Жанр: Стихи
Стихотворения
...О КОМПОЗИТОРЕ
ВИССАРИОНЕ ШЕБАЛИНЕ
Что,
Алеша,
Знаю я о Роне,
Что я знаю о Виссарионе,
О создателе пяти симфоний,
Славных опер и квартетов струнных?
Мне мерещатся
На снежном фоне
Очертанья лир чугунных.
Это
Не украшенья
На решетках консерваторий.
Это будто бы для устрашенья,
И, конечно, не для утешенья
Выли ветры на степном просторе
Между всяких гнутых брусьев-прутьев
Старых земледельческих орудий,
Чтобы вовсе к черту изогнуть их
Безо всяких музыкальных студий...
Пусть
Десятки
Музыкальных судий
Разберутся, как скрипели доски
106
Старых тротуаров деревянных
В городе, где шлялись мы, подростки.
Это были первые подмостки.
Школа.
Разумеется, и школа.
Но и этот скрип полозьев санных,
И собор — наискосок костела,
Возвышавшийся вблизи мечети,
Оглушая колокольным соло,
Да и крик муллы на минарете...
А из крепости, из старой кирхи,
Плыли воздыхания органа.
Но гремели
В цирке
Барабаны,
Ролики скрипели в скетинг-рянге,
Стрекот шел из недр иллюзиона
И, уже совсем не по старинке,
Пели ремингтоны по конторам
В том безумном городе, в котором
Возникал талант Виссариона.
Старый мир!
Пузырился он, пухнул,
А потом рассыпался он, рухнул.
И уж если прозвучало глухо
Это эхо вздыбленного меха
И к чертям развеянного пуха,
То, конечно, уж определенно
Где-то в музыке Виссариона,
Чтоб внимало новому закону
Волосатое земное ухо.
Впрочем,
Музыка всегда бездонна.
Это значит —
Хвалят иль порочат —
Каждый в ней находит то, что хочет.
Хочет — сказки, хочет — были,
Крылья эльфов или крылья моли,
Колокол, рожок автомобиля...
Ведь свободны мы, как ветер в поле,
Ветер в поле, хоть и полном пыли,
Той, какую сами мы всклубили.
* *
Не будь
Увядшим гладиолусом,
Все ниже голову клоня,
Не говори упавшим голосом,
Что это все из-за меня.
Я силищей такой могучею
Не помышляю обладать,
Чтоб жгучим зноем, темной тучею
Твою нарушить благодать.
Ты это знала и тогда еще
В начале ветреного дня.
И не тверди мне убеждающе,
Что это все из-за меня!
ЛЕТА
Он залатан,
Мой косматый парус,
Но исправно служит кораблю.
Я тебя люблю.
Причем тут старость,
Если я тебя люблю!
Может быть,
Обоим и осталось
В самом деле только это нам,—
Я тебя люблю, чтоб волновалось
Море, тихое по временам,
И на небе тучи,
И скрипучи
Снасти.
Но хозяйка кораблю —
Только ты.
И ничего нет лучше
Этого, что я тебя люблю!
НО
Ночь.
Отмыкается плотина.
И медленно, почти незримо,
По Истре проплывает мимо
Не только муть, солома, тина,
Но цвет люпина, зерна тмина
И побуревшая от дыма
Неопалимая купина
На Нового Иерусалима.
И, как из Ветхого завета,
Поблескивают зарницы,
Напоминая издалека
Про старого Илью-пророка,
Который не на колеснице
Носился, а на самолетах.
В своих трудах, в своих заботах
Там, на верховьях, жил он где-то.
Отгромыхал и отворчался...
Струисты
Воды старой Истры.
На берегу клочок газеты
Шуршит, кто жив, а кто скончался.
А берега ее холмисты,
И бродят, как анахореты,
По ним поэты.
Но появляются туристы,
Победы
и мотоциклеты.
И в заводях из малахита,
Где водорослей волокита
Не унимается все лето,
Зияют ржавые канистры.
