Жанр: Стихи
Стихотворения
... вот до наших
палестин добрался ты! —
И был ответ:
—
С востока свет, с востока свет!
Коммерческого клуба зал по телеграфу заказал я
для доклада своего
Поэзия как волшебство
. —
К пролетке следует поэг, но кланяются, догнав,
Два представителя газет — газеты
Омбский телеграф)
И Омбский вестник
. Воробей один зовется, Соловей —
другого звучный псевдоним.
Остановились перед ним.
Но Бальмонт крикнул:
— Не даю я никакого интервью
Вам до доклада своего Поэзия как волшебство
!
— Ты прав, ты прав! — сказал судья. — И Воробья
и Соловья
Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету
Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь!
Одна газета полевей, другая несколько правей,
но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту.
И Воробей и Соловей насчет тебя писали вздор!
— Пустое! Больше будет сбор!
И вышло так, как он сказал. В коммерческого клуба зал
людская хлынула волна, все затопила дополна.
Явилась городская знать, чтоб смысл поэзии познать.
Наряды самых важных дам чернели строго здесь
и там.
Пришли купцы-оптовики — кожевники и мясники.
А стайки городских блудниц, напоминая пестрых птиц,
защебетали в гнездах лож.
Учащаяся молодежь па галерее замерла.
И выглянул из-за угла провинциальный анархист,
уволенный семинарист,
649
Что парой самодельных бомб мечтал взорвать весь город
Омб.
Все были здесь. И не был тут, пожалуй, лишь рабочий
люд.
Он появляться не дерзал в коммерческого клуба зал.
На кафедре — посланец муз. Свой рот, алевшпй как укус,
Презрительно он приоткрыл, медлительно проговорил:
— Вам, господа, я очень рад прочесть обещанный
доклад.
Вы тему знаете его: Поэзия как волшебство
.
Стара, как мир, простая мысль, что слово изъясняет
смысл.
Но все ли ведают о том, что буква — это малый гном,
Творящий дело колдовства?
Гном, эльф, заметные едва!
Их чарами живут слова.
Волшебен каждый разговор...
Идея эта не нова, — решил судья, потупив взор, —
Но, вероятно, с давних пор сокрылись гномы в недра гор.
Не танец эльфов те слова, которые я в приговор,
закону следуя, вношу.
Брат! Это я учесть прошу
.
— Я букву эль вам опишу! — вскричал поэт. —
Любовный хмель рождает в мире буква эль!
Пожалуй, не попал ты в цель! — судья подумал. —
Буква эль, входящая в глагол люблю
,
Вошла в другой глагол скорблю
, а также и в глагол
скоблю
,
В словечки плут
и колбаса
. Так в чем же, в чем тут
чудеса?
Так, покачавши головой, судья подумал мировой.
Он глухо прошептал:
— О, брат! Необоснован твой доклад!
Ужель поверит в эту ложь учащаяся молодежь?
Нет! От поэзии я жду совсем иного волшебства. Нет!
Не у букв на поводу идут разумные слова.
Не музыки я жду! Идей! Глаголом жечь сердца людей,
Развратность обличать, порок. Вот что обязан ты, пророк!
Брат! В людях зверское смягчать обязан ты через
печать! —
Так мыслил он, провинциал. Едва следить он успевал,
С50
Как брат, поведав о судьбе и буквы А и буквы Б,
соображения свои высказывал о букве И.
Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам
не покоряет волшебство.
Не понимают ничего.
Там скука ходит по рядам.
Что за народ!
У слушателя одного стал рот похож на букву О,
зевота округлила рот.
И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив
внезапно перешел поэт.
Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев,
Про томных обнаженных дев,
Про то, как горяча любовь,
Про то, как жарок бой быков
И, как от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев.
Любить! Убить! Дерзать! Терзать!
И не успел он досказать, как понял: это — в самый раз!
Сверкают сотни жадных глаз. Все люди поняли его.
...И сотворилось волшебство.
Но хмур на следующий день проснулся Бальмонт
Михаил.
