Жанр: Философия
Западная философия культуры XX века.
...анией различного
рода тоталитарных режимов - недаром Леви любит называть
себя "подлинным дитя дьявольской пары - фашизма и сталинизма",
- разгулом левого и правого терроризма, нерешенными
глобальными проблемами, ставящими с предельной остротой
вопрос о способности человечества выжить.
Наше столетие испило до дна чашу последствий псевдорелигиозного
поклонения различного рода социальным мифам,
становящимся предметом идеологической обработки и тиражируемых
в массовом сознании. Идолопоклонство и нетерпимость
порождают неспособность к диалогу, компромиссам, ведут к
конфронтации. Они чрезвычайно опасны в современном мире,
где судьбы всех стран и народов сопряжены воедино. Можно
понять поэтому выступления Леви против "этатизации" сознания
людей, поглощения механизмом власти, теснейшим образом
связанным с языковыми феноменами, человеческого сознания.
Потому-то он и заключает о важности противодействия не государству,
а "государству в головах, огосударстлвенным головам,
идеалу государства с его плотью и мозгом"^.
История рассматривается Леви в плоскости постоянного
нарастания в ней "патологии власти" - того самого господства
политических структур, которое ведет к непрестанному созиданию
человеком новых цепей цивилизованного варварства.
Государь становится "вторым я" личности, растворяющейся в
анонимных узах политической власти, буквально перестающей
существовать, теряя самотождественность. Более того,
^ lbid.,p.115.
^ Ibid., р. 39.
французский философ, перед взором которого всегда незримо
присутствуеттеньоруэлловского министерства правды, заявляет
о несуществовании истории: власть доминирует не только над
настоящим, но и перекраивает прошлое. К счастью, вопреки Леви,
мы все же в состоянии постигать прошлое в относительно
адекватной форме, извлекая из него уроки, благодаря этому
люди осознают подлинные последствия господства Старшего
Брата и ишут такие формы своего соииокультурного бытия,
которые соответствуют достоинству человека. Ирония истории
действует достаточно отрезвляюще, и разум субъектов, вовлеченных
в социальное действие, отнюдь не всегда находится в
состоянии помрачения, творя чудовищ. Иначе, трудно было бы
понять и усилия самого Леви, в рассуждениях которого через
экзегетику мифа о "патологии власти" достаточно остро и
правомерно ставятся вопросы исторического характера.
Леви выступает как убежденный антипрогрессист, полагая
порочными все устремления по изменению социальной реальности:
история рисуется ему царством зла, которое постоянно
нарастает. Мир, на его взгляд, есть не что иное, как "однообразное
и линейное прогрессивное движение ко Злу"^ Можно
просто-напросто отмахнуться от подобного истолкования
социальной действительности в плоскости борения добра и зла.
Но задумаемся над реалиями, стоящими за этим. В полемике
Леви против марксистского и технократического взгляда на
историю очевидно его желание рассмотреть социальный процесс
с точки зрения того, что он несет для судеб личностного саморазвития.
Апокалипсические пророчества наших дней - совсем
не беспочвенны, и потому становятся ясны социальные и идейно-теоретические
основания антипрогрессизма Леви. Вполне
оправдано и его стремление рассмотреть историю в ее нравственном
измерении.
Хотя мир представляется Леви постоянно прогрессирующим
в направлении усиления господства зла, он все же не оставляет
надежды организовать противостояние ему, апеллируя к требованиям
общечеловеческой морали. Этика, с его точки зрения,
не может быть сугубо нейтральной к политической сфере: ее
задача - ограничение экспансии зла, которое запечатлевается
Levy В.-Н. La barbaric a visage humain, p. 143.
в крайних антидемократических способах осуществления власти,
в тоталитарных режимах, попирающих достоинство личности от
имени сакрализованной государственности, охраняющей якобы
интересы народа^. Борьба за демократию в современном мире
и оказывается вытекающей из требований общечеловеческой
морали. Леви подчеркивает, что "существенным не будет более
"интерпретировать", еше в меньшей степени "изменить" мир:
сойдя со своей орбиты, философия есть не более чем ухо,
скромное и внимательное, улавливающее мельчайший шум,
который создают люди, когда они протестуют против несчастья"^.
