Жанр: Философия
Эрвин. четыре диалога о прекрасном и об искусстве
...вступил в разговор, то дело выглядело бы так, будто вы оба потерпели поражение.
А если и тебе не удастся достигнуть желанной цели, пусть вам всем послужит
утешением мысль, что я держу наготове прибежище для вас.
77
- Надеюсь, - возразил Бернгард, - что оно нам не понадобится. Как бы мало
доверия я ни питал к своим слабым силам, однако мне предстоит говорить от имени
столь высокой идеи, что даже моих скромных способностей, видимо, будет
достаточно, чтобы прославить ее великолепие, ее всепобеждающую мощь. Итак, если
позволите, пускай сама идея говорит моими устами, и если вы, мужи, умудренные
опытом, будете ею побеждены, то здесь нечего будет стыдиться.
- Твоя уверенность сама по себе служит для нас великим утешением, и теперь мы
жадно стремимся услышать слово спасения из твоих уст.
- Мне очень жаль, что придется начать с полного уничтожения всех ваших прежних
идей. Сделать это мне очень легко, достаточно лишь обратить внимание на те
бесчисленные противоречия, в которых вы запутались.
- Но тут ты не достигнешь большего, - заметил я, - чем мы уже сделали сами.
- И все-таки, - возразил он, - хотя ваш разум и осознал, что красота не может
быть заключена ни в его собственной закономерности, ни в чувственном восприятии,
однако ваше чувство настолько оставалось во власти чувственности, что все
восприятие прекрасного по-прежнему шло через нее. Если истинная идея должна
победить, то чувственность должна быть подчинена ей и даже искоренена как
таковая. Совершенно необходимо дойти до идеи: в ней - основа основ. И это идея
такого рода, что рабское подчинение чувствам ей совершенно противопоказано, так
как она представляет собой самоопределение "я", чистую волю. Это чистая сущность
"я", деятельность, которая исходит целиком из простого самосознания и для
которой внешняя природа существует лишь постольку, поскольку находится целиком
во власти чистого сознания.
- Кажется, твои музы собираются пропеть нам что-то очень возвышенное. Мы с
большим интересом и вниманием ждем того момента, когда эта чистая воля
предстанет перед нашим взором в каком-нибудь конкретном воплощении.
- Вот как это будет [21], - ответил он. - Внешняя природа, мир вещей целиком
возникает в нашем сознании. Сама по себе природа - ничто и превращается в нечто
лишь постольку, поскольку она есть "я", которое является себе самому. С точки
зрения обыденного сознания это явление воспринимается как нечто существующее
само по
себе и доступное познанию, в этом смысле оно представляется себе самому
связанным и несвободным. А тот, кто понимает, как вся эта природа вышла из "я",
- философ. Тот, кто, наконец, покажет все вещи мира не как они даны, а как они
созданы сознанием "я", - художник. Для него, следовательно, философская позиция
превращается в позицию обыденного сознания. Но высшую цель разумного существа
еще нельзя считать достигнутой ни в коей мере. Потому что нравственный закон
повелевает ему чистой деятельностью своего сознания вновь и вновь творить мир и
соответственно данный мир рассматривать лишь как выражение его воли. Искусство
есть далеко еще не конечная цель сама по себе, однако оно является самой
совершенной подготовительной ступенью на пути к ней, так как опыт искусства
доказывает каждому человеку, что предметы внешнего мира могут быть изображены
именно так, как они созданы чистым "я". Все это можно обобщить в утверждении,
что красота есть подготовка и путь к добру.
- Позволь мне, - сказал я, - указать тебе на необходимость некоторых пояснений к
твоим идеям. У меня создается впечатление, что различные элементы системы, в
которую ты хочешь заключить прекрасное, не соответствуют друг другу. Можно ли,
например, утверждать, что, с одной стороны, философствование, с помощью которого
мы постигаем, как мир предметов вне нас возникает из "я", и, с другой стороны,
та нравственная деятельность, посредством которой, как ты утверждаешь, вновь и
вновь создается этот мир, - совершенно одно и то же?
