и помню я слова твои: Не в чести любовь и соловьи, Ничего доказывать* не нужно, Неудавшихся стихов не рви. Наша радость"— вписанный в окружность Треугольник чувственной любви. Ну а дальше как? Восстанови! Это символ непроизносимый, Но немые жалящий уста,— Так писал ты, юноша, спроста,—• Это тот орех нераскусимый, Сердцевина коего пуста. О, юнец, святая простота, Знал бы ты, сколь Будущее емко, Так не раскричался бы столь громко! 437 Ну уж ладно, бог с тобой, живи. Ничего утаивать не нужно, Неудавшихся стихов не рви И не переделывай натужно! 1922—1972 СОТВОРЕНИЕ МИРОВ В честь твою Творится беспрерывное Сотворение миров. Только не такая ты наивная! И, гневясь,— Глаза твои сужаются,— И на превеликих мастеров, Как на штукатуров-маляров, Ты кричишь... И вечно продолжается Пересотворение миров. 1973 439 дом отчий Строительства Не ладятся без планов Хотя бы мысленных... И в дебрях диких В грибную осень с головою канув, В блистании росинок сердоликих На главах трав, я вижу, что, воспрянув Среди сморчков слепых и безъязыких, Вы, подосиновики, на Великих Иванов, крутобоких великанов, Походите: столь бел, столпообразен Ствол, что за ножку счесть его негоже! И может быть, Внимательный Бон Фрязин, О, златоглавцы, в буйных травах лежа, Пленился вами и, премудрый зодчий, Структуру вашу Внес в свой план рабочий! Природы храм Для зодчего — Дом отчий! 1973 440 ДУХ ТВОРЧЕСТВА Есенин Беседовал с Блоком: — А вот посмотрели бы Вы, Как в омуте мечется окунь, Сам пленник плененной плотвы! В луну через льдистую настудь Стремится всосаться налим. От жажды схватить, заграбастать Дух творчества неотделим! Но в клетке сидящая птица,— Скажу я, чтоб стало ясней,— Стремится поглубже забиться, Коль тянете руку вы к ней. А вас,— вы не поняли, что ли? — Хватает благая рука, Чтоб выгнать из клетки на волю, На волю, под облака! А Блок улыбался, рассеян... Но это движенье руки И как волновался Есенин — Все внес он в свои дневники, 1973 441 НА СМЕРТЬ ПИКАССО Не солнечными ли протуберанцами, А так же не в связи ли с ними, Весной пожарами лесными, Возникшими на юге Франции, Отмечен смертный час Пикассо? Оплакать Лермонтова гибель В горах Кавказа Хлынул ливень. И полным солнечным затменьем Была смерть Горького отмечена... Чем это было? Совпаденьем? Тогда число их бесконечно! Но надо подлинно возвыситься, Чтоб на печаль бы отвечали Не только вздохи летописца!.. 1973 442 * * * Небеса угрюмые тараня, Не рассказывай; пилот, О причинах самовозгоранья Торфяных болот. Над иссохшими лесами Дым встает. А кто виной? Знаем сами, Как это бывает в зной! Как становится по воле солнца Захороненное в бурелом Битое бутылочное донце Зажигательным стеклом. Да еще и не такие вещи Учиняются людьми!.. Ты, ворона, не кричи зловеще, Черт тебя возьми! Потому что, как и встарь и ныне Неразумнейшее существо, Ротозейка, дура и разиня Ты — и больше ничего! После времени нетрудно каркать Под людские голоса На закутанные в дымный бархат Городские небеса. 1973 443 новости ОБУЗДАНЬЕ ДЬЯВОЛА Как с Голгофы, Где, глазея на носителя креста, Хохотала чернь спроста, Как с арены Колизея, что и нынеле пуста, Как с ганзейского Ост-Зее до морозной Мангазеи По увалам волн-голгоф к берегам .ее снегов, Как позднее пароходик Добежал взамен стругов до заморских берегов,— Так и новости доходят От соседских очагов до соседских очагов Без Британского музея и промышленных кругов, И без фар автомобильных, Грозных, как глаза богов, Без уловок меркантильных И бокалов, собутыльных, И без пыльных Семимильных СкороходовСапогов, 1973 Два ангела Реяли, бредя Покоем, в осенней прохладе, Но черт на велосипеде Маячил за ними сзади. Два ангела Сели в сани, Помчались по снежной глади, Но черт на аэроплане Понесся за ними сзади. Но все-таки Пели о чем-то Два ангела, не печалясь: Два ангела Сели на черта, Взнуздали его И помчались! 1973 444 445 * * * О, Сибирь, В летах своих и зимах, В каланчах пшеничных калачей И в звериных рыках, доносимых С Васюганья и еще дичей! Но в пушных я кипах не копался, А ужасно был мне по душе Тот смельчак, что яростно купался В проруби зимой на Иртыше. Он во мне восторженность немую Возбуждал, отважный человек, По-июльски пламенно зимуя, Где от стужи млело тело рек. Впрочем, я потом купался тоже, Не однажды, в ледяной воде, Но, пожалуй, расскажу я позже, По какому случаю и где. 1973 446 ОСИНЫЙ ГОРИЗОНТ И подойдя к осиному гнезду, Увидел не пчелиные я соты И порешил: подальше отойду — Своей хватает у меня заботы. И, от своих не отрываясь дел, Хоть на меня поглядывая косо, Но чувствуя, что я их не задел, Между собой перекликались осы: — Он не мальчишка, разоритель гнезд, Не тронул нас, и вы его не троньте.— ...Так, ясно видимый во весь свой рост, Стоял я на осином горизонте. 1973 447 ПЕРЧАТКА Сперва Бросается намек, Затем бросается упрек — Зверек на мелкую добыяу, Но чаще в этом что-то птичье: Бросок — ив клюве стрекоза! Сперва бросается в глаза Усмешка, а затем — слеза. Авось ее и не заметим, Как бы нажав на тормоза, Чтоб не сказать, во что мы метим, Бросаясь тем, швыряясь этим И отрясаясь, и затем Касаясь вновь запретных тем И опасаясь, Ужасаясь, Что остывающий упрек Взорваться может, как взрывчатка, А вызывающий намек Бывает брошен, Как перчатка. 1973 448 ПЛАЩ Гроза Гуляла по лесам. Так грохотало, будто сам Господь ходил по небесам Средь молний блещущих, и дождь Сек Саваофа во всю мощь По бороде и по усам. fi я сквозь сон подумал: Плащ Длиннейший, чуть ли не до пят, Попавшему под дождь и град Отдам, чтоб, сед и бородат, Укрылся бы под капюшон! И чувствуя: вопрос решен,— Я в мирный погрузился сон... На плащ Взглянул я утром. Он Был мокр, блестящ... Им в мире снов Воспользовался Саваоф. 1973 449 15 Л Мартынов, т 2 ПРОСТЫЕ СРЕДСТВА Это — лекарства, даже Если их нет в продаже! Против бессонницы: свежий Воздух, настоян на грозах. Против сонливости: те же Средства, в усиленных дозах. Кроме того, помогут, Для обострения слуха И поддержания духа, Щебет, кузнечиков стрекот Да и гусиный гогот. Тоже могут помочь? Да, тоже! Только эти лекарства дороже Даже лебяжьего пуха! 1973 450 НАША ДРУЖБА Если хорошенько разобраться, — В этом мире, будто в доме отчем, Узами крепчайшей дружбы Связан я с четой венгерцев... Впрочем, Точно так же забывать не нужно И о дружбе с неким итальянцем, Сицилийцем с кровью сарацина, Да и с простодушным, как младенец, Черногорцем я дружил всем сердцем, А затем еще с одним шотландцем, Не считая и еще француза, Близнеца, почти родного братца... Как их звали?.. Можно догадаться, Глядя далеко еще не в святцы, Или даже видеть на граните Имена их вы повремените,— Но в поэзию народов этих Загляните, и найдете нити Нашей дружбы: можно разглядеть их Даже и в былых еще столетьях, Если хорошенько разобраться! 1973 451 15* УЗЕЛ БУРЬ Сквозь Северо-восточный день, Взирающий на юго-запад, Как волхв, присев на мшистый пень, Развязываю я не лапоть, А древний узел бурь. Листва Во всем своем великолепье Жужжит, желта от волшебства, И вслед за ней лечу я степью, Как будто журавлиный крик Уже давно за морем Черным, Где тонет византийский лик В Босфоре фосфорно-просфорном. Но, темный Понт, бровей не хмурь, - Спокойствие всему основа. Завязываю узел бурь. Довольно колдовства лесного! И снова тишина окрест... И волны на морях не стонут, И бури царств и королевств В лазури александроневств Бесследно тонут!.. 1973 СЕКРЕТ ПУСТОТ В пространстве есть пустоты: птиц галдеж В нем тонет, а порой и самолеты. И поступи атлантов не найдешь В глубинах вод, где глохнут эхолоты. И также есть во времени пустоты, И если в них невольно попадешь — Уже нигде ты и уже ничто ты, И место занимает молодежь. Но это ложь! Пусть этот день, пусть тот Казался пуст — нет никаких пустот, Зияющих во Времени — Пространстве. Но за спиной несет оно пестерь Не пуст, а полон найденных потерь. И весь секрет лишь в длительности странствий! 1973 452 453 * * * ИЗЗВЕЗДЬ Девочка Ликует, приезжая, Ликованьем даже раздражая Близких, начинающих стареть... А обратно уезжая, делается будто бы чужая. Надо бы упорней посмотреть, Расстоянья сокращая хоть на четверть, Если не на треть. И понять бы надо, примечая, Что там назревает, обещая Наконец решительно Созреть! 1973 К часу, Когда воедино сливаются Небо и море, Звезды подобны плясу Блещущих инфузорий. Небо качалось, Море шумело, И воплощалось Все в жизнь, как умело,— Мчалось, скакало, А после немело, Превращалось в целые скалы Белого мела, В белую массу Окаменелого пляса. Что такое известь, известка? Я полагаю, что это иззвезць, Иззвездка! Вызвездило... Вижу в небесах очертанья Тельца, Стрельца, Змееносца, Весов и Лиры И так далее и так далее... О, если бы хоть часть Света звезд извести на известь, Чтоб замазать дыры Старого мирозданья! 1973 454 455 КАЧКА Такие Волны Видел ты — С пятиэтажные дома, Когда торчком Встает корма И обнажаются винты. О чем все это говорит? Пожалуй, только лишь о том, Что кланяется, А потом Ввысь задирает нос Бушприт! 1973 КУСОК НЕБЕС Меня томили Сложные вопросы, Которые поставить я взялся, И улетел я от житейской прозы В поэзию, как будто в небеса. Но не могу смотреть, как на чужую, На эту Землю, близкую вдали, И вот с высот небесных нисхожу я В поэзию, как будто в глубь земли. И не вини меня в непостоянстве, О, небо грез, с чьих грозных круч я слез В предел Земли, которая в пространстве Не что иное, как комок небес! 1973 456 457 * * * К чему Глубокое молчание, Угрюмое, в своем углу, Как будто бы ищу в колчане я, Стрелок, последнюю стрелу? А может быть, она уж пущена Недавно, как давным-давно, И жертва на земле расплющена, Упав с высот? Но все равно. В одервененье закоснения Висит узорчатый колчан, И кажется, нет объяснения Таким загадочным вещам. А может быть, и обнаружится Неулетевшая стрела, И над полями птица кружится, И я тебе не сделал зла! 1973 458 ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ Когда, вставая солнцем ясным, Я странствую по небесам,— Молниеносным и подвластным Моим лишь солнечным часам,— Не остаюсь я безучастным К полям, болотам, и лесам, И к людям белым, черным, красным И золотистым, как я сам. Но более, чем кто другая, Ты, ночь полярная нагая, Всегда мила моим лучам, Лишенным яростного зноя. И летом лишь с тобой одною Не расстаюсь и по ночам! 1973 459 ПАН ГЛАЗА ЮНЦОВ Заблуждаюсь Я все реже, Что внимать мне будут рады, Выхлынув на побережье, Не тритоны, так наяды. Призрачно то и другое, А реально только третье: Самое мне дорогое — Люди, как большие дети. Ибо в сквере либо в роще Окружают все теснее Все равно — пою я проще Или несколько сложнее. Но забыл о самом главном, Что кажусь я очень многим — Как ни странно — то ли фавном, То ли Паном козлоногим! Вот потеха, елки-палки! Это все не без причины: Думаю, что из пучины Снова вынырнут Русалки. 1973 Глаза юнцов — Ворота Космоса: В одних — звездовороты Космоса, В других как бы пустоты Космоса И где ни глянь,— в палатах каменных, Но то же самое и в избах, — Одни в мечтах витают пламенных, Другие тонут в слезных брызгах. И некоторые на экзаменах По математике проваливаются, Другие же на русском срежутся, А третьих подведет история, Но снова держат, не печалятся. И все же вижу в каждом взоре я, Кому какие зори брезжутся. Глаза юнцов — Ворота Космоса: В одних еще пустоты Космоса, Другим как будто сразу ясно все От Демокрита и до Асмуса. 1973 4СО 461 * * * ЗАВЕЩАНИЕ Ненаписанное мной Вдруг встает — и не ложится На бумажные страницы, Формы требуя иной Даже, чем воспоминанья, В коих все имеет вес — Вплоть до знаков препинанья И зачеркнутых словес... Нет! Не изменяю быль, Но, как будто конь подкову, Я безмолвия оковы Наконец роняю в пыль! 1973 Мы, Отстранившие Старого бога на веки веков И самодержцев земных В иллюзорных узорных коронах И превратившие всяких рогатых И даже крылатых быков В ряжевых гидробыков Или даже железобетонных; Мы, ощущая ущербность старинных, Ветшающих лун, Чтоб реактивно кружащихся лун Породить нарожденье, Сим завещаем тому, Кто действительно юн, — Наши владенья! Наши владенья мы смело вверяем рукам Тех, кто, владея наследством По полному праву, Вновь возвратит воды — рекам, Цветенье — цветам, Небеса — облакам, И рога и копыта — быкам, И луга, чтоб исправно они зеленели У них по бокам, Чтобы однажды Земля не спеклась Во единый потухший вулкан, Не извергающий даже и лаву! 1973 462 463 * * * О, идущие по грибы, Искатели душистых ягод, Не те, кто, выгоды рабы, Как будто для несенья тягот В лес тащатся, а те, кто в лес Грядут с природой повстречаться, Чтоб сумеркам наперерез К вам возвращаться, домочадцы, Как будто полную луну С ее медовыми лучами Неся на палке за плечами, И даже не ее одну, А и гирлянды звезд, чей свет Порою столь бывает ярок И столь обилен, что в подарок Получит даже и сосед! 1973 464 * * * •— Я вижу: Ты не то что мрачен, Но озабочен, озадачен... Скажи, пожалуйста, какой Ты в этот ясный день охвачен Неизъяснимою тоской? •— Не знаю!.. Но скорее это Похоже — как на склоне лета Поля тоскуют по стогам И, все еще в листву одета, Земля тоскует по снегам... 1973 465 ТЕНИ ТАВРИИ ХЛЕБ В степи, Где ни пергамента, ни табулы, Не конский череп глянул мне в глаза мертво,— Кентавр лягнул кентавра, два кентавра Перелягнулись и свалились замертво. Но сразу же возникло два гекзаметра, Как наизнанку вывернуты. Эхо ли Звучало так, возы ли где-то ехали, Но где-то там, меж табуном и табором, Затих античный стих, мерцая пламенно, Где тени Таврии — кентавр с кентавром — Застыли под луной тьмутаракаменно. 1973 Степь, Степь, степь! Степь — это целая цепь Многовековых тревог. Едкий кизячий дымок, Солоноватый комок, Взятый на пробу в кулак. Хлеб, Хлеб, Хлеб! Жив, кто посеет хлеб! Слеп, слеп, слеп Тот, кто рассеет хлеб! За тягачом прицеп, За тягачом прицеп, Чтоб не пропал хлеб, Чтоб не упал в снег Хлеб, Хлеб, Хлеб! 1973 466 467 ВОЗ ОЗОНА МАРТЫН ЗАДЕКА Гроза, Как баба на возу, Когда в засушливую зону Воз воздуха, нет, воз озона Едва ползет. — Везешь? — Везу... А гром — Не гром из-под колес, И вовсе не из пыльной ту"чи, В которой утопает воз, Но гром с небес гремит гремуче: — Не брякай зря пустым ведром И не моргай дуром глазами, А золотом и серебром Рыдай огромными слезами, Рыдай, прошу тебя добром! И льет гроза Потоки слез, И туч капрон промок насквозь... - Ужо переоденься дома В лазурь!..— Вот так грохочут громы, Отнюдь не подголоски гроз. 1973 4С8 Этим стихам полвека: Сизые руки рек ловят уходящее море. Задыхается человек, сердце стало как гиря. Что творится в мире? Хмурые зори, грозы, ливни, бури, кипение лавы. Падает алый снег, черный, серый. Тогда почему-то считалось, что выкрали скандинавы Азот из атмосферы, Но такие ошибки в людской натуре, Хотя, конечно, в чем-то мы были и правы, Но в то же время и виноваты — Виноваты, что зори становятся все более багроваты... О, человек, льешь ты кровь, жжешь дрова ты, Каменный уголь и нефть, И последствия этого скажутся вскоре!.. ...Я теперь понимаю, что эти стихи длинноваты, Но не длинней они трех четвертей Буревого Двадцатого века, Который Так заставляет работать сердца и моторы, Как не умел предсказать и Мартын по прозванью Задека. 1973 469 * * * Вихрь Вывернул деревья. Часть их Лежала поперек шоссе. И я на них глазел, как все... Но, размышляя о лесчастьях, Я подсчитал: Чуть-чуть бы раньше Примчались мы, а не сейчас, — Все эти сосны-великанши Упали прямо бы на нас. Но оказал нам ливень милость, И благосклонно грянул гром, Хотя и очень торопилась Сестра Олега За ковром! 1973 470 ГРИВЕННИК Где разливанные моря, Садко, ладья моя и гусли?.. И вообще все этб — Русь ли?! Текут потоки в новом русле, А ржавые якоря где сорвались, Там и погрузли, И звенья порванных цепей Давным-давно уже не в иле, А в полевой пыли почили, Сквозь кольца их пророс репей. Но будто бы по берегам, Которых и в помине нету, Идет какой-то мальчуган: — Нашел старинную монету!.. О старине далекой он Понятия переиначил. А это — гривенник времен, Когда стихи писать я начал! 1973 471 * * * Где мотыльки, Как несмелые Блерио, Опускающиеся на дерево? Где облака, Казавшиеся дирижаблями С хвостами и жабрами? Где кони-тяжеловозы, Мощные, как паровозы, С ноздрями дымно-морозными Над полями навозными? Грезить такими грезами поздно! Но воскресает и прошлое, очень далекое, Будто бы время вдруг пятится задом: Где-то в Голландии, Чтоб даром бензина не тратить, Снова старинную конку наладили, По автострадам Копытами цокая! 1973 472 РИСУНОК НА БЕРЕСТЕ Как мне уверить вас, что вы не живописец, А зрители — не люди без сердец, Как убедить? Ведь все это зависит Не от меня же, наконец! В конце концов, и я не живописец, И даже не маляр, не богомаз, И это не унизит, не возвысит Друг перед дружкой ни меня, ни вас. N Но вовсе я не говорю вам: Бросьте! Порою не по целым ли часам И я, совсем как мальчик, по бересте Чего-то выцарапываю сам. Как новгородский мальчик по бересте, В далеком прошлом, лет пятьсот почти: Авось, когда истлеют наши костя, И это может Ценность Обрести! 1973 473 кто вы? Что вы, Иностранка, что ли, Если вы не слышите, о чем Свищет ветер, даже в снежном поле Пахнущий пшеничным калачом! Что вы, Иноземка, что ли, Чтоб забыть и в знойный летний день Снежный лес, где прячется в соболье Облаченье чуть не каждый пень! Что вы, Басурманка, что ли, Чтоб не взволноваться, ощутив Запах яви, сладостной тем боле, Что и привкус горечи в ней жив! 1973 474 С НЕКОТОРЫХ ПОР С некоторых пор Я гляжу как будто С высоченных гор, чьи утесы круты, На земной простор, чьи равнины гладки С некоторых пор, ибо все в порядке С некоторых пор. Звезды, как лампадки, Радуют мой взор, будто все загадки Разгадал, И спор Кончен, Сны так сладки, Только очень кратки С некоторых пор. 1973 475 ПРАРОДИТЕЛИ * * * Мать моего отца Нисходила с крыльца на двор, И брала помело, и кричала назло Сыновьям и невесткам, вызывая на спор Всех братьев, всех сестер, — Больше спорить-то было не с кем: — Захочу, так в дугу изогну кочергу! ...Вот какая у меня была бабушка, Бушевала такая в ней злобушка! Но дед мой, наоборот, был скромнее воробушка. Таким был, говорят,— хоть бранят, хоть корят, А ходил с топором тем же самым двором, Мастеря украшеньица для ворот, и дверей, и окон: Что это? Как это называется? А это, мол, любящие сердца, а это всевидящее око, Для пущего устрашеньица, Если кто грешник или грешница! Бабушка, бывало, кричит: — Захочу, так в дугу закручу кочергу! — А дедушка молчит, ни гугу! Ни в какие-то споры не хочется ввязываться... Разве я виноват, что свернуть кочергу не могу я в дугу. Но тружусь я пером, не как дед — топором, А как мать моего отца, незабвенная бабушка! 1973 476 Весь день На небе гул стоял... Катился рокот дроби, Как будто небеса паял Паяльщик в серой робе. — Зачем на небо ты залез, Залег на горизонте? — Произвожу ремонт небес — Нуждаются в ремонте!.. На горизонте он лежал, А все от новых трещин Весь небосвод гудел, дрожал... Покой? А он обещан? — Да! Только одолжи мне дрель И разом кончу дело!..— И я уж был готов в постель Улечься. Надоело. И дрели, как я понял, мне Обратно не отдаст он, Став на небесной вышине Почти гальванопластом, Когда грезово он изверг Из мглы за горизонтом 477 Электросварки фейерверк, Управившись с ремонтом, И возвратил обратно дрель: — Чужого мне не надо! И зазвучала, как свирель, Вечерняя прохлада. 1973 ВИДЕНИЯ Безмятежен сон отца. Сын не спит: бессонница. Мать спокойна. Дочери чем-то озабочены. Дети стали взрослыми. Думают родители: Всякие видения Мы и сами видели До вашего рождения... Особенно — Веснами!.. 1973 479 ВРЕМЯ ГОДА Все кругом Рыжо, краснобородо, Ибо, как ты ни кропи, туман, Пылкость рощ. а в это время года, Хоть и смотрят тыквы с огорода, И чего ты ни купи, гурман,— Все равно в такое время года По дорогам бродит пироман, Или даже просто поджигатель, Но не запускатели шутих... Вот как тихо стало. Даже дятел, Чтобы искр не выдолбить, затих, Именно в такое время года! 1973 480 * * * Я писал, переводил, В мутную кидался воду, Будто бы не зная броду.., А теперь перебродил — Все скупее год от году, Никому теперь в угоду Не пишу. Не угодил? Ну и пусть не угодил — Не дал яду вместо меду. 1973 481 16 Л Мартынов, т. 2 ЯВЛЕНЬЯ ЛЮДЕЙ Я людям внимаю: И вижу, как малы Бывают познанья людей. И я понимаю, Какие провалы Бывают в сознанье людей. Волнений смерчи И неведенья тучи Гнетут поколенья людей. Но я понимаю, Насколько могучи Бывают веленья людей. И я понимаю, Насколько опасны Бывают стремленья людей. Но я понимаю, Насколько прекрасны ^ Бывают явленья людей. 1973 ПОРЯДОК Меня томят великие заботы! Я к Александру Невскому пойду: Зачем ты ездил, черт возьми, в Орду? Не по душе мне эти извороты! И Грозного с престола низведу: Почто гневился больно горячо ты? И, между прочим, с Кромвелем я счеты За крайности кровавые сведу. В истории я наведу порядок! Кто как себе затылки ни чеши, А не уйдете от моих нападок! И, негодуя ото всей души, Коль слушать не хотите вы добром, Вас всех зараз я вычеркну пером. 1973 482 483 16* ИСКАТЕЛИ Подобно тому, как Александр Третий Сделал три ошибки в двухбуквенном слове щи, Написав стчи, — Есть такие люди на свете все искажающие, как ты их ни учи. Дашь им в руки венок, а они превратят его в лучшем случае в веник; Зелень для них не что иное, как только приправа для рыбных и мясных блюд; Лира известна только в виде турецких или еще каких-нибудь денег, Словом — одна из иностранных валют. А перо! Спросите у них, что такое перо? Это для них что-то вроде подушечного пуха, А вовсе не инструмент для выражения своих настроений, надежд и идей. Вот что характерно для далеко не бессмертного духа Этих людей! 1974 СТАРЫЙ ПУШКИН Если Пушкина вообразим Лет семидесяти или старше — Ни Державин и ни Карамзин Не проступят в нем по-патриарши, А скорее общие черты У него с Некрасовым нашлись бы, Если б не с гранитной высоты На дворцы он глянул и на избы. А позднее бы приобрелось (Что и есть в нем!) с Александром Блоком Сходство, если б век свой перерос Он, отнюдь не старцем став глубоким. Потому что Пушкина нельзя В облике представить стариковском, Ибо сходен, грезя и грозя, Он с Есениным и Маяковским. И такая общность, что ни час, Что ни день становится заметней. Этим он и привлекает нас, Пушкин стосемидесятипятилетний! 1974 484 485 ДУБЛОН Среди хоромов-теремов Гуляет самосвал,— О, это множество домов, В которых я бывал! Среди поверженных колонн, В обломках кирпича, Нашли дублон! Лежал дублон, Средь мусора блеща. А в этом доме я бывал И прежде и потом, Но даже не подозревал Об этом золотом! Не догадаться, что таят, Не приложить ума, Пока недвижимо стоят Старинные дома. Лишь вскакивая в самосвал, На свалку по пути, Кричат: — А знал ты, сознавал, Что можно в нас найти? 1974 РИСУНОК ПЕРОМ Милостивый государь, Облик свой небрежно был подарен Вами, Пушкиным, когда-то встарь Взорам милостивых государынь. Это ваша видимость живая! Профиль свой вы, что-то бормоча И бессмертья в этом не ища, Начертали, что-то напевая. Вот таким вы и дошли до нас — Весь в чернилах, будто солнце в тучах, Но желанней в сотни тысяч раз, Чем портреты живописцев лучших! 1974 487 ТЮЛЬПАНЫ ЭРЕНБУРГА У голландок Головни, как ландыши, Если на улице ни души. А тюльпаны,— Как я их, смеясь, называл: нидерландыши,— У Ильи Григорьевича в ново-иерусалимской глуши Были особенно хороши Эти цветы, А ты Видел у него только лишь переплеты, холсты, Трубки, перья, карандаши! 1974 ПРИТЯЗАНЬЯ Я не спал С открытыми глазами, А закрыл глаза и вдруг увидел Всех, кого невольно я обидел: — Вот он, наш невольный оскорбитель! И тогда с закрытыми глазами Я взглянул открыгыми глазами: — Справедливы ваши притязанья: Мой покой Не тихая обитель! 1974 488 489 ОДИНОЧЕСТВО А многие В первые годы бессмертия Побыть в одиночестве предпочитают Точнее: Труды их так редко читают, Что можно отчаяться, Да и случается, Что даже забыты Покрытые пылью Фамилия, имя и отчество. Но вдруг прорывается Будто звоночек В страну одиночек: — А где тут изрекший пророчества? — Ну, здесь я, сыночек! А вслед за звоночком, Глядишь, и здоровый лавровый веночек-венок Возлег На чело лобачевское! 1974 490 ТИБЕТСКАЯ МЕДИЦИНА О тибетской медицине: Всех болезней четыреста четыре,— Сто одну из них лекарства лечат, Сто одну — врачи и заклинанья, Сто одна проходят сами, Остальные — неизлечимы, И предвестник смерти — гнев больного На врачей, лекарства и на близких. Следовательно, Чтобы излечиться, Надо научиться не сердиться На врачей, лекарства и на близких. Это, вообще говоря, не ново, Но, как видно, такова основа Даже не тибетской медицины. 1974 491 ПРЕДСКАЗАНЬЯ АВГУСТОВСКИЕ НОЧИ Предсказательницы погоды На волнующемся экране Что ни вечер то в новых платьях Появляются вечерами. Почему они в новых платьях, Укротительницы погоды, Появляются? Чтоб с ветрами Побороться и обуздать их? Нет! Наоборот: ветра завывают И переодевают согласно сезону Своих повелительниц то в белоснежное То в золотое, то в цвета газона, То в цвета озона,— по времени года Отнюдь не казенно, и это резонно! А старые платья, меняя фасоны, Срывают рогами, как будто бизоны, Веселые вихри с хозяек погоды! И, конечно, только в угоду Непогрешимым и властным, Невыразимо прекрасным Управительницам погоды, Обуздав свои дикие ласки, Вопреки предсказаньям неверным Вихри мчатся, как по указке, По извилистым Изотермам! 1974 492 платье, Августовские ночи Душные, как в июле, Продолжаются и в сентябре. Только дни короче: Не свою ли Тень забыло лето на дворе? А быть может, То, что к нам прохлада Не спешит, хоть и давно пора, Означает только близость ада, Где кипит зловещая жара? Лезет в очи Пепел, что раздули Черти где-то там в своей норе. Августовские ночи Душные, как в июле, Продолжаются и в сентябре. Ладно, Что стоит у нас в сарае Небольшой, но мощный звездолет, Тот, который, силу набирая, Из земного ада или рая Нас в небесный край перенесет! 1974 493 РАДУЖНОСТЬ Краски Являются элементарными, Но и оттенки не могут казаться утраченными. Ласточки — И те на закате Становятся вовсе прозрачными, будто янтарными... И не только грачи, но и вороны вовсе не черными, мрачными Кажутся на рассвете, Так же, как радужность, Свойственная вовсе не только лишь уткам зеркальным, Но даже и попросту всяческим кряквам. И человек — То же самое—вовсе не может казаться всегда одинаковым, Либо извечно тоскующим, либо всегда беспечальным, А если и кажется так вам, То знайте: Вы бредите! 1974 494 БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ РЕРИХЕ Я думаю О Рерихе, О том, как он попал Проездом из Америки в Гоа и Каракал Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней, Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней. В нем было что-то детское, как часто — в силачах. Он в консульство советское явился в Урумчах, Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг... И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк. О, был он вольной птицею, художник — и большой, Но, числясь за границею, он рад был всей душой С любезными наркомами, назло лихой молве, Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве. Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет, Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед, В заокеанском городе оставив небоскреб, Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп Над водами над быстрыми алтайца и коня, А на какой-то пристани, быть может, и меня... 1974 495 Я НЕ ГОВОРЮ ПРО ЦВЕТЫ N3 Со ПРОСВЕТ НЕБЕС Ты Хмуришься, Не тая Своих опасений, Что я Играю под вечер осенний Весеннюю роль соловья. Я не говорю про цветы. Но я докажу, что ты В одежду из темноты Оделась И вся зарделась От собственной красоты. 1974 Над линией Прямой почти Трамвайно-тусклого пути Средь пыльнолиственных завес Вдруг он воскрес — Просвет небес. Он заблистал меж вялых крон, И вдруг почудилось, что он Через вагон шмелей и ос Свою блистательность пронес И спрыгнул вниз в толпу берез. Как будто он и ни при чем, Сквозь нас промчавшийся смерчом Над кувырканием колес! 1974 •496 497 ЕВА КИОСКЕРША Это было в метро, в том вагоне, где рокот КОЛЕСНЫЙ На крутом перегоне звучал точно гром... А если бы на необитаемый остров Шторм забросил бы их вчетвером — Эту шатенку (черкешенку?), И эту блондинку (наверное, немку), И этого моряка, Из-за которого на необитаемом острове Сцепились бы наверняка! Но восторжествовала •бы ва необитаемом острове Только третья — губастая, с щелками вместо глаз, Эта Ева скуластая, ширококостная Место бы там заняла вместо вас. В час, когда обе страстями несносными Извели бы друг дружку, Она бы молчком с равнодушным зевком На необитаемом острове Восторжествовала бы над моряком. Неповоротлива, будто изваяна Из первобытного известняка, Будто нечаянно снова Авеля с Каином Породила бы наверняка От моряка под первобытными звездами На необитаемом острове. 1974 498 Мечтает!.. Но неведомо о ком. Мы, будто бы не видно наших лиц ей, Проходим только смутной вереницей, А в частности никто ей не знаком. Хотел я заменить ее цветком, Девчонкой, точно в клетке певчей птицей, Рыдающей кристальным голоском Над каждою чувствительной страницей... Кричала бы: Читатель, подивись! Ах, что за удивительная мысль! Невыразима книжки этой ценность! Но нет! Таким не может поручать Сокровищниц своих Союзпечать. И царствует по-прежнему надменность. 