Дар проезжающих...
Все это
Ты видишь, старая ракита,
Застывшая над устьем Истры,
Как будто
Эта Истра —
Лета.
вятичи
В роще,
Где туристами
Ставятся шатры,
Есть над быстрой Истрою
Древние бугры.
Где стоят горелые
Мертвые дубы —
Вылезают белые
Старцы, как грибы.
Это племя вятичей
Обитало там,
Где течет назад ручей
По глухим местам.
Это смотрят вятичи
Из своих бугров
И, на мир наш глядючи,
Молвят: — Будь здоров!
Вопрошают вятичи:
— Кто такие вы,
Мужи-самокатичи,
Мятичи травы?
Вы автомашинычи,
Газовая чадь,
Или как вас иначе
Звать и величать?
Вы кричите, воете,
Жжете вы костры,
Бестолково роете
Старые бугры.
С банками-жестянками
Мечете вы сор,
Чтоб из ям с поганками
Вырос мухомор.
Это правда истая,
Ибо так и есть
Здесь над быстрой Истрою,
Где бугров не счесть,
И сочит закат лучи,
Чтобы их стеречь,
И уходят вятичи
В Горелую Сечь.
ЛЕТО
Вот
И лето на пороге:
Реют пчелы-недотроги,
Величаво карауля
Привлекательные ульи,
Чтобы всякие тревоги
Потонули в мерном гуле,
Как набаты тонут в благовесте,
И в июне,
И в июле,
И в особенности
В августе.
БЫЛЬ
Вездеход,
Бульдозер,
Самосвал...
Кажется, я все обрисовал
И детально все изобразил,
Как я все на свете создавал,
И покровы всякие срЬгаал,
И куда и что перевозил.
Но чего-то я не отразил?
А! Наверное, как сох ковыль
И как черный смерч в степях вставал,
И пустел простор, и пустовал
Нововозведенный сеновал.
Видимо, прошел автомобиль,
Вездеход, бульдозер, самосвал
И окутал все в такую пыль,
Тяжелее всяких покрывал.
Вот откуда в памяти провал.
Но ведь это тоже явь и быль,
Чтобы это ты не забывал,
Вездеход, бульдозер, самосвал!
ЕЩЕ НЕ ВСЕ
Я ПОНИМАЛ ГЛУБОКО
Еще существовал
Санкт-Петербург,
В оцепененье Кремль стоял московский,
И был юнцом лохматым Эренбург,
Да вовсе молод был и Маяковский,
И дерзости Давида Бурлюка
У многих возмущенье вызывали,
И далеко не все подозревали,
Насколько все-таки
Она близка.
Но вот
На Польшу
Пал шрапнельный град,
И клял тевтона Игорь Северянин,
И Питер превратился в Петроград,
И говорили: тот убит, тот ранен.
Георгиевские кресты
Посеребрили зелень гимнастерок,
И первые безмолвные хвосты
У булочных возникли:
Хлеб стал дорог!
Я был
Еще ребенком.
О войне
Читал рассказы и стихотворенья,
И было много непонятно мне,
Как толки о четвертом измеренье,—
Куда от мерзкой яви ускользнуть
Мечтали многие из старших классов,
Хотя и этот преграждался путь
Толпой папах, околышей, лампасов.
Ая
Не в эту сторону держал,
И даже, нет, не к Александру Грину,
Но гимназический мундирчик жал,
Я чувствовал: его я скоро скину.
Меня влекли надежда и тоска
В тревожном взоре Александра Блока,-
Еще не все я понимал глубоко,
Но чуял:
Революция
Близка!
Пахнет день
Машинным отделеньем
Переполненного парохода.
К берегам
Плывем мы отдаленным,
И хоть ближе год они от года —
Разве что грядущим поколеньям,
Наконец, покажется природа
Широко раскинувшимся лоном,
На котором отдохнуть охота,
Расставаясь с блещущим салоном
Комфортабельного
Самолета.