- Ни в коем случае. Умозрительное философствование, поскольку предметом его
является нравственная деятельность, осуществляет лишь связанное и несвободное
развитие "я". Нравственность, наоборот, представляет собой деятельное
философствование, в котором свободно повторяется творческий акт и таким образом
уничтожается то принуждение, которому "я" подвергается со стороны предметов
внешнего мира.
- А если бы оба этих момента полностью совпадали - это не так, но мы можем это
предположить, - если бы "я" свободно создавало мир и свое собственное
вынужденное ограничение этим миром, так что свобода и необходимость слились бы в
одно, - разве это не было бы высшим совершенством?
- Нет, потому что "я" не могло бы осознать свободного характера своей
деятельности, хотя и эта свобода была бы не просто необходимостью, а его
собственной необходимостью; это осознание было бы возможно лишь в том случае,
если бы "я" могло противопоставить ее какому-то принуждению и отличить от него.
- Значит, это нравственная проблема: свобода должна через предметы внешнего мира
преодолеть некое принуждение и сами эти предметы существуют лишь для того, чтобы
быть преодоленными?
- Именно так.
- Таким образом, выходит, если какой-либо предмет внешнего мира полностью
овладел душой и определяет ее состояние, то чувственность настолько преобладает
в ней, что свобода полностью подавлена.
- Без сомнения.
- Но именно так происходит с прекрасным. Оно порабощает дух целиком, так что
сознание свободы полностью исчезает, дух как бы погружается в прекрасный предмет
и наполняется им до краев.
- Допустим. Но этот прекрасный предмет не есть лишь данность внешней природы;
этот предмет есть создание свободы и ее закона, который он целиком вобрал в
себя.
- Тем хуже, потому что тем самым все это становится всего лишь предметом и сама
свобода, которая должна представлять собой первоначальный источник всякой
нравственности, превращается во внешний предмет, который побуждает к созерцанию.
- Видимо, ты все еще не совсем понимаешь меня. Если бы свобода в прекрасном
предмете была подавлена или полностью уничтожена, то он тотчас перестал бы быть
прекрасным и тот, кто созерцал бы такой предмет, не мог бы им наслаждаться, а
видел бы в нем лишь один из многих предметов, способных воздействовать на нашу
чувственность. Между тем прекрасный предмет следует воспринимать так, как он
создается художником, свободным и живым, так что в его облике можно распознать
его собственную внутреннюю свободу.
- Это, дорогой мой Бернгард, я могу себе представить только двумя способами:
либо в самом предмете познается та особая свобода, которая свойственна именно
данному предмету, либо речь идет о свободе художника, который его создает.
- И то и другое правильно.
- Но как же и то и другое может существовать одновременно? Если предмет живет
своеобразной внутренней жизнью и ему свойственна исконная свобода, которая
присуща только ему как его органическое свойство, то здесь не может быть больше
места предмету и явлению; это есть настоящая вещь в себе. Стремление познать
такую сущность в себе и ее исконную природу не может, однако, ни в каком смысле
считаться шагом вперед на пути к той нравственности, согласно которой все
внешние предметы должны быть уничтожены как таковые и их надлежит воспринимать
лишь как создание свободы. Если же мы будем утверждать, что художник всюду
наблюдает жизнь и возникновение вещей (я не говорю - во временной
последовательности, но хотя бы из каких-то предшествующих условий, вследствие
чего их появление воспринимается лишь как нечто производное), то я все еще не
могу понять, каким же образом это должно способствовать нравственному
усовершенствованию художника или того, кто созерцает его творения. Потому что
либо в процессе созерцания они отдают себе отчет в причинно-следственных связях
явлений, либо нет. А это очень существенно. В первом случае все они - философы,
наделенные высшим нравственным сознанием, которое, как ты утверждаешь, включает
в себя понятие свободы, лишенное, впрочем, момента необходимости. Им,
следовательно, уже не нужно прекрасное как подготовительная ступень к
нравственности, так как эта ступень давно уже осталась позади. Если же они не
отдают себе отчета в том, что познают в вещах, то они, конечно, непохожи на
философов, ибо стоят неизмеримо ниже их. Именно таково твое мнение, как мне
представляется.