Сказал себе:
— Что ж! Цепь надень! Суди, как прежде ты
судил.—
Пошел он в камеру свою. Тут сторож, встретивши судью,
ему газеты подает.
Ого! Уж помещен отчет!
Газеты
Вестник
рецензент вещает:
Бальмонт —
декадент
,
А
Телеграф
, наоборот, хвалу поэту воздает.
Но кто это ломает дверь? Зачем, рыча, как дикий зверь,
Провинциальный анархист, уволенный семинарист,
ворвался в камеру судьи?
Он завопил:
— Здесь все свои! —
С размаху бьет он по плечу окаменевшего судью.
— Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю!
Хочу я пышных гекатомб. Взорву я бомбой город Омб,
Чтоб брызнула под облака кровь разъяренного быка!
Осуществлю, — мой час придет, — экспроприаторский
налет
На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей!
— Безумец вы! — сказал судья. —Вы где?
Здесь камера моя!
Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать?
Приказываю замолчать! —
И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника
с трудом,
Поскольку лично был знаком с отцом его, со старичком,
весьма почтеннейшим дьячком.
Вот наградил же бог сынком!
Тогда приходит старший брат. Он спрашивает:
— Как доклад?
— Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет,
милый брат,
Коль станут жить, как ты зовешь?
Пойдуг любить и убивать, одежды с дев начнут срывать,
как низменных страстей рабы
До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват?
Их приведут ко мне на суд. И что ж сказать смогу я тут?
Так пропозедовал мой брат!
Одежды с дев срывать... А в суд вдруг заявленья
принесут!
Тогда увертки не спасут, хоть и поэт!
Нет! Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты
прав!
Вздор пишет
Омбский телеграф
!
И Соловья и Воробья
Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили
штраф! —
Нахмурившись, ответил брат:
__ О, Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад,
они могли и освистать, и должен был я перестать
Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить
аудиторию свою! —
Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль.
— Как жаль' — сказал судья. — Как жаль!
Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец. —
Но крикнул Бальмонт Константин:
— О ты, законник, семьянин! Послушай, что тебе скажу.
Тебя я строго не сужу...
Ну, что же? Кто же наш отец? Помещик он, и, наконец,
Управы земской избран был он председателем.
Забыл
Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский
дворянин!
Но в Шуе, городе родном, еще в гимназии учась,
с подпольным связан был кружком...
Об этом вспомнил ты сейчас?
11 дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет,
и беспорядки учинил, и по этапу выслан был.
Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой,
пятый год?
Ведь был с народом я, поэт!
Я эмигрировал. Семь лет
Скитался я... Объехал свет.
Пойми же: славы ореол есть над моею головой!
Я Перси Шелли перевел, я Руставели перевел,
Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской,
с толпой я говорил людской.
Толпа базаров тл таверн своеобразна и пестра,
Но там передо мной вчера сидела низменная чернь.
Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб,
не чернь таверн,
О нет! Иная чернь.
На ней я видел даже ордена.
И потому была она раз в тысячу еще черней.
Такими именно людьми, — пойми, мой милый брат,
пойми, —
Гонимы были Байрон, Дант, Оскар Уайльд стал арестант.
Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю.
Все темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им
предъявил. Хитер я был!
И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил.
Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел
не вдруг,
Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов!
Вот доказательство того, о чем докладывать не смог:
Пусть это будет всем урок.
Поэзия есть волшебство!
Но вообще, я — одинок.
С53
И горек, брат, мне твой упрек. —
Тут шляпу взял поэт и трость.
— Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня,
о брат!
Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад
Вокзалов или пристаней!
О, там поэзия нужней!
С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною,
брат?
— Я занят! — отвечал судья. — Пустует камера моя,
дела не могут долго ждать.
Смогу ль тебя сопровождать?
В полуденный то было час.
На бойпях Омба кровь лплась.
С колбасной фабрики как раз большую партию колбас
Переносили в магазин
И жир сочился из корзин.
Над улицами пыль плыла.
Она багровая была.
Взглянул судья из-за угла:
Где Константин?
И видит:
Он поклонниками окружен.
Вот встали на его пути и не дают ему уйти.