лохмотья
Все же
В небе
Нет хозяев,—
Бесконечный длится спор
За взлохмаченный простор.
Веют
Ветры Гималаев,
Ветры со Скалистых гор.
Виснут тучи сероватой
Ватой старых тюфяков
И халатов рванью дыроватой.
Или въявь весь мир так бестолков,
Что везде заплата на заплату
В этом небе налегла,—
Вероятно, все-таки в расплату
За недобрые дела.
Я прошу модельщиц, модельеров:
— Проявите ваш талант —
Это небо точно арестант.
Ветры
Веют
С Кордильеров,
С Гималаев,
С Альп
И Анд.
КЛАССИКИ
Редко
Перечитываем классиков.
Некогда.
Стремительно бегут
Стрелки строго выверенных часиков —
Часики и классики не лгут.
Многое
Порою не по сердцу нам,
А ведь в силах бы из нас любой
Взять бы да, как Добролюбов с Герценом,
И поспорить хоть с самим собой.
Но к лицу ли
Их ожесточенье нам?
...И любой, сомненьями томим,
Нудно, точно Гончаров с Тургеневым,
Препирается с собой самим.
ПРЯТКИ
Трудолюбив,
Как первый ученик,
Я возмечтал: плоды науки сладки.
Но, сконцентрировав мильоны книг
На книжных полках в умном распорядке,
Я в здравый смысл прочитанного вник
И не способен разгадать загадки:
Когда и как весь этот мир возник?
И все подряд предположенья шатки.
И тут
Инстинкт мне говорит:
Проверь
Все это мной!
И вот брожу, как зверь,
Я в дебрях книг, и прыгаю, как птица,
Я в книжных чащах, и, как червь, точу
Бумагу их — так яростно хочу
Всему первоисточника добиться.
И в мотылька, который на свечу
Летит, ловчусь я снова превратиться,
И, будто спора некая, лечу
Туда, куда ракетам и не взвиться,
И чувствую, что, может быть, теперь
Мне разрешит Вселенная:
Измерь
Температуру жуткой лихорадки,
Которой пышет солнца смутный лик,
И ощути, как мчатся без оглядки
Планет и звезд беспиотные остатки,
Уверены, что ты их не настиг
.
И кажется, что в тайну я проник.
Но дальше что?
И снова лишь догадки,
И вновь
Луна
Чадит мне, как ночник,
И бездна вновь со мной играет в прятки.
Посмотри в окно!
Чтобы сохранить великий дар природы — зрение,
врачи рекомендуют читать непрерывно не более 45–50 минут,
а потом делать перерыв для ослабления мышц глаза.
В перерывах между чтением полезны
гимнастические упражнения: переключение зрения с ближней точки на более дальнюю.
ЕВРАЗИЙСКАЯ БАЛЛАДА
О, Венгрия,
Не из преданий старых
Я черпаю познанья о мадьярах,
А люди вкруг меня толпятся, люди...
И наяву — не где-нибудь, а в Буде —
Я с Юлиушем встретился скитальцем,
И через Русь указывал он пальцем
На грань, которая обозначала
Монгольского нашествия начало.
И точно так же в Пеште с пьедестала,
Как будто не из ржавого металла,
А въявь пророкотал мне Анонимус
Про ход времен, его необратимость.
И Вамбери я забывать не стану:
Знакомец мой еще по Туркестану,
Старательно искал он на Востоке
В конечном свете общие истоки
Потока, что в разливе евразийском
Слил Секешфехервар с Ханты-Мансийском*,
Жар виноградный с пышностью собольей.
И знаю я, над чем трудились Больяй
И Лобачевский! Равны их дерзанья, —
Тот в Темешваре, а другой в Казани
С решимостью своей проникновенной
Построили модель такой Вселенной,
Какая и не мыслилась Евклиду.