- Следует признать то и другое. Для художника философская позиция примитивна;
то, что философ считает внутренней основой предмета, художник созерцает как сам
предмет.
- Но, мой друг, разве ты не видишь, что художник, таким образом, во-первых,
ничем не отличается от любого другого человека, поскольку он лишь созерцает
предметы, и, во-вторых, даже оказывается на самом низком уровне по сравнению с
другими, так как то высокое и свободное, что может быть познано лишь высшим,
чистейшим сознанием, он низводит в мир предметности и превращает в явление? Или,
быть может, основная проблема вашей
нравственности состоит в том, что именно является предметом познания, а не в
том, каким способом это познание осуществляется? Мне казалось, что совершенно не
важно, каков тот предмет, который воздействует на душу извне и побуждает ее к
познавательной деятельности, и только там, где "я" полагает само себя как свой
предмет или как себя само и отличает себя от себя самого, может возникнуть
предмет и познание, подчинение и нравственная свобода. С такой точки зрения
прекрасное должно было бы быть самой реальной основой зла, поскольку даже то,
что возникает из добра, оно отдает во власть чувственности, и наступившее
падение оказывается тем более глубоким, чем пышнее было великолепие, как в наших
религиозных преданиях о падших ангелах.
- Твое ужасное сравнение могло бы послужить доказательством того, как легко,
занимаясь такими важными проблемами, стать жертвой недоразумения. Однако я
склонен думать, что ты намеренно притворяешься непонимающим, чтобы испытать мои
взгляды.
- Ни то ни другое предположение не нравится мне, милый Бернгард. Гораздо лучше
было бы, если бы ты предложил мне выход из противоречий в согласии со своими
принципами.
- Если ты действительно ищешь выхода, то он уже содержится в первом моем
утверждении. Когда я говорил, что для художника философская позиция превращается
в позицию обыденного сознания и что прекрасное есть подготовительная ступень к
нравственному, то я, конечно, имел в виду необходимость особо выделить
прекрасное и подчеркнуть наличие в нем момента нравственного и философского
познания.
- Значит, для тебя оказалась бы более подходящей вторая из предложенных мною
двух возможностей, согласно которой в прекрасном следует видеть свободную
творческую деятельность художника и наслаждаться ею, - это и есть путь к
нравственности?
- Если тебе удобнее смотреть на дело с этой стороны, пусть будет так. Ведь это
тоже правильно. К тому же это ближе к обычным, общепринятым представлениям,
нежели тот философский взгляд, который целиком перешел на примитивную точку
зрения и о котором мы говорили раньше.
- Ну хорошо. Воспользуюсь твоей уступчивостью и попытаюсь с ее помощью уяснить
для себя твою позицию.
Итак, художник должен содействовать нашему нравственному усовершенствованию,
изображая определенный предмет, но при этом необходимо, чтобы ту свободу,
которой пользуется он при создании предмета, мы могли познать в самом предмете.
Таким образом, подобный предмет отличается от всякого другого прежде всего тем,
что в нем ясно видны следы направленной деятельности, его создавшей, и это
свойство объединяет его с предметами, которые производит так называемое
механическое искусство.
- Да, но это совсем другое. Предмет, сделанный рукой человека, сразу
обнаруживает причастность к некой определенной цели, к которой он относится лишь
как средство и которой его назначение исчерпывается; в прекрасном, напротив,
цель осуществляется сама по себе.