— Простите! Дайте мне пройти! —
Но нет. Проходу не дают. Альбомчики ему суют.
Лель — лидер местных мясников — кричит:
— Я без обиняков скажу: поэзию люблю.
Я книги ваши все скуплю!
с- Но пропустите! Я спешу!
— Нет, я почтительно прошу: извольте посмотреть,
каков есть настоящий бой быков. —
И все кончат наперебой:
— На бойню!
— Там идет забой! —
Вот дама. Взгляд ее лукав. Поэта тянет за рукав.
G54
И вздрогнул Бальмонт. Свысока взглянул бы он
на мясника,
Но дама — взгляд ее лукав — так нежно трогает рукав.
— Вы любите ли бой быков? —
О, фея в царстве мясников!
И было так: до эстакад и в глубь кирпичных катакомб,
какими славен город Омб,
Он не добрался, старший брат.
Но был банкет, и добрых вин отведал Бальмонт
Константин.
Он чернь умел перехитрить, обезопасить, покорить.
Всех: варвара-оптовика, что выпучен из сюртука, и даму,
скрывшую уста в пыланье лисьего хвоста.
Другую даму, что толста, и третью даму, что тонка, —
Всех покорить он был готов...
Покуда лидер мясников вино поэту подливал
в неиссякаемый бокал,
Судья угрюмо взял свое испытанное ружье
И глухо, как в полубреду, сказал жене:
— Ну, я пойду!
И вышел за город он, в степь.
В болоте глухо выла выпь.
И ветер пел:
Ты носишь цепь!
Рассыпь ее, скорей рассыпь!
— Брат! Старший брат! — воззвал судья. —
Я мнил, что совесгь ты моя,
Но, милый брат, о старший брат, по совести, я даже рад,
Что ты не праведней, чем я! —
Так он решил захохотав.
Среди цветов и сочных трав он весело пошел назад.
— Возлюбим солнце. То-то, брат' —
Покой в природе. Сытый шмель на вьющийся садится
хмель,
Как эльф!
Тихонько хохоча и непонятно бормоча, никто не ведает
о чем,
К полуночи в свой тихий дом вернулся Бальмонт Михаил.
Наутро он уже судил.
За JTO время, говорят, дел накопился целый ряд
Об отк\шении носов, о выдирании усов, о кознях мелкого
жулья.
Пез отдыха судил судья
Истцы вопили у стола, тесна им камера была, толпою
окружали дом.
Разнообразные дела решались мировым судом!
НАЙДУ Я ДОРОГУ В МОСКВУ
Я вечером шел по Неглинной,
И вдруг закричала сова,
Как будто бы шел я долиной,
Где позже возникла Москва.
Как будто бы шел я холмами,
Где в будущем встала она,
Премудра своими умами
И девушками красна...
Хрипела сова,
Шумела листва,
Шелестела трава,
Илом пахнуло и тиной...
Вот что я ощутил на Неглинной.
И понял я:
Так своенравно
Я грезить могу наяву
Лишь в силу того, что недавно
Назад я вернулся в Москву.
Вернулся из черной пустыни,
Где значатся города,
Которые были, а ныне
Исчезли почти без следа.
Они б и сейчас не воскресли,
22 Л Мартынов, т 2
Росла бы на свалках трава...
Вот так бы и вышло бы, если
Врага не сломила Москва.
Кричала бы ночью с развалин сова,
Сначала бы выросла только трава,
Потом зашумела бы снова листва
Вот здесь, на Неглинной,
В долине пустынной.
Конечно, они бы желали
Оставить тебя, как Париж,
Но вместе с тобой бы пылали,
Пылали, когда ты горишь.
Ведь ты б не осталась под игом,
Разъялась на части сама.
Я чувствую, знаю, что мигом
Исчезли б сады и дома.
Исчезли бы и не воскресли
Вот эти сады и мосты.
Я знаю, — так вышло бы, если
С врагом не расправилась ты!
И тут ощутил я иное,
Неясное... Будто бы вдруг
Какой-то далекой страною
Я еду. Пустынно вокруг.
И между деревьев корявых
По этой далекой стране
В доспехах, от сырости ржавых,
Я еду на грузном коне.