Философия, таким образом, предстает у Леви союзницей
свободы, средством критической рефлексии, позволяющим
бороться против любых форм политического произвола за
укрепление демократических начал в общественной жизни.
Спору нет, сегодня критическая функция философии является
наиважнейшей, а ее осуществление не возможно без признания
общечеловеческих ценностей, их примата по отношению к иным,
разделяемым различными группами людей. Трагический опыт
нашего столетия действительно позволяет утверждать, что
покушение на демократию, тоталитарное попрание прав личности
аморально, направлено против общечеловеческих ценностей.
Философское обоснование этого очевидного факта может
вестись различными способами. Леви полагает его невозможным
без обращения к наследию иудео-христианской традиции.
Поскольку построения Леви формируются в ничем не
закамуфлированной полемике с "новыми правыми", возвеличивающими
языческое мировоззрение античности, он исходит
из оппозиции Афин и Иерусалима, всемерно подчеркивая свою
приверженность иудео-христианскому подходу к явлениям
действительности^. Языческое миросозерцание, по Леви, не в
состоянии запечатлеть индивидуальное, личность в ее неповторимости
и еше менее восприимчиво к времени, ходу истории.
Он специально подчеркивает "греческую неспособность мыслить,
представлять время, а следовательно, личностную историю,
уникальную судьбу человека..."^. Действительно античности
^ Levy В.-Н. Le testament de Dieu, p. 69.
2 lbid.,p. 71.
3 Ibid., p. 77.
^ Ibid., p. 83.
неведомо то понимание личностной неповторимости, которое
рождается только с христианством. Историзм этого периода
натуралистичен: история мыслится согласно циклическому ритму
природных феноменов. Грекам чужда идея существования единого
трансцендентного Бога-твориа, и в этом обстоятельстве Леви
не без основания находит объяснение антииндивидуализму и
антиисторизму античного мировоззрения, хотя в целом его критика
излишне схематична, ведется, исходя из потребности обличения
несостоятельности теоретических выкладок "новых правых".
Гений христианства заключается, по Леви, в остром
чувстве значимости личностного начала, внимании к стремительной
смене исторических событий. Поскольку Бог творит
человека по собственному образу и подобию, личность наделена
способностью к волеизъявлению, сознательному выбору своего
жизненного пути: "Если Бог существует, позволено все и прежде
всего самополагание творения, заключенного во плоти и подверженного
бедам, но наделенного также духовностью, в центре
универсума и его предначертанных законов"^. Христианское
мировоззрение, в отличие от античного, акцентирует уникальность
каждого звена в цепи творения, самоценность событий
истории, ибо в ней происходит явление богочеловека. В конечном
итоге подобный подход вытекает из внутренней сути иудео-христианского
монотеизма, синтеза ветхозаветной и
новозаветной традиций. Библейский универсализм, морализация
универсума, провиденииально-эсхатологический взгляд на
судьбы его развития, взрастившие многие последующие формы
европейского историзма, - предмет фронтальной атаки "новых
правых", предлагающих номиналистическое истолкование
социокультурных феноменов, говорящих о несоизмеримости
различных культур, невозможности понять логику их временной
динамики, отказывающихся от общечеловеческих ценностей в
пользу языческих, позволяющих взрастить "новую элиту" Европы.
Леви и "новых правых", как это ни парадоксально, роднит
осознание - пусть и по-разному - кризиса европейской
гуманистической культуры, краха рационалистически-субстанциалистских
схем истории и вытекающих из них идеалов, но при
этом он ностальгически стремится сохранить широту универса"
Ibid., р. 94.
листского видения и общечеловеческие ценности, что приводит
его к развернутой апологии библейского монотеизма.
Как бы отвечая А. де Бенуа и другим "новым правым", Леви
опровергает тезис о несовместимости универсализма и внимания
к индивидуальному: уже Ветхий завет научает подобному
целостному видению, передавая затем такую перспективу
новозаветному миропониманию и современности. Он пишет, что
универсальное "не являет собою антоним, а, напротив, есть
синоним отдельного..."^. Всеобщее, универсальное, т. е. Бог, по
Леви, присутствует в отдельном, сотворенных вешах, не препятствуя
существованию их самобытности. Можно согласиться
с тем, что всеобшее по определению присутствует в отдельном,
индивидуальных образованиях. Такая перспектива в принципе
вытекает из иудео-христианского миропонимания, принимается
философией патристики и средневековья. Леви предлагает
экзистенциальное истолкование божественного абсолюта как
тотальности бытия, в которую вовлечены отдельные образования
- существующее. "Бог, в которого я верю, - говорит
он, - есть не что иное, как великий ветер, несущий бесконечно
рой душ и лар домашнего очага, что вращаются вокруг меня"^.