1974 499 ЖИЗНЕЛЮБЫ В самом деле: Неспроста ведь, Несмотря на обещанья, Не сумели вы оставить Завещанья на прощанье. Почему не завещали, Чтобы пребывать в печали Не досталось никому бы! Почему не завещали, Чтоб друг-дружку мы встречали Только поцелуем в губы, Источая обаянье! Вы, что жили беспечально, Нам такого состоянья Завещать нотариально Не сумели, Жизнелюбы! 1974 БОО * * * Одни стихи Приходят за другими, И кажется, Одни других не хуже: Иные появляются нагими, Другие — сразу же во всеоружье... Одни стихи — высокие, как тополь, — Внушают сразу мысль об исполинах, Другие — осыпаются, как опаль, Сорвавшаяся с веток тополиных. Одни стихи — как будто лось с рогами,- Ах, удалось! — встают во всем величье, Другие зашуршали под ногами Охотника, вспугнувшего добычу. И хорошо: Лось жив-здоров, пасется, И ничего дурного не стрясется! 1974 501 ДАТЫ СОНЕТЫ Даты Расставляются Не без труда! Есть стихи, что написаны много раньше, а напечатаны позже когда-то... И приходится не столько догадываться, сколько докапываться, где и когда эта, как будто таившаяся где-то в недрах, руда вдруг превратилась во что-то вроде булата, либо в колокол для возглашения набата, либо в грохочущие железнодорожные поезда. А иногда вместо семечка, павшего где-то на тощую, нищую почву, видишь ствол, под корою таящий в таком удивительном множестве годичные кольца, точно старше в сто крат, чем ты сам, это чудо растеньице, из которого тесаны и новгородская звонница, и донкихотская мельница либо терем, в котором таится прекрасная красная девица, да еще и притом рукодельница... Вот оно и ее рукодельице: полотенце, конечно, льняное, все в солнцах с луною и даже в сиянье рассвета там утопает комета-примета. Но кем и когда отбелен и какою весной посеян он был, этот лен,— проверяй хоть каким хитроумнейшим методом, все равно не датируешь точно: просчет на столетье-другое нередок! И ты впопыхах напоследок Расставляешь лишь только примерные даты в стихах, Будто даже не ты их писал, а твой собственный предок! 1974 Сонеты, Как старинные монеты, С короткими легендами, литые Из серебра, а то и золотые... А впрочем, Помнишь времени приметы, Когда писать ты выдумал сонеты? ...Шли на Европу полчища Батыя. Остро втыкались грозные кометы В небесных песен звездные отточья, И было всюду чумно и холерно, И ты строчил в Палермо поздно ночью, Так лет пятьсот тому назад примерно, Чтоб от тревог избавиться, наверно, Певучие четырнадцатистрочья! 1974 502 503 ДУША И далекого и близкого, И высокого и низкого сочетанье воедино, Так ли ты необходимо? Или от меня ты требуешь одного стремленья в небо лишь, Будто бы на звездолете? Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется, О, душа моя во плоти? Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку и Грозного, На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы, И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья, О, душа моя в полете! Только так и разглядишь его — Все от низшего до высшего, О, душа моя в заботе! 1974 МАРТЫНОВ ДЕНЬ Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было и так, то это было лишь совпаденьем,— я родился весной, а про это осеннее торжество даже не было мне никакого виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь серебрят, все подряд от Урала и до Алтая... Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и присущий ему обряд! Теперь я знаю: в католических странах это был день поминания епископа Мартина Турского, во времена Реформации перенесенный в честь дня рождения Мартина Лютера с 11-го на 10-е ноября... Но мне вспоминается просто сибирское морозное утро, и в это утро — для нас юлианского, а для них, лютеран, григорианского календаря,— может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки, а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень, и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы, и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал: Ха! Козлиную шкуру надень, как полагается в Мартынов день! Нет! Но эстонцы, переселенцы с дальних западных побережий, ничего не вещая, а просто меня в этот день колбасой угощая медвежьей, говорили: А вот и бисквит тебе свежий, вкусней, чем калач и пельмень! И я говорил спасибо, ибо не был невежей. Бот что могу я сказать про Мартынов день! 1974 504 505 МИР РИФМ Рифм изобилие Осточертело мне. Ну, хорошо, я сделаю усилие И напишу я белые стихи! И кажется, что я блуждаю вне Мне опостылевшего мира рифм, Но и на белоснежной целине Рифм костяки мерцают при луне: — О, сделай милость, смело воскресив Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах Огонь погонь во сне и по весне, Чтоб вновь сердца пылали без конца! 1974 ИСТОРИК А если бы историк наших дней Не в современном жил, а в древнем Риме, Тогда, конечно, было бы видней Всем древним римлянам, что станет с ними! Но почему бы не предположить, Что ныне между нами, москвичами, Грядущей жизнью начинает жить, Работая и днями и ночами, Он, будущий историк наших дней, И эта книга плачется, поется, Лепечется, хохочется... И в ней Проставить только даты остается. 1974 507 606 РУБИКОН В Китеже я взошел на потонувшую колокольню и увидел оттуда не только подводный мирок, но и Волхов, и волок, и где-то за Волгою вольницы вольной войлок юрт, и за Киевом буйный днепровский порог. И еще я увидел за морем — город Стекольный, то есть старый Стокгольм за былинною гранью моих новгородских дорог. А если взглянуть с другой колокольни,— что-то вроде осколков античных колонн ощутил под копытом мой конь позади Померании, около города Кёльна, где блистает, всемирною славой гордясь монопольно, благовонное озеро Одеколонь. О, благоуханное озеро, в котором тонут античные тени Рима, незримого по ту сторону Альп! Пусть ни на Рейне, ни в Рурском бассейне в химической пене не иссякнет веками твое ароматное веяние, пусть больше никогда не грянет ни один залп! А затем я очутился за Альпами, где-то в Милане, в Турине, в Болонье и Флоренции дантовской. И вообще я сказал себе: О, человече в болонье, то есть в тусклом и узком, давно уж не модном, как будто и вправду подводном плаще! Ты, потомок московских послов от царей, восседавших на троне в дорогих соболиных мехах и парче, ты, забывший о том, каковы были бубны, и трубы, и кони,— помнишь ли ты, как и сам ты оказался однажды на Рубиконе? Помнишь, спросил ты: А это что за речка такая? — глядя на мост, по которому грузовик за грузовиком везли бидоны, полные молоком. Шли они по направлению к Равенне, зрузовики с парным молоком. 508 И тебе, как собрату-поэту, глазами сверкая, объявили поэты: А это и есть Рубикон! Будь доволен! Пусть близкий Стокгольм остается гранёностекольным, хоть давно уж и сам позабыл об обличье таком! Пусть одеколоном пахнет над Кёльном, а над Рубиконом — парным молоком! Пусть звезды Галактик мерцают над лоном земным, зеленым-зеленым, а не летят кувырком! Пусть любой затонувший колокол с доброжелательством благосклонным говорит своим языком: — Сколько в мире чудес! Разве все предвосхитишь, даже глядя через волшебно-озерную тишь, если ты и действительно явишься в Китеж и колокольню его посетишь! 1974 * * * Есть Старомодный возглас! Виноват! Так возглашая, лезли напролом В былом, кто по натуре хамоват, Но и столь тесно не соприкасал Себя ни с кем — ни с другом, ни с врагом, И виноват скорее лишь в другом: Я виноват, что душ не потрясал И не разбил иллюзий я ничьих, О явной яви к небу вопия. Уж что-то где-то больно я притих. И если почему-то говорят, Что где-то кто-то в чем-то виноват, Пожалуйста, считайте: это я! 1974 НАМЕДНИ А что Так медово Плывет — Не звезда ль? Нет! Медное слово Звенит, как медаль. Ушли Дни былые, Они далеки: И злыдни, и злые на зло добряки. Их складни, Их бредни, Их бродней ремни — Все было намедни, намедни, намедниНамедни! Похоже на мед и на медь, Поет это олово, успев онеметь И кануть в такую глубокую даль, Что помнят о нем только Фасмер и Даль, И Преображенский — Настолько стара Суть слова, чей смысл означает: Вчера! 1S74 510 511 ГЛАЗА ОСЕНИ Что за глаза у осени! Смотрят и вкривь и вкось они, Взад и вперед. Тысяча девятьсот двенадцатый год: веку — двенадцать лет, дому Романовых — триста. Тысяча девятьсот тринадцатый год: веку — тринадцать лет, мне — восемь. Осень! Осени книжный шкаф. А у меня в руках Граф Монте-Кристо. А над листвой дубрав — граф Цепеллин. А за облаком — Радиотелеграф, собеседующий с Синематографом. — Вы не иллюзион? — Да, я — это он! Оба они в котелках, оба подстрижены бобриком. О, Синематограф, который еще не превратился в простой и обыкновенный кинематограф! И по созвучию возникший еще кто-то, не то граф Толстой, не то графолог, не то географ, будто бы не имеющие никакого отношения к стрекотанию кинематографических лент в павильоне с подобием античных колонн или в шкафу, где журналАполлон, белый, будто его штукатурили и побелили. И в лабиринте легенд — интеллигенг с ликом Леконта де Л и ля: — О, не виконт ли вы де Бражелон? Он — это вы? — Может быть, даже и я — это он. — Вас поделили? - Увы! Впрочем, довольно мечтать, паренек, всадник без головы, медный всадннк! Славный денек. Иди погулять в садик, 512 пока не темно, посмотри: кто там в небе летает — не Цепеллин ли? Бабушка выглянула в окно: — Шубы проветрить вынули, не позабыли? А с задних страниц Столиц и усадеб — черные автомобили: Оппель, Рено... А журнал Огонек: Мойтесь мылом Конек из молока лилии! А бабушка: — Дров напилили? Пила в завозне! Это все, чтобы лет через пять написать: Что за глаза у осени! Смотрят и вкривь и вкось они — Кругом мятежи и войны, А глаза у нее спокойны. Говорят: враги уничтожены, А глаза у нее тревожны — Осень гул канонады до сада доносит. Шумит народ: — Опять палили! — Не жнут, не косят! — Досада! — Говорят, Ивана Великого сносят! — Поговорят и бросят! Осень гул канонады до сада доносит. Старая бабушка выйдет на огород, вздохнет и спросит: — А вы огурцы засолили? 1920—1974 17 Л Мартынов, т. 2 ч * * * Все происходит лишь однажды!.. Но если честно говорить, Все происходит лишь от жажды Случившееся повторить. Тебя иное окружает, И стала ты сама другой, Но он тебя изображает, Как прежде, юной и нагой: С полуденного неба в алый Закат нисходишь ты, беаа, Такой прекрасно-небывалой, Какой и прежде не была. 1974 514 ЧЕСТЬ Лет через сто, А то и через двести, А то и через тысячу почти, Поэты, не пропавшие без вести, Вновь удостоимся мы быть в чести. Нас воскресят, изучат, истолкуют, Порой анахронизмами греша... Но что-то не особенно ликует От этого бессмертная душа. И мы не лопнем от восторга, ибо Нас разглядеть и опыт наш учесть И раньше, разумеется, могли бы1 Но вообще — Благодарим за честь! 1974 515 17* ВОЛЬТЕРОВСКИЕ КРЕСЛА Передо мною Прошлое воскресло, Но я не летописец и не мних, А вижу я вольтеровские кресла И вольтерьянцев, восседавших в них, И якобинцам было в них не тесно, И вижу фурьеристов молодых, А вслед за этим, бог мой, всем известно, Что было с петрашевцами! Затих Звон кандалов, но в стародавних креслах Всё вновь за неслухом гнездился неслух, Чтоб, не Вольтера взяв в учителя, Но, долю с патриархами деля, И бесов бездн, и ангелов небесных Ты порождала, Русская земля! 1975 516 НА ВЫСОТЕ ДЕКАБРЬСКОЙ БАРРИКАДЫ Ведь это ты Средь громовых раскатов Восстала вдруг над всей Первопрестольной, Когда Совет рабочих депутатов К тебе воззвал, бушующий и вольный, Моя душа из темного подвала! Душа моя из темного подвала, Под вьюжным свистом за Горбатым мостом, Круша преград дрожащее железо, На высоте декабрьской баррикады Ты стала ростом Выше Марсельезы Над будущею площадью Восстанья! Но ты тогда недолго ликовала, Моя душа из душного подвала,— Меня захоронила ты в пыланье Своих пожаров... И был январь. Он годы длился, годы Под сводами промозглого подполья, В 1ранитах крепостного подземелья, На безземелье, полном нищей голью, На ледяных просторах Заполярья, Где вьюги вьюг рыдали проголосно Над тундрой, чьи снега необозримы... 517 В том январе свои смерзались весны, Лета, и осени, та. снова зимы. И где за эти дни не побывала Моя душа из темного подвала! Какие она делала усилья, Чтоб не сорваться с неба, в бездну канув,—• Об этом знать не знали даже крылья Карабкавшихся ввысь аэропланов! 1975 ПЕВЕЦ Перепевая самого себя, Перебивая самого себя, Переживая самого себя, — Так петь умеет только человек И этим отличается от птиц, Певец И сочинитель Небылиц! 1975 519 * * Вызвать врача! Прежде, чем вызвать врача, Следует вызнать врача, Но тем не менее вот в чем основа... Вот в чем основа! А так, сгоряча, Что вы добьетесь, крича Или даже шепча снова и снова Заповедно-волшебное слово: НЕБО Какое Спокойствие В полном Вестей, предсказаний, примет И только по виду безмолвном Пристанище звезд и комет! 1975 Вызвать врача! 1975 Ь21 520 ВЕНОК Снова С неба Сброшен вьюжный вьюк, Но у леса масса черных рук, Чтоб вокруг шумящей головы Удержать венок сухой листвы. А быть может, не венок — парик? Нет! Парик — это последний крик Моды. Лес же все-таки старик И, чураясь брать пример с химер В шубах из химических пантер, Меж древес стремится, одинок, Над челом удерживать венок Гордо, как Державин и Вольтер! 1975 РОЗА ВЕТРОВ Что прошло, то прошло. Что старо, то старо. Выходя из метро, мы не крикнем извозчику: — Эй, подавай! — И не сядем в трамвай. Только ветер шальной Прилетит с. окружной кружевной многовьюжной дороги, С игривою гривою вскачь: — Что угодно вам? Туч? Дач? Солнечный луч? Русскую печь? Куб дров? Кулич? Калач? Или все-таки нужен толмач? Нет, отнюдь не нужны ни бирюч, ни толмач! Вот как ясно звучать будет русская речь На устах неустанного ветра у входа в метро, Где в цветочном киоске в продаже имеется Роза ветров. 1975 523 ПОСЛЕ СТРАШНОГО СУДА После Страшного суда Мы, уже не умирая, Двигались туда-сюда: Грешники искали рая, Праведники — адских мук, Чтоб пресечь их повторенье... Словом, было все вокруг Как и с первых дней творенья! 1975 524 НЕ БЫЛО ЕЩЕ ЗИМЫ Не было еще зимы, Но весне поют псалмы И возносят аллилуй Недалекие умы: — Нынче не было зимы! А зима из прелой тьмы: — Погодите, Не спешите Песнопевствовать, ликуя, Не было еще зимы! 1975 525 ТУМАНЫ И ТУМАННОСТИ Туманы В мантиях Ходили по земле, И тихо реяли в небесной мгле Туманности в мантильях, как на крыльях, И о земных деяниях злодейских Туманы в одеяниях судейских Взывали к небесам и в том числе К туманностям, закутанным в вуали, Туманы — в мантиях, как докторы наук,— К туманностям, которые едва ли Внимали им: гигантшам недосуг Услышать гномов! Слишком велико Различье было. Плыли высоко Над сирым миром воздыханий слезных Туманности в своих мантильях звездных. 1975 526 ПУТЬ ВВЫСЬ В утренние часы Куст от птички, клюющей ягодку, Отряхивается, как от капли росы. — Отряхивайся, отряхивайся! — Щебечет птичка, вися На кустике, прежде чем с ветки сорваться Не вниз, а, наоборот, в небеса, То есть туда же, куда улетает в конце концов и роса. 1975 ПОД ГРОХОТ ПРИБОЯ Тонем! Гибнем! Я вырос под вопли и стоны эти, Продолжающиеся тысячелетья. Вековечное кораблекрушение Не кончается. И на якобы тонущем корабле, Изменяющем свои названья и очертания, — То он Титаник, то Лузитания,— Умирают и нарождаются новые и новые поколения, Будто бы на твердой земле. А может быть, и наоборот: Под несмолкаемый грохот прибоя Неутопающий древний ковчег, Попадающий в новый и новый водоворот, Преображается в парусник, В пироскаф, в пароход, в теплоход Или атомоход С белоснежно-красивой фальшивой трубою! 1975 * * * Демоны! А из чего они сделаны? Не из того ли самого теста, Что и мы, Но только что — Из протеста! 1975 528 529 Выпечет черная ночь Белый калач — Бед и забот не пророчь, Черный трубач. А быть может, это даже и вовсе не ТЭЦ, А какие-то другие кирпичные трубы Вырядили небо в черные тучи из белых овец. 1975 ДЫМЫ Едучи мимо, Всегда Вижу я их — Черных, как будто гряда туч грозовых, Белых, как будто стада шуб меховых... О, как когда! Белые эти пары, Черная мгла — Целые эти миры Блага и зла. Дымы клубятся над ТЭЦ Целую ночь. Вырастил черный отец Белую дочь. Пышная, выше всех крыш В тысячу раз, Будто бы лунный голыш В тысячу фаз. Выследил белый стрелец Черную дичь. Выпечет черный чернец Белый кулич, 530 РОЖДЕНИЕ ДНЯ * * * О нет, Я не принадлежу к числу их, Мечтавших лишь о нежных поцелуях Небесных звезд и шепоте дубрав, Но кто шпынял их, тот едва ли прав. Вопрос о содержательности хлеба И о бессодержательности неба Давно свои границы перерос, Как и вопрос об аромате роз. И шепот звезд, и рев могучего светила, Рождающего день без повитух, Действительность давно уж докатила До слуха тех, кто отроду не глух. 1975 До повторения охочи, О, день за днем одно и то ж Твердят они с утра до ночи, И ты, их слушая, поймешь: Как хорошо не повторяться И с повтореньями в борьбе Как хорошо не покоряться, Пусть даже самому себе, И знать, что, им противореча, Как будто ты и одинок, НО; глядь, летит тебе навстречу Снег с неба, сбивший всех их с ног! 1975 532 533 РАБОТА ШИЦРОИ Я не могу работать, как вчера, Почти с рассвета, дни и вечера, Хотя и писем целая гора Растет, безмолвно требуя ответа, И телефон вдруг издает щелчок, И он как будто бы напоминает: Тебе хотят звонить, а ты — молчок! - И вслед за тем как будто начинает Внутри себя чуть слышные звонки Гудеть по-женски, детски и мужски, Но не могу работать, как вчера, Одновременно слушая, читая, Руки не отрывая от пера! Одна моя обязанность святая: Чтоб и теперь ни у кого в долгу Не оставаться мне ни одного дня. Я, как вчера, работать не могу, А должен я работать, как сегодня! 1975 Я помню романтические позы!.. В те дни весь Лондон Байрона читал, И только Фйцрой, Бигля капитан, Превыше всей поэзии и прозы Чтил Библию. Мир создан, он считал, Всего в шесть дней. А к Дарвину питал Он жалость. Эволюцию считал Он вздором. Но за Чарлзом по пятам Он, с ним почти что равный по летам, Таскался, чтоб, смеясь над ним сквозь слезы, В природе наблюдать метаморфозы. Шло время... Старый Бигль на якорь встал, Как будто плавать наконец устал. Дымили пароходы, паровозы. Маркс все еще писал свой Капитал. И в адрес Дарвина неслись угрозы. Меж тем как Фйцрой адмиралом стал, Притом метеорологом. Прогнозы Он составлял про ливни и про грозы, И начертал он очертанья Розы Ветров, и изотермы начертал, Чтоб знать стихий движение любое. Но, друг читатель, знаем мы с тобою: 535 534 И в наши дни прогнозы не верней! Предсказывал он небо голубое, А дождик лил сильнее и сильней. Зной предрекал, а дни все холодней Случались. И покончил он с собою В знак, что погоду предсказать трудней, Чем даже Господу создать в шесть дней Сей мир с его грозовою судьбою. 1976 ТУРБУЛЕНТНОСТЬ Почему изогнут рог маралий И рогата круглая луна? Очертанья Африк и Австралии Камни принимают. , Суждена та же участь тучам... Не стара ли Истина, что на манер вьюна Мысль стремится ввысь, Как по спирали. Это жизнь! И не ее вина, Что ни в камне, ни в огне, ни в глине, Ни в воде, ни в берегах морских И ни в судьбах птичьих и людских, И ни в гноме, и ни в исполине Мы прямых не обнаружим линий Никогда, нигде и никаких! 1976 537 ОГОНЬ СВЕЧИ Человек Не бессмертен: Усталый мозг Точно так же инертен, Как талый воск. Но еще не улегся И в нем фитилек. И глядишь — И обжегся Огнем Мотылек. Неокрепшего крылышка Лучше не тронь Старины синеватый холодный огонь. Не хочу С умиленьем Смотреть На свечу! 1976 538 СМЫСЛ СЛОВ Мы Дружно Общими усильями Докапываемся до смысла слов: Эскадры, Обрастая крыльями, Становятся эскадрильями... Докапываемся до смысла слов! Докапываемся до смысла слов, И книги шелестят нам листьями О том, как стрелы стали выстрелами, Надсмотрщики — епископами, Земля — небесным телом... Вновь И вновь все глубже, все неистовей Через Стоглав и Часослов Докапываемся до смысла слов. Докапываемся до смысла снов, Докапываемся до основ, Докапываемся до истины! 1976 539 ПРЕОБРАЖЕНЬЯ На хруст песка Не свысока гляжу я, Как на судьбу мне вовсе не чужую. Известняка мне повествуют глыбы, Что в рыбака я превращен из рыбы, И в моряка я превращен из моря... Издалека пришли мы, я не спорю, На облака и тучи, очи хмуря, Из ветерка Преображаясь В бурю! 1976 540 поэмы БУСЫ ПОВЕСТЬ, ИЗЛАГАЮЩАЯ ИСТИННЫЙ СЛУЧАЙ, ПРОИСШЕДШИЙ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА Меч дикарский зазубрен и ржав. Рисковать головой безрассудно. Европеец, плечами пожав, приказал возвращаться на судно. Вождь вдогонку: — Бледнеешь, мой гость? Так бледнеют воры и трусы! Ты в обмен на слоновую кость дал мне бусы, стеклянные бусы. Ты хвалил их, щелкал языком, говорил, что они драгоценны, Но ири встрече с французским купцом я узнал настоящие цены. За слоновую кость мне француз дал железо и пестрые ткани, А в придачу для девушек — бус. Люди честные есть в океане! — Эти ветры стали очень прытки — скоро нас оставят в дураках! Облачась в цилиндры и визитки, кекуок танцуют в кабаках. Но не лезть же в самом деде в ящик из-за этих распроклятых бус! 543 Много бус еще у нас, приказчик? — И приказчик молвит: — Полный груз! — Что ж, купцу не привыкать скитаться! Целый век он ходит по морям. Почему бы нам не попытаться сбыть товар сибирским дикарям? Стекляшками набили вы? Нет, водку, да порох, да железо покажи! Меха тепло дают, и водка тоже. А что стекло? Оно — подобье льдин. Нет, на стекло меха менять негоже. Узнай о том, заморский господин. Бушуй, норд-ост, реви, труби! Вот лижет лед губа Оби. Раздуй, норд-вест, небес пожар! Кружи над морем пух гагар! Меха одежд сибирских дев Прельстили бы и королев. Сибирь! К концу твоей земли Купцы корабль свой привели. И не было злобы. Была усталость. Избороздив моря, Вдруг понял купец: на земле не осталось ни одного дикаря. Топливо вышло. Котлы остыли. Весь мир стал подобен Полярной звезде. И только льдины плыли, плыли при полном безветрии по черной воде. И кончилось все так тихо и просто: купец приналег на ром, Когда ледяная короста сомкнулась над кораблем. Со времени пожара Мангазеи в ту бухту не входили . корабли, И северяне, на корабль глазея, понять, в чем дело, долго не могли. — Но этим людям водки пара бочек, и все они друзья с тех пор навек,— Так разъяснил сибирский переводчик, из Пустозерска взятый человек. — Мужи-медведи! Девушки-гагары. Приблизьтесь к морю! На конец земли Прекрасные заморские товары купцы к вам из-за моря привезли. Как счастлив тот, кто купит и наденет на грудь кольцо блестящих бубенцов! — Спросил дикарь: — Почем купец их ценит? — Все ожерелье стоит двух песцов. — Так неужели всю большую лодку,— захохотали дикие мужи,— Ночью над местом аварии тусклый5'мерцающий свет. Это не радиолярии — в море полярном их нет. Стражник безмолвия белого, видит со льдины тюлень: Судна оледенелого в бездне колышется тень. Бледная россыпь стекляруса искрится тускло на дне. В море ни дыма, ни паруса. Путь кораблей в стороне. 1925 544 18 Л. Мартынов, т. 2 — Ты прав! Ведом был белый слон. Скажи — дошел докуда он? — Не доходя и до Тобольска, сдох элефант на Иртыше: Слону студено было, скользко идти по первой пороше. — Ты прав! Здесь нет слонам дорог. Садись. За твой ответ пятерка. А кто не выучил урок, тому сегодня будет порка! — Истории учитель строг. ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ОБ УВЕНЬКАЕ, ВОСПИТАННИКЕ АЗИАТСКОЙ ШКОЛЫ ГОЛМАЧЕЙ В ГОРОДЕ ОМСКЕ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Поручик отставной Петров с учениками был суров, Не уставал напоминать: — Политику извольте знать! — Вот и сейчас, вошел он: в класс: — Испытывать я буду вас... Я говорил вам много раз — Владыки сопредельных стран давно покорствуют России. Так вспомним же: кокандский хан нам отправлял дары какие В тысяча восемьсот тридцать первом году? Ну-ну! Скорей ответа жду! Ты отвечай, Hyp Мухамед! Молчишь? Не можешь дать ответ. Не помнишь? Спросим Увенькая. Ответствуй. Увенькай встает и тотчас же ответ дает: — Даров тех опись есть такая: Бухарской сто локтей парчи, джюнгарской свиток чесучи, Джелалабадские шелка, песку златого два мешка, Монголы, взятые в полон, и элефантус, сиречь — слон. 546 Полковник Шварц, угрюм с лица, имел отзывчивое сердце. Для мальчугана-иноверца полковник заменил отца. За стол садилися один простой обед делить по-братски — Раб молодой и господин. Текла их жизнь по-холостяцки. Снросил полковник: — Ну, дружок, какой Сегодня был урок? Чему учили нынче вас? — И начал Увенькай рассказ. . Воскликнул Шварц: — Петров дурак! Он учит вовсе вас не так,— Таит он, что кокандский хан в вышеозначенном году Затеял дерзостный обман, себе, конечно, на беду. Глаза, мол, русским отведу, слона, мол, русским приведу! России в подданство просясь, сказав покорствовать желаем, Переговоры вел с Китаем о том же самом хищный князь. Вот и послал послов-пройдох... Но их назад мы завернули. Не от мороза, а от пули индийский слон в степи подох! Теперь ты понял, милый друг? Учиться кончишь ты когда,— Пошлем тебя туда, на юг, во туркестански города. Разведывать ты будешь там, ходить за ханом по пятам. Его повадки изучи. Тебя готовим в толмачи. Н, если в дебрях той страны годок побудешь ты не зря, Тебе и большие чины мы исхлопочем у царя! — Шварц, речь закончивши, зевнул, лег на кушетку и заснул. 1647 18* Раб потихоньку встал, идет из горницы на огород. ' В траву он ляжет на обрыв и будет отдыхать, дыша Прохладным ветром Иртыша. И книжку вынет, и, раскрыв, Займется чтеньем не спеша. Та книга очень хороша! Прекрасна книжка! Как-то раз в воскресный день, после обедни, Шел Увенькай в полдневный час из крепости в аул соседний, Где жил приятель Садвокас. Щел и мечтал, что Садвокаска нацедит четверть кумыса. Вдруг видит: некая коляска стоит в степи без колеса. Пошел обратно с кумысом толмач дорогою прибрежной И видит, что ямщик небрежный все возится над колесом. Вот два солдата трубки курят. Сверкают острия штыков. Седок поодаль брови хмурит и книжкой гонит мотыльков. — Скажи, джалдас, он кто таков? Из ссыльных, что ли, поляков? — Спросил толмач у ямщика. И был ответ его таков: — Сей барин не из поляков, из русских он бунтовщиков. Его, должно быть, года три не выпускали из оков. В Ялуторовск из Бухтармы на поселенье из тюрьмы Его везем в коляске мы. С ним осторожней говори! Его пугалися цари, страшилися государи! Чтоб свергнули государя. Сей барин подстрекал солдат Четырнадцатого декабря Двенадцать лет тому назад. Вот он каков. Иди-ка, брат! Сюда приблизился ты зря. 4 Пошел толмач. Вдруг слышит крик. То — Эй, друг киргиз, остановись! Продай, Подходит Увенькай, дает бутылку путнику. М8 И барин Из горлыщка прежадно пьет. Он говорит: — Спасибо, парень! То не кумыс, а чистый мед! — А книжку сунул он под мышку, не закрывая. В эту книжку Глядит толмач. Там есть портрет. Изображает он парнишку пятнадцати, не больше, лет. Он, щеку подперев рукой, сидит, парнишка толстогубый, Курчавый парень, белозубый... Узнать бы, кто это такой? — Напился! Больше не хочу! — промолвил путник толмачу.— От жажды гибнул я. Ты спас. Возьми двугривенный, джалдас! — Толмач ответил: — Полдень жарок, песок в степи кругом горяч. Пусть будет, что тебе в подарок я дал кумыс! — Я не богач! — Воскликнул путник.— Но с лихвою Я твой подарок отдарю! — И трубку с львиной головою он пр01янул. — Я не курю! — Так что же дать знакомства ради? Ну, вот — серебряная брошь.— Но Увенькай, на книжку глядя, молчал и думал: Сам поймешь! Так получил он эту книжку в обмец на чашку кумыса, И все узнал он про парнишку, чьи так курчавы волоса. Воскликнул пылко бунтовщик: — Мой друг, хочу тебя обнять За то, что ты любитель книг! — Смеялись конвоиры. Гнать Им мальчугана было лень,— Был зноен, душен этот день, Смерчи клубились на дорогах... В ауле, на своих порогах, • Черкесы праздные сидят. Сыны Кавказа говорят О бранных, гибельных тревогах... 549 Но что это? Шуршат шелка. И чья-то нежная рука, Легка, душиста, горяча, вдруг промелькнула у плеча. Кто обнимает толмача? Кто говорит: — Боижур, мой друг! Ах, как забавен твой испуг! Как ты краснеешь, ай-ай-ай! Что ты читаешь, Увенькай? —• MWFMT толмач. А к книге тянется девическая рука, Алеет вежная щека за кружевом воротника... Арзшерейская племянница, как ты стройна и высока! Деюща спрашивает ласково: — О, Увенькай! Давно ль ты глух? Я вижу — Пленника кавказского Читаешь ты. Прочти же вслух! Я знаю: ...на своих порогах, черкесы праздные сидят. О чем черкесы говорят? Ну-ну! Читай мне все подряд, о чем черкесы говорят. Но обожди... Последний лист в сей книжице почти что чист, Здесь окончание стишка...— Метнулась девичья рука, и нет последнего листка. У цтн-бала, собачья дочь, листок ты рвешь из книги прочь! Зачем листы ты рвешь из книг? — Хотел толмач промолвить вслух, Но стал горяч, шершав и сух неповоротливый язык, От злобы захватило дух. А дева прячет за корсаж посеребренный карандаш. — Вот письмецо! Не мни, не мажь. Полковнику его отдашь! 