По этой огромной равнине
Я еду один под дождем,
И кто-то кричит мне:
— Добрыня!
Добрыня! Ты близко? Мы ждем!
Наш терем сожег лютый ворог,
Ты снова нам дом возведешь.
Лес близок, у нас он не дорог,
И камень добудем хорош.
Мы ждем! Мы дождемся! Мы встретим!
Кричала земля: — Я зову!
На смену развалинам этим
Построй нам, Добрыня, Москву!
Москву! Чтоб стояла повсюду —
На Вологде, Волге, Неве!
Прислушайся к доброму люду,
Чтоб быть нам повсюду в Москве!
И нечто я пережил третье —
Увидел иную страну,
Как будто бы тысячелетье
Прошло за секунду одну.
И нету коня, на котором
Я ехал, строитель палат,
А мчусь я на поезде скором,
Который как будто крылат.
Я вижу мосты и вокзалы,
Снопы золотого огня,
Какие-то горы и скалы, —
Все мчится, гремя и звеня,
Встают эти горы грядами,
Как будто на полных парах
Наш поезд гремит городами,
Которые встали в горах.
О да! Он нагнал опозданье,
И я рассмотрел второпях
Бульвары, знакомые зданья...
В горах?
И в горах и в степях!
Я вижу знакомые лица,
Знакомые слышу слова.
Провинция или столица?
Не знаю. Но это Москва!
Москва ли?
Ты просишь ответа?
Ответ я предчувствую твой.
Не сам ли ты создал все это —
Провинцию сделал Москвой!
Эй! Лес здесь дремучий не чахнет,
Гогочет на озере гусь.
Но пахнет, но пахнет, но пахнет,
Здесь пахнет Москвой, — я клянусь!
22*
Под вечер
По гулкой Неглинной
Машина прошла, грохоча,
А где-то за шаткой витриной,
Под аркой какой-то старинной,
Послышался шаг москвича.
И голос провинциала
Донесся: — А как мне пройти?.. —
-И чья-то рука указала:
— Вот тут это! Рядом почти.
Идемте. И мне по пути. —
И я пригляделся к идущим.
Мы виделись где-то. Но где?
Я здесь! Я в былом! Я в грядущем!
Я всюду! Я буду везде!
И где б ни столкнулись мы с вами -
В лесу, где хохочет сова,
В пустыне, что славится львами, —
Где мы — там и будет Москва!
Москва!
Это — славное слово,
Его повторяет любой, —
Оно на устах зверолова,
Оно на устах китолова,
Его произносит прибой,
И пахари шепчут сурово,
И воин несет его в бой.
Москва! Мы повсюду с тобой!
Где был я и, может быть, буду
Я тысячи мест назову,
Но вам говорю: отовсюду
Найду я дорогу в Москву!
ИВАНОВ
Сто лет прошло,
Прошло сто с лишним лет,
И все, кто жили-были в эти лета,
Давно уже оплаканы, воспеты...
Один Иванов только не воспет.
Все это кончилось давным-давно...
Решив, наверно, что смешить грешно,
Сжег Гоголь роковое продолженье
И умер. И, испив свое вино,
Языков замер в креслах без движенья.
И Хомяков в армяк оделся. Но
Давно задуманное полотно
Иванов завершал в изнеможенье.
Давно уж отгремел Сорок Восьмой,
Пыхтя, кипел котел Пятидесятых,
И, кучеров отвергнув бородатых,
Дорогу проводили по прямой.
А он, Иванов, шел не по прямой...
Я расскажу об этом пилигрима,
Который укрывался где-то в Риме
И не спешил отправиться домой.
GC1
Он в Риме оставался неспроста:
В родные не стремился он места,
Где Кукольник резвился на афише.
Нет, не манила под родные крыши
Родная полосатая верста.
Но и Париж, усталый от восстаний,
И Геттинген, гнездилище идей,
И Лондон, под крылом своих дождей
Кого угодно прятавший в тумане,
Не привлекали все-таки вниманья
Иванова, что миру в назиданье
Изображал крещение людей
На отдаленном Иордане.