А эти двое, столь у1рюмы с виду,
Но ближних возлюбившие всем сердцем,—
Тот — Кошут, а другому имя Герцен,—
Они мечтали о вселенском счастье
И толковали даже и отчасти
О том, о чем по телеграфным струнам
Гремели позже Ленин с Бела Куном.
Вот что о всех них думаю я вместе,
И это все прикиньте вы и взвесьте,
И дело тут не в страсти к переводам,
И что Петефи был Петрович родом,
А дело в том, что никаким преградам
Не разлучить века идущих рядом
Здесь, на земле, где рядом с райским садом
Порядочно попахивает адом.
поэзия
Поэзия — мед Одшва!
— вещали
Когда-то скальды. Кто же Один? Оя
В Асгарде богом распри был вначале,
Но, вечной дракой асов утомлеи,
Сошел на землю. Но хребты трещали
И здесь у всех враждующих сторон,
И вот затем, чтоб стоны отзвучали,
И чтоб на падаль не манить ворон,
И чтоб настало умиротворенье,
Сменил он глаз на внутреннее зренье
И, жертвенно пронзив себя копьем,
Повесился на Древе Мировом он,
Мед чьих цветов, теперь под птичий гомон
Нам приносимый пчелами, мы пьем.
РИФМА
В горестном
Грозово-величавом
Мире памятников и утрат
Грустно я приглядывался к ржавым
Розам металлических оград.
Молния
Давно уж отблистала.
Рассветало. Дождь прошел.
Рифму к розе я искал устало,
Долго, туго. Наконец нашел.
Вот она: коррозия металла.
ДНЕВНИК ШЕВЧЕНКО
Теперь,
Когда столь много новых книг
И многому идет переоценка,
Я как-то заново прочел дневник
Шевченко.
И увидел я Шевченко —
Великого упрямца, хитреца,
Сумевшего наперекор запретам
Не уступить, не потерять лица,
Художником остаться и поэтом,
Хоть думали, что дух его смирят
И памяти о нем мы не отыщем.
Итак,
Таивший десять лет подряд
Свои творения за голенищем,
Уволенный от службы рядовой,
Еще и вовсе не подозревая
Своей грядущей славы мировой,
А радуясь, что вывезла кривая,
Устроился на пароходе
Князь
Пожарский
плыть из Астрахани в Нижний.
Компанья славная подобралась.
И ближнего не опасался ближний:
Беседуя, не выбирали слов,
Сужденья становились все бесстрашней.
Был мнл владелец рыбных промыслов,
Еще милее — врач его домашний.
И капитан, прекрасный человек,
Открыв заветные свои портфели,
Издания запретные извлек,
И пассажиры пели, как Орфеи.
Чпталпсь хомяковские стихи,
Вот эти:
Кающаяся Россия
,
И обличались старые грехи:
Мол, времена пришли теперь такие,
Что в либеральный лагерь перешел
И Бенедиктов даже.
Вы бы знали,
Как он, певец кудряшек, перевел
Собачий ппр
Барбье!
В оригинале
Стихотворение звучит не столь
Блистательно, как в переводе этом.
Не стало Тормоза — ведь вот в чем соль!
И Бенедиктов сделался поэтом
Вот что рука Шевченко в дневнике
С великим восхищеньем отмечала.
И
Князь Пожарский
шлепал по реке,
Машина все стучала и стучала.
Погода становилась холодна,
Готовя Волгу к ледяным оковам.
Пройдя Хвалынск, читали Щедрина.
Благоговею перед Салтыковым
,—
Писал Шевченко.
К жизни возвращен,
Он радовался и всему дивился.
Так в Нижний Новгород и прибыл он,
И в Пиунову Катеньку влюбился,
И возмечтал, что
Фауста
прочесть
Она должна с нижегородской сцены.
Но, глупая, отвергла эту честь
И страсть его отвергнула надменно.
И все-таки он духом не поник:
— А я то думал, что она святая!
И многое еще
Вместил дневник,
Л Мартынов, т 2
И волновался я, его читая:
Смотрите!