6 Чертополох прильнул к полыни, лопух обнялся с беленой. Бушует зелень на вершине стены старинной крепостной. Бушует зелень. Ветер жарок. Он южный, он жужжит и жжет. Врывается под своды арок старинных крепостных ворот. Его гуденье, шелестенье заполнило ночную мглу. Шумя, колышутся растенья на старом креиостном валу, Такие ночи лишь в июле случаются в краю стачном. Казак стоит на карауле на бастионе крепостном, 550 И вдруг он слышит: кто-то дышит, вот вздох и снова тихий вздох. — Эй, кто там ходит, кто там бродит, гнет на валу чертополох? —" Казак вскричал: — Ау, ребята! То не сержантова ль коза? Лови ее! Пошла куда-то! Молчи, казак! Претрв глаза! Не выйдешь ты из-под аресту, а то и выдерут лазай,— Как смел полковничью невесту назвать сержантовой козой! На бруствере сух хруст песка, тропиночка узка. И слышится издалека, как плещется река. Раздался голос: — Не споткнитесь. Поберегите глаз. Здесь карагач. — Не беспокойтесь. Была я Здесь не раз. — Любовь моя, вы не боитесь гулять здесь в поздний час? — Я не боюсь, мой храбрый витязь. Надеюсь я на вас! — Любовь моя, вы знаете — в степях опять мятеж! — Ах, вечно у кочевников мечты одни и те ж! — Верны нам ханы. Но на ханов чернь ополчается везде. Бунтовщик Исатай Тайманов восстал в Букеевской орде, А также Утемисов некий творит преподлые дела. Молва об этом человеке по всем аулам проплыла. — Они ж далеко! — За Уралом. Но и у нас найдешь таких. Из Каратау мне доносят о подлых шайках воровских. Там есть в горах один мятежник. Воззвал: Страшитесь, я приду! Веду я бедных на богатых, я счеты с крепостью сведу. Мятежник сей наказан будет, в большую попадет беду — В тысяча восемьсот тридцать шестом году Не может быть нападенья на Омскую крепость! — Ведь это ж наглость и нелепость! — в ответ невеста говорит.— Коль сунется мятежник в крепость, ему жестоко нагорит! Где ж он теперь, кайсак мятежный? 551 — Близ укрепленья Каралы! Но вы не бойтесь, друг мой нежный, ему куются кандалы. Для супротивного кайсака уже куются кандалы. Я сам их кузнецам заказывал, они крепки и тяжелы! Тут южный ветер из пустынь дохнул, пахуч, горяч. Шарахнулись ковыль, полынь, и дрогнул карагач. И девушки раздался вздох,— вдруг вспомнила она, Что цепок здесь чертополох, дурманит белена. — Сколь сладко пахнет здесь травой! Лопух — и тот расцвел! — На бастионе часовой глаза во тьму отвел. Блуди, коза, блуди, коза, смущай народ честной, Близка военная гроза над крепостной стеной! Близка гроза иль далека — тоска у казака. На бруствере уже замолк тяжелый хруст песка. Замолк песка тяжелый хруст, и бруствер как бы пуст, И лишь чертополоха куст дрожит в горячей мгле. Папахи мех курчав и густ. Уста коснулись уст. Скрипит трава, трещат стебли, прижатые к земле... 8 Устроил бал полковник нынче. Гостей ведет в парадный , зал. Мечи, изогнутые клынчи, кольчуги, шлемы показал. — Коллекция моя прекрасна, живу я в Омске не напрасно — Люблю я Азию ужасно, ее мне будущее ясно! Эй, Увенькай, подай бокал! Созвездия сияют свеч в высоких медных канделябрах. Полковник произносит речь: — Друзья, подымем тост за храбрых, Что супротив бунтовщиков в немирные уходят степи. Бунтарь закован будет в цепи! Здесь не Коканд, здесь не Кашгар! Пошлем две сотни казаков,— тяжелый нанесем удар. Эй, Увенькай, сними со свеч нагар! — Исполнил приказанье раб и возвращается на место. Глядит — наряднее всех баб сидит хозяйская невеста. Звать на казахском языке таких красавиц Айналаия,—•Браслет сверкает на руке, румянец пышет на щеке. 552 ~~ А сколько ласки в голоске! Красива. Молодец хозяин! — Эй, Увенькай, подай вина для госпожи! — И пьет она, И молвит важно, как хозяйка: — Спасибо, милый Увенькайка! Ты жив, кавказский пленник наш? Ты будешь мне любимый паж! Лолковник, раб ваш — милый парень, вид расторопный у него. Но не пойму я одного — он куплен или кем подарен? — О, это дело было так, — сказал полковник. — , _ Есть у Тары v Екатерининский маяк. Там торг. Ц. Киргизы и татары, Калмыки и джюнгарцы даже порой съезжаются туда. Ц Там производится всегда рабов свободная продажа. S Мальца купил я у монгола за три с полтиной серебром, Крестил мальчишку, отдал в школу — пусть вспомнит он меля добром. И, знаете, к нему не строг. В жестбкости не вижу прока. Случается, что дам щелчок, когда не выучит урока, Но обижать — помилуй бог! Нет! Он оплачен серебром, ему забот нет ни о чем, Пусть вспомнит он меня добром, он будет бойким толмачом. Он уже и теперь не только по-русски,' Но и по-арабски и по-китайски хорошо читает и пишет... Всю Увенькай беседу слышит. Стоит потупившись, не дышит... Все знает Увенькай, все помнит: родной аул, войну, разгром. Монгольский плен и путь на рынок, маяк, стоящий за бугром, Приезд полковника... Полковник платил казенным серебром. Раб знает, для чего он куплен и отдан в школу толмачей: Чтоб, с виду будучи не русским, знать тайну всех чужих речей. 1853 Он знает: выучат законам, да и пошлют потом шпионом Разведывать в кокандском царстве, где не смолкает звон мечей, Где не смолкает свист камчей, где камень гор еще ничей. Там убивают толмачей .. А ведь в Коканд пошлют, ей-ей! Затем и обучают смеяться, хитрить, кланяться. — Он сколько лет у вас останется? — Покуда в школе толмачей.— Заулыбалась, вся румянится архиерейская племянница. К полковнику прижалась. Тянется шлейф ее платья. И они уходят в глубину зала, где тускло млеют созвездия свечей, ЧАСТЬ ВТОРАЯ По воле юной новобрачной преобразился дом невзрачный: Фарфор в столовой, бархат в спальной, Блестит в гостиной пол зеркальный. Преображенная квартира для Увенькая не мила, Она до свадебного пира куда уютнее была. Былой уют, о, где ты, где ты? Табак, бутылки, пистолеты Валялись в куче под столом... Так, размышляя о былом, Толмач сидит один на кухне. Он грустен. Холода пришли. Вся крепость в ледяной пыли, снега дорогу замели. Эх, гасни, печь, свеча, потухни, Казенный дом, рассыпься, рухни, Исчезни, Омск, с лица земли! — Так он колдует про себя. Вдруг сзади подошла хозяйка: — Давно хочу спросить тебя, О чем грустишь ты, Увенькайка? — Он вздрогнул. Юной госпоже без размышленья дал ответ он, Как будто он давно уже хотел ей рассказать об этом: — Ой, Айналаин! Тяжко мне. Грущу я по родной стране. 554, Когда на степь в окно взгляну, в родную хочется страну. О, в ту страну, что я по праву Считаю родиной. На славу Сары Ишик Отрау, Страна Тулуп-носить-кончай. Прекрасный, дальний, теплый край! Когда-то я вернусь туда?! — Сказала Айналаин: - Да? Ах, бедненький! Ты — омский пленник? Поди и принеси сюда Березовый мне тотчас веник. Ну, живо, знатный иностранец! Кому хозяйка говорит! —• Разгневалась она. Румянец багровый на щеках горит. Схватила веник. И, спеша, за листиком сдирает листик. — Вот розга будет хороша! Вот это будет добрый хлыстик! Ты захотел в родимый край? Тебе, наш пленник, с нами скучно? — И был наказан Увенькай полковницей собственноручно. Из Петербурга к Омску возок казенный Летит в сопровожденье охраны конной. Трубит над степью ветер неумолчный, Метет он снег по степи, сухой и колкий. В оврагах завывают степные волки. И съежился в кибитке чиновник желчный, Весь тонет в шубе волчьей, до треуголки. А позади кибитки драгунов трое. Они перекликаются между собою: — А ну, успеть бы, братцы, До крепости добраться! К двадцатому бы марта. — Уж надо постараться. — Поспеть бы хоть к апрелю! — Успеем раньше, братцы, До крепости домчаться! Ведь мчимся, аж взопрели! — Беседуют драгуны: — Везем предмет чугунный, Тяжелый очень. ?55 Он в ящик заколочен. — Вот бы узнать, что это такое! — Им не дает покоя знать, что это такое,— Пули, бомбы, таможенные пломбы? Черт его знает, что это такое! И вот на остановке, распив бутыль перцовки, драгуны стали прытки. Идут к кибитке: — Что это такое мы везем в подводе В Омск из Петербурга, ваЩе благородье? — Слышно из кибитки: — Всего тут есть в избытке — Кнуты, колодки, орудия для пытки, свинец лить в глотки. Бунтовщикам проклятым, киргизцам злобным Да болтунам-солдатам, тебе подобным! 3 — Тебя сегодня в школу не отпускаю,— полковница сказала Увенькаю.— Мне на базар сходить сегодня нущно, боюсь, что завтра будет и $овсе вьюжно. Пойдешь и ты со мной нести покупку. Возьми корзинку и, подай мне щубку. Трубит восточный ветер, метель пророча. Он мучит, жжет и колет, летя навстречу. Из труб нисходят дымы обратно в нечи. Еще жесточе Вьюга будет к ночи. Она исщиплет веки, залепит очи. Так злы зимы восточной последние потуги. Ну, что же! В час урочный взвивайтесь, вьюги! Метет буран, но торг идет горячий на площади. Шумит базар казачий. В рядах мясном, молочном, рыбном, птичном Идет хозяйка с видом безразличным. И в лавочках свечных, мучных и хлебных Не слушает она речей хвалебных, Что произносят на степных наречьях Торговцы в шубах козьих и овечьих И в малахаях песьих, лисьих, волчьих. 556 Полковница везде проходит молча. Какое ей дело до всякой базарной сволочи! Тут Увенькай увидел Садвокаса. Привез дружок продать сыры и мясо. Сказал он тихо: — Увенькай, здорово! Сырым-Батыр в степи явился снова. В орде Букея позади Урала На хан Джангира вольница восстала! — ...Но говорить им удалось немного,— Полковница на них взглянула строго. Во взоре том угроза и острастка. Сказал толмач: — Прощай, о Садвокаска! — А Садвокас: — Прощай, о Увенькайка! Как вижу я — строга твоя хозяйка! — И скрылся Садвокас среди кайсаков. Он затерялся, с ними одинаков. Домой идут. Сеть кружев вьюжных Опутала редут. Со стен наружных Свисают на форштадт гирлянды снеговые, Но что это кричат на вышках часовые? — Гей! Троййи степью мчат! — Наверно, из России! 4 Полковник, отобедав молча, Встает. — Я снова должен в полк! Откинул кучер полость волчью. Бич свистнул. Скрип полозьев смолк В проулочке... — О, боже, боже! — Полковница вздыхает.— Ах! Так каждый день одно и то же...'— В окно взглянула. Ну, и что же? 'S&7 Да то же самое! В снегах Вся крепость тонет. Ветер гонит На бастионы снежный прах. Полковник скрылся в зданье штаба. Домой вернется он не скоро. По карте крупного масштаба Он реки, горы и озера Страны киргизской изучает. Он в штабе. А жена скучает! Ничто его домой не манит. Полковник занят, очень занят! О, неужели выстрел грянет на бастионе крепостном? Когда ж, когда ж покой настанет В стране киргизской, в краю степном? Когда? Об этом мы не знаем. Все лживы. Никому не верь. И вот беседу с Увенькаем ведет хозяйка через дверь: — Эй, Увенькай! — Я слышу вас. — О чем беседовал в тот раз Ты на базаре целый час с киргизом? Кто он? — Садвокас. — Мне наплевать, что Садвокас. О чем беседа шла у вас? Ты бормотал: Сырым-Батыр. — Нет, я спросил: Что стоит сыр? Сыры он продавал овечьи. — Не головы ли человечьи? — Нет, госпожа. Овечий сыр! Я говорил: Твой сыр хорош! — Ложь! Я не верю! Все ты врешь. Беседа не о том была! — О, подлый раб! Он полон зла. Он, верно, рад, что Карала на крепость Омскую восстала! В степях, где мрак, в степях, где мгла, Свистит аркан, гудит стрела — Его сородичей дела! У, подлый раб! Его б драла весь день, раздевши догола! Всю ночь бы провела без сна, его драла бы докрасна. Всего бы плетью исхлестала! 558 Полковница с кровати встала И медленно выходит в зал. Там, на стене, среди забрал, Кольчуг, шеломов и щитов Висит коллекция кнутов, камчей, бичей, плетей, хлыстов. Есть у полковника хлысты — одни толсты, другие гибки. О, подлый раб, узнаешь ты, как строить за дверьми улыбки! Вот что-то ощупью взяла и медленно к дверям пошла. Был смутен, беспокоен взор. Но до порога не дошла — В окошке всколыхнулась мгла И дрогнул ледяной узор на изморози стекла. То грянули колокола. К вечерней службе звал собор. Гудят, гудят колокола! Пустынна улица была. Спала. Но вот из-за углов вдруг появляются солдаты. Хруст снега. Гром колоколов, как орудийные раскаты. Идут саперы, и стрелки, И пушкари, и казаки. Идут толпой, идут не в ногу, спешат, бегут через дорогу, И тени их, мелькнув в окне, скользнув по каменной стене, Напоминают о войне. Тогда, почувствовав тревогу, Кричит хозяйка: — Увенькай! Скорее шубу мне подай: Пойду и я молиться богу! Она готова в путь. Но вдруг во все окошки слышен стук, — Хозяйка дома, казачок? —. Влетают девы на порог 1&, не снимая шубок даже, лишь распахнув их на груди, Бегут к полковнице: Куда же идти ты хочешь? Погоди! Из Петербурга весть пришла!.. — ...Вотще звонят колокола. Великопостные напевы вотще в соборе тянет хор. Теперь уж не поспеть в собор... 659 Взволнованно щебечут девы: — Он был курчавый, как араб! — Он был ревнив. Поэты пылки! — Его убить давно пора б! — Он яд развел в своей чернилке! — На грех вернулся ой из ссылки! — Он неискусный был стрелок! — Ну, вот! Палил он даже сидя! — Ах, как ужасно! — Некролог прочтете в Русском инвалиде. И долго девы лепетали про Николя, про Натали. Но наконец они ушли. И стало пусто в темном зале. И снова вьюжный вечер длится. Одна полковница томится. Столица! Шумная столица! В кавалергарда на балу Эрот пустил свою стрелу. Ну что ж! Дуэль! Извольте биться, Коль захотелось вам влюбиться. А здесь? От мужа не добиться, Чтоб приласкал. Здесь счастье снится. Что делать? Плакаться, молиться, Рычать, как лютая волчица? В опочивальне на полу на волчью шкуру опуститься И в мех коленьями зарыться и лбом о волчий череп биться Перед иконами в углу? Какая жалкая судьба! Зовет полковница раба: — Эй, Увенькайка! На дуэли, ты слышал, Пушкин твой убит? Предерзок этот был пиит. Его остроты надоели! — Раб Увенькай в дверях стоит. — Ты слышал — Пушкин твой убит? Да. Он убит. А ты, калбит, сегодня мною будешь бит. Рассказывай, о чем ты шептался на казачьем базаре со своим Садвокаской?! 6 Он, окровавлен, бос и наг, был выброшен на солончак. Соль проникала в поры, жглась. Все тело облепила грязь. А ноги связывал аркан. 560 Так присудил кокандский хан — Чтоб был мучительно казнен с поличным пойманный шпион. Кончалась служба толмача. Он задыхался. Саранча вокруг носилась, стрекоча и крылышками щекоча Ему лицо. Томился он. И вдруг он понял — это сон, Бред, вздор, предутренний кошмар. Здесь не Коканд, здесь не Кашгар — Он в Омске. Свешиваясь с печи, Томит иссеченные плечи овечья шуба горяча. И тараканы, шеборча, бегут от первого луча, Проникшего через оконце. Неяркое, но все же солнце В окошко светит, трепеща. В халате и без шаровар из спальни вышел злой хозяин. Он в ссоре, видно, с Айналаин. — Эй, Увенькай, ставь самовар! — Раб выскочил из-под овчин. Раб быстро наколол, лучин. Проворен раб. Всему учен. Вот самоварчик вскипячен. — Извольте пить, пока горяч. — Подай-ка, кстати, сухарей. Все выполнено. Из дверей толмач выходит поскорей. Толмач выходит поскорей, по снежной улице идет. Вдруг видит: у штабных ворот толпа веселых писарей. Они тяжелый ящик через ворота тащат, А сзади в шубе волчьей чиновник злой и желчный Бежит, крича тревожно: — Эй! Легче! Осторожно! На снег углом не опускай! — ...Промолвил тихо Увенькай: — Что тащите вы, писаря? — Подарок от государя. — Какой? 561 — А видишь ли, убит Один столичный житель, Пиит, что всюду знаменит, Прекрасный сочинитель. И некого печатать там, И потому отправлен к нам Печатный новенький станок! Понятно ли тебе, сынок? — Хитро злословят писаря, между собою говоря; — Ах, как я рад! Доволен ты? — Уж отдохну теперь я! — Гусиные до темноты Скрипеть не будут перья,— Циркуляры, формуляры, постановленья, уведомленья, приказы, указы — Все на станке теперь будем печатать! Полковник допивает чай. — Чего ты хочешь, Увенькай! Скажи скорее. Я спешу! — Я вас о милости прошу. s— Какую милость просишь ты? — Хочу я изучить шрифты. Я с русской грамотой знаком, с арабской грамотой знаком, с китайской грамотой знаком. Хочу работать за станком. Печатанье мне любо книг. * — Добро придумал, баловник! Что ж! После школы каждый день в печатню будешь ты ходить. Учись, когда тебе не лень. Я разрешаю. Так и быть! Позови ко мне правителя канцелярии — Я отдам распоряжение, чтоб не забыть! ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ — Работы много, друг, у нас, — сказал правитель канцелярский. Перепечатай сотню раз правительственный указ, Да пожирней, указ-то царский! 562 И губернаторский приказ. Вон тот: Бий-Чоп с ордой дикарской в степи ворует атбасарской... — Так точно. Слушаю я вас! — Чиновник, кашляя, ворча, все ходит возле толмача. — Ты молод. Потрудись и ночью. А я устал. Вздремнуть не прочь я. — И вот ушел. Чадит свеча, и мышь, за шкапом шеборча, Грызет бумаги грязной клочья. Тоска. Работа без конца. Но пальцы гибки, руки ловки. Хватают цепко за головки тяжелых литер из свинца. Текст, подписи и заголовки. Итак: Мы, милостию божьей. Приступим к делу. Дальше как? Вот, на мыслёте непохожий, попался в руки легкий знак. Рцы. Рцы и надо! Эти строки с рцы начаты. Звучали так: Редел на небе мрак глубокой... Ну да! Редел на небе мрак... О, Пушкин! Ночь еще темна. Еще темна над степью ночь. (Есть баба в крепости одна. Полковница, собачья дочь. |Из книги вырвала она последний лист, сказала — чист! [Пусть ночь я проведу без сна — восстановлю я этот лист! |Я не забыл прекрасных строк. Звенят подобно серебру. |Я отпечатаю листок и в книгу вклею поутру. |Толмач трудился три часа, на окна и на дверь не глядя. Светало. Искрилась роса. 1тиц зазвучали голоса. [...Чиновник хитрый, как лиса, тут к толмачу подкрался сзади вдруг схватил за волоса. — А ну-ка, дай мне, Увенькай, 1то отпечатал за ночь. Ну-ка! Зыстрее оттиск мне подай! М~Что такое? Вот так штука! занемог, я спать прилег, fe6e доверился я сдуру, А ты печатаешь стишок... Ты предъявлял его в цензуру?! Ну, раб, с тебя мы спустим шкуру! Зловеще звякнул ключ в замке. Крича, бежит чиновник в город. И мыслит Увенькай в тоске: Теперь жестоко буду порот. Ах, жизнь моя на волоске! Но, впрочем, нет, не буду порот. Толмач рубаху быстро снял, Перетянул бечевкой ворот, и рукава перевязал Он тонким крепким ремешком. — Рубашка! Сделайся мешком! Все литеры возьму себе. В мешок скачите, а и б, В, г, д, е, ж, з, и, к — Ложитесь все на дно мешка! Фита и ижица и я, И твердый знак, и мягкий знак... Вся типография моя! Давно бы надо сделать так. Так надо сделать бы давно! — И бросил он мешок в окно. Весь день полковника жепа Пытала: — Где же Увенькай? Твоя вина, твоя вина. Мальчишку ты не распускай! Наказан будет Увенькай, коль скоро он придет назад. В свечной завод его отдай — пускай узнает, что за ад! Еще чернильный есть завод, свечному тоже он под стать; Пусть поработает там год. Мальчишку надо наказать! Вот шубный есть еще завод, А также фабрика сукна. Пусть поработает там год! — Довольно! Не учи, жена! Сам знаю. • 564 Сумерки. Луна. Полковник смотрит из окна На Омск. За гарнизонным садом, Где берег выгнулся речной, Гнилым, горячим дышат смрадом Заводы — шубный и свечной. На юг, через солончаки, по направленью к Каратау Идут сибирские стрелки, драгуны скачут1, казаки С кайсаками чинить расправу. Сверкают пики и штыки. Все глубже в степь идут полки. Видна из-за реки Сары вершина голубой горы, А дальше —• розовые горы. И офицеру офицер кричит: — В горах среди пещер Барантачи таятся, воры! На берегу реки Сары, Вблизи понтонных переправ, Среди степных колючих трав, Сегодня ставятся шатры. И ходит около шатров Подтянутый, как на параде, Поручик отставной Петров — историограф при отряде. — Скажите, прав я иль не прав? — спросил Петрова юный лекарь. — А? Что такое, друг аптекарь? Что вам угодно, костоправ? — Хочу спросить я — от Сары верст десять есть '- до той горы? Она насколько далека? — Петров ответил свысока: — Верст десять есть наверняка, Коль ехать, а пешком идти — Так верст сто двадцать есть пути! — Добавил он, захохотав: — Бунтовщиков в горах застав, суд учиним мы по уставу — 565 Одних кнутами исхлестав, других на дыбу, чтоб суставы Хрустели б? Верно, костоправ? Ведь вы потом любой сустав обратно вправите на славу! — Ответил робко костоправ: — Нетрудно вывихнуть сустав. Нельзя на это сделать ставку... От просвещения отстав, Недаром вышли вы в отставку! — Как так? — А так. Не палачей, Иль, говоря грубее, катов, А нужно в степи толмачей Да просвещенных дипломатов. Понятен смысл моих речей? Владычить нужно, розгу спрятав! — Э, лекарь! Все чудишь ты, брат. Вознесся ввысь! Взыграл на лире! Пойдем-ка лучше к штаб-квартире. Там можно выпить, говорят. — Вы ж пили, господин Петров. — Хочу еще! — И меж шатров Они идут. А ковыли кругом трепещут у дороги. И лекарь снова: — Степь в тревоге! А нынче к бунту привели Весьма тяжелые налоги. — Нет, лекарь! Порете вы чушь. Не приобыкли вы к востоку. — Помилуйте. Не палачу ж творить политику высоку! Не государственный вы муж... И пьяны вы, Петров, к тому ж! — Что, милостивый государь? Свободомыслие вы бросьте! "— Идите прочь! — А ну, ударь! Тебе я поломаю кости! — Ого! Отведаешь ты трости! — Под глаз получишь ты фонарь! Звенят кузнечики в траве. Белеют лагеря шатры. А у Петрова в голове гуляют винные пары. — О! У меня прекрасный слух и голова есть на плечах. 56ft | Учуял я мятежный дух в безумных лекарских речах! Уфпел наш лекарь прошлый год в Ялуторовске побывать. Не Зря Апостол там живет, Апостол учит бунтовать. Якушкин там, и Пущин там. Злодеи это! Целы дни За Муравьевым по пятам разгуливают они. Там весь мятежничий совет, еще крамола там жива! Ентальцев пушечный лафет в завозне .прячет за дрова. Я знаю, лекарь, ты злодей. Ты нахватался там идей! Я донесу, уведомлю! — кричит поручик во хмелю. С гор, как из каменной печи, дохнули ветры горячи. А на степи озера блещут. И в душном воздухе трепещут Солоноватые лучи. С солончаков идут смерчи. — Забудь про лекаря, дружок! — Сказал Петрову есаул.— Вернемся в Омск на долгий срок. [ Его возьмут под караул. , а пока что развлеченье [ Устроить я тебе хочу — Артиллерийское ученье, \ Пальбу из пушек по смерчу! Раздался первой пушки гром, ; И смерч, пронизанный ядром, [ Горячую обрушил пыль В трепещущий степной ковыль. [И выстрел делают второй. [Поплыла над рекой Сарой [ Пыжей воспламененных гарь. — Пошто ж промазал ты, пушкарь! [Смерч убегает невредим, [Пороховой клубится дым. — А ну-ка, раз еще ударь! Они палят. А с дальних гор, от^смеха прикусив губу, Лихой джигит глядит в упор на пушечную стрельбу через подзорную трубу. Приобретенная в Китае труба имеет золотая драконовидную резьбу. 6 С гор, как из каменной печи, дохнули ветры горячи. А на степи озера блещут. И в душном воздухе трепещут Солоноватые лучи. Скачи, беглец, на юг скачи! В степях рождаются смерчи. Вихрь налетит — темно в глазах. Скачи сквозь вихрь, скачи, казах! Приедешь ты в мятежный стан На склоны гор в гнездо туманов. — Эй! Уметис, эй, друг Тайман, Где вы? Мятежных много станов... — А ты откуда, мальчуган? — Моя поклажа тяжела: В тяешке Tpenenryf у седла Шесть тысяч из свинца литых Тяжелых букв. Тут весь алфавит! Теперь полковник не расставит Ни точек, ни запятых! Постановленье и приказ, Уведомленье и указ Они не наберут сейчас. Все буквы здесь. У нас! У нас! — Ого! Вот это — баранта! Их канцелярия пуста. Бездействует станок печатный. А эти буквы из свинца Взамен курьера и гонца Мы скоро пустим в путь обратный! Из букв рождаются слова, Из слов рождается молва. Но что молва? 568 В Баян-Ауле оружье нужно, а не речь. Мы эти буквы бросим в печь, И буквы превратятся в пули. Стоит в горах Баян-Аул. Оттуда слышен смутный гул — мятежники шумят в ауле. — Переливайте буквы в пули! Переливайте буквы в пули! — Где гость-толмач? — Толмач уснул. — Ты отдохнул ли, Увенькай? — Я отдохнул. — Тогда вставай! Мы просим, с нами побеседуй, о городе Омбы поведай. Что нового там есть, в Омбы? Казахские там есть рабы в крепости на Оми? Их много ль? Торговать людьми, Мы слышали, давным-давно правительством запрещено. Но ведь торгуют все равно! — Скажи, почем в Омбы сукно? Там можно ли купить сукна? — Мы не бывали там давно: Война! Война! Наточены клинки, и приготовлены арканы. Из юрт выходят старики — седобородые бояны. Поют. И песнь у них одна: Война. День зноен был. Ночь - холодна. Так водится в краю степном. Над скалами встает луна. 569 Но нет! Не побороть тоски. Увы! Не побороть тоски, не залечить сердечной раны. Ну, погодите, старики, седобородые бояны! Недаром в школе толмачей учился Увенькай три года, Недаром он не спал ночей... Постиг искусство перевода. Был раб. Теперь пришла свобода! О, русский! Я тебя люблю. Ты слышишь, о тебе скорблю! Я, упиваясь гордой речью, ее созвучья уловлю И на восточные наречья переведу все, что люблю. Я песнь твою переведу, В большую, в малую орду с твоими песнями пойду. Идет война. Но с кем она? Тот, кто свободу, вольность славил, — Тот не сказал нам о войне. Кузнец воинственный в огне Свинцовый тяжкий шрифт расплавил. Постановленье и приказ они не наберут сейчас. Все буквы здесь. Они у нас! Бездействует станок печатный. Все эти буквы из свинца мы скоро пустим в путь обратный! А песни вольного певца — из серебра, не из свинца... В ущельях рокот барабана. Зловещий блеск ружейных ДУЛ, Но песни вольного бояна услышишь ты, Баян-Аул! 1935-1936 I РАССКАЗ О РУССКОМ ИНЖЕНЕРЕ 1 В центре города Знойного, в Александровском сквере, Храм огромный стоит. В высочайшие двери Мог бы, крылья раскинув, влететь небожитель. Свод просторен, широк. Постарался строитель! Похоронен он тут же, поблизости храма; Беспокойные руки скрестил он упрямо На широкой груди, чтоб вовек не разжать их; Он ни в чьих не нуждается рукопожатьях. . Это было во дни Александра Второго. Над пустынями полымя плыло багрово. Шло к востоку российское войско. И вскоре Вышло к стенам Хивы, за Аральское море, И грозило Коканду из Южи(c)й Сибири. ...Деревянное зданье, крупнейшее в мире, Победители, в память законченным войнам, Вознамерились выстроить в городе Звойном. Инженер из столицы явился весною. Прибыл он не один,— с молодою женою, И, оставив жену на заезжей квартире, Едет сам инженер в голубом вицмундире К старику генерал-губернатору прямо. Происходит беседа по поводу храма: — Деревянным то здание будет недаром,— Здесь подвержена местность подземным ударам. 571 Рухнет каменный свод. По усдовьям природы Здесь гораздо надежней древесные своды.— И. сказал генерал: — Принимайтесь за дело, Чтобы церковь крестами за тучи задела. Воссияет сей крест на востоке и юге... До свиданья. Поклон передайте супруге! 3 За работу он взялся. И года в четыре Деревянное зданье, крупнейшее в мире, Деревянный собор, величайший на свете, Он воздвиг. И жена располнела. И дети Появляются в доме. Их нынче уж двое, И резвятся они, золотые от зноя. Мальчик с саблей в ручонках, в казачьей папахе, JIpxo ездит по дворику на черепахе. Длится теплое, светлое южное лето. В сарафан из китайского шелка одета, Белокурая дочка идет горделиво По аллеям садочка. Там яблоки, сливы Ей денщик преподносит. Зовут его Ванька. Он и повар, и дворник, и детская нянька, И к тому ж обладает тончайшим он слухом. Он туземцами прозван Внимательным ухом. Все способен Иван разузнать на базаре: Как дела в Фергане, что творится в Кашгаре, Знает горы, где снег даже летом пе тает, Знает степь, где воды и зимой не хватает... Нет житья без воды кочевому народу! ...И сказал инженер: — Мы добудем им воду! Впереди экспедиции гнали баранов. По широкой тропе меж песчаных барханов Мясо, блея, бежало на собственных ножках, И соленая пыль оседала на рожках. 572 А вода, пленена в преогромных посудах, В путь пошла, холодна, позади на верблюдах. Пересекли пустыню, в аулы приходят, Держит речь инженер, а денщик переводит. Говорит инженер: — Господа аксакалы! Мы в безводной пустыне пророем каналы. Вам понятно? Пророем большие канавы! Их устроим для славы Российской державы. Будет много воды, сейте рис и пшеницу, Пусть никто не идет кочевать за границу! — ...Чтоб никто не ушел кочевать за границу, Инженер рапорта направляет в столицу, Излагает мечтания пылкие эти, Прилагает чертеж оросительной сети. ...Но закончился замысел тот неудачей — Был ответ: Вы не справитесь с этой задачей. Инородцы немирны и любят безделье, И едва ль они примутся за земледелье. Посему, инженер молодой и горячий, Потрудитесь вы госпиталь строить казачий, Чтоб, в карательных кто пострадает походах, В госпитальной палате обрел себе отдых! Не хватало железа, кирпич воровали. Где-то слышал денщик, что стекло продавали Неизвестные люди кому-то за складом. Инженер к губернатору ездил с докладом. Не застал генерала. В то ясное лето В город Знойный приехала оперетта. В силу этих причин старику генералу От утра до утра было хлопот немало: Он устроил катанье актрис на верблюдах, Звал на ловлю форели в горных запрудах, И тончайшими блюдами кухни джюнгарской Всех певиц угощал он со щедростью царской. А строитель писал рапорта и доклады... Толк какой! Пустовали по-прежнему склады. Но однажды явился военный чиновник. Он сказал: — Да, я знаю, кто бедам виновник! 573 Виноваты не вы. Но случились просчеты. Не вполне оправдалися наши расчеты, Потому и в снабжении нету порядка. Возводимое нами строение шатко! Подпишитесь, пожалуйста, под донесеньем, Что постройка разрушена землетрясеньем! —• Отвечал инженер: — Нет, заведомо стожки Возводимые мною древесны постройки! То, что строго, едва лж разрушит стихия. Знайте, сударь, что шутки со мною плохие! Возвратился домой и жене говорит он: •— Был сегодня мной гнев величайший испытан. Мне известно, кто вор! Воровал не подрядчик. Явно вижу теперь я, кто вору потатчик! О! Не только брильянты милы для певичек,—• Впрок для них и стекло, и казенный кирпичик. К их ногам недостроенный госпиталь бросим, А потом преспокойно в столицу доносим: Что построено было в сезоне весеннем, То разрушено к осени землетрясеньем! Неужель, интенданты, вы так небогаты, Что воруете ныне гроши у солдата? Нет, друзья сослуживцы! Нет, так не годится!.. И за письменный стол он тотчас же садится, Что-то пишет и пишет весь день неустанно, А под вечер кричит: — Позовите Ивана! — Но Ивана нет дома. Несчастье с Иваном: В кабаке он повздорил, напился он пьяным, И его, в наказанье за дерзость и пьянство, Повели почему-то в подвал интендантства. Офицеры явились сюда со спектакля. Вот засунута в горло Иваново пакля, Денщика интенданты пинают, ругают, А потом огнестрельным оружьем пугают. Говорят: — Эх ты, Ванька! Ты тюха-пентюха, 574 Слишком острый язык, слишком длинное ухо, С инженером ты ездил смущать инородцев, Вам, мол, надо каналов да новых колодцев! В бунтовские проделки, денщик, ты замешан. Коль не будешь расстрелян, так будешь повешен! - Тут взмолился Иван: — Отпустите, простите! Не казните! И жизни моей не губите! — Не погубим, коль будешь во всем ты покорен, Коли нам иссык-кульский добудешь ты корень! - ...