- А что это такое - цель сама по себе? Ведь это не может быть сущностью каждого
отдельного предмета в его своеобразии, как мы уже установили; если бы это было
так, то каждая вещь, которая всегда выступает лишь как предмет или явление,
должна была бы быть вещью в себе. Цель может, следовательно, проявляться только
в особой активной деятельности разума, в нравственности или чистом действии. А
если в то же время говорится, что художник изображает вещи не такими, какими они
предстают в опыте, а такими, какими их создали высшие законы познания, то есть,
иными словами, не такими, какими они возникают в первоначальном созерцании, в
согласии с их особенной, единичной сущностью, а такими, какими их вновь
воссоздает свободно действующий разум, творя в них реальные воплощения чистого
действия, то как это совместить?
- Как будто бы наконец ты приближаешься к истинному пониманию вещей.
- По отношению к этому чистому действию особенное и единичное в вещах, то есть
именно то, что составляет явление, совершенно несущественны, и даже более того -
именно особенное и единичное полностью противоречат чистому действию. То же
можно сказать и о разумном существе: его своеобразие и индивидуальность - это
то, что прежде всего выступает в явлении. Эти своеобразие и индивидуальность
должны быть подавлены и уничтожены нравственной свободой, поскольку она содержит
лишь самую общую сущность разума, которая во всем одна и та же. Как же это
возможно, что разум проявляется именно в том, что нарушает его чистоту и
постоянно препятствует его свободному действию?
- Твое восприятие единичного, - заметил он, - несомненно, правильно в отношении
нравственности. Ты должен, однако, учесть, что именно это единичное есть условие
всего нашего существования, а, значит, также условие действительного
нравственного действия. И так как оно имеет это двойное значение, то,
следовательно, чтобы быть прекрасным, оно должно быть познано именно как такое
условие, а не как нечто противоречащее представлению о нравственности.
- То, что ты сейчас сказал, вполне понятно. Но почему речь идет об условии, а не
о средстве? Ведь реальное действие или реальное воплощение всеобщей воли в
особенном явлении не может, вероятно, осуществиться иначе, как через разум?
- Да, во всяком случае, это та промежуточная сфера, где общее соединяется с
особенным в опыте.
- Если ты соглашаешься с этим, то тебе придется также признать, что в каждом
разумном действии, которое неизбежно осуществляется в сфере опыта, свободная
воля и ее высший закон должны превратиться в общее понятие, между тем как
единичное в восприятии есть особое представление. Но для действия понятие - это
и есть цель, а те особые представления, при помощи которых должны быть воплощены
понятие и цель, называются средствами. Те явления реальных предметов, через
которые художник только и может передать некий высший смысл, есть всегда лишь
средства достижения этой цели. И в этом отношении мы можем их рассматривать
совершенно так же, как средства механических искусств, которые служат своим
целям.
- С той лишь разницей, - перебил он меня, - а в данном случае в ней все дело, -
что у них совсем иные цели, нежели у высокого искусства, как мы уже отмечали
раньше.
- Но, мой друг, - воскликнул я, - разве дело здесь в содержании, а не в форме?!
То, что в прекрасном явлении составляет чистую и высшую цель, принадлежит
нравственности и только ей одной; в явлении как таковом - а ведь только в нем мы
воспринимаем красоту непосредственно - нельзя усмотреть ничего другого, кроме
того, что оно лишь средство достижения некоторой цели, совершенно безразлично
какой. Потому что цель есть нечто такое, что само по себе вообще не может быть
воспринято.
- Если бы ты был прав в твоем рассуждении, - возразил он, - то следовало бы
обратить внимание на одно неразрешимое противоречие в нем. Но главное свойство
прекрасного в том и состоит, что в нем одно переходит в другое. Именно в том и
заключается могущественное влияние художника на души людей, что он возвышает
человека, увлекая его на путь нравственности, подчиняет человека не только
убеждением, но и теми чувствами, которые порождает в его душе. Эта власть над
сердцем во имя блага и добра и есть, собственно говоря, особое свойство
воздействия искусства. Она захватывает человека, возвышая его над самим собой, и
тем самым невольно делает его мудрым и добрым.