Вот как надобно писать
И мемуары и воспоминанья,
Писать, чтоб душу грешную спасать,
Писать, как возвращаясь из изгнанья!
Писать, чтоб сколько уз ни разорви
И в чьей ни разуверься дарованье,
А получилась повесть о любви,
Очарованье, разочарованье!
Писать как дикий, чтоб потом тетрадь
Без оговорок ринуть всем в подарок
И снова воскресать и умирать
Таким, каким родился,— без помарок!
ЗНАКОМСТВО С ЭЙНШТЕЙНОМ
Люди
С широким умственным горизонтом
Все окрестности этой Вселенной за час обегают бегом,
Но большинство потому лишь не путает Канта с Контом,
Что и слыхать не слыхали о том и другом.
Впрочем, Тата мне говорила,
Что она прекрасно знакома с Эйнштейном,
Потому что встречалась в начале двадцатых
В Ростове с ним на Дону,
И знакомство было почти семейным,
Ибо знала не столько его самого, а, скорее, его жену.
Я в ответ показал тех времен фотографию
Этой супружеской пары,
И воскликнула Тата при виде семейной четы:
— Это он и она? Что-то больно уж юны.
Тогда уже стары
Были он и она. Кто-то путает — я или ты!
ИМЕНА МАСТЕРОВ
Гении
Старого зодчества —
Люди неясной судьбы!
Как твое имя и отчество,
Проектировщик избы,
Чьею рукою набросана
Скромная смета ее?
С бревен состругано, стесано
Славное имя твое!
Что же не врезал ты имени
Хоть в завитушкп резьбы?
Господи, сохрани меня!
Разве я жду похвальбы:
Вот вам изба, божий рай — и все!
Что вам до наших имен?
Скромничаешь, притворяешься,
Зодчий забытых времен,
Сруба творец пятистенного,
Окон его слюдяных,
Ты, предваривший Баженова,
Братьев его Весниных!
ПТИЦА СИРИН
Слышу
Киновари крик,
Но не где-то глубоко там
Под горбатым переплетом
Сокровенной книги книг
И не в складках древних риз
На мужах святых и женах,
Господом убереженных от червя, мышей и крыс,—
В заповедных уголках, не церковных,
Так музейных,—
А на варежках, платках, на халатах бумазейных^,
На коротеньких подолах —
Словом, где-то вне границ
Изучаемого в школах.
Спит
Спокойно
Мир страниц,
Лики книг покрыла пыль,
Даже сталь пошла в утиль,
Старый шпиль успел свалиться,
Но уверенно стремится
Птица Сирин, эта птица,
Воплотиться в шелк, и ситцы,
И в полотна, и в текстиль...
Речь идет про русский стиль.
НОЯБРЬ
На асфальте
Зеленым по серому
Нарисованы крылья Жар-птицы летающей.
Это нарисовал, наверно,
Художник, поблизости обитающий.
И на деревьях
Акварельные пятна
Осени грустной
Нарисовал, вероятно,
Тот же самый художник искусный.
Вот и листья
С деревьев слетают,
И выметают их целую уйму.
Я узнаю, где обитает
Этот художник.
Скажу ему:
— Сделайте так, как все было вначале,—
Вьшрямьте травы и листья обратно подвесьте!
11 не пожимайте недоуменно плечами,
Вы, художник, без дела стоящий в подъезде!
Седо
Курчавятся облака
Над чернотою полей.
Кончились летние отпуска,
Значит — пора, не жалей.
Вот и зима
Не весьма жестока,
Прошлой нисколько не злей.
За щеку только щипнула слегка:
— Не обморозь, дуралей!
Нет,
Я пойду
Подстрелю беляка
Белого снега белей.
Девичий заяц воротника
Краше иных соболей,—
Рано еще заниматься пока
Счетом иных прибылей.
А у зимы
Седина у виска,
Это — ее юбилей!