Не имеет он запаха, вкуса и цвета, Корешок иссык-кульский. Но каждое лето Добывают его каракольские люди И хранят осторожно в стеклянной посуде. Если дать ту приправу в еде иль в напитке, Сохнет враг, подвергаемый медленной пытке. Врач сказал: — Непонятны мне эти припадки, Что-то вроде тропической лихорадки. Господин инженер! Не вставайте вы с койки. Подождут возводимые вами постройки.— А больному все хуже становится. Бредит, Повторяет он часто: Кто едет? Кто едет? Ревизор это мчится. Он скачет на тройке. Послан он для ревизии нашей постройки. Что ж, начните ревизию! Сделайте милость. Ах, исчезла! Сквозь землю она провалилась. Провалилась сквозь землю курьерская тройка, Провалилась сквозь землю вся наша постройка! Значит, должно теперь подписать донесенье, Что постройку разрушило землетрясенье? ...Тихо в доме. Прохладно в покинутой детской. Сын давно в Оренбурге. Он в корпус кадетский Принят нынче. И с лета туда он направлен. Дочь сдана в пансион. А отец их — отравлен. Раз остался денщик при больном. Он дежурит, Сидя возле дверей. Хмуро трубку он курит. Он сидит, все вздыхая, о чем-то тоскуя, 575 И внезапно он исповедь слышит такую: — Государи мои! Не был я легкомыслен. Я к военному ведомству с детства причислен. Верьте, некогда было резвиться на воле, Б кантонистской, в суровой учился я школе. Говорю вам — не нянчились много со мною! Знайте: я, инженер ваш, воспитан казною. И казна — утверждаю — довольно богата! Ей постыдно гроши воровать у солдата. Жажда, жажда томит! В окна смотрят калмыки, Говорят: Обманул! Не провел ты арыки! Умеревши, и то не найду я покоя — В деревянном соборе деревянной рукою Пригрозит инвалид, искалеченный воин, Спросит он: Где же гошпиталь? Что ж не достроен?* Тут поднялся денщик. И, как дикая кошка, Он усы ощетинил и прыгнул в окошко. Не посмел проводить инженера к могиле! ...Денщика-дезертира заочно судили. И была коротка с дезертиром расправа: Был изъят он из списков живого состава, Как без вести пропавший в горах Алатава, Где клокочет под почвой кипящая лава. 1936 ТОБОЛЬСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ 1 Соймонов тосковал с утра,— во сне увидел он Петра. Царь дал понюхать табаку, но усмехнулся, говоря: — Просыплешь, рваная ноздря! — Сон вызвал острую тоску. Март. Отступили холода. Но вьюги вьют. До самых крыш в сугробах тонут города — Тобольск, Ялуторовск, Тавда. А через месяц, поглядишь, пойдет и вешняя вода. ...Соймонов едет на Иртыш, дабы измерить толщу льда. — Потопит нынче, говоришь? — кричит он кучеру. А тот: — Уж обязательно зальет! Отменно неспокойный год! У прорубей шумит бабье. Полощут грубое белье из домотканого холста. ...Вода иртышская желта, Как будто мылись в ней калмык, Монгол, джюнгарец, кашкарлык, Китаец и каракиргиз, 577 19 Л Мартынов, т 2 И все течет к Тобольску вниз. Зрит Азия из прорубей. — Пет, не затопит. Не робей! — Соймонов кучеру шеппул, Осколок льда легонько пнул, румяной бабе подмигнул, — Ты, тетка, кланяться оставь! На лед корзиночку поставь да расскажи: мутна вода? —" А бабы хором: — Ох, беда! — Тут вышла женка молода, собою очень хороша, Да прямо на колени бух посередине Иртыша Перед Соймоновым на снег, Как будто ноги кто подсек: — Спаси девиц и молодух! Старух спаси! Година злая на Руси! С полуденных-то линий, знать, орда встает на нас опять. Беда! Так было и всегда. Идет вода, за ней — орда! С трудом преодолевши гнев, Соймонов молвит, покраснев: — Ты! Встань. Какая там орда? — На пограничны города орда задумала напасть, Нас взять под басурманску власть! — Вскричал Соймонов: — Враки! Чушь! Кто нашептал тебе? Твой муж? — Не муж! Матросы на суднах. — Так о подобных шептунах мне доносите в тот же час, Не то казнити буду вас! — Передразнил: — Орда! Орда! Нам ли бояться дикарей? — Но бабы снова: — Ох, беда! Пускай бы наш архиерей служил молебен поскорей! Крут взвоз. — Орда! А что — орда? С ордою справимся всегда. Вот как бы не пришла беда теперь с другого к нам угла. С гнилого не пришла б угла, с норд-веста. Вот что, господа! Метель. Архиерейский дом чуть виден в сумраке седом. — К архиерею? — Нет! Отстань! Зачем к нему в такую рань .. — Назад прикажете? Домой? — Соймонов: — Вот что, милый мой! Ты поезжай себе домой, А я назад вернусь пешком. Пройдусь я, братец, бережком. — Такой ответ не нов. Знаком. .Бормочет кучер со смешком: — Он на свидание с дружком поплелся, губернатор наш. Придет же в ум такая блажь— затеял дружбу с мужиком. Есть дом поблизости реки. Над крышей — пестрые коньки. В том доме, около реки, живут лихие ямщики. Не разбитные кучера, красавцы с барского двора, А ямщики! Совсем простые мужики, природные тоболяки живут в хоромах у реки. Тут ям. Тут кони горячи. Тут конской запахом мочи пропитан ноздреватый снег. Вот бородатый человек на вилы поднял пласт назьма. Остановившись у ворот, Соймонов сумрачно зовет: — Здорово, господин Кузьма! Заходят вместе на крыльцо. А кто там смотрит из окна? Довольно милое лицо. Голубоока и нежна. — Кузьма! Не скажешь, кто она? — Она? Ильюшкина жена. — Так что ж он прячет? Сколько раз я, милые, бывал у вас, А не видал его жены. Вы показать ее должны. — Скромна! — ответствует Кузьма. Соймонов входит в хорома. Вздохнув, садится на скамью. — Ну, ладно! Позови Илью.— Покой в хороме. Образа. Великомучениц глаза огромные глядят с икон. 579 19* Кругом икон со всех сторон сияние цветных лампад, А ниже, выстроены в ряд, на полках книжицы стоят. Их много. До четырехсот. Иные взяты в переплет, иные трепаны весьма. Те книги приобрел Кузьма. По математике труды, определители руды... Да многое найдется тут. Ночами между книжных груд Кузьма таится, бородат. Сидит, следит, что пишет брат. Немало трудится Илья. Необычайная семья. Сыны простого мужичья, а грамотней иных господ. — Ну, где ж Илья? — Сейчас придет! 5 Илья не так могуч, как брат. Он несколько сутуловат, глаза печальней и темней... — Илья! Оставь своих коней. Побудь-ка с нами, свет Илья! Готова рукопись твоя? Хочу я поглядеть, когда была высокая вода. — Сие узнаем без труда! — Довольно рукопись толста. Сто девяносто два листа в ней переписано уже. Рука, привычная к вожже и к сыромятному кнуту, псторню писала ту. Перо по белому листу вела ямщицкая рука. Тут начато издалека: есть родословия Ермака . И о прибытье россиян на Ледовитый океан, И о добыче серебра и золота из горных недр; Указы царского двора, который на угрозы щедр; И о восточных есть послах, и о звериных промыслах, А вот и о разлитье вод. — Вот видишь, тысяча семьсот семнадцатый помечен год. Неужто нынче так зальет? — Соймонов молвит, помолчав: — Иртыш могуч и величав! Стихию трудно побеждать... Из Омска надо ожидать Фрауэндорфа в эту ночь: Он едет, чтобы нам помочь, — Фрауэндорфа? Ждете? 580 — Да. Он скажет, высока ль вода. Начальник крепости степной — Карл Львович — человек чудной, Но все же он сообразит — грозит беда или не грозит. Он нам ответит без труда, насколько высока вода там, на верховиях реки. ...Ну, до свиданья, ямщики! Будь здрав, Кузьма! Будь здрав, Илья! Занятна рукопись твоя. Пиши и впредь — вот мой совет! — Но тут вздохнул Илья в ответ! — Эх, губернатор, сударь мой! Позвольте отвезти домой сейчас на собственном копе. Скажу кой-что наедине. Несутся кони по реке. Чуть виден город вдалеке. К Соймонову оборотясь, заговорил ямщик в тоске: — Я, генерал, хочу бросать сибпрску летопись дисать! — А почему? — Не говорил я никому, тебе скажу я одному... Пойми, Соймонов-господин. Ты мудр! Ты дожил до седин. Терпел ты лютую беду. С тобой я душу отведу! Премудрый звездочет — монах живет в монастыре у нас. Он о старинных временах рассказывал мне много раз. Но что монашеский рассказ! Толкую с духами! Во сне они являются ко мне. Мерещатся мне все, о ком я размышляю. С Ермаком Беседовал я глаз на глаз, да и с Кучумом в тот же час. С обоими теперь знаком! Являются мне казаки, дьяки, бояре, мужики... Мне все одно — что раб, что князь,— Мне все толкуют, не таясь, Чтоб знал их повесть я один — Ильюшка, Черепанов сын. Ермак мне говорит: Зерно посеял я! — Взошло оно! — я отвечаю Ермаку. Честь воздаю я казаку. Да вот, по правде говоря, колосьев много гибнет зря... Соймояов хмурится: — К чему иносказанья?.. Не пойму. 581 О ком ты речь свою ведешь? — А ты кого из Омска ждешь? Как с холуями он сойдет в форштадт из крепостных ворот, Весь разбегается народ. — Фрауэндорф? — Вестимо, да! Злодей назначен был туда Хранить окраины города, чтоб не тревожила орда. Но задирает и орду — раз по двенадцати в году Отряды шлет — аулы жжет! Их мужиков в полон берет. Вот он каков! Тревожит мирную орду, а те — обратно — казаков! — Да. Так недолго до беды... Вот и бабье насчет орды. Дошел слушок и до бабья. — Соймонов морщится: — Илья! А ты, подумав, говоришь? Ты под присягой повторишь? — И повторю! Хоть самому государю. — Да, ты упрям! Все, Черепанов, знаю сам, но за рапорт благодарю! — Соймонов щупает ноздрю. Слегка болит она. Нет-нет Да и кольнет. Там нерв задет. Когда-то вырвали почти ее палачески клещи. Пришили ловко лекаря, Но все же знать дает ноздря, хотя не видно и рубца. Домчали кони до дворца, остановились у крыльца. Тут полость отстегнул ямщик. Соймонов вышел из саней. Он говорит еще мрачней: — Илья! Попридержи язык! Не прекращается метель. Ночь надвигается снежна. В соседней горнице постель готовит ямщику жена. — Илья! Бросай-ка ты писать. Довольно. Все не описать! Молчит. Жена берет свечу. Подходит сзади. По плечу погладила. И над плечом склонилась. 582 — Пишешь-то о чем? А ну-ка брось. Давай прочти.^ Она неграмотна почти, но разум — не откажешь — есть. Все понимает, коль прочесть. — Про Федьку повесть варнака. — Про Федьку? Повесть? Варнака? — Вот здесь жена... Стоит, близка. Но только, словно издали, Илья ответствует: — Внемли. 8 Жил небогатый дворянин. Феодор — у него был сын. Подрос. Забота у отца латыни обучить юнца. А тут как раз великий Петр всем недорослям вел осмотр. Сынок,—• сказал,— не глуп у вас. Пойдет он в навигацюш класс, ваш сын! Был в Сухаревой башне он, в Москве, наукам обучен и флота стал гардемарин. А вскоре ходит в мичманах. Уже и в маленьких чинах отличный был он офицер. В Варяжском море как-то раз царя великого он спас, близ финских шхер. И был Соймонову указ по Волге-матушке поплыть, Хвалынско море изучить, на карту берег нанести, глубин промер произвести. И лучше выполнить никто не смог бы порученье то, поплыв на юг. Рек Петр: Ты доброе творишь! Искусен в деле ты, мой друг! И карты те послал в Париж, в дар Академии наук, чтоб знал весь свет — с Каспийских вод летят двуглавые орлы туда, где Индия встает, как марево из жаркой мглы. Когда ж великий Петр помре, скорбя о зом государе, Соймонов Федор продолжал его труды. Теченье вод он изучал, полет звезды. Своею опытной рукой Светильник поднял он морской, чтоб просвещала моряка сей книги каждая строка. И тот Светильник посейчас для мореходов не погас, столь он хорош! И моря Белого чертеж Соймонов Федор сделал тож. Изобразил сии моря впервой не кто-нибудь, а он. И от великого царя достойно был бы награжден. Увы! Великий Петр помре. И учинилось при дворе в те годы много воровства и всяческого плутовства. Как поживиться можно тут! Является за плутом плут, за вором вор! И не стерпел такой позор Соймонов — генерал-майор, сената обер-прокурор. Сказал: Я есмь еще не стар! Пред вами я не задрожу. Я — генерал 683 кригс-компссар — вам покажу! И точно, будучи упрям, он не молчал. Ревизии то тут, то там он назначал... Манкировать, мол, не люблю и воровства не потерплю. Но не дремала мошкара, что, осмелевши без Петра, российский облепила трон. Соймонова,— сказал Бирон,—i казнить пора! Предлог нашли. К чужому делу приплели. Соймонов-де, поносну речь об Анне слыша, не донес! Ведут под стражей на допрос. Был приговор: нещадно сечь того Соймонова кнутом и ноздри вырвати потом! И тот, кем славен русский флот, кто спас великого Петра.— в Сибирь на каторгу идет! Иные дунули ветра. Елизавета, дщерь Петра, взошла на трон. Соймонов! — вспомнила.— Где он? Сей муж доподлинно учен, зело отважен! Как-то раз отца мово от смерти спас! Найдите! — отдала приказ. В Сибирь был послан офицер. Один острог, другой острог царицын посетил курьер. Соймонова найти не смог. Пожалуй, ищете вы зря! — так офицеру говорят. Уж вовсе собрался назад он ехать в Петербург, но вот в Охотск он прибыл на завод, где каторжные варнаки, ополоумев от тоски, в расчесах, в язвах, мерзких столь, что описать не можно их, в чанах вываривают соль из окаянных вод морских. На кухню каторжной тюрьмы, как будто просушить пимы, зашел он. Садят хлебы в печь бабенки каторжные там. Так офицер заводит речь: — Соймонов не известен вам? — Как звать? — А Федор его звать: Федор Иванович. Моряк. — Нет! Про такого не слыхать. Соймонова как будто нет! — бабенки молвили в ответ. — Ну, до свиданья, коли так. Искать, как видно, труд пустой. Прислушивалась к речи той старушка некая: — Постой! Какой-то Федька есть варнак. Да вот гляди-кося, в углу там в сенцах, прямо на полу, тот, в зипуне. Седой, в морщинах, полунаг, тут поднял голову варнак. — Вы обо мне? — Как имя? — Имя не забыл. Соймоновым когда-то был, но имя отняли и честь, лишили славы и чинов. И ныне перед вами есть несчастный Федор Иванов! 584 Конец истории таков: освобожденный от оков, Саймонов — губернатор наш. Сполняют флотский экипаж и сухопутные войска приказы Федьки-варнака. С церковных яоворят кафедр попишки часто про него, что злее беса самого он — выходец острожных недр. Неправда! Милостив и щедр. Хотя горяч. На то моряк. К тому вдобавок и старик. А на Байкале он воздвиг Посольску гававь и маяк. В Охотске, в каторге где был, морскую школу он открыл. И знает сибиряк любой: проклятие над Барабой и вся сибирская страна той Барабой разделена как надвое. И долог путь, чтоб те трясины обогнуть. Туда Соймонов поспешил, обследовал он ту страну. Сибири обе слить в одну — Восточну с Западной — решил. Соединить Сибири две, приблизить обе их к Москве и верстовые вбить столбы в грудь Барабы! Дорогу через степь найти, по ней товары повезти, отправить на Восток войска, коль будет надобность така. То сделал губернатор наш. Невольно честь ему воздашь. Но был бы вовсе он герой, коль совладал бы с мошкарой. Опять воспрянула она. Взять Карла Львова, шалуна... Иль Киндерман — шалун второй. Кормить сосновою корой своих задумал он солдат. Премного сделался богат от экономии такой. Торгует выгодно мукой... Ночь за окошками снежна. — Ильюша! — говорит жена. — Остановись-ка, помолчи. Слышь, кто-то ходит у окна.— Встает ямщик. Не оглянувшись на жену, идет к окну. Но в тот же миг жена бросается к печи. — Хотя бы пожалел детей, ты грамотей! — кричит жена.— Тебя учить еще должна! Ужо дождешься ты плетей! Елизавета померла. Соймонова плохи дела. Слова, какие пишешь ты,— на всех начальников хула! А коли рукопись найдут? Тебе дыба к первый кнут. Узнаешь, каковы клещи! — И свиток ежится в печи, где угли пышут, горячи. Он вспыхивает. 585 Точно вздох или дальний выстрел, тих и глух, Та вспышка. Милосердный бог! Все пеплом стало. Он потух! — Ах, дура! Как могла посметь! Сего тебе я не прощу.— Кричит Илья. Схватил он плеть.— Тебя я, дура, проучу! — Проучишь? Ну, давай учи! Уж лучше ты меня хлещи, приму побои на себя, Да не желаю, чтоб тебя пытати стали палачи! — Ну, баба! С бабами беда. Сколь, норов бабий, ты упрям! Бросает плеть, идет к дверям. - Куда? — В царев кабак пойти хочу. — Вот что задумал! Не пущу! — И, в душегрее меховой пряма, румяна и гневна, Как неприступный часовой, склад сторожа пороховой, стоит в дверях его жена. 10 Соймонов дома, во дворце. С ожесточеньем на лице доклады выслушал чинуш, стяжателей, чернильных душ. Вот, кабинет на ключ замкнув и уши ватою заткнув. Облокотился на бюро. Схватил гусиное перо. Его' немножко покусал. Распоряженья подписал. Другие отложил дела. Берет тетрадку со стола. Воспоминанья о царе, об императоре Петре, Историк Миллер попросил. Что ж, услужу по мере сил! То сделать... И еще одно. Сей труд кончать пора давно: Сибирь есть золотое дно. ...Сибирь есть золотое дно. Один нырнуть сюда готов, яко ловитель жемчугов, Другой в цепях идет на дно... Но нет! Писать не суждено. Скребется кто-то у дверей. — Что надо? Говори скорей! — Из Омска! — крикнул казачок. Соймонов отомкнул крючок. В передней хохот громовой. Там некто в шубе меховой. Косматая над головой папаха. Рыжий лед с усищ. Ух! От подобных голосищ избави бог! 586 — Погода очень много плох! Испорчен много переправ! Федор Иванович! Будь здрав! — Соймонов сумрачно в ответ: — Прошу, Карл Львович, в кабинет пройти ко мне. 11 Вошли. Взглянувши на портрет, что здесь повешен на стене, Гость вымолвил: — Елисавет? — Она! — Ночь за окошками снежна. — То дочь Петра... А где же внук? — А внук... Повешен будет... - Как? - Негодованье и испуг. — Я понимаю не вполне! — Ну да! Повешен на стене портрет сей будет. В полный рост. Что, милый друг? Не так я прост. Ответ каков? — Ночь. За окошком снег и мгла. Елизавета умерла. Сварлива к старости была, а все ж могла вершить дела. На небесах она теперь, Петра пленительная дщерь. А хилый внук взошел на трон. Что дед воздвиг, то рушит он! — Карл Львович! В Омске как дела? Вода в верховьях прибыла? — Есть! Прибыла. — Зима суровая была? — О, да! Она была суров. Нам много не хватало дров. Шпицрутены пришлось пожечь, чтобы топить в казармах печь. Ха! Даже нечем было сечь — вот сколько не хватало дров! — Что ж ты с солдатами суров, — Соймонов молвит. — Все бы сек! Скажи, что ты за человек? Большой любитель ты наук, но человечеству не друг. Ты поступаешь, как злодей! Ты мучаешь своих людей. Что задираешь ты орду! Большую натворишь беду. — Кричит Соймонов сам не свой: — Что думаешь ты головой? 587 12 Пыхтит в передней бледный гость. Он еле сдерживает злость. — Ауфвидерзейн! Спокойна ночь! — Кричит Соймонов: — Пшол ты прочь, злодей, палач! Ишь выбежал. Помчался вскачь!..— Соймонов в кабинет идет. Пожалуй, волновался зря. Пожалуй, до государя Карл Львович дело доведет. Да и защиту там найдет. .. Болит ноздря. Залечена, а все ж нет-нет да и кольнет. То нерв задет. Грехи. Ругаться не к лицу. Все ж дал острастку наглецу! И долго бродит по дворцу Соймонов. Подошел к окну. Сибирь! Ты у снегов в плену. Вот голый куст, как хлыст, торчит из снежной мглы. А здесь, в дворце, скрипят полы. Так душны темные углы. Ах, только сердце не молчит! Томительно оно стучит. Идет Соймонов. Тяжелы его шаги, ох, тяжелы, Как будто все еще влачит он каторжные кандалы. 13 Вот с божьей помощью в Притык, в кабак, приткнувшийся к горе, добрался все-таки ямщик, Кто лается там па дворе? Казак как будто. Вовсе бос. Ишь выкинули на мороз. Спросил Илья: — А ты, дружок, босой не отморозишь ног? — Кричит казак: — Друг, помоги! Во целовальников сундук мои попали сапоги. С какими-то ворами пить черт дернул. А пришло платить: За нами, говорят, беги! А я бежать не захотел. Ну, целовальник налетел: '"Давай в уплату сапоги! Сапог в сундук, меня — за дверь. Не знаю я, как быть теперь. Ни в чем не виноват, поверь! Как взять обратно сапоги? Хоть ты советом помоги! 588 — Ты кто? — А я Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак. Фрауэндорф нас взял в конвой.— Илья качает головой: — Зело несчастный ты, казак. Ну, ничего! Идем в кабак! В избе дымище, духога. Как пекло адское точь-в-точь. 'Вот целовальникова дочь раскрыла пухлые уста. Накинулась на казака: — Вернулся? Прочь из кабака! — Илья ей молвит: — Не реви! Свово папашу позови. Эй, целовальник! — Что, Илья? — Обижены мои друзья. Страдает здесь Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак. Над ним строжиться не моги. Отдай Игнашке сапоги! — Сейчас! — Ну вот. Давно бы так! — С Ильей целуется казак: — Ямщик, я друг тебе навек! Ты справедливый человек! Шумит Притык, ночной кабак. Сам целовальник льет вино: Илья, мол, не бывал давно. Он редкий гость у нас — Илья! — Готова рукопись твоя? — Молчит Илья. Он, морщась, пьет. Глядит, каков кругом народ: бродяги и посадский люд. А вон хитрец — искатель руд... Семинаристы тут как тут, студенты школьные, а пьют! Увидели Илью, орут: — Аз, буки, веди, глаголь, добро, яко медведи страшны! Ведро Винум крематум выпей, Илья! Готова летопись твоя? — Прислушался Игнашка Шпаг: — А что за летопись, Илья? — Да ничего... Болтают так. — О летописи о какой их речь? — Махнул Илья рукой. 589 • — Студентов школьных кто глупей? Давай, Игната, лучше пей! И глупы пьют, и мудры пьют! Тут поднялся искатель руд. Магический волшебный прут показывает: — Господа! Сей прут вонзается туда, где под землею есть руда. Все видит в недрах он земли. Продам его за три рубли! —" Толпится вкруг посадский люд. Взглянуть охота им на прут. Толкуют люди так и сяк. Шумит Притык, ночной кабак. Сказал казак Игнашка Шпаг: — Коль прут сей видит в глубь земли, так стоит он не три рубли, А коль он стоит три рубли, так он не видит в глубь земли! Нет, не пойду искать руду! Друг! Нам рублей из серебра не даст уральская гора. А вот железа для ядра... — Не шумствуй! — В Омске генерал на хлебе держит и воде. Я убежал бы за Урал. Да там помещики везде. — Не шумствуй! Вольно уж ты резв! Я вижу, ты зело нетрезв. — Ты грамоте учен, ямщик? Что ведомо тебе из книг? Шумит кабак ночной, Притык. — Что ведомо из старых книг? Чему быть ныне суждено? — Тут головой Илья поник. — Что ж ведомо из старых книг! Едва ль их мудрость я постиг. Бывает многое от книг, а многое и от плутыг... Непостижимо для ума на свете многое весьма. Ого! В дверях стоит Кузьма. — Илья! — кричит.— Ты здесь, Илья? 590 Послала женушка твоя сказать, чтоб шел домой на ям. Тебя курьеры ищут там. Ямщик им надобен хорош. Фрауэндорфа повезешь! 14 Тобольск проснулся на заре. Кремль розовеет на горе. Как будто в беличьи меха укутан город весь до крыш. Звон ведер. Пенье петуха. — Пой! Весну раннюю сулишь! Не за горами и апрель. Сосульки. Будет днем капель. Через недельку развезет. Фрауэндорфа повезет Илья, как сказано, с утра. Что не гостишь? Примчал вчера, а нынче утром и назад? И отдохнуть у нас не рад? Была баталья, говорят? Чуть свет — уже в обратный путь! — К дворцу подашь, да не забудь, кто твой седок! — сказал Кузьма — Фрауэндорф-то зол весьма. Свой экипаж-то не готов. Дал кучеру он кнутов. Потребовал — вынь да положь: Ямщик мне надобен хорош! Вот ты его и повезешь... Кремль розовеет на горе. Кресты сияют на заре... Дворец... Ворота... Шумный двор. Соймонов вышел. Мутен взор. С Фрауэндорфом разговор, брезгливо морщась, он ведет. Вот кончили. К Илье идет. — Везешь? — Так точно. — Ну, вези. Смотри не вываляй в грязи. Иль вверх тормашками на лед не выверни. Он зол. Прибьет. — Прибьет? А если я прибью? — Соймонов смотрит на Илью: — Что? Стал ты вовсе сущеглуп? Ты вежлив должен быть, не груб.— Сух генеральский голос, тих: — Марш! Чтобы жалоб никаких! 591 16 Лохматых фырканье коней... Гарцуют позади саней Фрауэндорфа казаки. На них папахи высоки и нахлобучены до глаз. Болят головушки у вас? Что, казаки,— охота спать? Не удалось вам отдохнуть. Вчера авились и опять сегодня утром в дальний путь. А вот и сам Игнашка Шпаг! Ну, как дела твои, казак? Притык понравился — кабак? Фрауэндорф брюзглив и зол, В тяжелой шубе меховой садится в сани. — Живо! Пшол! — По деревянной мостовой несутся кони. Казаки, качаясь в седлах, как спьяна, Рванули следом. У реки на яме свищут ямщики. О, дом родимый! Из окна кто выглянул? Никак — жена. Бог свят! Дорога далека. Храни Ильюшу-ямщика, Владычица, мать преблага!—наверно, молится она. Крут взвоз. Отвесны берега. Подтаивают снега. Мост. Перевоз. У прорубей дерьмо, навоз. Кой-где видна уже вода поверх лысеющего льда. Татарский движется обоз.— Аида! — кричат.— Аида, аи да! — Орда! Товар везет издалека. Иртыш — великая река. 16 Но вдруг брезгливая рука толкнула в бок. — Живей! Гони! — кричит седок.— Гони живей! Вот мой приказ, чтоб этот город скрылся с глаз! — Просить не надо ямщика. Бич щелкнул. Кони понеслись. Но снова голос седока: — Поторопись! Поторопись! Ты сочиняешь летопись-' Анпал строчит твоя рука. Вожжу держать не разучись! — Как знает он? От старика, от губернатора узнал. Б92 — Ты, сочинитель! Твой аннал ты много долго сочинял Но препаршивый твой Пегас, он хуже водовозных кляч! — Ага! Галопом хочешь? Вскачь? Ужо узнаешь ты сейчас. Уважим, коли просишь нас. Хулишь ты коней? Кони — львы! Узнаешь — кони каковы! 17 Лед блещет неба голубей, но мутны очи прорубей... Глух сзади топот казачья. — Отстали, милый друзья! Дорога... Прорубь... Полынья... Рвануло. Встал горбом сугроб. Плеснуло. Брызнуло. В галоп! В галоп несутся казаки. Но, друг от друга далеки, один отстал, другой отстал... Обрывы. Берег дыбом встал... Крут яр. Там свищет гибкий тал. Ага! Ожгло? Пригнись! Вот так! Ну, пронесло! Теперь овраг. Перелетим на всем скаку? Уж треуголка на боку! Слетит, пожалуй, с головы! Узнал ты — кони каковы? Руками ветер не лови! На помощь стражу не зови. Не радуйся, что тот казак других опередил людей. Ведь это же Игнашка Шпаг! Ты думаешь, тебя, злодей, Игнашка хочет отстоять? На сабельную рукоять Игнашка руку положил, клинок он полуобнажил, Но не меня рубить, Илью, а голову отсечь твою! Уразумел? Завыл, как волк? Ага! Откинулся. Замолк. Смерть! Смерть близка! Но тут, на счастье седока, выносит леший мужика из придорожного леска. Дерьма навстречу целый воз. Везут навоз на перевоз. Мелькнула, издали видна, сарая ветхая стена. 593 Куда дорога завела? Пес выскочил из-за угла. И мчится тройка, как стрела, по шумной улице села. 18 Аж в пене морды лошадей. Крут поворот. К саням сбегается народ. Тревожны голоса людей. Вот наконец нагнал казак. Конечно, он: Игнашка Шпаг. Он мчался, шашку обнажив! — Седок-то жпв? Я думал — вывалишь в овраг! — Глядит казак на ямщика, глядит ямщик на казака, Седок согнулся и молчит. Подымется, как закричит, ударит...— думает Илья — Прощай, головушка моя! Но нет. Сидит недвижен, нем. — Да он без памяти совсем! — Нет. Притворяется. Хитер! Начать он медлит разговор. Вот смотрит, жалобно стеня, Промолвил: , — Подыми меня! Ямщик! О, помогай мне слезть! Мне очень много дурно есть. Ямщик! Веди меня в избу! — Ты слаб. Испарина на лбу. Теперь веди тебя в избу! Вошли. Ложится, истомлен, на бабьи шубы. Говорит: — Ох! Внутренность совсем горит. Отбита внутренность моя. О! Ты злодей, ямщик Илья! Ты захотел меня убить... Я не велю тебя казнить, Мне сам Христос велел прощать. Ни слова больше! Замолчать! — А! Чуешь, для чего клинки вытаскивали казаки на всем скаку в глухом лесу. — Воды! — Сейчас я принесу. — Скорее.— Из-под шуб и дох тяжелый раздается вздох. 19 На шумной улице села толпа гудит невесела. А все ж смеются казаки, довольны чем-то мужики. Глядят они на ямщика. — Намял ты барину бока! Он, слышно, очумел слегка. — Злодей бы вовсе околел, да губернатор не велел! ...Соймонов стар, Соймонов сед. Не хочет он держать ответ. И так уж на своем веку он претерпел немало бед. Отставку скоро старику дадут за выслугою лет. И мирно доживет свой век птенец петровского гнезда. Эх, господа вы, господа! Орлы! Кто ж крылья вам подсек? На шумной улице села толпа гудит невесела. И липнет теплый вешний снег к подошвам стоптанных сапог. О, села у больших дорог! К вершинам гор, к низовьям рек Пути на запад, на восток, пути в столицу и в острогТрудна дорога, далека. Но ведомы для ямщика Все полосатые столбы с Кунгура вплоть до Барабы. ...