Божественные замыслы росли —
Обозначалась тихая обитель,
Где подвизался Иоанн Креститель
И люди, что на зов его пришли,
И где-то там во мгле, в пыли, вдали,
Едва лишь отличимый от земли,
Определялся истинный Спаситель.
Он еле зрим. Но что ему гиганты?
Он позади, но будто впереди,
Как будто бы у зрителя в груди...
Но, зритель, нет, еще сюда не зван ты!
— Хозяин! Кто ко мне ни приходи —
Хоть Рафаэли явятся, хоть Данты, —
Не допускай! Дорогу прегради!
Все это долго не могло продлиться.
Тут Крымская кампанья началась
И кончилась. Царь умер. Но стучится
Однажды августейшая вдовица.
К Иванову со свитой ворвалась,
И целый Рим успел за ней ввалиться.
Нет — целый свет! Вонзились сотни глаз
В того Христа, что должен в мир явиться.
И все кричали:
Это красота!
И кто Христа хвалил, кто Иоанна,
Но знал Иванов — истина проста:
Что он, Иванов, долго, неустанно
Трудясь как вол, не завершил холста,
Картину обнародовал он рано —
Она не та!
В ней лиц не видно, как это ни странно!
Все эти лица, он уразумел,
Награждены чертами неживыми:
Фигуры с шевелюрами густыми,
С чудесными пропорциями тел,
Они как будто бы актеры в гриме —
Над ними гром небесный не гремел,
И молнии не лопались над ними.
Натурщиков найти он не сумел!
А где ж найдешь? Натурщик кто? Детина,
Которому, по совести, плевать
На идеал. Да что там толковать!
Натуру в Риме трудно добывать.
Чтоб написать достойную картину,
Ему на месте надо побывать, —
Необходимо ехать в Палестину
И мастерскую там обосновать.
О, мест святых лазоревая тишь!
Мечты о Вифлееме, Назарете,
Где на земле, куда ни поглядишь,
Следы Христа, а люди словно дети
И где Иуда удавился, рыж...
И через день помчался он в карете,
Куда бы вы подумали?.. В Париж!
Он мчался и разглядывал, грустя,
Европы обессиленное тело.
Оно цвело, коптило и потело...
В Париже он не долго жил, гостя,
И в Лондон к Герцену явился он спустя
Немного времени. И сбивчиво, несмело
Пробормотал, как будто бы дитя:
— Вот, Александр Иванович, в чем дело.
Я, собственно, указок не ищу,
Но раз уж говорим о красоте мы,
Я лишь одно спросить у вас хочу:
Писать ли на евангельские темы?
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
А все же, на что же все это похоже —
Такое огромнейшее, что дрожь,
Как вы ни храбритесь, проходит по коже,
Когда такие масштабы берешь?!
Я не физик и не математик, и формул язык мне чужд —
Мне трудно воспринимать их, и лишь для насущных
нужд
Я пользую цифры. Но каждый — за это нельзя
и пенять —
Пытается хоть однажды, хоть что-нибудь в этом понять.
Я никогда не ощущал себя живущим в стабильном мире:
Чувствовал я, как в теченье не то чтобы лет, а в теченье
и дней и часов
Все тяжелее становятся гири
Измерявших меня весов.
И это не мемуары, а просто попытка передать ощущенье
Того, что я чувствовал лет, пожалуй, с шести.
Мой отец был техником путей сообщенья,
Строителем Великого трансазиатского железнодорожного
пути.
Отцу надоели служебные перемещенья,
И вот он задумал покой найти
В городе на рубеже Киргизских степей и Сибири
Перед первой империалистической войной.
Обрели себе место в трехкомнатной скромной наемной
квартире
Между утварью всяческой, той и иной —
Граммофон, микроскоп и, конечно, газеты и книжки:
Нива
, все приложения к ней,
Вестник знанья
,
Природа и люди
Сатирикон
...
И я читал это все, как способны читать лишь мальчишки,
Не понимая, конечно, всего целиком.