Экзистенциальное рассмотрение Бога позволяет сместить акцент
с провиденииально-эсхатологического предначертания судеб
истории в сторону взгляда на нее как продукт творческих усилий
личности.
Иудео-христианская традиция составила мировоззренческий
базис возникновения многочисленных субстанииалистских
схематик исторического процесса, подвергаемых критике Леви.
Для теоретика, находящего в мире лишь непрестанно нарастающую
"патологию власти", она имеет самоценность с иной
стороны: океан божественного бытия-то начало, которое стимулирует
экзистенциальную активность личности. Экзистенциальные
концепции человека в значительной мере ориентированы
на проработку проблемного поля, намеченного христианской
антропологией, и поэтому вполне понятен интерес, проявляемый
к ним Леви. Особенно велики его симпатии к творчеству
А. Камю.
" Ibid., р. 168.
2 Ibid., р. 164.
Подобно теоретикам экзистенциализма, философской
герменевтики, Леей приходит к несубстанииальному толкованию
человека как экзистенции, наделенной способностью свободного
и ничем не ограниченного самосозидания. При этом, в своих
рассуждениях он отправляется от идей "Критики практического
разума" Канта, где личность предстает в двух ипостасях: в мире
феноменов она-лишь звено каузальной цепи, в то самое время
как ее принадлежность ноуменальной сфере - залог свободы.
Леви замечает, что как вешь среди иных вешей феноменального
мира человек не обладает абсолютно никакой значимостью, но
зато в качестве субъекта свободного волеизъявления он - абсолютная
ценность^. Поэтому он выступает против любых попыток
натуралистического поиска предзаданной сущности личности.
Гуманитарное знание, с подобной точки зрения, - итог
объективирования личности, способно служить манипуляции ею
со стороны власти. Леви замечает, что "субстанциальный
индивид, гипостазированный в его чистой дефиниции, - это в
современную эпоху тот, кого хотят тираны, кого им программируют
"науки о человеке" и кто ни в коей мере не желателен для
меня"^. Натурализм в подходе к личности - то, что отличает,
по мнению ведущего теоретика "новой философии", не только
академическую науку, используемую Господином, владеющим
политической властью, но и идеологию левого радикализма:
гошизм редуцирует сущность личности к желанию и тем самым
по сути сближается с фашизмом. "Истина в особенности состоит
в том, что в этом левом натурализме присутствует опасная
попытка - опять же неоязыческая, - которая могла бы
закончиться неудовлетворенностью в "банализации" фашизма.
Как во всех реальных фашизмах в действительности, именно
индивид как таковой исчезает в ловушке этого гордого и веселого
знания"^. Индивид, главным атрибутом которого становится
желание, - именно тот зародыш тоталитаризма, жаждущего
насильственно осчастливить всех, которого столь страшится
Леви. И его не трудно понять: идеологические конструкции,
постулирующие ту или иную сущность личности в качестве
" lbid.,p.138.
^lbid.,p.139-140.
^ lbid.,p. 153.
стабильной, извечной и не подлежащей изменению могут служить
верой и правдой для достижения отнюдь не праведных
политических целей. Утверждение невешности человеческого
бытия - важнейшая предпосылка постижения его специфики,
но при этом, однако, совсем нет нужды отказываться отданных
гуманитарных наук: будучи наделенным сознанием и волей,
человек способен к постоянному самопревосхождению, но вряд
ли следует всецело абстрагироваться от биологических и социальных
констант его существования - основы его пограничной по
своей сути жизнедеятельности в мире природы и истории, в
которой он стремится обрести свободу.
Подобно тому как Леви не приемлет никаких субстанциальных
подходов к божественному абсолюту, он избирает и
чисто экзистенциальную перспективу анализа существования
личности. "Когда я произношу формулу "Человек",-заключает
он, - это необъективное образование - не что иное, как
перспектива постижения мира, точка зрения на Бытие, просто
точка зрения отчаянного, но упорного Сопротивления'^. Как
существо всецело свободное человек предстает, по Леви, способным
всегда сказать свое "нет" злу и насилию, подняться в своем
неприятии над политическими структурами, генерирующими все
более нарастающее отчуждение. Создание философии сопротивления
предполагает экзистенциального субъекта-бунтаря,
противоборствующего злу во имя добра.