Теплом пахнуло из избы. Лучина дымная горит. С полатей смотрит мужичок. Задумчивый, он говорит: — Фрауэндорф-то занемог! Плашмя уляжется в возок. Сенца бы надо подостлать... А то тебе несдобровать! — Не сомневайся. Довезу... И не таку тяжелу кладь перевозили на возу! 1937 594 ИСКАТЕЛЬ РАЯ Восток был дик и бесконечно пылен... По гулким руслам пересохших рек Шел путник. Это был Мартын Лощилпп, высокий худощавый человек. Случалось, что шагал он и ночами, любуясь азиатскою луной. Поклажа громоздилась за плечами. Все, что имел, тащил он за спиной. Не земледельцем был, не звероловом сей пешеход с мечтательным лицом, — Себя он к людям причислял торговым, хоть, в сущности, он не был и купцом. К почтеннейшему этому сословью принадлежать он чести не имел, Хоть отличался к делу он любовью, но капиталов роститъ не умел И никогда под собственною кровлей он за прилавком чай не распивал,— Совсем иною занят был торговлей: на улицах вразнос он торговал. Неспешно приходил он на базары, свою котомку опускал с плеча И медленно раскладывал товары на землю, что суха и горяча. Да ведают беспечные потомки, чем прадеду случалось торговать: Галантерею он имел в котомке и книжки, коих нам уж не читать. Те книжки днесь на складах не хранятся, в библиотеках не найдете их: Письмовники, снотолкованья, святцы, молитвенники, жития святых, Рассказы о разбойничьих вертепах и повести о древних мудрецах И сказки о чудовищах свирепых, о ведьмах, об оживших мертвецах. Все было тут — различный хлам бумажный, но рядом и сокровища. Одна Из этих книг считалась непродажной, в сафьян истертый переплетена. Ее не мог читать он без волненья, с собою нес ее из края в край. А называлось это сочиненье Потерянный и возвращенный рай. Ту книгу перечитывал в дороге Мартын Лощплин. Понял он вполне Все то, что было сказано о боге, а также о мятежном сатане. Злой демон, человека искусивший, заслуживал вверженья в серный дым, Но тот же демон, вольность возлюбивший, прельщал Мартына мужеством своим. И сатану не осуждал он строго, хоть знал, что велика его вина. Так, вместе с богом, странника в дорогу сопровождал мятежный сатана. Постиг Мартын, читая ту поэму, что мир погряз в грехах, в неправде, в зле, И думал он: Потерян путь к Эдему! Возможно ли на грешной сей земле Рай обрести? Быть может, где-то рядом, недалеко обетованный край — Он существует по соседству с адом, сей Парадиз, |. сей вожделенный рай. I И снова перечитывал и снова Мартын Лощилин мудрые слова. А по отмене права крепостного все это было года через два. 597 596 И до отмены крепостного права искал народ заветную страну. Бежали люди в темные дубравы, пустыни нарушали тишину, Овладевали незнакомым краем, куда пути не ведал и киргиз, — Нашли, мол, меж Алтаем и Китаем пушной Эдем, еловый Парадиз! В тот дикий рай, таясь от офицеров, и от попов, и от барантачей, Пришли когда-то толпы староверов — угрюмых меховых бородачей. И сам господь, одетый в козью доху, незримо проносился каждый день Над древними, шершавыми от моха, избушками кержацких деревень. Нет, не искал Мартын такого рая! Закром пшеницы, сдобны калачи, Молельня, где, от свечек угорая, святого духа ловите в ночи И, наконец, хрипите, умирая, и — как и гее — лежите на столе. Убог ваш рай! — шептал он, презирая. Не этот рай искал он на земле. Имел Мартын с паломниками встречи. Дерзали на Евфрате побывать, Из Тигра пить, бродить по Междуречью и даже гроб господен целовать. Кой-кто бывал за нильскими горами, в той области, где правит эфиоп, Где люди наги, а в престольном храме справляет службу негритянский поп. Был слух, что где-то за опоньским царством стоит прекрасный остров христиан, А правит тем крестьянским государством святой старик, епископ Иоанн. Но знал Мартын — рабы повсюду слабы, а господа везде свирепы суть: От Иерусалима до Каабы один и тот же каменистый путь. 598 Тот рай земной мерещился и прежде. Его искали кучки беглецов. А нынче вольно люди шли в надежде, что сыновья счастливее отцов. Когда крестьянам объявили волю, но между тем не отдали земли,— На стороне искать благую долю бесчисленные странники пошли. Кой-кто в дороге падал, обессилен, и, захрипев, кончал свой горький век. Но бодро шел вперед Мартын Лощилин, высокий, беспокойный человек. Он размышлял. Он смутно грезил раем, Мартын Лощилин. Думал: Где ж она, Страна, о коей издавна мечтаем, Эдем — обетованная страна? По облику с Россией одинаков да будет рай! Но всякий человек — Хозяин станет всех плодов и злаков, и всех долин, и всех лугов и рек. Пусть это будет первое условье. Сольются люди в дружную семью. Да будут уничтожены сословья! Какие же сословия в раю?! Тот городок, куда забрел офеня, стоял неподалеку от границ. В нем смешанное было населенье, залетных много появлялось птиц. Шумел народ оборванный и дерзкий в предместьях грязных, около застав. Вот на базарчик, небольшой, но мерзкий, пришел Мартын, порядочно устав. | Но тотчас же в полицию позвали: — Ты кто таков? — Ответил. — Ну и что ж! Торгуй, пожалуй. Только, брат, едва ли здесь книжною торговлей проживешь! — Тут появился некто в штатском платье — в поношенном гороховом пальто. 599 Он был в очках. А про его занятья не ведал точно в городе никто. Сей человек, по кличке Рыжеусое,, пробормотал: — Товарец, да не тот! Ты не учел разнообразья вкусов. Вот мне, к примеру, нужен анекдот. Парижского хочу я анекдотца. Давай-ка покажи мне хоть один. Не скромничай! Наверное, найдется? — Нет, же найдется! — отвечал Мартын. — Имеешь сочинения Баркова? — тут Рыжеусов предложил вопрос. — Не знаю сочинителя такого! — нахмурившись, Лощилин произнес. — Ну, так какой же, к дьяволу, ты книжник! — надменно Рыжеусов закричал. — Я вместо хлеба не даго булыжник! — Мартын ему на это отвечал. — А нет ли соблазнительных картинок? — Сказал Мартын: — Таких не продаю. — Ну и чудак! Нди тогда на рынок. Чего-нибудь да сбудешь варначыо! — И подхватил Мартын свою котомку, чтоб из участка поскорей уйти, И все ярыжки хохотали громко: Блаженный муж! Счастливого пути! Нахмурился лишь писарь Бесогонцев. Пробормотал: — Наш город не таков! Ты не надейся загребать червонцев. Не выручишь, мой друг, и медяков! Не купит книг твоих простонародье. Свей гроши несут они в кабак. Ты понял? — Понял, ваше благородье! — Мартын ответил. —° Понял! Точно так! 4 Шумел базар. Казалось, даже тенью и ветром здесь умели торговать. И взяли тут сомнения офеню: открыть котомку иль не открывать? Но набежали всякие людишки — мещане, казачата, варнаки. Все брал народ — дешевенькие книжки, лубочные картинки, образки. В божественном хотели утешенье найти одни. Другие —" им под стать — Печальные хотели сновиденья совсем наоборот истолковать. А третьи — этих было много боле,— на книжечку истратив пятачок, Искали слов о настоящей воле, написанных, быть может, между строк. Он не был косен, люд степных окраин, тянулся ко всему он, что ни дашь, — Не зря Мартына снарядил хозяин, почтенный володимирский торгаш. И вовсе не манило возвратиться туда, в Россию, под хозяйский кров, Где тускло на иконах золотится мерцание лампадных язычков. Не звал Мартына Володимир древний, на пир Мартына не ждала Москва, Не грезил и родимою деревней, которую покинул сызмальства. В семье крестьянской был не первым сыном Мартын Лощилии. Просто ли отцу Кормить семью? Вот по каким причинам еще юнцом ушел Мартын к купцу. Купец тот, книжных складов содержатель, Лощилину по оптовой цене Дал книг в кредит: Продай сие, приятель! За новыми вернешься по весне. Вот так Лощилин подружился с книжкой, и каждый год являйся он на склад. Взялся за дело, будучи мальчишкой, а ныне стал сутул и бородат. И не в кредит, а за расчет наличный теперь товары забирал он все. И вот один, в печали безграничной, стоял на пограничной полосе. Он вспоминал проникновенный голос хозяина, святоши и скупца. 601 600 Он вспоминал: желтей, чем зрелый колос, коса у нежной дочери купца. Не забывал он запах земляничный, стада берез и васильки в овсе, И одинок, в печали безграничной, стоял на пограничной полосе. Но не о доме мучила тревога — манила неизвестная страна. Воистину, Мартыну, кроме бога, сопутствовал мятежный сатана! И как-то раз явился покупатель, злой одноногий отставной солдат, Сказал он, хмурясь: — Покажи, приятель, какою ты премудростью богат? — И начал в книжках рыться одноногий. Сафьяновый заметил переплет. Взял книгу в руки. Завопил в тревоге: — С аглицкого, я вижу, перевод! — Он костылем царапнул по странице. Воззвал Мартын: — Не рви священных книг! — А на афганской ты бывал границе? — угрюмо вопросил его старик. — Афганскую границу карауля, там полноги в горах оставил я. И говорю тебе, что эта пуля приспела из английского ружья! Таких обид я, милый, не прощаю. Я говорю, и ты мне не перечь! Тебе я книгу эту запрещаю. Ее, наверно, следовало сжечь! — Сказал Лощилин: — Что это за мода? Как смеешь ты Мильтона запрещать? Цензурою святейшего синода сей мудрый труд допущен был в печать! — Допущен? Эй! Со мной затеешь ссору — возьму да и огрею костылем! — ...К горячему прислушивались спору два человека, скрывшись за углом. 602 Один в поддевке — тот, что помоложе. А пожилой — в гороховом пальто. Он молодому говорит: — А все же нам приближаться к спорщикам негоже. Тут постоим. Не видит нас никто. — Да, случай нам представился счастливый! — Ну, ладно! Прячься за мучной ларек. — То были Рыжеусов похотливый и Бесогонцев — юркий писарек. ...А между тем волнуется калека. Офеню он поносит и корит. Увечного жалея человека, Мартын ему спокойно говорит: — Мир многогрешен! Лорды-дипломаты коварной королевы англичан В твоей беде, служивый, виноваты, а не Мильтон — премудрый Иоанн! Вини в ней царедворцев-беззаконцев. Всех к сатане их сплавить надо в ад! — ...Из-за угла тут вышел Бесогонцев. — Э,— закричал,— о чем тут говорят? — За ним усач, дрожа от нетерпенья: — Крамола! Расходись, народ честной! Какие речи ты ведешь, офеня! Наверно, соблазнен ты сатаной. Ты книги дерзновенные читаешь, народ к неподчинению зовешь, Вельмож ты ни во что не почитаешь! Что говорить — хорош, дружок, хорош! Так не забудь же эти рассужденья, когда пойдешь, каналья, на допрос! — ...И пропили они вознагражденье, полученное ими за донос. 6 Судья сказал: — Кто спора был затейник? Ты, негодяй? | ' Тебя я накажу. I* Ты в ересь впал, проклятый коробейник! Народы подстрекаешь к мятежу. Какую книгу ты хвалил, офеня? А ну-ка, друг, сюда к ее подай! — Ц Тут взял судья Мильтоново творенье Потерянный и возвращенный рай; 603 -— Святейшего синода цензорами, действительно, допущено в печать... — Сказал Лощилин: — Видите вы сами... Но тут судья воскликнул: — Замолчать! Ты плохо понял это сочиненье! Его ты начитался не к добру. Поэтому Мидьтопово творенье я у тебя покуда отберу! А чтобы дух в тебе мятежный замер, чтоб, коробейник, впредь ты был умней, Не выпустят из каталажных камер тебя, Лощилин, ровно тридцать дней! — Так, всем другим офеням в назиданье, Лощилин познакомился с тюрьмой. А судия, закрывши заседанье, медлительно направился домой. ...Вооружен Милыоновым твореньем, в свою семью вернулся судия, И эту книгу с удовлетвореньем читала вся судейская семья. На поиски потерянного рая не бросились ни дочь и ни жена, Поскольку жили сыто, не хворая, и в доме были мир и тишина. Но уцелела книга та едва ли. Кто с добрыми порядками знаком. Тот ведает, что • книгой прикрывали довольно часто крынки с молоком, Свечу тушили, чтоб не нюхать чада... И растрепалась эта книга вся. Хотя не вся. Оговориться надо: судьихи разрешенье испрося, Уберегла кухарка те листочки, на коих ад и рай изображен, И бережно на кухне в уголочке их укрепила около икон. Низвержен демон, но не обескрылен. Как только срок назначенный истек, Свою котомку подхватил Лощилин и прочь пошел, упрямый человек. 604 Не оглянувшись, он покинул город, где проживал без малого что год. Он шел без шапки, расстегнувши ворот, шагал вперед бодрей, чем скороход. Он шел по лысинам и спинам горным все на восток, отнюдь не на закат, — И звезды в небе азиатски-черном мерцали, как глазенки бесенят: Что, отдохнул ты под казенной кровлей? Идешь опять скитаться налегке? Занялся б лучше хлебною торговлей в каком-нибудь соседнем городке! Забудь-ка суемудрые мечтанья. В приказчики к любому богачу Тебя возьмут, лишь прекрати скитанья! Но отвечал Лощилин: — Не хочу! — День. Снова ночь. А на рассвете рано, как будто б отлита из серебра, Вдруг выплыла из алого тумана далекая высокая гора. И был прелестен вид ее, высокой. Решил Мартын: Взойду-ка я туда!* И он взошел. Над трещиной глубокой склонился он. И видит: в ней — руда! И камень поднимает он, в котором не серебро, так верно уж свинец. Обвел Лощилин скалы мудрым взором. Вот,— думает,— удача наконец! Мне открывать теперь не надо лавку, я в слуги к богатеям не пойду, Но в горный округ сделаю заявку, что отыскал богатую РУДУ. 8 Так он решил. Вдруг видит: издалека, через Долину Пересохших Рек, Спускается бродячий сын Востока, оборванный и темный человек. Он тихо шел со стороны Памира, тот человек, по облику факир. 605 Не стал Мартын расспрашивать факира, зачем и как он шел через Памир. Он лишь сказал: — Худа твоя осанка! Народ, как видно, там у вас убог. Что говорить, коварна англичанка! Немало принесла она тревог. А, впрочем, это знаете вы сами... Я думаю: придя издалека, Ты хочешь поразить нас чудесами! Выращиваешь — финик из пупка? Втыкаешь гвоздь в свое худое тело? Умеешь посох превращать в змею? Факир, факир! Оставь пустое дело, премудрость не показывай свою! О чудесах я не таких мечтаю. Рай я ищу! Рай для живых людей. Скажи, пути к тому земному раю ты ведаешь, таинственный индей? — Так рек Мартын. И, не взглянув на небо, на божеских владений рубежи, Он протянул факиру ломоть хлеба, печенного из русской сладкой ржи. И взял факир. И кушал по кусочку. И, кланяясь, за хлеб благодарил. Мартын же, от скитаний в одиночку уставши, откровенно говорил: — Я рай искал! За это покарали меня лихие судьи здешних мест,- Божественную книгу отобрали, на тридцать дней сажали под арест. И вот теперь руду открыл в горе я. Плоть вопиет: Ты рая не ищи, А возвращайся в город поскорее да запишись, бродяга, в богачи! Но я не жадный! Всю деревню нашу, которую покинул сызмальства, Я одарю и всяко разукрашу. Обрадую отца я и мамашу, коль жив отец и матушка жива. Соседей осчастливлю заодно я. Скажу: Один работать не люблю! На рудники поедемте со мною. Свои права я с вами поделю! 606 Я кликну клич в окрестные деревни: Эй, земляки, в компанию зову, Чтоб каждой девке стать бы как царевне, собольи шубы — бабам к Покрову! Ведь тут руды на многие мильоны! На что мне все богатство одному? И ты, факир, просись в компанионы. Я и тебя в товарищи возьму. О, нас теперь не устрашат наветы похабника да злого писарька! Но зря, факир, тебе толкую это. Ты ж русского не знаешь языка! — Так он сказал. И вдруг случилось чудо: взглянув кругом — не видно ли людей, Членораздельно и совсем не худо по-русски отвечал ему индей. Сказал факир: — Ты прост. Тебя обманут. Поверь мне — стережет тебя беда! Ты открывал, а брать другие станут. Меж пальцев ускользнет твоя руда. Чего докажешь ты недобрым судьям? Кто с ними в спор вступает — тот погиб! Доверься мне. Пойдем к хорошим людям. Там, в Индии, живет один сагиб. Ему расскажешь ты про эту гору. Тебе вперед заплатят за руду. Пойдем со мной. Ты станешь счастлив скоро. Тебя я сам к сагибу доведу. 9 Полицеймейстер что-то был не в духе. Допрашивал беспаспортных бродяг И поминутно раздавал им плюхи... Но вот вбегает с улицы казак, Докладывает он, что коробейник Мартын Лощилин к городу идет И, из веревки сделавши ошейник, на привязи кого-то он ведет. — Кого ж ведет? — Как будто азиатца. Навстречу им сбегается народ. 607 Там люди начинают волноваться. Да, вот толпа! Лощилин у ворот! — Устал Мартын. Он говори, измучен: — Я пленника довел едва-едва. Он есть факир. И сей факир научен таинственным приемам колдовства. Его связать пришлось как можно крепче, не то б он живо выскользнул из пут. — Тут писарек явился. Что-то шепчет тайком полицеймейстеру он, плут. Полицеймейстер молвит: — Мы, Лощилин, тебе сначала учиним допрос. Откуда ты бредешь, измучен, пылен? Какие вести нынче к нам принес? За что факир тобой побит и связан? Рассказывай подробно, не таи! Ведь сам ты был не так давно наказан по приговору нашего судьи.— Мартын ответил: — Ваше благородье! Я не урод среди родной семьи. В опоньско царство, в море беловодье, к заморской королеве в холуи Я не пошел! Я в подданство к Китаю проситься никогда не захочу! Я счастлив быть на родине мечтаю! В родной стране я рай найти хочу. Но также и о счастье всех народов я замышляю, скромный человек. Не будет битв да воинских походов — впрямь золотой тогда настанет век. Так будет! Нынче ж хищники и воры еще повсюду живы. Грешен мир! Вот сей факир... Явился в наши горы он неспроста, таинственный факир. Его вы хорошенько допросите, зачем явился из-за горных круч, Но прежде в баню подлого сведите, понеже он и грязен и вонюч. — И повели индея мыться в баню. Не шел. Насильно погрузили в чан. Тут выяснилось: рыж, как англичане, сей человек. — Ты не из англичан? — 608 И стало стыдно этому мужчине. И закричал ОН гневом обуян: — Не звать на ты! Я в офицерском чине! Я королевской службы капитан! 10 Все радовались. Только писарь юркий был на офеню несколько сердит. Он говорил: — Ты ходишь к черту в турки, в ropftx ты лазишь, Kftfc контрабандит... Арендовал бы малую лавчонку здесь в городе и стал бы торговать, Сосватал бы смазливую девчонку да приобрел двухспальную кровать! — -Мартын в ответ: — Не буду строить лавку! Торговцем быть я вовсе не хочу! Л в горный округ сделаю заявку. Руду нащел. Преда я получу! — Тут писаришка бросил взгляд упорный: — Какие руды? Блеск их серебрист? - Да! — Ну, иди, Лощилин, в округ горный, яхоб выслушал тебя канцелярист. Is Но к инженеру только, брат, не суйся,— уж очень важный этот господни, — К канцеляристу прямо адресуйся, Ов вое, устроит. Понял, друг Мартын? — '"':^Канцелярист промолвил: — Интересно! В какой горе руда-то?.. Вот беда, 'Мой милый друг! Давно уже известно, что в той горе имеется руда! Сия руда и не годится в плавку- Невыгодная! С нею согрешишь. Прискорбно мне принять твою заявку. — Поник Мартын. Гора родила мышь. — Заявку делать, значит, нет и толку? — спросил Мартын. .Чиновник отвечал: 60 20 Л Мартынов, т 2 — Да, ты бы лучше шел на барахолку, горами бы такими торговал. Но и на этом можешь просчитаться — и будет только хлопот без конца! — И проводил Мартына-рудознатца канцелярист с усмешкой до крыльца. 11 Прощай, базар, толчок и барахолка! Ушел в ту ночь из города Мартын. И в этот раз ушел весьма надолго. Семь лет провел он в дикости один. Семь лет блуждал он по высокогорным окраинам полуденной страны. Бродил без страха по пустыням черным. В скиты, где хоронились бегуны, Заглядывал. Охотой, рыбной ловлей не брезговал — иначе пропадешь. Попутно занимался и торговлей — то учинял он перекупку кож. То зеркальца дешевие, да бусы, да всякие безделки продавал. Калмычки смуглы и кержачки русы их покупали. Но не торговал Он книгами. Мерещились офене не книжные — иные письмена: В подобье букв переплетались тени стволов древесных в ночь, когда луна Плыла высоко над сосновым бором. Песков пустыни трепетала зыбь. И рябь воды по рекам и озерам слагалась в хитроумную арыбь. Арыбь — крутая скоропись Востока, славянская пленительная вязь Слились в одно. Скитаясь одиноко, умел Мартын разгадывать их связь. Читал он, начертанья разбирая порою незаметные почти. Мартын, Мартын! Не разыскал ты рая. Рай недоступен! Рая не найти! — Казалось, шелестят ему растенья.— К чему, к чему скитаешься один? 610 Мильтоновы ты помнишь откровенья? В девятой песне ты читал, Мартын, Что падший ангел в ярости и горе, от полюса до полюса гоним, Обтек всю землю и от Черноморья летал в Сибирь к низовиям Обским? Вот так и ты скитаешься поныне. И осужден скитаться навсегда. Ты бога прогневил в своей гордыне. И ничего ты не найдешь в пустыне. И не вернешься больше в города. 12 Но все-таки не вытерпел однажды. Не совладал с томительной тоской. Как будто приступ нестерпимой жажды, взяла тоска по жизни городской. И вот идет по белым и горячим, трепещущим в степи солончакам. К пикетам приближается казачьим. Подсаживается к ямщикам. На караван-сараях он ночует, у перекрестков глинистых дорог. На запад смотрит. Русский дух там чует. И, наконец, увидел городок, Тот городок, где крестики и книжки когда-то продавал и образки, И покупали всякие людишки — мещане, варначата, казаки. Тот городок, где рай земной приснился и чудились иные чудеса. ...Но, боже мой! Совсем переменился тот городок: уперлись в небеса Заводов трубы, лесопилок, фабрик, лазоревый весь купол закоптив. Пыхтит на речке паровой кораблик, закуковал в степи локомотив. Вот за семь лет какая перемена! Все изменилось! Все наоборот. Решил Мартын: узнаю непременно, про что мечтает городской народ. 611 20* 13 Вот на пароме реку пересек он. Идет себе по городу один — И поравнялся с неким человеком. Вдруг этот незнакомый господин Остановился и сказал сердито: — Ты что ж, Мартын, меня не узнаешь? — Знакомый голос, а лицо забыто. Никак не вспомнишь, на кого похож. А тот кричит: — С каких пришел окраин, офеня, друг, приказчик старый наш? — Узнал Мартын: да это же хозяин, дородный володимирский торгаш. Хозяин молвит: — Что, пришлось ведь туго? Я часто думал о твоей судьбе. Да и моя дражайшая супруга нередко вспоминала о тебе. Приказчиком хотел тебя назначить. Ты стал моей бы , j t, правою рукой! Гляжу на дщерь, ф дщерь вздыхает, плачет. Кто, думаю, смутил ее покой? И за тебя ту дщерь решил я замуж отдать, Мартын. Тебя я долго ждал. Ну, на себя пеняй теперь ты сам уж! Всех выдал. Ты, бродяга, опоздал! •— Как Володимир? — Глух. Почти что вымер, как, впрочем, и соседни города. И потому, оставив Володимир, я перенес деятельность сюда. — И книжный склад? — Нет. Нынче не торгую я книгами. Невыгодно весьма! Я здесь избрал деятельность другую. Да вот мои хоромытерема.— И указал на городские крыши торгаш своею длинною рукой: — Ты видишь дом? Он всех других повыше. — Спросил Мартын: — А что за дом такой? 612 — Гостиницу я, видишь ли, построил. Я Азией гостиницу нарек. А рядом с нею ресторан устроил. Европой звать. Мне нужен человек. Мне говорил один солдат-калека, которого я нанял в сторожа, Что стал ты мудрым, как Мартын Задека, в тебя вселился демон мятежа, Ты, как Агасфер, по горам да рекам скитаешься, гордыней обуян. Опомнись! Стань серьезным человеком. Мне нужно человека в ресторан. Оборван ты, а дам тебе, однако, Мартын Лощилин, с будущего дня Я весь костюм. Не пожалею фрака, когда служить ты станешь у меня. г"С тобою завтра заключим мы сговор. Пока ж, Мартын, до сговора того, Иди. Пускай тебя накормит повар на кухне ресторана моего.— Но был Мартын, как встарь, гордыней полон. — Благодарю! — ответил он купцу. И сделал так: на кухню не noinerf он, ''а напрямик к парадному крыльцу. Сказал хозяин: — Что ж! Дерзай, приятель! Отведай яств с господского стола. Ты стал, наверно, золотоискатель. От золота котомка тяжела! 14 Сидит Лощилин посреди чертога, напротив внецийского ' ~ г окна. -^Вйя улица, широкая дорога через стекло зеркальное видна. •Я видит1 он: шагают по дороге босые человеки без рубах. Bee худощавы, нищи и убоги. Куски металла тащат * на горбах. Таких еще не видывал процессий Мартын. И, любопытством обуян, Зовет слугу он: — Кто это? 613 — С концессий, — слуга ответил,— гонят караван. Высокую ты знал, Лощилин, гору! На девяносто девять лет она Со всем нутром своим по договору хозяевам заморским отдана.— Воззвал Мартын: — Мне ведомы те скалы! Не я ль открыл, что быдо там в горе? Сокровищ там воистину немало. О цивасе, о свинце, о серебре Я заявил. Я объявил заране! — Слуга промолвил: — Очень хорош-с! Но той горой владеют англичане, тебе же завладеть не удалось! 15 Решил Лощилин: Это я проверю! Как это так? Тут что-то да не то. Но в это время отворились двери, вошел субъект в обтрепанном пальто. Сам Рыжеусов! Говорит он: — Здравствуй! Судьба опять меня с тобой свела. Как ты живёшь? Удачами похвастай! — Мартын спросил: — А как твои дела? — Дела плохи. Я стар. Я дряхл. Бесснлен. А понимаешь — дети ведь, семья... И вот что я скажу тебе, Лощилин: гад — писарек, хоть были мы друзья. О прошлом часто думаю я думку, когда без дела в городе брожу. Но вот что, друг,— вели подать мне рюмку. Я все тебе подробно обскажу. Вот ты факира изловил. Тогда же он в кандалах посажен был в острог. Но ведь ушел, проклятый, из-под стража! • Никто не понял, как он скрыться мог — При помощи каких волшебных знаний, нри помощи какого колдовства? Известно, что коварны англичане, варит у них неплохо голова, 614 Но все же — улыбался Бесогонцев! Подозреваю: получил за то Не рупию, не несколько червонцев, но стерлингов английских фунтов сто! И далее: ты помнишь эту гору? Бракована была твоя т лг тт - Ц Ушел ни с чем ты. Но довольно скоро сам Бесогонцев выехал туда. Вернулся он оттуда с образцами необычайно богатейших о , „ ' о, дело не тянулось месяцами! Раз-два — и все готово было тут! Ну, пусть с тобой он поступил лукаво, пусть подкупил чиновников, хитрец, Чтобы тебе они не дали права из той горы раздобывать свинец. Пусть так! Но не прощу ему, поганцу, что это право — вот ведь в чем вопрос! — Свое он право продал иностранцу, всю гору англичанам преподнес. В великой с англичанами он дружбе, и не поймешь, по правде говоря, Он у кого находится на службе — у англичанки или У царя. лотя, конечно, капиталец в банке. А коли так — отечества не жаль! Мечтает от коварной англичанки он золотую получить медаль. И обо мне забыл, о старом друге. Сказал: Ты пьешь без меры, будь здоров! Твои теперь не надобны услуги. Уволили меня ' ' из филеров. Судья судил за кражи и за драки. За приговором рек он приговор. Просилц о пощаде забияки, казнился лжец, вопил карманный вор. Перед судьею павжи на колени, молил мздоимец не губить семью. 615 Судья был грозен. Глянув на офеню, промолвил он: — Тебя я узнаю! Ведь ты Лощилин? О какой обиде суду, Лощилин, хочешь заявить? — Мне некто Рыжеусов в пьяном виде имел большие тайны объявить! — Судья, играя бронзовою цепью, которую на шее он имел, Любуясь на свое великолепье, спросил: — А что сказать тебе он смел? И сам давно уж взял я под сомненье развратного такого усача. Какое вышло недоразуменье? Друг друга оскорбили сгоряча? — Нет, недйетоин он пеньковых петель, намыленных искусным палачом. Сей пьяница мне нужен как свидетель. Он к преступленью вовсе ни при чем. Но друг его, лукавый писарь некий, звать Бесогонцев,— 1 вот кто дерзкий тать! Об этом речь веду я человеке, его давно под стражу надо взять! Вчера поднес он гору англичанам, а завтра, смотришь, город удружит. О человечке этаком поганом доклад в сенате сделать надлежит. Я праведного ныне приговора жду, судия! Злодею кары жду! А мне прошу отдать обратно гору, в которой я — не он — открыл руду! — Судья сказал: — Вот по какой причине, вернее, в силу вот каких причин Вчиняешь иск! Но знаешь ли, что ныне сей писарь ходит в генеральском чине? Не подступиться к этому мужчине! Недоброе затеял ты, Мартын. Что доказать суду, бродяга хочешь? Гора твоя, а генерал наш вор? Эх, милый мой, напрасно ты хлопочешь! Иной с тобою будет разговор. Вот ты ужо узнаешь, коробейник, где рай земной, поймешь ты, щучий сын! — 616 Но тут судью за цепь, как за ошейник, рукой схватил разгневанный Мартын: — Торгуете горами вы и степью! Распродаете родину свою. Ох, будет черт вот этой самой цепью давить в аду коварного судью! 17 Он выбежал из камеры судебной, держа в руках отобранную цепь. Был темен лик, был страшен взор враждебный. Все расступились. Так ушел он в степь. 'Наказаны за это были стражи и потеряла должности свои, Поскольку не препятствовали краже казеаноц цепа с шеи судии. Такое мудрое постановленье без колебанья вынес прокурор. Везде искали дерзкого офеню — среди степей, среди пустынь л гор. Пытали коробейников прохожих^ Не видел ли? Tie видел ни один. Хватали на. Лощилина похожих. Кого ни схватят — ""снова не Мартын! А прятался Мартын не за горами! От города всего в одной версте Нашел приют он в дымной, шумной яме, где, день и ночь поддерживая пламя, Большую печь топили в темноте. Отшельнику в убежище таком бы найти не посчастливилось покой! f Довольно шумны были катакомбы поблизости окраины городской. Туда ходить боялись и с облавой... Здесь люты были люди. Сгоряча '^'Й bo кокарде, и в орел двухглавый садили половинкой кирпича. Сюда Мартын, и скрылся. Близко, рядом он пребывал. И цепь сюда унес. Приют Сей, вовсе не был вертоградом, а здесь скорей попахивало адом, 617 Особенно когда тянуло смрадом с соседних свалок, где лежал навоз. Здесь люди глину жали, мяли, секли. Вот так трудясь с темна и до темна, Мартын томился, точно грешник в пекле, но все же ликовал, как сатана. — Свое возьмем! — он повторял зловеще.— Для этого я силы берегу. Ну, а покуда здесь, у адской пещи, я Вавилон вам строить помогу! — Известно: для постройки вавилонов, сих капищ прихотливых богачей, Понадобилось много миллионов увесистых и прочных кирпичей. Никто бы здесь не опознал Мартына. В отрепьях, с обгорелой бородой, Он глину мял, и трепетала глина в его руке костлявой и худой. — О, глина! Вся полна тобою яма. Ты в руки мне попала наконец, Ты, из которой праотца Адама слепил однажды благостный творец! Теперь пойдешь ты на постройку храма, где бесов тешат лжец, мздоимец, тать! — Так он шептал и глину мял упрямо. И об Эдеме продолжал мечтать. Здесь, в глубине кирпичного сарая, у жаркой обжигательной печи, Где глина превращается сырая в багряно-золотые кирпичи, Глазами немигающими глядя на желтый пламень, пляшущий во мгле, Мартын о рае говорил и аде, которые творятся на земле. — Свое возьмем! — он повторял зловеще.— На то от бога сила нам дана! — И в жаркой печи, точно в адской пещи, мятежный ухмылялся сатана! 