Устав
От дрязг
Стальных колес
И рева сопл с небес,
Я радовался:
Удалось
Уединиться в лес.
Но столь роскошно торжество
Безмолвия в лесу,
Что показалось мне:
Его
Я не перенесу!
СЕЛЬСКАЯ НОЧЬ
О, сельская пленительная ночь,
Ты в Иисуса веруешь Христа,
Иль бога-сына прогнала ты прочь,
Язычница, язычникова дочь,
II вновь перуны встали на места?
Нет! Средь зарниц не стали юны за ночь
Ни старицы, ни сторож-бородач,
Ни новый врач, ни старый школьный завуч,
Когда-то, в прошлом, молодой избач.
И нет русалок, сколько ни рыбачь!
И там, где вырос целый город дач,—
Луна, тугая, как футбольный мяч,
Который в небо закатился на ночь.
— Куда ты задевала соловья?
Ты хоть его, пожалуйста, не прячь!
А ночь в ответ:
— Нет, ни при чем тут я.
Да вот он, здесь, пожалуйста, не плачь!
ДРАГОЦЕННЫЙ КАМЕНЬ
Отыскал
В тиши я деревенской
У слиянья Истры и Москвы
Камень в форме и мужской, и женской,
И коровье-бычьей головы.
Я не верю,
Что игрой природы
Был тяжеловесный этот лик,
Древний камень, под который воды
Не текли, настолько он велик.
Может быть,
Ваятель первобытный,
Этот камень трогая резцом,
Слил в единый облик монолитный
Лик Природы се своим лицом.
А быть может,
На лесные тропы
Некий грек, придя издалека,
Древней глыбе придал вид Европы
И укравшего ее быка.
Иль,
Не зная Зевса никакого,
Муж славянский, простодушно дик,
Создал так: пастушка и корова,
Но при этом — и пастух и бык!
Словом,
Глыбу я извлек из пыли
И понес, взваливши на плечо,
Чтобы эту прелесть не зарыли
На тысячелетия еще.
щ
f
У ДОРОГИ
ЗАТЕРЯЛСЯ ЛЕДОХОД
По дороге
Краны-носороги
Мчались
И цистерны-двуутробки,
И меня с большой они дороги
Оттеснили на лесные тропки,
В лиственное копошенье леших,
И шишиг, и всяческих кикимор,
На меня внимательно смотревших:
Вымер я еще или не вымер.
Вымирать я не желаю вовсе,
Потому что я и так не вечен.
— Нет,— кричали,— к этому готовься,
Вам дышать почти что стало нечем:
Что ни час машины неживые
Поглощают столько кислорода,
Легковые, как и грузовые,
Что народу хватит на три года.
Вот так механическая каша
Заварилась на машинном масле!
Так они, плясаша и скакаша,
Повторяли всяческие басни
У дороги, у большой дороги,
Где с рычаньем, образуя пробки,
Яростные краны-носороги
Лезли на цистерны-двуутробки.
Затерялся
Ледоход
Где-то в подмосковных шлюзах,
Чтоб не терся битый лед —•
Не мешал потоку грузов.
Но бунтуют
Облака,
Льют дожди, как указанье,
Что тишайшая Ока
Разольется за Рязанью.
В реку
Несколько монет
Брошу, как при ледоходе.
Ледоходов больше нет,
Но извечны половодья!
ДВЕНАДЦАТОЕ КОЛЕНО
О, Былое,
Равнина ты ровная:
Ни креста, ни бревна, пи полона...
Кто вы, родичи,
Родичи кровные?
Проследить бы свою родословную
До седьмого хотя бы колена,
Чтоб учесть по законам генетики,
Что за цветики робко таятся
В древних зарослях хрена и редьки.
Чем гордиться,
Чего бояться?
С благословенья господня
Не прогуляться ли, часом,
По позабытой прародине
Между Муромом и Арзамасом!
Между Муромом и Арзамасом,
Гордо глядя в лицо автотрассам,
Золотятся церковные луковицы,
Храмы древние вновь штукатурятся.