Экзистенциальная философия нашего столетия со всей
остротой поставила вопрос о том, во имя чего человек призван
использовать свою свободу. Атеистический экзистенциализм
всей историей собственной эволюции продемонстрировал, что
свобода во имя самой себя может стать отнюдь не позитивным
ориентиром человеческой жизнедеятельности. Она обретает
подобающее ей смысловое наполнение лишь в совокупности
других обшегуманистических ценностей. Леви согласен в этом
с Э.Левинасом. Свобода и долг, регламентирующий отношения
с другими людьми, - отнюдь не два непримиримых начала, а
суть взаимодополнительные основания жизнедеятельности
личности. Конечно же, два этих" голоса - и тут Леви абсолютно
прав - могут гармонично сочетаться лишь при условии того,
" lbid.,p. 140.
что должное не будет довлеющей над личностью внешней
необходимостью: всеобшее правило человеческих взаимоотношений
надлежит интериоризировать, пережить, сделать частью
мира личности, и только тогда оно получит подлинную силу
- долг превратится в часть я его носителя. Леви - сторонник
этики долга, полагающий, что индивид может черпать силы для
сопротивления угрожающим ему волнам внешнего мира - отчуждающему
потоку эмпирической реальности, губящему его я,
только в законе, имеющем всеобшее содержание и позитивно
определяющем его выбор.
"Не индивид творит Закон, - пишет Леви, - а Закон
формирует индивида. И если обладать Законом означает быть
самим собой, то следует одновременно отметить, что быть
собой - всегда и прежде всего быть тождественным Закону'^.
Вполне очевидно, что подобный ход рассуждений логично
приводит его к утверждению значимости учения Канта о
категорическом императиве, культивирующем человеческое в
человеке, возводящем его на высоту, которая недосягаема для
любого живого существа. Как известно, абсолютное требование
категоричес-кого императива, призывающего человека строить
свою жизнь так, чтобы максима его поведения могла стать
основой всеобщего законодательства, имеет своим истоком
евангельские заповеди. Именно в них говорится, что необходимо
относиться к другому так, как ты желаешь, чтобы ближний
относился к тебе. Но где гарант воздаяния за такое поведение,
диктуемое категорическим императивом? Поскольку в мире
эмпирических феноменов никто не отблагодарит за добродетель,
то только существование Бога может быть таковым. В целом Леви
согласен с выкладками немецкого философа, но ему кажется
гораздо более правильным искать аргументы в пользу закона,
движущего поведением человека, в Ветхом завете: именно там
глас божий, услышанный пророками, становится силой, позволяющей
им противостоять злу и насилию в мире. Он апеллирует
к традиции ветхозаветного монотеизма, "первые и последние
слова которого состоят, возможно, в том, чтобы вырвать
субъекта из нависающей тяжести мира, природы, истории,
именуемой ею "идолопоклонничеством", а мною в более
" lbid.,p. 144.
современной терминологии -"варварством'^. Чтение сочинений
Леви заставляет вспомнить о своеобразной внутримирской
эсхатологии неомарксистских теоретиков, воспринятой им в ее
разрушительном отрицании, а затем ставшей предметом сомнения-
тотальная "переделка" мира заменяется сопротивлением
ему - и религиозного переосмысления. Крах леворадикального
тотального отрицания отнюдь не означает для его бывших
сторонников отказа от критики существующего, но одновременно
встает и вопрос о должном, дающем силу и возможность
противостоять сущему. Обнаруживая истоки внутримирского
эсхатологизма неомарксистского толка, Леви возвращается к его
библейским корням.
Сами поиски общечеловеческих начал жизнедеятельности
человека, его существования в мире, где гуманистические
ценности подверглись серьезной девальвации, выглядят весьма
симптоматичными. Знание, ставшее силой покорения действительности,
подчас подчиненное отнюдь не праведным политическим
замыслам, нуждается в нравственных ориентирах. Без
гуманистических ценностей, имеющих общечеловеческое" Ibid., р. 149.