1937 ДОМОТКАНАЯ ВЕНЕРА Гусиное перо подайте, — я шепчу. — Вам о судьбе своей я рассказать хочу, Глядящая на вас с любого гобелена. Вы ведаете ли: Прекрасная Елена, И Венус, и Сафо, и Нимфа у ручья, — Не кто-нибудь иной, но — я, и только — я! Оборотилась в них кому-то я в угоду. Но русскую свою мне не забыть природу! Так дайте ж мне перо, прошу я, поскорей, Пока ничьих шагов не слышно у дверей, Покуда еще есть бумага и чернила, Хочу я, наконец, все рассказать, как было. В Тобольске, если вам случится побывать, Несчастную мою вы помяните мать. Погребена она на том погосте дальнем, За валом городским, на кладбище Завальном, Над коим шелестят густые древеса, Как будто мертвецов звучат там голоса На разных языках, и речь бояр надменных Там слышится, и ропот шведов пленных, И всех, кого судьба к нам привела сюда, Кто за наживай шел, кого гнала беда. Все, все приют нашли на дальнем том погосте, Их там, в сырой земле, соприкоснулись костд. 619 И простолюдины лежат там, и князья. Вот там погребена и матушка моя. Ушла она, презрев сей жизни огорченья, Оставивши меня отцу на попеченье, И нянчиться со мной родитель был бы рад, Да только отнимал досуги магистрат — Все дни он проводил в палатах магистратских, Избранник от людей торговых и посадских. Но вот, из Питера однажды возвратясь: — Довольно вышивать, — сказал он мне, — да прясть, На задний двор глядеть в оконце слюдяное! Ты нынче, дочь моя, возьмешься за иное: В столице побывав, я, дочь, видал виды, И ты уразумей: там девы молоды, Графини да княжны, принцессы ангальт-цербтски, Они себя ведут совсем по-кавалерски! А почему у нас, у добрых сибирян, Не может это быть? Нам тоже разум дан! — Отец, — я говорю, — ученье к лицу знати. — Нет. Я вот из простых, а — ратман в магистрате! HesaMenratTenbtfo- учиться ты пойдешь, Наставник для тебя находится хорош, Наставит он тебя премудрости заморской! •— А кто же Он? — Шабер, кухмистер прокурорский. — Отец, — я говорю, — ведь этот повар плут: Его, и на базар когда приходит, бьют. — Нет. Чтоб не плутовал, я с ним имею сговор. И начал обучать меня французский повар... Училась языку неплохо я весьма, Но затруднения пришли насчет письма. Шабер нам говорит: — Науку знаю устно, А в каллиграфии рука, мол, неискусна! Расстались с поваром. Попала к чудаку, Лекарем состоял при драгунском- полку. Но как угнали полк на Иртыша верховья, А Лекарь от своих отстал по нездоровью, То дал ему отец квартиру и харчи. — За то, — сказал, — мне дочь наукам обучи. — 620 И начал лекарь тот учить меня латыни... Но, боже! Не могу забыть я и поныне, Как лекаря сего отец погнал мой прочь: — Чему ты обучил невинную мне дочь? Зачем ей показал язычески соблазны? Преследуют ее виденья неотвязны, — То некий римлянин, то обнаженный грек. Кто в этом виноват? Ты, дерзкий человек, Понеже вздумал ей гекзаметры читати. Забыл ты, кто я есть? Я — ратман в магистрате! Отец заботится, а толку нет никак. Соседи говорят: — Упрямый он казак, Задумал дочь свою наукам обучади, Не знает только он, с какого цонца начати. — Так люди говорят, что вхожи в мащстрат, В полицейместерской конторе говорят. Которые скорбят, которые смеются, Мол, замыслы его никак не удаются. А время между тем все дви^сет(ся. Не ждет. Семнадцать мне уж лет, 0еь,мнадцатыи пойдет. Не девочка теперь, но зрелая девица. Отец задумался: Не поздно ли учиться? И помню, как-то раз сказал мне,, наконец: — Послушай. Не пора ли, дочка, под венец? О прелести твоей заводит речь подьячий, Не прочь бы взять тебя и сотник наш казачий... Да, кстати, дочь моя, художник-то, Антон, В соборе приступив к писанию икон, Тебя изобразил как дрву пресвятую.., — Ах! — говорю. — Как хгмел. Ёот в голову пустую Пустая лезет блажь. Пошто ж так дерзок он? Мне, — говорзо, — отец, не нравится Антон, Пришлец из дальних стран, оттуда убежавший, Убившиц ли кого, кого ли обокравший. — Нет, — отвечал отец, — прибыв из-за Карпат, Весьма он человек неглупый, говорят. К какод-тц, верно,, там был схизме он нричастен. Но он раскаялся. И снова в ересь впасть он JJft собирается. Повинен был бы в чем, 621 Не стали бы его в архиерейский дом Впускать, как доброго, и не был с ним столь близок б,—' Заметь-ка, дочь моя, — сам наш архиепископ! — Архиепископ наш и сам из поляков, — Отцу я говорю. — Ну что ж? Зато толков! И за примером, дочь, ходить недалеко нам: Он похвалу дает Антоновым иконам. И, надо понимать, что, в Кракове учен, Не токмо малевать умеет сей Антон, — Мечтает некую открыть мануфактуру, Неутомимую имеет он натуру. Стать фабрикатором решил. И, например, Сравниться ль может с ним хотя б дурак Шабер. Есть иноземцы разные, я вижу. Сей выехал Шабер из города Парижу, Чтоб, ездя по миру, в ступе воду толочь. По бедности им жить на родине невмочь — Бродягами они становятся, ворами, Иные ж, как Шабер, в Тобольске поварами. Антон же не таков. Будь униат, будь грек, Добро пожаловать, коль мудр ты человек, Способный сотворить любое рукоделье. Бывает, что и росс дичает от безделья, А сей пришлец готов к полезному труду! — Нет! — закричала я. — Я замуж не пойду! —• Перед родителем ударилась я в слезы. Тогда печально так, хотя и без угрозы: — Смотри, в девицах ты останешься навек! — Ответствовал отец. Нехитрый человек, Все дни он проводил в палатах магистратских, Избранник от людей торговых и посадских. Судьбу мою решить имел ли он досуг! Он в ратуше, а я резвлюсь среди подруг, — То в церковь мы пойдем, то мыться ходим в бани, По ягоды идем речными берегами, Являюсь на базар — торгую что хочу: Бухарские шелка, московскую парчу Иль рухлядь мягкую, везомую с Ял-Мала... В Тобольске-городе всего у нас немало! А как вернусь домой — скрипят во тьме полы, 622 Лалшады по углам мерцают среди мглы. Этих древних стен бревна ноздреваты Девства моего вдыхают ароматы. Суровая весьма приспела тут зима. Казалось, что стучится в наши терема Татарска бабушка, сама падера вьюга, Несуща вьюжный вьюк, что стужей стянут туго. Говорит отец: — Тысяча семьсот Шестьдесят первый год у городских ворот Нелюбезно стучит. Ходят глупы толки. Перепугалися все наши богомолки, Тревожатся купцы в гостином ряду, Господин Павлуцкий, тот вовсе ждет беду — Трепещет прямо весь, как жук на булавке, Стал вовсе сущеглуп чиновник сей в отставке! — Болтает он про что? — спросила я отца. — Про то же самое! Все мира ждет конца, Антихриста приход пророчит нынче летом, Да только, дочь моя, вздор, враки! Суть не в этом, А будут хлопвты! Из Питера гонец Известье подтвердил. — А что? — Молчит отец. Нахмурился, суров: — Неважно это, дочка! — Но поняла и я: как наступает ночка, Простого званья люд и губернатор сам, Все головы дерут^ я вижу, к небесам. Муллы татарские, из юрт придя окрестных, О том же говорят — о знаменьях небесных. А что за знаменья, каков их будет вид, Кого я ни спрошу — никто не объяснит. Отец же мне опять: — Неважно это знати. Что надобно, о том мы знаем в магистрате! Вот мимо башни я иду монастыря И вижу: меж собой о чем-то говоря, Нил и Галактион, ученых два монашка, Глядят на небосклон, вздыхают оба тяжко. Тут с башни сходит Нил. Меня благословил. 623 Сказала: — Отче Нил, хоть ты бы разъяснил Про сей небесный знак немудрой мне девице! — Нил отвечает так: — Тебе, отроковице, Не нужно поднимать к зениту головы! — А я ему опять: — Все ж знаки каковы? К чему они? К войне? Взбунтуются калмаки? — Нет! — отвечает Нил. —Совсем другие знаки. Не должно знать про них девице молодой! — Ушел лукавый мних. Уж верно, знак худой. И сердце тут мое сказало: Берегись! Все ж запрокинула головушку я ввысь Так круто, что на снег боброва пала шапка. Гляжу на небеса. Мерцают звезды зябко. Нет знака. Подняла я шапку и опять Гляжу, как дура, ввысь, стараюсь разгадать, Каков небесный знак, что он сулит. Однако Я никакого там не усмотрела знака. Минуло Рождество. Гадать пришла пора. А я кидать башмак ре стала со двора, — Пес башмак удерет ,-р вот и конец гаданью! Для ворожбы хочу уединиться в баню. Няня мне говорит: — Туда я не пойду, Бдня наша стоит далеко во саду, До потолка она в снегах-сугробах тонет, Над крышею сосна вершину низко клонит... — И не пошел никто со мною из подруг. Вот в бане я одна. Очерчиваю круг Мелом на полу, а на приступе печки Зеркало ставлю я и по бокам две свечки. Пред зеркалом сажусь, от робости дрожу, Но в зеркало меж тем я пристально гляжу. Покажется ли мне в зеркале кавалер мой, Придет ли он в сей год, семьсот шестьдесят первой? Боже мой! Слышу я: где-то вдруг хрустнул снег, Будто бы за окном топчется человек. Нет! То не за дверьми снега я скрежет слышу — Прямо над головой! Кто-то взошел на крышу. Сажа шуршит в трубе, как будто кто залез. То нечисть банная? Глух сад наш, точно -лес. 624 Снега да темнота. Забилоеь мое сердце. Ну, ладно! Будь что будь! Вскочив, открыла дверцу. — Эй, кто на крыше там? — я закричала. — Прочь! Приказываю вам я, ратманская дочь! Ах! Это же Антон. Вот кто на крыше банной! А рядом с ним предмет таинственный и странный, Напоминающий огромна паука На членистых ногах, идущих от брюшка. Сие чудовище, на крыше стоя банной, В отверстие трубы вперило глаз стеклянный. О, господи! Весьма Антон хитер! Но не решился бы пристойный кавалер Ночью на баню влезть и сей предмет поставить. Кричу: — Как смел, Антон, ты на меня направить Чрез банный дымоход подзорную трубу? Расстроил ты, Антон,) всю мою ворожбу. Папаше на тебя я жаловаться стану! — Не для тебя совсем взошел на крышу банну, — Нимало не смутясь, ответствует Антон И тычет ввысь перстом: — Взошла на небосклон Венус — любви звезда. Ее воспев Гораций, Воспел ее Назон. А я для обсерваций Имею телескоп. На бане я сидел ' ' Часа, пожалуй, два — все в небо я' глядел. Не знал, кто в бане есть, как1 ты вошла — не видел. Тому порукой — честь! Пардон, — когда обидел! — От смеха говорю я, закусив губу: — Что ж в зрительную ты увидеть мог трубу? — Венус пройдет, звезда, на расстоянье близком, — Сказал он, — меж Земаей и Гелиоса диском. В июне месяце то нужно ожидать. Явление сие приедут наблюдать К нам академики, весьма учены мужи. А я уже готов. Я их ничем не хуже! — Лжешь! — говорю ему. — Тут что-то да не так! Но, — думаю сама, — теперь понятен знак, О коем не хотел мне объявлять родитель. — Про Венеру стишок послушать не хотите ль? — Спрашивает Антон. — Прочту тебе, позволь! — Нет, — говорю, — Антон, от этого уволь! Латинского чтеца уж выставил за двери Папаша как-то раз! — Тому я не поверю. Он мудрый человек! — А вот поди спроси, — Смеясь я говорю, — Вене$ьам на Руси Не поздоровится. Иди-ка восвояси! Для Венус места нет у нас в иконостасе. Великомучениц усерднее шиии! — А он: — Конечно, в том спасение души, Но я изображать умею и натуру, — Твою вот, например, сладчайшую фигуру, Твой лик, что для меня священнее икая! — Чуть слышно я шепчу: "— Прочь уходи, Антон! — Прелестные его не слушаю я речи, От бани прочь бегу, не иотуишв там свечи И зеркальце забыв. И вот уже одна Я дома. Из окна я в сад гляжу, бледна. А в бане та свеча долго еще мерцала, Как будто б чья-то тень гляделась там в зерцало. Он не солгал, Антон! Так вышло по весне: Соседка-попадья вбегает раз ко мне. — Магус, астролог, — кричит, — волшебник едет! —• Что, — думаю я, — с ней? Она наяву бредит. — О магусе каком, соседка, говоришь? •— Голубушка моя! Знашь город ты Париж? Оттуда прибыл гость, негадан и непрошен. Французский звездочет. Зовется Дотерош он. — Тут подоспел отец: — Что ж, попадья, ты врешь? Совсем не магус он, аббат сей Дотерош. Духовное лицо. Как твой супруг. Понятно? Ученый астроном. На солнце ищет пятна. А нынче, — этого не стоит уж скрывать, — Венеру он авезду прибыл обозревать, Которая пройдет по солнечному диску! Я вижу — звездочет уже подъехал близко, И мой родитель тут в окошко поглядел. Заторопился он, регалии надел. — Пойдем-ка, дочь моя, добрых гостей встречати! 620 Там я обязан быть. Я ратман в магистрате. А ты с французского нам все переведешь, Коль разговаривать захочет Дотерош! Тем временем ямщик подвозит гостя к дому. Выходим мы, спеша навстречу астроному. Вокруг его саней уж толпится народ. Но все посадский люд. Не вижу я господ. По-видимому, их предупредить заранье Не преуспел гонец, и спят еще дворяне. Чуть оробела я. Но зов мово отца Мгновенно мне помог сойти на двор с крыльца. Вот гость! Откинул он кибитки волчью полость, Воззрился на меня. В глазах его веселость, Лицо духовное, но брит и моложав. Тут кланяется он. И губы вдруг поджав: — Хочу я, — говорит, — стаканчик русской водки! — Вот, думаю, и верь соседушке-трещотке! На магуса ничуть сей путник не похож. Не в остром колпаке явился Дотерош. Магическа жезла в руках нет никакого. Француз он как француз. Приветственное слово Любезно говорит. Но кто ж тебя поймет, Кроме меня одной, заморский звездочет! Милый ты мой, никто не разберет твой говор. Ну, что ж! Не зря учил меня лукавый повар! Я говорю: — В наш дом пожалуйте, аббат. — Спасибо! — он в ответ. — Я буду очень рад! — Вот вылез. На меня глаза свои таращит. Отец зовет людей — пускай, мол, перетащат Его пожитки в дом — сумы да сундуки, Довольно тяжелы они и велики. Тут на его багаж все навалились свопом. — А вы, — кричит аббат, — полегче с телескопом! Боюсь я, что труба попортилась в пути, Прошу ее за мной: в аппартамент внести. Сибирская езда страшней землетрясенья — За свой я телескоп имю опасенье! — И опасения те были неспроста. Снимаючи с вещей футляры из холста, Бормочет Дотерош: — Проклятая дорожка! Погнулася, увы, у телескопа ножка. — Вот, наконец, труба. Наверно, пуда три Весит сия труба. Шепнул отец: — Смотри! Сей телескоп длиной, пожалуй, в двадцать футов. Его аббат дурной ьез, кошмами укутав, И, говорю тебе, — погнулася труба, Ибо красная медь тут для заклепок слаба! Венус как будет зрить в трубу сию горбату? Задай-ка, дочь, вопрос об этом ты аббату. — Но и астроном сам, однако, понял тож, Сел, пригорюнившись. Папаша молвит: — Что ж! Непоправимые беды я в том не вижу. Приехавши сюды из города Парижа, Он догадаться б мог, что красна медь мягка, Но телескоп, даст бог, поправям тут слегка. Пусть господин аббат сомненья бросит тяжки — Дуньку-лудилыцицу возьмем из каталажки, Куда заключена за блуд и воровство! — Перевожу я речь папаши моего. — Так, господин аббат! — я говорю. — А ножки Получим для трубы у некого Антошки. Тем временем, гйяжу, астронома встречать Является, спетяа', вся городская знать. Сам губернатор наш, я вижу, шлет майора, Во двор к нам экипаж въезжает прокурора, Архиепископ тож к нам служку поеылат: — Французский, мол, у вас находится аббат? Впоследствии пусть- к нам заглянет благосклонно! — И живописца я увидела Антона. — Антон! — его зову. -*• Поди-ка ты сюды! Аббата Дотерош ты выручь из беды — Для телесконуса отдай ему треножник! Вот, — говорю, — аббат, церковный наш художник. Венеру наблюдать он начал прежде вас... — Цояицеймейстерский я вижу тарантас, В нем баба дерзкая поводит красным носом, Сопровождаема не кем-нибудь — профосом, Лудилыцица въезжает к нам. во двор. — Ну, Дунька, не подгадь! — кричит ей прокурор. — Вот прежде поклонись аббату-звездочету, А вслед за тем берись за важную работу. 628 На зрительну трубу ты погляди-ка, Дунь! — А Дунька, осмотрев: — Тут даже не латунь, Обыкновенна жесть тут надобна, как вижу. А что до мастеров из городу Парижу, Так это прямо срам -t- поставить сплав таков! Как видно, есть и там немало дураков! Глаза, — она ворчит, — где ж были у аббата? — Ну, ладно, не дерзи, преступница проклята, Не то сейчас в острог препроводим назад! — С дворянами знакомится аббаг. — Вам, — говорят, — уже готовим мы покои. — Но Дотерош на них замашет как рукою: — Нет, — говорит он, — нет! Все это ни к чему! В котором я живу, в том буду жить дому, С гостеприимным сим приютом не расстанусь. Есгественность люблю. У ратмана останусь! И то ли потому, что жить у нас он стал, А может быть, чего он лишнего болтал, Но только слух прошел про нашего аббата: Натура, мол, его весьма чудаковата И вовсе он не поп французский никакой, — Не монастырский, мол, аббат он, а мирской, — Во Франции, мол, есть аббаты разной масти, И будто бы аббат он по научной части, Затем и простоват. Так люди говорят. Однажды утречком пьет кофий наш аббат, Как вдруг увидела я повара Шабера. — Где здесь, — он вопросил, — аббатская квартера? Ему-де редкостей принес я кой-каких. — Ну-ну? — кричит аббат. — Показывайте их! — Тут скорчил наш кухмистр гримасу воровату, И что-то в1 пузырьке он предъявил аббату. — Вот! Насекомое редчайшее одно. В Китае, —" молвит плут, —• лить водится оно, И кормите оно одним зеленым чаем! — Тут рассмеялась я: — Такую редкость знаем! О, господин аббат! Пойдемте в огород •*- ' Подобных рыжих ух у нас невпроворот. Гоните, мой аббат, вы повара подале! Мы редкостей таких во множестве видали. —• Уходит этот плут, но дней так через пять К аббату он тайком является опять. Такую он еще проделать вздумал шутку: Продать за три рубля обыкновенну утку, Которая у нас копейки стоит две. •— Заметьте, — говорит,— к змеиной голове Чудесно приросло все туловище птичье! '— Уйди! — я говорю. — Не то возьмусь ва бич я! •— И вслед ему еще я выкрикнула так: — Единоверец твой и все-таки земляк! Зачем обманывать? — А плут и в ус не дует: — Аббата не надуй, так он тебя надует! — Я поняла: Шабер француз хоть, а мужик И к благородной он компанье не привык. К учености питал он зависть нехорошу. А вскорости я так сказала Дотерошу: — Коль редкостей искать — пойдемте на базар, Там отовсюдова встречается товар. — Готов! — сказал аббат. И на гостиный двор мы Приходим как-то раз. Заводим разговор мы С торговыми людьми... Китайские чаи, Морошка северная, курски соловьи Для тех любителей, из Курска кои родом. Орехами базар богат и медом. Бухарцы привезли в тот раз каракульчу. Чего тут только нет! Все показать хочу. Вот рухлядь мягкая с Обского Лукоморья, — Об этом завожу с аббатом разговор я. — Там молятся, мол, бабе золотой! — Та баба, — он спросил, — блистает красотой? — Сама не видела, а коли верить слухам, Она — скуластая да с выпученным брюхом, А чиста золота пудов в ней есть до ста, Но, впрочем, — говорю, — в глухие те места Не проникал никто, а проникали кабы, Там бы давным-давно не уцелело бабы. — Да, — молвил Дотерош, — нет слов, ваш край богат. Олень тут, говорят, у вас вдвойне рогат, И всевозможных руд не трудно тут сыскати, 630 Град чуден ваш Тобольск, что на восточном скате Стоит Уральских гор уже двухсотый год. Империи незыблемый оплот, Воздвигнут город сей Востока при пороге. Все, все я опишу, что видел по дороге! Откуда ни возьмись явился тут Антон, К аббату подбежав, все кланяется он: — Исправлена ль труба, сгодится ли треножник, В порядке ль окуляр? — Да-да, мосье художник. А что купили вы, сказать будьте добры? — Я, — говорит Антон, — присматривал ковры. — Я ж слушаю: присматривал ковры ты! Рассказывай, дружок, да ничего не ври ты. Антон же между тем ведет в ковровый ряд Аббата. Меж собой они тут говорят. — Заняться я решил мануфактурой ткацкой, — Антошка говорит, — к работе азиатской Приглядываюсь я, чтоб кое-что понять... — Ковровщик тут ковры как начал расстилать, Ковров за пять минут сто развернул, не мене. Бухарские ковры и наши из Тюмени. Вдруг закричал аббат: — Я по Европе всей Проехал, но ковер тюменский дивный сей •Напоминает мне весьма неотдаленно Изделья самого папаши Гобелена! — Да, — говорит Антон, — фигур лишь не хватат. — Магометанский стиль, — ответствует аббат. — Но коль сих мастеров заставить ткать бы шелком, Да производство то, мбй друг, наладить с толком, — Что, господин Антон, тужить насчет фигур! — Антошке на ухо шепнул тут балагур, А что, не поняла, — негромок был сей шепот. — Да, — говорит Антон, — такой и мыслю опыт. Беседуя, они весь обошли базар. Кишмишу накупил аббат наш у бухар, Ягушку женскую он из гагачьих перьев Купил, по простоте ее к себе примерив. — Да это женская! — ему я говорю. — Ах так, — он отвечал. — Что ж, дамам подарю. В Париж я привезу диковинных новинок... — Да, да! — я думаю. — Видать, что ты не инок, Но бравый кавалер, — к любезности привык! Еще он приобрел себе моржовый клык, Да стерляди живой, да туесок морошки. Поклажу ту нести велела я Антошке. Вот так, покудова приготовленья шли, Чтоб Венус наблюдать меж солнца и земли Величественный путь, и телескоп покуда Лудилыцице лихой был отдан для полуды, Все хлопотала я, чтоб гость наш не скучал, Чтобы плохих людей пореже он встречал, А то ведь груб народ в углу у нас медвежьем И посмеяться всяк мечтает над приезжим. Успело лето тут вступить в свои права. В зеленую листву оделись дерева... Вечером как-то раз в сад я зову аббата. А сад наш точно лес. Плывет луна щербата Среди густых, древес. Час поздний. Уж темно... Каков весной Париж, — про игры в Рампоно, Болтает мой аббат, да про бульварны фарсы, Про то, какой парад видал на поле Марса, Про шумства школяров в тавернах у застав, Да, кстати, и каков в Сорбонне был устав, С аптекарями как иезуиты спорят, Как короля Луи министры с чернью ссорят, — О чем только аббат не толковал в тот раз! С вниманием его я слушала рассказ — Все любопытные известия на диво, И излагает их аббат красноречиво, — О многом он сказать умеет заодно. ^ , Вот подле бани мы садимся да бревно.. Тут, тростью банных стен исследовавши гнилость, Аббат вдруг вопросил: — Скаждте мне да милость — А вам, сибирякам,,живется каково? -тА я ему в ответ: — Щивется ничего... Конечно, уж не столь резвимся на гуляньях. — А что, — он вопросил, — вы делаете в .банях? 632 — Мы в бани, — говорю, — приходим, мыться чтоб. — Я слышал: нагишом кидаются в сугроб, Из бани выбежав, люди в мороз трескучий. — Я говорю: — Таков бывает редко случай. Идут на этот риск, кто слишком уж здоров... Архиепископских спросите кучеров... А те же, — говорю, — кто воспитаньем нежны, Едва лп нагишом в сугробы скачут снежны. — А прутьями там бьют? — вновь вопросил аббат. — Нет, — говорю, — мосье. Ошибочен сей взгляд. Вениками — да, парятся, кто хочет, Березовый букет в воде горячей мочат И парятся затем. — И польза велика? — Вы это, — говорю, — прибыв издалека, Извольте испытать. Вы попросите веник. — Так что ж, — ворчит аббат, — мне врал Шабермошенник? — Известно, — я смеюсь, — что вздор он говорит. —А все ж, — заметил Шапп, — сих бань причудлив вид. Гравюру закажу, Антона как увижу. Гравюру ту смотреть сбежитсяглгол-Парижа! И наступил тот день... На городской крут вал Все население Шапп Дотерош позвал. И губернатора со всем его советом, И жены ихние, чтоб были бы при этом Великом торжестве, как через солнца лик Венус пройдет звезда. 'Свой телескоп велик Поставил на валу на городском высоком Аббат Шапп Дотерош... Толпа течет потоком. Тут горожане, тут и мужики. Татары скопищем пришли из-за реки... — Алла! — кричат. — Алла! Что в небе там? — пытают. — Ничто!' — им говорят. — Там гурии летают. — Павлуцкий туг как тут, безумный господин. — Конца, мол, таира ждав, я дожил до седин. Я Апокалипсиса знаю откровенья? Меж солнцем и звездой возможно столкновенье! — 633 Смеются все над ним. Сам губернатор наш Стал выговаривать: — Оставьте эту блажь! Мол, женщины, вразвес торгующие репой, Не верят уж во бред Павлуцкого нелепый. Приехал, наконец, архиепископ сам, К аббату подошел, дивится чудесаж, Латинску речь завел тотчас архиепископ: — Венера не пришла б к нам, грешным, слишком близко б, Да не упасть бы ей на женский монастырь. И так уж нравами прославилась Сибирь, Особливо, аббат, все пригородны лавры — Монахи тут у нас доподлинно кентавры! Подобных им, аббаа, едва ли где найдешь. — О нет! Повсюду так, — ответил Дотерош. — Все ж вы, яоп друг аббат, жалеючи народа, Прелестную звезду гоните с небосвода! — Да захохочет как! Смеется и аббат. Как будто бы они о деле говорят, А если разобрать, — так уноси святыни. Но кто же тут учен церковной их латыни? Ведь даже не поймут, о чем толкует он, Премудрых мниха два — Нил и Галактион. Обоих вижу я: стоят в соседстве тесном, Знамением себя лишь осеняют крестным. Смешно и поглядеть на этаких святош. Вниманием меня не дарит Дотерош, Среди он знатных лиц, а я все ж не дворянка. Вдруг замешательство в толпе и перебранка. Расталкивает всех, немало горд собой, Антошка со своей оптической трубой. Ее он укрепил на деревянны ножки. Мальчишество резвится вкруг Антошки. А между ними и Павлуцкий-господин. — Позвольте поглядеть в трубу хоть миг один! — Нет, — говорит Антон. — Для вас тут нету места. А будет Венус зрить со мной моя невеста! — И тянет он меня, проклятый, за рукав. И говорит он мне, хитер, весьма лукав: — Твой господин аббат забыл тебя, драгая! Смотри в мою трубу! — Но я, его ругая, 634 Зардевшись от стыда, отшатываюсь вспять. Тут, дерзкий, за рукав цепляй гея опять. И вот, уже без сил, смущаясь и ребея, Как он меня пресил, приблизилась к трубе я. И, как Шапп Дотерош стоит среди господ, Так малый телескоп наш окружил народ. — Ты, ратмалекая дочь, — я слышу восклицанья,— Получше различи планетное мерцанье! — Уж ладяо! — говорю... И в этот самый миг Венера наплыла на Гелиоса лик. Всем возвестил си аббата голос, звонок. Вдруг замер весь народ. И лишь грудной ребенок Заныл среди толпы у бабы на руках. Я помню вал, людей и небо в облаках. И закопченные мерцают тускло стекла. На солнце я гляжу. Нет! Солнце не поблекло. Что вижу я? Ничто! Лишь огненную мглу. Ах! Словно чья-то тень проходит но стеклу. Ах, черная! Ах, пламень вспыхнул красный! Не девы ль силуэт вдруг вижу я неясный? Конечно, Венус то! — Антон, — шеичу, — Антон! Взгляни! — Лицо свое с моим тут сблизил он. — Ты видишь? — Вижу! - Что? — Каку-то крану блошку! — Я оттолкнула щмэчь презренного Антошку. — Дурак, — шенчу, — болван. Гляди в трубу один! Но тут прииал к стеклу Павлуцкий-геснодин, Он чмокает, пыхтит, он напирает задом. Что делать, — думаю, — с такой фигурой рядом? Мне надобно уйти! — И боком, кое-как Тут пробиваюсь я через тедну зевак. Виденья своего я необыкновенность Навеки сохраню. Я лицезрела Венус! * Был вечер. Городской уж обезлюдел вал. Аббат же как ушел, так дома не бывал. 635 Отец мне говорит: — В честь обсерваций оных Сегодня будет бал в палатах во казенных, И обещал прибыть туда часам к восьми Сам губернатор наш с женой и дочерьми. Профосиха туда пойдет в античной маске. Там будет фейерверк, каки-то игры, пляски, И гостя ты домой не жди, пожалуй, дочь, Поскольку, пиршество продливши целу ночь, Поедут допивать на архирейску дачу. Тут спать пошел отец. Сижу я, чуть не плачу, -^ Обидно все же мне — свет до чего спесив, Что гостя увезли, меня не пригласив. Хотя, конечно, мой папаша не из знати, А все же ратманом он в нашем магистрате. Хоть из городовых он родом казаков, Но обходителен довольно и толков, Избранник от людей торговых и посадских. Нуждаются в его услугах магистратских, А коли пиршество — не пустят до дверей! Я губернаторских не хуже дочерей! Французскую я речь не меньше разумею, И танцы я плясвть не хуже их сумею... Ах, вижу, в небесах взметнулся фейерверк. Он, тысячами искр рассыпавшись, померк. Гляжу в оконце, жду другого фейерверка. Вдруг вижу: во саду приотворилась дверка. Аятон! — я думаю. Шалишь ты! Не войдешь' Нет! Вовсе не Антон. Аббат мой Дотерош! В шинели голубой одетый он парадно, Приблизился. Вином пахнуло преизрядно. И, глянув на меня, мечтательно он рек: — Чрез Вену ехал я, Брюнн, Никольебурт, Фрпдек, Австрийских видел дам, прельстительных полячек, Но только никого нет краше сибирячек! " Прелестнее тебя я, дева, не видал! Сегодня в телескоп Венеру наблюдал, Но, чтоб Венеры путь видеть чрез даек солнца, Лишь надо заглянуть в сей дом через оконце! — О, боже! Таковы услышавши слова, Бегу в сад, трепеща. Кружится голова. У бани на чурбан бессильно опускаюсь, 636 За некий стебелек рукою я хватаюсь, И сей цветок сорвав, дрожит моя рука... И звездочета речь звучит издалека: — О! Киприпедиум иль Башма-юк Венерин! Небесный в этом знак, хоть я не суеверен. Вот каковой тогда я сорвала цветок. Он называется Венерин Башмачок, Таежный сей цветок, расцветший подле бани, Как будто бы судьбу свою он знал заране! Осталось рассказать немного мне сейчас, Подходит он к концу, подробный сей рассказ, Хоть повествую я, быть может, и нескладно... Есть сочинители ученые изрядно, Но на французский лад да на латинский лад, Как эхо мертвое, их голоса звучат, — Я ж повести моей лишь в том и вижу ценность, Что смело я иду на полну откровенность. И, строги критики, мне дела яещ до вас! * Прошло уж года три, как Шапп покинул нас, — Все замуж не иду. Архиепископ сам уж Рек: — В нынешнем, году дочь, ратман, выдай замуж! — Я ж думаю — придет еще моя пора! Живу и не тужу. Сегодня что вчера: Схожу в господен храм, схожу помыться в баню, То набелюся я, то щеки нарумяню Да очи подведу, чтоб стал приятней взор, Зимою с ледяных катаемся мы гор, Как девам следует, на легоньких салазках И святки, как всегда, проводим в играх, в плясках. А замуж не хочу, — спокойней так душе. Как лето подойдет, купаюсь & Иртыше Среди других подруг. Я в камыщах разденусь И, отраженная зеркальной гладью Венус, Июльскую в реке затею воронЩу. 