Говорят,
Я лицом и фигурой в отца,
Но попробуй-ка докопаться,
Древний род откуда ведется —
От какого землепроходца,
А быть может, от Ильи Муромца,
Или попросту от землепашца,
Или от Соловья-Разбойника?
Звонкие струйки молока о донце подойника...
Кто прабабка моя:
Оюродница, а быть может, и Соловьиха-Разбойница,
А быть может, и попросту скотница,
А быть может, она греховодница
И хлысховская богородица,
А быть может, святая угодница,
Богомазами намалеванная
Вдохновенно и проникновенно
На церковные стены?
И сияют нетленно
Все прожилки, все вены,
Все сосуды, все клетки, все гены,
Чтоб познал я свою родословную
До двенадцатого колена.
стог
В поле
Стог запылал,
Расплескалась огнистая жижа,
Будто красного агнца заклал
Черный жрец, кровью жертвенной брызжа.
На селе
Били в рельс,
Ибо колокол лопнул набатный,
И машина пожарная, ринувшись в рейс,
Очень скоро пошла в путь обратный.
В поле пепел серел,
Ничего не осталось от стога,
Вместе с ним черный жрец-поджигатель сгорел.
Говорили: туда, мол, ему и дорога!
И забыли про стог,
И на месте его над лугами
Поднялся, подводя никакой не итог,
Юный месяц с ушедшими в бездну рогами.
Не косарь и не жнец,
Он считал, что урон несерьезный,
Этот месяц-юнец,
Ибо он — не бухгалтер колхозный.
Обращаются,
Как с пятилетним,—
Воспитать хотят наперебой.
Обращаются, как с десятилетним,—
Прыгай с оголтелою гурьбой!
Обращаются,
Как с двадцатилетним,—
Только и внимай их бредням
И участвуй в чепухе любой.
Обращаются,
Как со столетним,—
Только и внимай их сплетням,
Занимайся только их судьбой.
Обращаются,
Как с тысячелетним,—
Стань на полку и изволь смотреть, нем,
Как они любуются тобой!
144;
моды
ЯБЛОКО
Я вновь
Перечитывал
Тертуллиана.
О чем говорил этот бывший судейский?
О том, как безбожно и как окаянно
Гнусны ухищрения моды злодейской.
Я этих нарядов не видел воочью,—
Быть может, что были действительно худы
Одежды, от коих остались лишь клочья,
Намеки-рисунки на стенках посуды.
Но нравятся мне современные моды:
Недаром об этом и грезил я с детства,
В голодные, голые, босые годы,
Что люди блестяще сумеют одеться.
Ликуют, что все, что когда-то
кусалось
,
О чем лишь мечтали,— теперь по карману,
Доступно, хоть что бы там вновь ни писалось
Какому-то новому Тертуллиану!
Когда
Казалось,
Что от гнева
Мы спор добром не разрешим,
13 меня швырнула ты, как Ева,
Прекрасным яблоком большим.
Так сделала ты не из мести,
А по-хорошему гневясь,-
И мы расхохотались, вместе
На это яблоко дивясь,
Смеясь, что ты не разрыдалась,
А тем, что было под рукой —
Сладчайшим яблог\ом,— кидалась
И возвратила нам покой.
СТРОПТИВЫЙ НРАВ
Замедлять
Круговорот ночей —
Прост расчет твой, но хитер.
Толстой спичкою охотничьей
Разжигаешь ты костер.
А когда его пылание
Озаряет и меня,
У тебя одно желание —
Сесть подальше от огня,
Отстраниться, отодвинуться,
Отмахнуться, может быть.
И тогда хочу я кинуться
Прямо в реку, плыть и плыть,
Чтоб осталась позади стена
Хлестких ив и жестких трав.
Вот уж правильно, воистину
У тебя строптивый нрав!