международного права. Императив спасения и надежды
предполагает борьбу против любых тоталитарных форм попрания
достоинства личности, за утверждение демократических
ценностей. Он - необходимое требование нового мышления,
но может получать самое различное обоснование в светской или
религиозной форме.
Кто же в наши дни способен наиболее чутко услышать глас
нравственного закона, призывающего противостоять злу - вечной
и все более нарастающей силе истории? Кому дано понять
смысл библейских истин? Леви полагает, что эта роль может
принадлежать только интеллектуалам. И это кажется довольно
странным в свете тех обвинений, которые слышались постоянно
из его уст в адрес леворадикальной интеллигенции. Да разве не
он поставил себе цель в философском романе "Дьявол в голове"
развенчать искания левых интеллектуалов за последнюю четверть
столетия, показать всю тщетность их проектов изменения мира?
Бенжамин, главный герой произведения Леви, символизирует
собою крах левоэкстремистских идей, запечатлевшихся в истории
и печальном финале его жизни. Автор живописует портрет юного
сверхчеловека, который, перешагнув рубеж добра и зла, становится
верным последователем теоретических клише неомарксизма,
разделяет мысли Альтюссера и Лакана, делает их собственным
жизненным кредо, пронесенным через май 1968 года,
неудавшуюся попытку сближения с рабочим движением и
террористическую деятельность. В итоге его ждет полное
разочарование в идеалах молодости, ошушение "проигранной
игры". После совершенного террористического акта, вынужденный
скрываться в Иерусалиме Бенжамин исповедуется случайно
попавшему туда "новому философу", а затем кончает жизнь
самоубийством. Выражая собственное разочарование в пройденном
пути, приведшем к переоценке ценностей, он вспоминает,
что его и соратников по левотеррористическому движению
роднило только "смутное товарищество во Зле - ни дружба, ни
солидарность, ни на этот раз любовь и эротика..."^. Зло,
служившее, по Леви, жизненной нитью героя, предстает перед
его глазами в прозрении саморефлексии. Против этого зла
борется автор, отождествляя леворадикальный бунт и
^ Levy В.-Н. Le Diable en tete. P., 1984, p. 562.
фашизоидность, - зло и насилие оставляют за собой только
руины и пепел, пустоту в душах их приверженцев. Но, обличая
разгул бесовшины, он не оставляет веры в способность
интеллектуалов противостоять ей.
"Интеллектуал, - пишет Леви, - это инстанция, без которой
мир станет еще хуже. Интеллектуал - это столь же жизненно
важный институт демократической культуры - возможно, даже
более важный - как разделение властей, свобода манифестации
или право протеста^. Трудно не согласиться с тем, что интеллигенция
играет все большую роль в западном обществе, да и в
мире вообще. Но всегда ли интеллектуал выступает борцом
против бытуюших иллюзий оносороживаюшейся массы? Отнюдь
нет, да и сам Леви рисует интеллектуалов, ставших жертвой не
предрассудков, культивируемых истеблишментом, а своих собственных.
Не потому ли он взывает к новому типу интеллигента,
оставившему "религию ангажированности"? Только индивидуальный
протест "неприсоединения" к любым силам укрепляет,
на его взгляд, положение современного интеллектуала, призванного
руководствоваться высшими ценностями^.
Неангажированный интеллектуал, согласно Леви, служит
только истине и должен руководствоваться примером ветхозаветных
пророков. "Я называю "апостольской" специфическую
форму отношения к истине, которая, поскольку она осознает
таковую в терминах абстрактной Универсальности, несет в себе
всегда зародыш "тоталитарного искушения". И я называю
"пророческой", напротив, совсем иную позицию, которая,
поскольку она осознается в терминах Союза, то есть Универсальной
единичности, всегда одушевляется мечтой об одиночестве
и абсолютном индивидуализме"^. Спору нет, абстрактные универсальные
истины - не лучшие помощники в деле изменения
общества, требующем конкретных представлений. И дело тут,
наверное, не в том, изберем ли мы себе в учителя апостолов или
пророков. Леви предписывает интеллектуалу самостоятельно
судить об интересующих его явлениях, сопрягая истину и нравственно
должное, помня о своей ответственности перед другими
" Levy В.-Н. Eloge des intellectuels. P., 1987. p. 100-101.