637 Я знаю: зрят на нас в надзорную трубу, За кручей скрыт, Антон, поклонник мой упорный. Что мне? Пускай мечтой себя он тешит вздорной. Ведь многие еще, во мгле по вечерам, Речного берега по глинистым горам, Из бурсы школяры да гвардии сержанты — Блуждают в поздний час, когда поют куранты Над башней ратуши, предвозвещая ночь. Купается сейчас, мол, ратманская дочь, Венера здешняя! Иртышски волны плещут, Над яром же в кустах, что волчьи, очи блещут.. О, люди добрые! Обычай вам хорош — Венеру наблюдать — оставил Дотерош. Как обсерваторов клеймила я подобных! Немало им я слов презрительных и злобных, Бывало, говорю, коль явятся в наш дом. Родитель, не поняв иль разобрав с трудом, К чему мои слова, корит: — Ты, злая дева! Во власти ты всегда презрения и гнева! — Нет, мой отец, была во власти я мечты, Но тайную мечту не смог понять бы ты! Я думала, что цел мой Башмачок Венерин, Его в Париже след, я мнила, не потерян. Мне снился все еще чудесный этот сон. Раз помню, прибежал: к родителю Антон: •— Ну вот, из Питера имею разрешенье Я фабрику открыть аа городом Тюменью! Поможет выполнить мне это магистрат? Довольно уж теперь я сделался богат. Архиепископ сам мне оказал вниманье. Я фабрикантом стать давно имел желанье — Хочу производить я некие ковры. Ткачих купить помочь мне будьте вы добры, Как следует сие обдумав в магистрате. Вы можете моим1 компанионом стати, Коль скоро ваша дочь захочет то, отстав От милых для нее девических забав. А то останется она ведь стара дева! — Затрепетала я от горя и от гнева, Услышав, как сие выкрикивает он, Я вышла, говорю: 638 *- Послушайте, Антон, Персона ваша вся мне до того отвратна, Что где вы сядете, там вижу грязны пятна, И, как уходите, там все еще пятно... Когда ты прочь пойдешь, и дверь я и окно Стараюсь распахнуть, Антон, сколь можно шире! Подлей тебя никто не проживал в Сибири! А дальше вышло так. Угрюм, потупив взор, Пришел к отцу писец: — Зовет, мол, прокурор! — А для чего, дружок? — Да так... По делу, лично. Каку-то смотрит он картинку неприличну. Ушел отец. Домой вернулся через час. Глядит он на меня, ах, не спуская глаз. Зовет к себе в покой. Дверь запер на задвижку, Дрожащею рукой выхватывает книжку. — Читай-ка, дочь! — Едва губами шевеля, Шепчу: Вояж в Сибирь по воле короля В год тысяча семьсот шестьдесят первый... Которое в себе отчет содержит верный... — Отец! Да это ж труд аббата Дотерош! — Да. Правильно! — отец сказал мне. — Ты не лжешь. В Париже куплено у книжника Дебюра! — Взял книгу тут отец. — А вот сия гравюра! Рисуночек хорош? Фигуры узнаешь, Которы поместил в сей книжке Дотерош? Вот на гравюре сей знакома ли фигура? То вымысел, скажи? А может быть, натура? — О, боже! Какова мерещится мне дрянь! Гравюра такова: изображенье бань, Каких в Сибири мы не видывали сроду. Он, дымный, адскому весьма подобен своду, Свод этих мнимых бань. Взобравшись на полки, Торжественно сидят нагие мужики, А рядом — девушки и маленькие дети... — Где ж бани таковы сумел он подглядети? — Ты подожди-ка, дочь, — родитель молвит мой, — 639 Ужель не узнаешь ты здесь себя самой? Ужель самой себя не можешь ты узнати? Признал ведь прокурор, признали в магистрате... Так в величайшую попала я беду. — Отец, — кричу, — отец! Я в монастырь уйду! Чтоб скрыться от стыда, иное есть ли место? Пусть буду я, отец, Христовая невеста! — В монашки хочешь? — Да! — безумно я кричу. — Я ж опозорена. Покой найти хочу. За грешны помыслы приму я наказанье, А мне помогут в том посты и бичеванья. Отец, — кричу ему, — иди же поскорей! И все ты разузнай насчет монастырей, Как принимают в них, устав в котором етрвже... О, боже! Помоги мне, всемогущий боже? Спровадивши отца, за книжку вновь берусь. О, злой Шанп дЮтерош! Приехав к нам на Русь Зрить через- 4ёйнца ляк Венеры прохожденье, Премудрые ввбьма ты сделал вычисленья Чтоб с достоверностью все люди бы могли Зна^ь расстояний от солнца до земли. Вот для сего-, аббат, и книгу публикуешь, Европа рада вся, и ты, аббат, ликуешь. Ты солнца параллакс решил определить. Затея доблестная, что к говорить! Почто же, д'Отероп15 служа своей науке, Людей ты оболгал, меня обрек на муки? Кому в угоду, Шапп, тай опдганил ты Невинные мои девически- меч$ы? • Венерин Башмачок зачем тй-бр&л ...Ах, помню: был июль не по-сибирски А осень — холодна. Осталась-я одва.- Бывало, у окна сижу всю ночь Фёз ен*, "* Одною лишь мечтой нвпраснйв^с^ретА: Придет, мол, день златой позднего бабьего лета! Что сделала тебе плохого я, аббат? ••- - - - Зачем изобразил? Теперь ведь засрамят! 64Э Бесстыдницей меня соседи все закличут. И засмеют меня, и пальцами затычут. Ах, опозорена! На рынок по утрам, И в праздничные дни молиться в божий храм, И на берег речной я выйти не посмею — Все засмеют меня! Но кто, подобно змею, По древу за окном взбирается? Кто он? Ах, кто же мог другой быть, кроме как Антон! Не кто другой, как он, вернейший мой поклонник, С древесного ствола ползет на подоконник. Я вижу, из листвы, обрызганной росой, Антон явился вдруг с напудренной косой, В кафтане, в треухе. — О, Венус! Люба Венус! — Отворотись, — шепчу, — и жди, пока оденусь. — А что, — он юворит, — мы медлить будем тут Да ждать, когда тебя в монашки постригут. На древе добрый час сидел я. Ноет тело. Весь слышал разговор. В монашки захотела! Сей замысел оставь. Архиепископ прав, Что во монастырях злой дух вдвойне лукав. Доверься моему, о люба, разуменью: На фабрику ко мне уедем под Тюменью. — Постой! — я говорю. — Опять ты что-то врешь! Тебе... заказывал гравюру Дотерош? Я говорю, ты бань писал изображенье? — А он в ответ: — Спешим! За городом Тюменью... — Нет, — говорю, — ответь: чертеж ты делал бань? ' Ощерился Антон. — Эй, — оп кричит, — отстань! Пусть даже бы и я... Случайно это сходство. — Нет в вас, — я говорю, — ни капли благородства! ' А он в ответ: — Меня преследовал твой лик. Свой искуплю я грех, хотя он и велик. Что хошь со мной твори! — Ах, так, — и, улыбнувшись, — Вот получи за то! — сказала. Размахнувшись, Антону нанесла удар я по лицу, И вслед за тем пинок дала я подлецу, Да так, что сапожка носок воткнулся острый Сквозь треснувший кафтан, и вмиг от крови пестрой 641 21 Л Мартинов, т 2 Одежда сделалась. — Что? Получил, подлец! Тут на переполох является отец. Я думала: в окно Антон захочет скрыться. Но нет! Родителя нахал сей не страшится. — О, ратман! — крикнул он. — Хоть дочь у вас глупа, Хоть ранен ею я — давайте нам попа! Немедленно прошу нас с девой обвенчати, Извольте дать попа. Вы ж ратман в магистрате! Пусть дела, — он кричит, — не будет никому, Что опозоренную замуж я возьму! Положим тем конец мы недоразуменью. На фабрику к себе под городом Тюменью Супругу юную хоть завтра увезу. Три ткацкие станка лежат уж на возу. Поедем напрямик мы по лесным дорогам! — Ну, дочь, — сказал отец, —' давай решайся. С богом! — Я не хочу! — кричу. Вдруг вижу: покраснев, Как будто б обуял его великий гнев, Пошатнулся отец, рухнул на пол со стоном. И оба тут к нему мы бросились с Антоном. Ах, чем помочь? Хрипит. Неужто смерть близка? За отставным лечу драгунского полка Лекарем, что меня латыни учил когда-то. (Поблизости он жил у старого солдата.) — Сейчас бежите к нам! Папаша занемог! — Нет, опасаюсь я, — бормочет старичок. — Мне ратман не простит язычески соблазны! — Оставьте, — говорю, — вы шутки эти праздны! — И в дом наш лекаря тяну я за полу. По-прежнему лежит родитель на полу. Склонился лекарь тут. Промолвил, вздохнув тяжко: — Да. Апоплексия. По-русскому — кондрашка! * Колоколов зще лечальный звон не смолк, — Он все мне слышался, — но, чую, шуршит шелк... И погребальные еще чадили свечи — Фату венчальную несли уже навстречу. 642 На церемонию не стали звать людей. Но на конюшнях уж готовят лошадей. Архиепископ сам пособник был Антонов, — Венчали впопыхах, таясь, в обход законов. И ночью старый дом покинула я наш — Каки-то господа втолкнули в экипаж. Куда везут? Что мне! Хоть в монастырь на Конду1 Я, в бархатну закутана ротонду, Дрожу. А мой супруг бормочет во хмелю: — Ты — Венус! Я тебя без памяти люблю! Везу во храм лесной, в волшебные хоромы. Мрак, гари черные, седые буреломы... Но вот и фабрика. Кругом ее леса. Приветственные я не слышу голоса. Цепные воют псы. Распахивает кто-то Все червоточиной изрытые ворота. Вот тут-то я впервой и вижу этих дев... О, боже, — думаю, на них я поглядев, — Как девушки сии унылы и несчастны! Как лица их бледны, а взоры — безучастны! — Откуда, — говорю, — девицы таковы? — Антон же мне в ответ: — Привез из-под Москвы. — И не бегут? — Зачем! Им жизнь така в привычку. А, впрочем, мы сейчас устроим перекличку. ...Колоколов еще печальный звон не смолк, — Он все мне чудился... Но выл таежный волк За фабрикой в лесах. Ах, откликались девы. Девически мечты, я спрашиваю, где вы? О, муж, постылый муж, домой вернулся ты! На ненавистные гляжу твои черты. Ты спишь. Лицо твое и сыто и усато. А ведь любил меня и ты, Антон, когда-то! Давно любовником ты быть мне перестал. Иное на уме. Негоциантом стал. В Санкт-Петербург себе ты проложил дорогу. Кто знает про твою сибирскую берлогу? Тюмени около, в урмане ты сидишь, 643 21* А люди думают: уехал ты в Париж, В Берлине побывал, не миновал и Вены, В дворцах ветшающих скупая гобелены. Так люди думают. Уехал, мол, в Париж За гобеленами. А ты вот здесь храпишь. Кто догадается, что вовсе не в Париже Товар находишь ты, а кое-где поближе. Любители ковров! Платите не скупясь. Княгиня Дашкова и вы, великий князь, Сим рукоделием обейте хладны стены! Но не в Европе те добыты гобелены. Есть баня. Тут, в лесу, на берегу речном. Есть баня, говорю, со слюдяным окном. Поверьте! Вот она таится за заплотом. Нетоплена она, но истекают потом Здесь девы пленные. И в карцере таком Висят тринадцать люстр под низким потолком. Ах множество свечей струят потоки света, Чтоб девы пленные трудились до рассвета. Да! Знают только лишь дремучие леса, Какие среди них творятся чудеса, — Отнюдь не для ыыгья, совсем не для гаданья Стоит на берегу таинственная баня. Ее б изобразил презренный Дотерош, И, верно бы, таков рисунок был похож, Как сими парками сибирскими лесными Иль девками, сказать вернее, крепостными Плетется нить судьбы, и властвует, суров, Над подневольными ткачихами ковров Не Зевс, но мой супруг — хитрейший спекулятор. Архиепископ сам и даже губернатор Содействуют ему. Права он получил, Тринадцать бедных дев он в баню заточил, Рисунки сочшшв, чтоб эти девы пленны Не уставали ткать поддельны гобелены, А между них и я хирела, пленена. Все думают: Париж! Французская казна Мануфактуру сих ковров имеет только. Не верьте никому: в том правды нет нисколько! Тут вовсе ни при чем французская казна! Мужичек-мастериц сокрыты имена, Но догадаться всем нетрудно об обмане, Узнавши, чье лицо глядит с роскошной ткани. Искусниц-мастериц, каких не знал Париж, О, муж, ты тростью бьешь и голодом моришь, Чтоб девушки сип, прикованные к бане, Одно мое лицо сумели ткать по ткани! Замыслил негодяй — ткачихи ткать должны Венер, Юнон, Минерв с лицом твоей жены. Не захотел другой изображать фигуры, Не пожелал иной ты подыскать натуры. И так уж сотни раз меня ты продаешь, Как продал в первый раз аббату Дотерош. В уплату, может быть, и дал совет он дельный — В лесах производить сей гобелен поддельный. Для всех обнажена, Антон, твоя жена, Блудливых стариков я радовать должна, Чужих любовных ласк я вижу откровенность, В альковах у вельмож пригвождена я, Венус! А здесь? Ах, боже мой, и здесь покою нет! Со злобою глядят ткачихи мне вослед. Как убедить мне их, что злоба их напрасна. Не менее рабынь хозяйка их несчастна. Меж всех его рабынь я первая раба — Вот какова моя несчастная судьба! Мне не уйти из пут искусной этой пряжи, Меня ткачихи ткут на рынок для продажи И так за годом год, за годом год идет. Ценитель сих Венер ответа не найдет, Откудова и как родился призрак странный — Из пены ли морской, из сырости ли банной? Так думала сама вчера еще. Но нет! Ценители Венер, получите ответ! Сего не разъяснив, в могилу я не лягу. Подайте ж мне, прошу, чернила и бумагу! Гусиное перо подайте, я прошу, — Вам о судьбе своей я повесть напишу. Будете если вы повесть сию читати, — Знайте — жесток Эрот, да и насмешлив, кстати. Где Венус? Где звезда? Я вспомнить все хочу. Вот, взявши со стола оплывшую свечу, 645 Ладонью заслоню, чтоб пламя не мерцало, И, крадучись, к тебе я подойду, зерцало. Я пристально гляжу. Неужто отекло И дышишь тяжело ты, хладное стекло? Зерцало! Трепеща, стою перед тобою, Как дева молода, что, тешась ворожбою, Стояла, ах, не раз в отеческом дому. О, хладное стекло! Туманишься к чему? Нет, нет! Не может быть, чтоб ты не захотело Бесстрастно отразить еще живое тело! Еще не гаснет нимб вокруг моих волос, Еще глядят глаза, зеленые от слез. Глядят ли? Боже мой! В зерцале, полном света, Лишь тусклый огонек я вижу... Только это! Оплывшую свечу, и больше ничего! Оплывшую свечу, и больше никого! Где Венус? Где звезда? Где женщина раздета? Оплывшую свечу я вижу, Я ли это? Гусиного пера не надо! — я кричу. — Свою свободу я вернуть себе хочу, Покудова свеча еще не догорела, Покуда есть душа, покуда дышит тело. Так мсти же за звезду, оплывшая свеча! Пусть сизый язычок рванется, трепеща. Он скачет. Он растет. Пусть ринется на стены! Пожрет он пусть и вас, прокляты гобелены! Столб пламени затмит холодный лик луны, Проснитесь, девушки, что здесь заточены! Вас, безымянных дев, вас, безнадежных узниц, Зову на помощь я, как мстительных союзниц! О, боже! Дым густой валит через окно, Трещит под потолком тяжелое бревно, Но дымовая вмиг развеется завеса — Вас, девы пленные, я выведу из леса! Навстречу пламени вей, ветер ледяной! Ах, небо звездное открылось надо мной. Незримою тропой из темного урмана Иду на белый свет — Венера домоткана! 1939 ПОЭЗИЯ КАК ВОЛШЕБСТВО 1 Известно, что в краю степном, в старинном городе одном, жил Бальмонт — мировой судья. Была у Бальмонта семья. Все люди помнят этот дом, что рядом с мировым судом стоял на берегу речном, в старинном городе степном. По воскресениям семью судья усаживал в ладью, Вез отдыхать на островки вверх по течению реки за железнодорожный мост. А то, в своих желаньях прост, вставал он утром в три часа, свистал охотничьего пса И, взяв двустволку, ехал в степь. Но в будни надевал он цепь И, бородат, широкогруд, над обвиняемыми суд, законам следуя, творил. И многих он приговорил. Тот город Омб тонул в пыли. Сквозь город непрерывно шли стада рогатого скота к воротам боен. Густота Текущей крови, скорбный рев ведомых на убой быков, биенье трепетных сердец закалываемых овец-^ Вот голос Омба был каков. И в губернаторский дворец, в расположение полков, В пассаж, что выстроил купец, к жене чиновничьей в альков, 647 В архиерейский тихий сад — повсюду крови терпкий смрад, несомый ветерком, проник. II заменял он аромат, казался даже сладковат для тех, кто к этому привык. Такая жизнь уже давно шла в Омбе. И не мудрено, не удивительно, что здесь, Где город кровью пахнет весь, и человечья кровь текла. Раз Бальмонт разбирал дела. Спокоен, справедлив и строг, десятка два гражданских склок с утра до полдня разобрал. ...Тот оскорбил, другой украл. Одна свирепая свекровь невестку исщипала в кровь, Ей скалкою рассекла бровь, и до сих пор сочится кровь. Вот из предместья Волчий Лог домовладелец приволок другого мещанина в суд. Друг другу в бороды плюют. Лишь у судейского стола унять их удалось с трудом. Разнообразные дела решались мировым судом. И думал Бальмонт: Что же в суд мне заявлений не несут Бедняги-пастухи о том, как их вчера лупил кнутом В воротах боен гуртоправ, всю кожу им со спин содрав? Кто прав из них и кто не прав? Виновный уплатил бы штраф! И тут, усмешку подавив, он объявляет перерыв. И двери закрывает он. Оставшись в камере один, он на машинке Ремингтон выстукивает: Константин! В Америке ты побывал, ты таитянок целовал, на Нил взирал ты с пирамид. Талантлив 1Ы и знаменит. Но не видал ты гекатомб! Так приезжай же в город Омб. Закалывают здесь у нас по тысяче быков зараз. Забрызган кровью город весь. Сочится кровь людская здесь. И думаю, что в том я прав: ты горожан жестокий нрав смягчить сумеешь, чтоб воскрес к возвышенному интерес. В^дь ты — поэт, целитель душ, родня пророкам! И к тому ж, — такая мысль приходит мне, — что по провинции турне тебо, наверно, принесет весьма значительный доход. В том помогу по мере сил. Целую крепко! Михаил. 648 Свершилось, как судья желал. Встречать он едет на вокзал. С экспресса сходит па перрон, носильщиками окружен, рыжебородый господин. Да! Это братец Константин! Приехавший проговорил: — Привет, о брат мой Михаил! — Здорово, братец Константин! Ну, вот до наших палестин добрался ты! — И был ответ: — С востока свет, с востока свет! Коммерческого клуба зал по телеграфу заказал я для доклада своего Поэзия как волшебство. — К пролетке следует поэг, но кланяются, догнав, Два представителя газет — газеты Омбский телеграф) И Омбский вестник. Воробей один зовется, Соловей — другого звучный псевдоним. Остановились перед ним. Но Бальмонт крикнул: — Не даю я никакого интервью Вам до доклада своего Поэзия как волшебство! — Ты прав, ты прав! — сказал судья. — И Воробья и Соловья Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь! Одна газета полевей, другая несколько правей, но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту. И Воробей и Соловей насчет тебя писали вздор! — Пустое! Больше будет сбор! И вышло так, как он сказал. В коммерческого клуба зал людская хлынула волна, все затопила дополна. Явилась городская знать, чтоб смысл поэзии познать. Наряды самых важных дам чернели строго здесь и там. Пришли купцы-оптовики — кожевники и мясники. А стайки городских блудниц, напоминая пестрых птиц, защебетали в гнездах лож. Учащаяся молодежь па галерее замерла. И выглянул из-за угла провинциальный анархист, уволенный семинарист, 649 Что парой самодельных бомб мечтал взорвать весь город Омб. Все были здесь. И не был тут, пожалуй, лишь рабочий люд. Он появляться не дерзал в коммерческого клуба зал. На кафедре — посланец муз. Свой рот, алевшпй как укус, Презрительно он приоткрыл, медлительно проговорил: — Вам, господа, я очень рад прочесть обещанный доклад. Вы тему знаете его: Поэзия как волшебство. Стара, как мир, простая мысль, что слово изъясняет смысл. Но все ли ведают о том, что буква — это малый гном, Творящий дело колдовства? Гном, эльф, заметные едва! Их чарами живут слова. Волшебен каждый разговор... Идея эта не нова, — решил судья, потупив взор, — Но, вероятно, с давних пор сокрылись гномы в недра гор. Не танец эльфов те слова, которые я в приговор, закону следуя, вношу. Брат! Это я учесть прошу. — Я букву эль вам опишу! — вскричал поэт. — Любовный хмель рождает в мире буква эль! Пожалуй, не попал ты в цель! — судья подумал. — Буква эль, входящая в глагол люблю, Вошла в другой глагол скорблю, а также и в глагол скоблю, В словечки плут и колбаса. Так в чем же, в чем тут чудеса? Так, покачавши головой, судья подумал мировой. Он глухо прошептал: — О, брат! Необоснован твой доклад! Ужель поверит в эту ложь учащаяся молодежь? Нет! От поэзии я жду совсем иного волшебства. Нет! Не у букв на поводу идут разумные слова. Не музыки я жду! Идей! Глаголом жечь сердца людей, Развратность обличать, порок. Вот что обязан ты, пророк! Брат! В людях зверское смягчать обязан ты через печать! — Так мыслил он, провинциал. Едва следить он успевал, С50 Как брат, поведав о судьбе и буквы А и буквы Б, соображения свои высказывал о букве И. Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам не покоряет волшебство. Не понимают ничего. Там скука ходит по рядам. Что за народ! У слушателя одного стал рот похож на букву О, зевота округлила рот. И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив внезапно перешел поэт. Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев, Про томных обнаженных дев, Про то, как горяча любовь, Про то, как жарок бой быков И, как от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев. Любить! Убить! Дерзать! Терзать! И не успел он досказать, как понял: это — в самый раз! Сверкают сотни жадных глаз. Все люди поняли его. ...И сотворилось волшебство. Но хмур на следующий день проснулся Бальмонт Михаил. Сказал себе: — Что ж! Цепь надень! Суди, как прежде ты судил.— Пошел он в камеру свою. Тут сторож, встретивши судью, ему газеты подает. Ого! Уж помещен отчет! Газеты Вестник рецензент вещает: Бальмонт — декадент, А Телеграф, наоборот, хвалу поэту воздает. Но кто это ломает дверь? Зачем, рыча, как дикий зверь, Провинциальный анархист, уволенный семинарист, ворвался в камеру судьи? Он завопил: — Здесь все свои! — С размаху бьет он по плечу окаменевшего судью. — Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю! Хочу я пышных гекатомб. Взорву я бомбой город Омб, Чтоб брызнула под облака кровь разъяренного быка! 651 Осуществлю, — мой час придет, — экспроприаторский налет На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей! — Безумец вы! — сказал судья. —Вы где? Здесь камера моя! Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать? Приказываю замолчать! — И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника с трудом, Поскольку лично был знаком с отцом его, со старичком, весьма почтеннейшим дьячком. Вот наградил же бог сынком! Тогда приходит старший брат. Он спрашивает: — Как доклад? — Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет, милый брат, Коль станут жить, как ты зовешь? Пойдуг любить и убивать, одежды с дев начнут срывать, как низменных страстей рабы До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват? Их приведут ко мне на суд. И что ж сказать смогу я тут? Так пропозедовал мой брат! Одежды с дев срывать... А в суд вдруг заявленья принесут! Тогда увертки не спасут, хоть и поэт! Нет! Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты прав! Вздор пишет Омбский телеграф! И Соловья и Воробья Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили штраф! — Нахмурившись, ответил брат: __ О, Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад, они могли и освистать, и должен был я перестать Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить аудиторию свою! — Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль. — Как жаль' — сказал судья. — Как жаль! Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец. — 652 Но крикнул Бальмонт Константин: — О ты, законник, семьянин! Послушай, что тебе скажу. Тебя я строго не сужу... Ну, что же? Кто же наш отец? Помещик он, и, наконец, Управы земской избран был он председателем. Забыл Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский дворянин! Но в Шуе, городе родном, еще в гимназии учась, с подпольным связан был кружком... Об этом вспомнил ты сейчас? 11 дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет, и беспорядки учинил, и по этапу выслан был. Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой, пятый год? Ведь был с народом я, поэт! Я эмигрировал. Семь лет Скитался я... Объехал свет. Пойми же: славы ореол есть над моею головой! Я Перси Шелли перевел, я Руставели перевел, Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской, с толпой я говорил людской. Толпа базаров тл таверн своеобразна и пестра, Но там передо мной вчера сидела низменная чернь. Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб, не чернь таверн, О нет! Иная чернь. На ней я видел даже ордена. И потому была она раз в тысячу еще черней. Такими именно людьми, — пойми, мой милый брат, пойми, — Гонимы были Байрон, Дант, Оскар Уайльд стал арестант. Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю. Все темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им предъявил. Хитер я был! И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил. Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел не вдруг, Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов! Вот доказательство того, о чем докладывать не смог: Пусть это будет всем урок. Поэзия есть волшебство! Но вообще, я — одинок. С53 И горек, брат, мне твой упрек. — Тут шляпу взял поэт и трость. — Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня, о брат! Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад Вокзалов или пристаней! О, там поэзия нужней! С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною, брат? — Я занят! — отвечал судья. — Пустует камера моя, дела не могут долго ждать. Смогу ль тебя сопровождать? 5 В полуденный то было час. На бойпях Омба кровь лплась. С колбасной фабрики как раз большую партию колбас Переносили в магазин И жир сочился из корзин. Над улицами пыль плыла. Она багровая была. Взглянул судья из-за угла: Где Константин? И видит: Он поклонниками окружен. Вот встали на его пути и не дают ему уйти. — Простите! Дайте мне пройти! — Но нет. Проходу не дают. Альбомчики ему суют. Лель — лидер местных мясников — кричит: — Я без обиняков скажу: поэзию люблю. Я книги ваши все скуплю! с- Но пропустите! Я спешу! — Нет, я почтительно прошу: извольте посмотреть, каков есть настоящий бой быков. — И все кончат наперебой: — На бойню! — Там идет забой! — Вот дама. Взгляд ее лукав. Поэта тянет за рукав. G54 И вздрогнул Бальмонт. Свысока взглянул бы он на мясника, Но дама — взгляд ее лукав — так нежно трогает рукав. — Вы любите ли бой быков? — О, фея в царстве мясников! И было так: до эстакад и в глубь кирпичных катакомб, какими славен город Омб, Он не добрался, старший брат. Но был банкет, и добрых вин отведал Бальмонт Константин. Он чернь умел перехитрить, обезопасить, покорить. Всех: варвара-оптовика, что выпучен из сюртука, и даму, скрывшую уста в пыланье лисьего хвоста. Другую даму, что толста, и третью даму, что тонка, — Всех покорить он был готов... Покуда лидер мясников вино поэту подливал в неиссякаемый бокал, Судья угрюмо взял свое испытанное ружье И глухо, как в полубреду, сказал жене: — Ну, я пойду! И вышел за город он, в степь. В болоте глухо выла выпь. И ветер пел: Ты носишь цепь! Рассыпь ее, скорей рассыпь! — Брат! Старший брат! — воззвал судья. — Я мнил, что совесгь ты моя, Но, милый брат, о старший брат, по совести, я даже рад, Что ты не праведней, чем я! — Так он решил захохотав. Среди цветов и сочных трав он весело пошел назад. — Возлюбим солнце. То-то, брат' — Покой в природе. Сытый шмель на вьющийся садится хмель, Как эльф! Тихонько хохоча и непонятно бормоча, никто не ведает о чем, 655 К полуночи в свой тихий дом вернулся Бальмонт Михаил. Наутро он уже судил. За JTO время, говорят, дел накопился целый ряд Об отк\шении носов, о выдирании усов, о кознях мелкого жулья. Пез отдыха судил судья Истцы вопили у стола, тесна им камера была, толпою окружали дом. Разнообразные дела решались мировым судом! 1939 НАЙДУ Я ДОРОГУ В МОСКВУ Я вечером шел по Неглинной, И вдруг закричала сова, Как будто бы шел я долиной, Где позже возникла Москва. Как будто бы шел я холмами, Где в будущем встала она, Премудра своими умами И девушками красна... Хрипела сова, Шумела листва, Шелестела трава, Илом пахнуло и тиной... Вот что я ощутил на Неглинной. И понял я: Так своенравно Я грезить могу наяву Лишь в силу того, что недавно Назад я вернулся в Москву. Вернулся из черной пустыни, Где значатся города, Которые были, а ныне Исчезли почти без следа. Они б и сейчас не воскресли, 657 22 Л Мартынов, т 2 Росла бы на свалках трава... Вот так бы и вышло бы, если Врага не сломила Москва. Кричала бы ночью с развалин сова, Сначала бы выросла только трава, Потом зашумела бы снова листва Вот здесь, на Неглинной, В долине пустынной. Конечно, они бы желали Оставить тебя, как Париж, Но вместе с тобой бы пылали, Пылали, когда ты горишь. Ведь ты б не осталась под игом, Разъялась на части сама. Я чувствую, знаю, что мигом Исчезли б сады и дома. Исчезли бы и не воскресли Вот эти сады и мосты. Я знаю, — так вышло бы, если С врагом не расправилась ты! И тут ощутил я иное, Неясное... Будто бы вдруг Какой-то далекой страною Я еду. Пустынно вокруг. И между деревьев корявых По этой далекой стране В доспехах, от сырости ржавых, Я еду на грузном коне. По этой огромной равнине Я еду один под дождем, И кто-то кричит мне: — Добрыня! Добрыня! Ты близко? Мы ждем! Наш терем сожег лютый ворог, Ты снова нам дом возведешь. Лес близок, у нас он не дорог, И камень добудем хорош. Мы ждем! Мы дождемся! Мы встретим! Кричала земля: — Я зову! 658 На смену развалинам этим Построй нам, Добрыня, Москву! Москву! Чтоб стояла повсюду — На Вологде, Волге, Неве! Прислушайся к доброму люду, Чтоб быть нам повсюду в Москве! И нечто я пережил третье — Увидел иную страну, Как будто бы тысячелетье Прошло за секунду одну. И нету коня, на котором Я ехал, строитель палат, А мчусь я на поезде скором, Который как будто крылат. Я вижу мосты и вокзалы, Снопы золотого огня, Какие-то горы и скалы, — Все мчится, гремя и звеня, Встают эти горы грядами, Как будто на полных парах Наш поезд гремит городами, Которые встали в горах. О да! Он нагнал опозданье, И я рассмотрел второпях Бульвары, знакомые зданья... В горах? И в горах и в степях! Я вижу знакомые лица, Знакомые слышу слова. Провинция или столица? Не знаю. Но это Москва! Москва ли? Ты просишь ответа? Ответ я предчувствую твой. Не сам ли ты создал все это — Провинцию сделал Москвой! Эй! Лес здесь дремучий не чахнет, Гогочет на озере гусь. Но пахнет, но пахнет, но пахнет, Здесь пахнет Москвой, — я клянусь! 659 22* Под вечер По гулкой Неглинной Машина прошла, грохоча, А где-то за шаткой витриной, Под аркой какой-то старинной, Послышался шаг москвича. И голос провинциала Донесся: — А как мне пройти?.. — -И чья-то рука указала: — Вот тут это! Рядом почти. Идемте. И мне по пути. — И я пригляделся к идущим. Мы виделись где-то. Но где? Я здесь! Я в былом! Я в грядущем! Я всюду! Я буду везде! И где б ни столкнулись мы с вами - В лесу, где хохочет сова, В пустыне, что славится львами, — Где мы — там и будет Москва! Москва! Это — славное слово, Его повторяет любой, — Оно на устах зверолова, Оно на устах китолова, Его произносит прибой, И пахари шепчут сурово, И воин несет его в бой. Москва! Мы повсюду с тобой! Где был я и, может быть, буду Я тысячи мест назову, Но вам говорю: отовсюду Найду я дорогу в Москву! 