Разумеется, у меня появилась и няня, молоденькая
девица,
Которая, по мысли матери моей и отца,
Должна была и присматривать за мной, и попутно
учиться,
Если будет желанье и не одолеет ленца.
Я помню ее величайшую робость,
И внимательный взор, и наморщенный лобг
Когда мы ее просвещали:
— Вот глобус.
А теперь на бацилл посмотри в микроскоп!
У нее постепенно исчезали деревенские ухватки,
угасали тяжелые воспоминанья,
И она была довольна своей судьбой,
Но ведь, святки — есть святки,
И свяючные гаданья — есть именно святочные гаданья.
И на святках
Все выпето- еам® собой.
— Нынче старшие в гости уходят, -шепнула мне
няня. —
Ты скажи, что не хочется. Мы с тобой
Во саду заберемся в хозяйскую баню
И займемся там ворожбой!
Я, как вы понимаете, был развитой и сознательный
мальчик,
И на елке у нас в этот год висел
Блерио
—
Очень точно и тщательно вырезанный аэропланчик.
Крещенья,
Но ведь „ .
И уж если она позвала меня
Я ответил согласьем, ао только с услов -м
Но дополнительное освещенье
Оборудуем электрическим фонарем.
Настал вечвр. Старшие ушли в тоста, а мы оделись
И отправились в баню. 'Сугробы в саду
Серебрились. Но мне показалось, что вдруг и они
зарделись
Под сиянием месяца. Месяц висел в небесах, точно целясь
Красным рогом ъ соседнюю с ним звезду.
Я залюбовался им: прямо прелесть'!
Няня крикнула:
— Где ты? —
Я ответил:
- Иду!
В таких первобытных банях люди, вврояхно, мылись
еще при свете лучины...
Но не успела няня зажечь свечу, а я пусзжгь в ход
электрического фонаря,
Озирая предметы, которые едва различимы,
Вдруг я заметил, что за банным оконцем возникла
как будто заря.
Значит, сугробы мерцали не зря!
И через оконце ворвался в баню
Желто-зеленый и фиолетово-красный светопоток —
Все озарило это сиянье:
Пол, потолок и еловый полок.
Это сиянье дробилось, кололось,
И, не думая даже, что это от святочных чар,
Няня, глупая девушка, крикнула вдруг во весь голос:
— Пожар!
Мы выбежали из бани.
А небо над нами
Будто бы переворачивалось вверх дном.
И, охваченное пламенными волнами,
Будто бы ходило оно ходуном.
И я догадался:
Я в
Вестнике знанья
все картинки недаром успел
рассмотреть.
— Няня! — крикнул я. — Это же — Северное сиянье
Там, над тундрой, в которой шаман и медведь!
И уж что она там мне в ответ закричала, не слыша,
Совершенно не думая больше о ней,
Я мгновенно вскарабкался на банную крышу,
Потому что оттуда все было видней.
Вслед за мною — и няня в распахнутой шубе,
Выворачиваемой на ветру...
И крутился шаманский огромнейший бубен
В небесах, подобных костру.
Я уж больше не видел
Ни бани, ни няни,
А одно только чувствовал в бездне ночной:
Будто огненно-рыжую шубу свою, в пламенеющий бубен
бия и шаманя,
Распахнула вселенная передо мной.
БАЛЛАДА ОБ АЛЕКСЕЕ КОЛЬЦОВЕ
Кольцов
Меня интересует
С его певучей русской речью.
Воображение рисует Кольцова перед русской печью.
Сквозь занавесочку из ситца я вижу круглое лицо, —
Кольцову дома не сидится, Кольцов выходит на крыльцо.
Меж прасолов,
Среди купцов да их сподручных молодцов
и жеребцов степных кровей
Явился Алексей Кольцов, поющий, точно соловей.
Дуняшу, девушку простую, отеческую рабу,
Он полюбил, но их судьбу разбил отец, над ним лютуя.
И, проданная отцом по крепостническим законам,
Дуняша сгинула с концом, в степях затеряна за Доном,
На чужедальней стороне. Конечно по его вине:
ему бы на лихом коне
По хуторам все дальше мчаться, найти Дуняшу,
обвенчаться.