КОГДА СТИХОТВОРЕНЬЕ
НЕ ВЫХОДИТ
Когда
Стихотворенье не выходит,—
А видите, какая бездна их! —
Не то что стихотворец не находит
Каких-то слов, своих иль не своих,—
О нет! Концы с концами он не сводит
Совсем в другом: не может он понять,
Что в данное мгновенье происходит,
И на слова тут нечего пенять,
И лишь вокруг да около он ходит,
И речь его мутна, пресна, темна...
Когда ж непонимание проходит
И суть вещей становится ясна —
Творимое на музыку походит,
Понятную как будто и без слов.
Тогда
Стихотворенье не выходит
Из молодых читательских голов!
ПЕЧАТЬ МОЛЧАНЬЯ
На дворе
Как будто грянул гром.
Черная залаяла овчарка.
Было душно.
Где-то на втором
Этаже заспорили вдруг жарко.
Кто-то ставил там вопрос ребром.
Впрочем, порешили все добром...
И блеснула молния неярко
В ночь, когда загрохотавший гром
Убежал, как черная овчарка.
Я вас зову
На совещанье,
Где я сорву печать молчанья,
Чтоб видели вы наяву,
Как, резко треснув на прощанье,
Нарушится печать молчанья —
Простой сургуч, по существу.
И прекрасно!
Все в комнате кроваво было красно,
И на окне цветы чуть не зачахли,
И все предметы быта бездной пахли.
У ТЕЛЕВИЗОРА
Довольно
Необычную программу
Передавали.
Телевизор трясся,
Как будто шар земной стремился в раму
Упорно втиснуть собственную массу.
Бог знает
Что творилось на экране:
Я ощущал блеск гроз и силу ветров, —
Показывали Землю с расстоянья
Примерно в сорок тысяч километров.
Атлантику я видел и над нею
Спирали разрушительных циклонов
И через бездну бурных их заслонов
Гренландский щит и Пиренеи,
И крупный град забарабанил дробно,
Терзая телевизорную сетку,
И, шаровидной молнии подобно,
Раздвинув телевизорную клетку,
Вдруг шар земной вплыл в комнату.
У окон
Он заметался.
Всплыл под потолок он
И вплыл в экран обратно.
ЧУВСТВО ПОЛЕТА
Это
Чувство полета,
Быть может, и вы испытали,—
Будто не мчаться охота,
А просто витать,
Уподобляясь какому-то Лилпенталю.
Так
Еще в детстве умел я летать,
То есть, руками проделывая
Медлительные движения,
Собственной грезою аэропьян,
Лишь предугадывать в воображенье
Будущий планер и аэроплан.
Я иногда и теперь
Повторяю такие движения
Правой и левой рукою,
Но не по-детски уже,
А выражая лишь только одно
Приобретенное позже стремленье к покою,
Коего нам никогда не дано.
Будто
Не мчаться охота по горизонтали
На реактивной машине, владычице авиатрасс,
А, уподобившись Отто Лилиенталю,
Тихо витать в небесах,
Что опаснее
В тысячу раз!
СТАРОЕ ПОЛЕ
Октябрьское поле,
Громадное поле,
В тумане — махины огромнейших зданий,
И нет никакой старины и тем боле
Каких-то преданий.
Как будто
Не видишь ты, гулкое поле,
Своими машинными фарами всеми,
Что было назад здесь лет семьдесят что ли,
В далекое время, забытое время.
Но,
Если бы фары и все разглядели,
Они бы не поняли страха и боли,
С которыми выло на крайнем пределе
Ты, старое поле,
Ходынское поле!
РЕВОЛЮЦИЯ
Какова
Была Революция,
Я хочу как можно ясней
Рассказать и как можно честней,
Ибо счастлив был соприкоснуться я
Всем своим существом прямо с ней,
И черты лица ее властного
Разглядеть,— как она веника! —
Мог я взором ученика,
Из-под власти наставника классного
Вырывающегося на века.
Нет,
Она не носила красного
Санкюлотского колпак
...Закладка в соц.сетях