1945 ИВАНОВ Сто лет прошло, Прошло сто с лишним лет, И все, кто жили-были в эти лета, Давно уже оплаканы, воспеты... Один Иванов только не воспет. Все это кончилось давным-давно... Решив, наверно, что смешить грешно, Сжег Гоголь роковое продолженье И умер. И, испив свое вино, Языков замер в креслах без движенья. И Хомяков в армяк оделся. Но Давно задуманное полотно Иванов завершал в изнеможенье. Давно уж отгремел Сорок Восьмой, Пыхтя, кипел котел Пятидесятых, И, кучеров отвергнув бородатых, Дорогу проводили по прямой. А он, Иванов, шел не по прямой... Я расскажу об этом пилигрима, Который укрывался где-то в Риме И не спешил отправиться домой. GC1 Он в Риме оставался неспроста: В родные не стремился он места, Где Кукольник резвился на афише. Нет, не манила под родные крыши Родная полосатая верста. Но и Париж, усталый от восстаний, И Геттинген, гнездилище идей, И Лондон, под крылом своих дождей Кого угодно прятавший в тумане, Не привлекали все-таки вниманья Иванова, что миру в назиданье Изображал крещение людей На отдаленном Иордане. Божественные замыслы росли — Обозначалась тихая обитель, Где подвизался Иоанн Креститель И люди, что на зов его пришли, И где-то там во мгле, в пыли, вдали, Едва лишь отличимый от земли, Определялся истинный Спаситель. Он еле зрим. Но что ему гиганты? Он позади, но будто впереди, Как будто бы у зрителя в груди... Но, зритель, нет, еще сюда не зван ты! — Хозяин! Кто ко мне ни приходи — Хоть Рафаэли явятся, хоть Данты, — Не допускай! Дорогу прегради! Все это долго не могло продлиться. Тут Крымская кампанья началась И кончилась. Царь умер. Но стучится Однажды августейшая вдовица. К Иванову со свитой ворвалась, И целый Рим успел за ней ввалиться. 662 Нет — целый свет! Вонзились сотни глаз В того Христа, что должен в мир явиться. И все кричали: Это красота! И кто Христа хвалил, кто Иоанна, Но знал Иванов — истина проста: Что он, Иванов, долго, неустанно Трудясь как вол, не завершил холста, Картину обнародовал он рано — Она не та! В ней лиц не видно, как это ни странно! Все эти лица, он уразумел, Награждены чертами неживыми: Фигуры с шевелюрами густыми, С чудесными пропорциями тел, Они как будто бы актеры в гриме — Над ними гром небесный не гремел, И молнии не лопались над ними. Натурщиков найти он не сумел! А где ж найдешь? Натурщик кто? Детина, Которому, по совести, плевать На идеал. Да что там толковать! Натуру в Риме трудно добывать. Чтоб написать достойную картину, Ему на месте надо побывать, — Необходимо ехать в Палестину И мастерскую там обосновать. О, мест святых лазоревая тишь! Мечты о Вифлееме, Назарете, Где на земле, куда ни поглядишь, Следы Христа, а люди словно дети И где Иуда удавился, рыж... И через день помчался он в карете, Куда бы вы подумали?.. В Париж! 663 6 Он мчался и разглядывал, грустя, Европы обессиленное тело. Оно цвело, коптило и потело... В Париже он не долго жил, гостя, И в Лондон к Герцену явился он спустя Немного времени. И сбивчиво, несмело Пробормотал, как будто бы дитя: — Вот, Александр Иванович, в чем дело. Я, собственно, указок не ищу, Но раз уж говорим о красоте мы, Я лишь одно спросить у вас хочу: Писать ли на евангельские темы? 1960 СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ 1 А все же, на что же все это похоже — Такое огромнейшее, что дрожь, Как вы ни храбритесь, проходит по коже, Когда такие масштабы берешь?! Я не физик и не математик, и формул язык мне чужд — Мне трудно воспринимать их, и лишь для насущных нужд Я пользую цифры. Но каждый — за это нельзя и пенять — Пытается хоть однажды, хоть что-нибудь в этом понять. Я никогда не ощущал себя живущим в стабильном мире: Чувствовал я, как в теченье не то чтобы лет, а в теченье и дней и часов Все тяжелее становятся гири Измерявших меня весов. И это не мемуары, а просто попытка передать ощущенье Того, что я чувствовал лет, пожалуй, с шести. Мой отец был техником путей сообщенья, Строителем Великого трансазиатского железнодорожного пути. Отцу надоели служебные перемещенья, И вот он задумал покой найти В городе на рубеже Киргизских степей и Сибири Перед первой империалистической войной. 665 Обрели себе место в трехкомнатной скромной наемной квартире Между утварью всяческой, той и иной — Граммофон, микроскоп и, конечно, газеты и книжки: Нива, все приложения к ней, Вестник знанья, Природа и люди Сатирикон... И я читал это все, как способны читать лишь мальчишки, Не понимая, конечно, всего целиком. Разумеется, у меня появилась и няня, молоденькая девица, Которая, по мысли матери моей и отца, Должна была и присматривать за мной, и попутно учиться, Если будет желанье и не одолеет ленца. Я помню ее величайшую робость, И внимательный взор, и наморщенный лобг Когда мы ее просвещали: — Вот глобус. А теперь на бацилл посмотри в микроскоп! У нее постепенно исчезали деревенские ухватки, угасали тяжелые воспоминанья, И она была довольна своей судьбой, Но ведь, святки — есть святки, И свяючные гаданья — есть именно святочные гаданья. И на святках Все выпето- еам® собой. — Нынче старшие в гости уходят, -шепнула мне няня. — Ты скажи, что не хочется. Мы с тобой Во саду заберемся в хозяйскую баню И займемся там ворожбой! Я, как вы понимаете, был развитой и сознательный мальчик, И на елке у нас в этот год висел Блерио — Очень точно и тщательно вырезанный аэропланчик. 666 Крещенья, Но ведь „ . И уж если она позвала меня Я ответил согласьем, ао только с услов -м Но дополнительное освещенье Оборудуем электрическим фонарем. Настал вечвр. Старшие ушли в тоста, а мы оделись И отправились в баню. 'Сугробы в саду Серебрились. Но мне показалось, что вдруг и они зарделись Под сиянием месяца. Месяц висел в небесах, точно целясь Красным рогом ъ соседнюю с ним звезду. Я залюбовался им: прямо прелесть'! Няня крикнула: — Где ты? — Я ответил: - Иду! В таких первобытных банях люди, вврояхно, мылись еще при свете лучины... Но не успела няня зажечь свечу, а я пусзжгь в ход электрического фонаря, Озирая предметы, которые едва различимы, Вдруг я заметил, что за банным оконцем возникла как будто заря. Значит, сугробы мерцали не зря! И через оконце ворвался в баню Желто-зеленый и фиолетово-красный светопоток — Все озарило это сиянье: Пол, потолок и еловый полок. Это сиянье дробилось, кололось, И, не думая даже, что это от святочных чар, Няня, глупая девушка, крикнула вдруг во весь голос: — Пожар! 667 Мы выбежали из бани. А небо над нами Будто бы переворачивалось вверх дном. И, охваченное пламенными волнами, Будто бы ходило оно ходуном. И я догадался: Я в Вестнике знанья все картинки недаром успел рассмотреть. — Няня! — крикнул я. — Это же — Северное сиянье Там, над тундрой, в которой шаман и медведь! И уж что она там мне в ответ закричала, не слыша, Совершенно не думая больше о ней, Я мгновенно вскарабкался на банную крышу, Потому что оттуда все было видней. Вслед за мною — и няня в распахнутой шубе, Выворачиваемой на ветру... И крутился шаманский огромнейший бубен В небесах, подобных костру. Я уж больше не видел Ни бани, ни няни, А одно только чувствовал в бездне ночной: Будто огненно-рыжую шубу свою, в пламенеющий бубен бия и шаманя, Распахнула вселенная передо мной. 1964 БАЛЛАДА ОБ АЛЕКСЕЕ КОЛЬЦОВЕ Кольцов Меня интересует С его певучей русской речью. Воображение рисует Кольцова перед русской печью. Сквозь занавесочку из ситца я вижу круглое лицо, — Кольцову дома не сидится, Кольцов выходит на крыльцо. Меж прасолов, Среди купцов да их сподручных молодцов и жеребцов степных кровей Явился Алексей Кольцов, поющий, точно соловей. Дуняшу, девушку простую, отеческую рабу, Он полюбил, но их судьбу разбил отец, над ним лютуя. И, проданная отцом по крепостническим законам, Дуняша сгинула с концом, в степях затеряна за Доном, На чужедальней стороне. Конечно по его вине: ему бы на лихом коне По хуторам все дальше мчаться, найти Дуняшу, обвенчаться. Но он на это не пошел, своей Дуняши не нашел и дал остыть следам горячим, И лишь слезами изошел, и этим соловьиным плачем, Не замолив свою вину, воспел скорее всю страну, Чем эту девушку одну — предмет любви и обожанья, И, славослов ее красот, вознесся до таких высот, Что поняли петербуржане и москвичи: — Добро поет! Ведь вот какие соловьи в Воронеже, где нравы дики! У нас романтики свои, свои Новалисы и Тики, И надобно его тащить оттуда, из гнезда отцова! — И философии учить они задумали Кольцова. И ею он не пренебрег, Явившийся на невский брег, под своды их библиотек. Но, незлобивый человек, Он, выступавший от лица Страны, что пьет страданий чашу, Не позабыл и про отца, про бессердечного скупца, Продавшего его Дуняшу: Мол, как бы выручить папашу, в долги он влез, недоглядел, — Действительность не приукрашу! Так за родителя радел и блюл он интерес отцовский — Семейный, прасольский, купцовский. И не Белинский, не Грановский, а тут помог ему Жуковский В ведении отцовских дел, послав повыше кой к кому, — Царю представив самому, но намекнув с улыбкой светской, Что с философией немецкой певцу возиться ни к чему. И вот Назад, В страну отцов, Где в тесной клетке прыгая чижик, Вернулся Алексей Кольцов с признанием от мудрецов И кипами премудрых книжек. Мол, просвещенные умы одобрили мой труд полезный, И от сумы и от тюрьмы спасен родитель наш любезный, 670 i Все хорошо! Пришла пора забыть о стряпчих окаянных. Французскому учись, сестра, учись играть на фортепьянах, — Недолго и до сватовства! Но неспроста была крива Отца усмешка. Голова Был в доме он. Мол, черта с два! Тебя поженим мы сперва. А песни что? Одни слова! Но тут не Питер да Москва. Довольно! Хватит баловства. Тебе не шляпа, а шубара К лицу. Присмотрена и пара — Увидишь, девка какова! Но тут Вошла в свои права Купеческая вдова — она, та самая Варвара. Да, Вздумал он, забыв Дуняшу, С Варварой счастье обрести. Она была такой почти, как жизнь сама — ничуть не краше И не дурней, бог ей прости. И вот скрестились их пути. Пылаючи, полупогасши, сама как будто чуть жива От изнурительного жара, она ждала его, вдова, ждала его, как печь дрова, Как уст иссохших жаждет чара. О, бедный Алексей Кольцов, Он видел: рот еешунцов, кровь на устах ее алела, Был цинк белил ее свинцов, он понимал: она болела. Она болела, и она его, конечно, заразила, Но не болезнь его сразила — другая явь была страшна! Конечно, Алексей Кольцов Сам виноват в конце концов, Что он Дуняшу перепутал 671 С Варварой, дочерью греха, И неспроста ее в меха Какой-то офицер укутал, Похитил, и увез во тьму, И пропил в трубочном дыму. Но все-таки не потому погиб Кольцов, не noTOMyl И было не понять сестру: презрев ФР^ДУзскимзаниматься И фортепьянную игру, сестрица изводила братца, Чтоб поскорей ему скончаться. _ Не беспокойтесь, сам помру! - Тут шла ли о наследстве Р^ь'другом яи _ Кто припомнит, Но верно: поспешил он лечь на смертныйодр А потому, что он, Кольцов, Воспевший грусть страны отцов, Он, лицезревший государя и петербургских мудрецов, Перехитривший хитрецов, всех кредиторов и истцов И ведавший, с каких концов проникнуть в недра канцелярий, Вдруг ощутил, еще в разгаре второй своей любви, к Варваре, — Еще не брошен этой Варей, пустейшей из господних тварей, Что песня больше ни одна, как встарь, в былые времена, Уж не звучит, хоть содержанье и философия в них есть, — Ведь сколько книг успел прочесть! — и есть любовь и обожанье, Но конское в них смолкло ржанье, бубенчиков дребезжанье Звучит, как олово и жесть. Ведь вот в чем заключалась месть! А все-таки В конце концов Я вижу, как в стране отцов По снежной низменности нашей Он мчится, Алексей Кольцов, Конечно, следом за Дуняшей На Дон, в далекое сельцо, Чтоб там с Дуняшей повстречаться Да, повстречавшись, обвенчаться, На пальчик ей надев кольцо. Я вижу бледное лицо — Кольцов выходит на крыльцо. 1950—1968 8 W Причем казалось так ему, конечно, только самому: Случалось, что и славно пелось, но только потерял он смелость В родном дому, в пустом дому. И в страхе, что поет мертво, Как в чем-то обманувшись грубо, Он — на лежанку да под шубу, Не глядючи ни на кого. И тлели во печи дрова, И за стеной вздыхал родитель: Премудрая, мол, голова, он помирает, сочинитель! 672/•-Где-то почему-то есть священницы........399 Автопортрет................ 400 Прапрапращуры..............401 -. Встану рано............... 402 Против ветра............... 403 Ты у меня, я у тебя в объятьях.........404 Грозное пето...............405 Сугробы................. 406 Над весенними полями........... 407 •Бродяга................• 408 Клонятся деревья .........•••• 4°9 Законы вкуса...............410 Вступившему в литературу.........411 Топонимика . ..............412 Виденье........•........^3 Бакены.................414 Элегия.............• • • . 415 Ежедневность.............. 416 Куст ивняка..........• - • • . 417 Двждик.................418 На детские твои нападки............ 41Й Еще живые водятся медведи... . ,.....420 —Зори..................421 Белый сад................ 422 Черный шар...............423 Ноктюрн . . ...--.........425 — Уменье.................426 Содержимое того или иного ящика...... 427 Классика . . .............. 428 Хжатит!.................429 Бой колоколов..............430 ^Пастораль................ 431 Как дети целый мир из снега лепят... .... 432 Я вас не таю, но над вами витаю_. ..... 433 День отдыха.............. • 434 Ветерок.................435 Обсидиане............... • 436 Орех...........,,. .... .437 Сотворение миров......^.Э......439 Дом отчий................ 449 —Дух творчества............• . 441 На смерть Пикассо . . . •.......• 442 —Небеса угрюмые тараня............443 683 3 У Новости................. 444 Обузданье дьявола............• 445 О, Сибирь, в летах своих в. зимах........446 Осиный горизонт ,........., . . 447 Перчатка................448 Плащ..................449 Простыв средства.............450 Наша дружба...............451 Узел бурь................ 452 Секрет пустот .............. 453 Девочка ликует, приезжая...........454 Иззвездь................. 455 Качка.................456 — Кусок небес............... 457 К чему глубокое молчание...........458 Полярная ночь .......... ..... 459 Пан..................460 Глаза юнцов...............461 Ненаписанное мной вдруг встает... ...... 462 —• Завещание.............. • - 463 О, идущие по грибы............. . 464 *•— Я вижу: ты не то что мрачен... ...... 465 Тени Таврии...............466 — Хлеб..................467 Воз озона................. 468 Мартын Задека..............469 Вихрь вывернул деревья............. 470 Гривенник ..... ........ ... 471 Где мотыльки, как несмелые Блерио... .... 472 Рисунок на бересте...........". . 473 — Кто вы?..............'. , 474 С некоторых пор ............. 475 Прародители............... 476 Весь день на небе гул стоял...........477 — Видения................479 Время года................ 480 Я писал, переводил..............481 Явленья людей..............482 Порядок........... -"*ц,- .... 483 *?.....484 Искатели ........ ..... . 485 ... 486 . . 487 684 488 489 490 491 492 493 Тюльпаны Эренбурга.......... Притязанья............• Одиночество............. Тибетская медицина ,....,.... Предсказанья............• Августовские ночи............. ™~ Радужность...............494 Баллада о Николае Рерихе.........495 Я не говорю про цветы...........496 Просвет небес........• . . • Ева................ Киоскерша.......... • • Жизнелюбы . . .......... Одни стихи приходят за другими... ..... 501 Даты............... кпо "• Сонеты.............. — Душа............... Мартынов день........... Мир рифм............ • Историк.............. Рубикон.............. Есть старомодный возглас: Виноват! . Намедни................ 511 Глаза осени...............512 Все происходит лишь однажды!........514 Честь........... . _.....515 Вольтеровские кресла .... тг^ ..... 516 На высоте декабрьской баррикады...... 517 Певец............... Вызвать врача!............ -Небо............... Венок.............. Роза ветров............ После Страшного суда........ Не было еще зимы .......... Туманы и туманности........ Путь ввысь............. Под грохот прибоя .......... Демоны! А из чего они сделаны?........529 Дымы.............. КЧЛ ••'Рождение дня........... До повторения охочи... ....... Работа ,............. 497 498 , 499 . 500 502 . 503 . 504 . 505 . 506 . 507 . 508 . 510 , 519 . 520 521 . 522 . 523 . 524 . 525 . 526 . 527 . 528 530 532 533 534 685 Фицрой ,........... .... 535 "Турбулентность..............537 Огонь свечи...............538 _Смысл слов...............539 -Првображенья..............540 ПОЭМЫ •Бусы..................543 • Правдивая история об Увеиькае ........546 • Рассказ о русском инженере ......, . 571 • Тобольский летописец . ..........577 -Искатель рая...............596 Домотканая Венера............ 619 -Поэзия как волшебство...........647 Найду я дорогу в Москву..........657 Иванов.................661 Северное сияние . . ........... 665 Баллада об Алексее Кольцове........669 Леонид Николаевич МАРТЫНОВ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ Том второй Редактор Н. Крюков Художественный редактор В. Горячев Технический редактор Л. Витушкина Корректоры О. Емельянова и 3. Тихонова ИВ № 472 Сдано в набор 19/V 1976 г. Подписано в печать А02839 от 28/Ш 1977 г. Бумага типографская № 1. Формат 84xl08'/3i. 21,5 печ. л. 36,12 усл. печ. л. 20,626 уч.-изд. л. Тираж 75 000 экз. Заказ 176. Цена 2 руб. Издательство Художественная литература Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19 Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография Mi 2 имени Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 198052 Ленинград, Л-52, Измайловский проспект, 29 отсканированотсканировано 15 апреля 2004 М.М.Михеев. литературное наследие Леонида Мартынова долго не печатали. Он был терпелив. У него появлялось все больше сочувствующих ему поклонников. Несправедливость, притом длительная, в конечном счете помогает. В том случае, если художник остается среди живых Леонид Мартынов победил — прежде всего своим талантом, ио и долготерпением) но и преданностью искусству, но и верностью своих почитателей. В стихотворении, написанном в 1964 году, уже постфактум, поэт говорит: Какие вам стихи прочесть? Могу прочесть стихи про честь, Могу прочесть и про бесчестье— Любые вам могу прочесть я, Могу любые прокричать, Продекламировать вам грозно... Вот только жалко, что в печать Они попали все же поздно. Горькая дума. Леонид Николаевич никогда не касался этой темы в разговоре, сурово молчал, когда ее поднимали другие Но не думать об этом он не мог. При посещении Асеева, Эренбурга, Антокольского, Кирсанова я то и дело слышал о Мартынове. Прочитывались по тексту или наизусть куски из Лукоморья, | Эрцинского леса, Нюрнбергского портного, Музыкального ящика, из Прав| дивой истории об Увенькае. — Как, вы не знаете Лукоморья? I Стыд и позор! — восклицал Асеев, сверкая огромными серо-голубыми глазами, запечатлевшими небо над Льговом — По| слушайте! — и Николай Николаевич читал нараспев: Кто ответит, где она, Легендарная страна Старых сказок — Лукоморье? Слушаю, потом напоминаю Асееву его же Русскую сказку, Курские края, Мальчика большеголового... — Интересная мысль! Не думал — не гадал, что аукнется. Вы считаете, что аукнулось? — Конечно! Асеев рассверкался, доволен. Родство!.. Павел Антокольский уже в передней предупреждал: — Ты, конечно, начнешь со своих стиI хов? Подожди, Лева. Потом Я хочу прочитать неизвестное стихотворение. Не ВОЗДУ ФРЕ ЛЕО МАРТ мастеров. К ним на помощь пришла молодежь, признавшая Мартынова своим поэтом. Поднажали с двух сторон. И — о, благословенны час и наши общие усилия! — удача, победа, праздник на нашей 11-й улице, у метро Сокольники, дом 11, квартира 11. Это было деревянное испытанное жилье Шары пара с улицы вкатывались во входную дверь, другие шары выкатывались из кухни, где бойко орудовали хозяйки, еще одни шары — более мягкие, проскакивали в дверь, ведущую в комнату, где работал Мартынов. На полках были книги и камни, за столом с засученными до локтей рукавами сидел рабочий человек У него не было времени на жалобы и прошения Он так и не научился им Он работал 'со словом. У него был вид скульптора, чувствующего материал и знающего инструмент. Мне прежде казалось, что Мартынов чуждался людей, избегал нечаянных и не нечаянных встреч. Теперь я его понимаю Он оберегал свой трудовой день, свое состояние, которое так легко и бездумно нарушают все — от близкой родни до дачых, видящих в тебе не ху|арожила литературы, некую |орая может (и — должна!) чь Давший меня Борис Слуцкий от .меня о Мартынове Я tore поэм 1940 года, читал отнее Слуцкий очень заинтересовался Маршновым Мы бывали у него в Сокольниках, беседовали, читали, спорили Слуцкий стал бывать у Мартынова все чаще и чаще. Они подружились Судьба нечасто сводила нас троих Был, правда, случай, о котором I зал я — Угадал! За это тебе полагается чашI ка кофе... — Приберег для вас новость! — выбеI гал навстречу мне из ЦДЛ Кирсанов.— Вы I способны сейчас слушать, то есть воспринимать чужие стихи? Так вот — Вода Благоволила Литься! Она блистала Столь чиста, Что — ни напиться, Ни умыться. И это было неспроста. — Остановлюсь. Вы оценили глагол — благоволила? Подумайте! Изустный Мартынов набирал силу. Его читали вслух, любовались, рекомендовали печатать Но печатать не торопились и не очень прислушивались к мнению стэоых пиколаи Асеев получил к своему семидесятилетние адpec от Союза писателей СССР. Он долго болел, не приходил за этим адресом Руководители Союза хотели, наконец, вручить Асееву его адрес. Николай Николаевич не выражал никакого желания получить его. И все же ск?- зал, что всего для него приятней будет, если этот адрес вручат ему Мартынов, Слуцкий, Озеров Мы согласились немедленно — любили бывать у Асеева Встргтились у входа в главный телеграф Перешли дорогу Поднял, сь на верхний этаж Нас весело и радушно встретила жена поэта Ксения Михайловна. Мы говорили много, долго, наперебой, читая свое и чужое. Леонид МАРТЫНОВ О иЛ * * * Гляжу На тьму Померкшего огня. Не только он сегодня омрачился. Такое состоянье у меня, Как будто сам вконец я излучился И сочинять стихи я разучился, Но никого за это не виня, Ни на кого я не ожесточился. Пора дожить и до такого дня! Пора дожить и это пережить И, вороша дубовые поленья, Так повернуть их, чтобы внг И довести до белого каленья Всю эту груду тлеющих углей Хотя б на миг! Так будет веселей! * * * О, море Чернов, Где Кара-Даг, твой сын, В гладь бездны ниспадает бородато, Таким ли понимал тебя Расин, Воображая Митридата? И Мильтон, / I Демона гоня в полет I От полюса до миопийских вод, Из бездны века на тебя взирая, | Познал тебя от ада и до рая. Но ты грохочешь мне: — Не умолчи [ О том, как два юнца в начале века Переводили Мадача в ночи. Задумали перевести в Керчи Трагедию человека. — Ну вот, о, море, Не под твой ли гул, О ком припоминается не часто, Я хоть и кратко, но упомянул, Сквозь гул прибоя выкрикнул и б аст а! * * * Трех смутных птиц увидел я вдали. — Три ласточки взметнулись на высоты! — Сказал я. Ты сказала: — Журавли! — Но это были просто самолеты. * * * Над серым поднебесьем серый, Как пепельный, всплывает шар. Он кажется абстрактной сферой, Которую пожрал пожар. Но не дивись и слепо веруй! Что это только лишь луна Земной горелой атмосферой Томительно окружена. зодл Я часто вспоминаю Даниэля Дефо немилосердную судьбу. Прикованный к позорному столбу И от темницы спасшись еле-еле, 22 *ЯЕДЕЛЯ Л? 15 (1411). 1987 I. Jtlblt, АТЫ ИДА НОВА И вдруг вспомнили о порученной нам папке. Асеев уселся в кресло в гостиной, Ксения Михайловна — рядом. Наши речи были стилизованы и кратки. Мартынов держал голову, как всегда, высоко, стоял, отставив назад локти, словно готовился к прыжку. Когда церемониал был завершен, Асеев сказал: — Ну вот, Оксана, теперь у нас будет добротная папка для хранения жировок. Через некоторое время Асеев прочитал мне стихи, названные им Посещение. Это о нашем с Мартыновым и Слуцким посещении старого мастера. Леонида Николаевича тоже тяготили заседания, выступления, доклады, театры, эстрада. С годами он открыто избегал всего этого Я видел его только на перевыборах правления Московской писательской организации. Он был членом правления и не позволял себе не присутствовать на его перевыборах. Все больше и больше становился домоседом Ему было трудно отлучиться от стихов. Они шли одно за другим Одно стихотворение прикуривало от другого. Работа изо дня в день. Круглосуточно. Стихи, переводы, проза. Прерывать дыхание сти^а ему было не под силу. Он заболевал вне творчества, выходя за его р, еделы (общение с людьми, редакции, з:седсния) Все реже я встречал его у букинистов, у поэтов, на улицах Москвы которые часто повторяю, по дли mcnn Леонид Мартынов — один из сильнейших наших эпиков. Он художник с острым чувством истории, этнографии, национального колорита, певец Сибири. Леонид Николаевич знал об этом моем особом пристрастии к его эпосу. Он был недоволен, что я как бы недооценивал лирику. В исторических поэмах Леонида Мартынова мне нравится его умение лепить характеры в ситуациях, выхваченных из жизни. Реальность поет в этих поэмах, кипит, переливается всеми красками. Мне нравилось, что поэмы, написанные классическим стихом, расположены на странице как проза: Поручик отставной Петров с учениками был суров, Не уставал напоминать: — Политику извольте знать! — Вот и сейчас вошел он в класс: — Испытывать я буду вас... Так начинается Правдивая история об Увенькае. Так написаны поэмы Мартынова и некоторые стихи. Я полагал, 1то это его нововведение, но сравнительно недавно узнал, что до Мартынова так печатал свои стихи ныне забытый поэт Д'Актиль... В разговорах с Мартыновым так же, как и со Слуцким, нельзя было задевать их больную струнку, их выступления против Пастернака в конце пятидесятых годов. Оба знали истинную цену эюму поэту, хотя Слуцкий никогда не был от него в восторге. Но их выступления совместно с Перцовым, Зелинским, Шкловским и многими, многими другими озадачили и ошеломили всех любящих поэзию. Это было сделано, разумеется, под давлением, по подсказке некоторых руководящих деятелей из Союза писателей. Тем не менее, это сделано. Никто не думал о тяжелых последствиях для самих выступавших Я слышал их горькие раскаяния, сожаления о содеянной ошибке. В позднейшей тяжелой болезни Слуцкого этот эпизод сыграл не последнюю роль. Мартынов вскипал, если ему об этом напоминали. Не напоминали Но он сам не мог забыть. И, видимо, до последних дней держал это в душе. Леонид Мартынов много писал о прошлом, о настоящем, а думал о будущем. Это был мечтатель. Земную ношу он депал невесомой, чтобы взлететь. Окрыленность присуща его таланту. Эта окрыленность особого рода: Невозможно Жить на белом свете И кружить лишь по своей орбите, Не вникая ни во чьи дела. Будто где-то на иной планете свете, Не вникая ни во чьи дела! Эти строки показывают, что окрыленность Мартынова остросовременна. Она вписывается в наш XX век, вторую его половину. Шестнадцатилетний поэт в первых своих стихах (он дебютировал в 1922 году в журнале Искусство) писал: Все мы о будущем помним, К революции духа зовем. Получается так: Леонид Мартынов остался верен идеалам своей юности. Он помнил о будущем Теперь, когда жизненный путь поэта завершен, открывается панорама его духовного мира. Мы далеко не все знаем об этом мире. Лев ОЗЕРОВ. Фото В. Ахломова. НЕОПУБЛИКОВАННОГО Сей весельчак с морщинами на лбу, Поняв, что многолюдье не веселье, На робинзоновское новоселье Созвал весь мир. Дефо давно в гробу. Но в новых поисках нейтральной зоны, Надев скафандры и комбинезоны И кислорода прихватив запас, В заоблачную область лунных фаз, В простор небесный, вот куда сейчас Уходят нынешние Робинзоны. Выло море, Вровень окнам Волн вскипала череда, И скакала в блеске мокром Каменистая гряда. Но померкли, отсверкали Белопенные глаза, Как теряет соль и калий Испаренная слеза. И наутро гнило море В водорослях на песке, Но и гниль отмыло море И в глубоком далеке В якорях, что грузно висли, И в спасательных кругах Плыло море, смутно мысля О бездумных берегах. Не совсем ясны сны. Сновиденья не слишком логичны, отчетливо-точны. Совий день — это ночь, но, конечно, и ночью, Чьи Млечны пути и галактики бледно-молочны, Не Венера висит в небесах, а сама Афродита из пены под цвет золотого руна Возникает как нечто, что накрепко нами забыто. Луна, Как и прежде, мечтателями населена И на ней, на Селене — селенья, а их населенье Не в скафандрах, как этого требовать правда должна, А лунатик, ни дать и ни взять — акробатик, стремясь повидать селенита, Как фанатик взбирается в лунную высь. Берегись, не сорвись! — На канатике Зыбкого сна. Публикация Г Суховой-Мартыновой. AVfcUU НЕДЕЛЯ № 15 (1 ovn 1411). 1987 г. 21 URL: https://lib.co.ua/poems/martynovleonid/stihotvorenija.jsp