Но он на это не пошел, своей Дуняши не нашел
и дал остыть следам горячим,
И лишь слезами изошел, и этим соловьиным плачем,
Не замолив свою вину, воспел скорее всю страну,
Чем эту девушку одну — предмет любви и обожанья,
И, славослов ее красот, вознесся до таких высот,
Что поняли петербуржане и москвичи: — Добро поет!
Ведь вот какие соловьи в Воронеже, где нравы дики!
У нас романтики свои, свои Новалисы и Тики,
И надобно его тащить оттуда, из гнезда отцова! —
И философии учить они задумали Кольцова.
И ею он не пренебрег,
Явившийся на невский брег, под своды их библиотек.
Но, незлобивый человек,
Он, выступавший от лица
Страны, что пьет страданий чашу,
Не позабыл и про отца, про бессердечного скупца,
Продавшего его Дуняшу:
Мол, как бы выручить папашу, в долги он влез,
недоглядел, —
Действительность не приукрашу!
Так за родителя радел и блюл он интерес отцовский —
Семейный, прасольский, купцовский.
И не Белинский, не Грановский, а тут помог
ему Жуковский
В ведении отцовских дел, послав повыше кой к кому, —
Царю представив самому, но намекнув с улыбкой
светской,
Что с философией немецкой певцу возиться ни к чему.
И вот
Назад,
В страну отцов,
Где в тесной клетке прыгая чижик,
Вернулся Алексей Кольцов с признанием от мудрецов
И кипами премудрых книжек.
Мол, просвещенные умы одобрили мой труд полезный,
И от сумы и от тюрьмы спасен родитель наш любезный,
i
Все хорошо! Пришла пора забыть о стряпчих окаянных.
Французскому учись, сестра, учись играть
на фортепьянах, —
Недолго и до сватовства!
Но неспроста была крива
Отца усмешка.
Голова
Был в доме он. Мол, черта с два! Тебя поженим мы сперва.
А песни что? Одни слова! Но тут не Питер да Москва.
Довольно! Хватит баловства. Тебе не шляпа, а шубара
К лицу. Присмотрена и пара —
Увидишь, девка какова!
Но тут
Вошла в свои права
Купеческая вдова — она, та самая Варвара.
Да,
Вздумал он, забыв Дуняшу,
С Варварой счастье обрести.
Она была такой почти, как жизнь сама — ничуть не краше
И не дурней, бог ей прости. И вот скрестились их пути.
Пылаючи, полупогасши, сама как будто чуть жива
От изнурительного жара, она ждала его, вдова,
ждала его, как печь дрова,
Как уст иссохших жаждет чара.
О, бедный Алексей Кольцов,
Он видел: рот еешунцов, кровь на устах ее алела,
Был цинк белил ее свинцов, он понимал: она болела.
Она болела, и она его, конечно, заразила,
Но не болезнь его сразила — другая явь была страшна!
Конечно,
Алексей Кольцов
Сам виноват в конце концов,
Что он Дуняшу перепутал
С Варварой, дочерью греха,
И неспроста ее в меха
Какой-то офицер укутал,
Похитил, и увез во тьму,
И пропил в трубочном дыму.
Но все-таки не потому погиб Кольцов, не noTOMyl
И было не понять сестру: презрев ФР^ДУзскимзаниматься
И фортепьянную игру, сестрица изводила братца,
Чтоб поскорей ему скончаться.
_ Не беспокойтесь, сам помру! -
Тут шла ли о наследстве Р^ь'другом яи _ Кто припомнит,
Но верно: поспешил он лечь на смертныйодр
А потому, что он, Кольцов,
Воспевший грусть страны отцов,
Он, лицезревший государя и петербургских мудрецов,
Перехитривший хитрецов, всех кредиторов и истцов
И ведавший, с каких концов проникнуть
в недра канцелярий,
Вдруг ощутил, еще в разгаре второй своей любви,
к Варваре, —
Еще не брошен этой Варей, пустейшей из господних
тварей,
Что песня больше ни одна, как встарь, в былые времена,
Уж не звучит, хоть содержанье и философия в
...Закладка в соц.сетях