2 ibid., p. 126.
^ Levy В.-Н. Le testament de Dieu, p. 174.
8 Губман Та. Л.
людьми, и вряд ли его можно упрекнуть за это. Интеллигент,
разумеется, только тогда и получает право называться таковым,
когда почитает борьбу за истину своим высшим долгом в мире,
но полное одиночество и абсолютный индивидуализм - отнюдь
не всегда служат надежной опорой в этом деле. Слово правды
должно быть кем-то услышано, а не просто безнадежно кануть в
пустоту.
Мессианизм коллективного бунта леворадикалов сменяется
у Леви мессианизмом индивидуального протеста, который уже
не скрывает своих религиозных истоков. Библейский монотеизм
называется им мыслью сопротивления, необходимой для
интеллектуала нашей эпохи, в одиночку восстающего против
царства зла^. Леви считает себя вправе сформулировать семь
максим его поведения, сравнивая их с семью заповедями Ноя,
почитавшимися древними евреями.
Каковы же эти семь предписаний, адресуемых Леви современным
пророчествующим интеллектуалам? Прежде всего он
учит, что "Закон, твой Закон более свят, нежели события"^. Из
сказанного вытекает этика противостояния человека потоку
исторических событий, внутренней необходимостью которых
подчас оправдывают пассивность личности. Пример подобного
поведения для Леви - герои французского сопротивления в годы
минувшей мировой войны. Однако они не просто отринули
историю, а выбрали ту альтернативу и развития, которой принадлежало
будущее. Для ведущего теоретика "новой философии"
уроки истории просто не сушествуют, ибо она всецело принадлежит
царству зла, но нравственные императивы всегда звучат в
конкретной ситуации. Потому-то второе требование Леви
всегда творить добро также немыслимо для осуществления вне
конкретной ткани истории. Трудно принять третью максиму,
основной пафос которой состоит в призыве восставать против
существующего, не заботясь о будущем^. Если задумываться об
"иронии истории", несовпадении целей и результатов деятельности
людей, гипертрофировать роль безответственности за все
свершения, то, рассуждает Леви, возникает позитивистская
^ Ibid., р. 201.
2 ibid., р. 204.
^ Ibid., p. 209.
апология данного, некритический объективизм, от которого
рукой подать до поклонения предзаданному смыслу истории. Но
столь ли безобидна историческая безответственность? Плох
объективизм с его преклонением перед свершившимся, но ничуть
не лучше и безответственный субъективизм, начисто лишающий
историю смыслового содержания, уходящий от трезвого
рассмотрения открываемых ею альтернатив.
Человек, лишенный исторической памяти, не пытающийся
связать воедино прошлое и настоящее в свете открывающихся
возможностей будущего, просто немыслим. Пророк Исайя
видится Леви фигурой, учащей современного интеллектуала
четвертой максиме, которая ведет к постоянному следованию
линии универсальных нравственных ценностей^. Универсальные
ценности всегда сопряжены с исторически преходящими, способны
оказывать влияние на их формирование, и, казалось бы,
Леви следовало принять эту неприложную истину. Вопреки
диалектике реального соотношения абсолютного и относительного
в мире ценностей, он тем не менее избирает иной
вариант - интеллигент-пророк должен быть носителем лишь
высших ценностей. Не потому ли пятая максима гласит о
тотальной несовместимости истины и политического порядка, а
шестая призывает к практике сопротивления, исключающей
приверженность какой-либо революционной теории и партии?
И все же трудно представить себе живого человека, способного
просто-напросто покинуть царство истории, удовлетворившись
созерцанием общезначимого, да и изначальное определение
пророка, данное Леви, предполагает соизмерение универсального
с единичным, внимание к индивидуальному, которое
обнаружимо только в конкретной ткани социальной жизни.
Леви смягчает в седьмом требовании установку на "неангажированность"
интеллектуала: ему надлежит прежде всего
дистаниироваться от любых общественных сил, как бы "воспарить"
над ними, а уж затем обнаружить наиболее близкую себе,
связуя с ней свою судьбу и надежды^. Подобные соображения
более реалистичны и отнюдь не лишены смысла, ибо люди
интеллигентного труда зачастую жестко задействованы в системе
^ lbid.,p.213.
2 ibid.,
...Закладка в соц.сетях