- Ах, мой дорогой, да ведь это опять совершенно новый признак, да к тому же,
если вдуматься, он полностью противоречит всем предыдущим. Воздействие на душу
действительно не имеет ничего общего с тем, о чем ты говорил до сих пор. Если я
правильно понял, то это воздействие, которое, вообще-то говоря, представляет
собой нечто весьма многозначное, так как здесь может подразумеваться как нечто
высокое и благородное, так и нечто совершенно низменное, имеет для тебя
следующий смысл: оно возбуждает в нас страсть, но страсть такого рода, что она
направлена на благо и добро и постоянно осознает это сама в себе.
- Да, я это так понимаю.
- Однако, видимо, такое осознание не дойдет до полной ясности, так как в
противном случае оно превратилось бы в чисто нравственное сознание и страсть
стала бы вообще излишней.
- Да, она была бы излишней.
- Можно ли считать это воздействие аналогичным тому, о котором мы говорили выше
и при котором искусство превращает философскую точку зрения в позицию обыденного
сознания, - этот вопрос мы оставили в стороне, хотя мне представляется, что
этого нельзя утверждать: невозможно себе представить, как такое сознание,
которое постоянно колеблется между страстями и нравственной ясностью, вообще
может представлять какую-то философскую позицию. Однако, повторяю, это мы
оставим в стороне. Давай попытаемся лучше понять, может ли подобное воздействие
на душу служить побуждением к нравственности.
- А почему же нет? Правда, только для тех, кто не способен возвыситься до чистой
идеи нравственности и кого необходимо сначала воспитать в духе этой идеи.
- И тем не менее, поскольку речь идет об этой чистой нравственности, то есть о
чистом сознании, постольку здесь всегда присутствует что-то от грубой
безнравственности, и без этого не обойтись. Если действительно страсть, как мы
признали раньше, есть лишь победившее влечение, кстати сказать всегда
направленное на предмет и побуждающее душу к крайностям ей не свойственным, то
это и есть та чувственность, которая полностью противоречит нравственности.
Каким же образом именно она должна повести к нравственности?
- По-моему, ты преувеличиваешь, когда изображаешь чувственность как нечто столь
низменное и порочное. Как-никак она остается необходимой частью существования
"я", без нее мы не смогли бы вообще осознать чистой деятельности.
- Да, я уже раньше согласился с тем, что она является условием нравственности,
то есть нравственная деятельность, с одной стороны, должна проявляться в чем-то
внешнем, а с другой - должно существовать нечто такое, что ей надлежит побороть
и подчинить себе. Я соглашусь также и с тем, что в этом порабощенном мире
чувственности нравственная деятельность может иметь место. Но каким образом
пробуждение к жизни страстей и влечений или так называемого сердца сможет когда
бы то ни было привести к освобождению из плена самых низменных чувств - это было
и остается для меня совершенно непостижимым. Прекрасное и его роль в
нравственном воспитании ты также едва ли сможешь в этом случае показать на
основе опыта столь же наглядно и убедительно, как это удалось нам раньше с
другой точки зрения.
- А разве не существует таких страстей, которые относятся не к одной лишь
чувственности, а к сферам высоким и благородным?
- Возможно, но, видимо, это только одна страсть - страсть к наиболее полному
выражению и осуществлению нравственного закона. Только так я могу объяснить с
твоей точки зрения - а сейчас мы имеем в виду именно ее - такое положение, когда
кто-то действует исключительно на основе идеи, повинуясь инстинктивному влечению
к великому и благородному.
- Такое толкование мне кажется вполне правильным.
- Но эта страсть - всегда влечение, которое, как и любое другое, обязательно
направлено на внешний мир и совершенно бессознательно захватывает внешние
предметы, как будто бы это влечение - самая корыстная вещь на свете.
- Ну конечно. Потому-то эта страсть все еще далека от нравственности.
- А если бы она достигла высшей степени и, таким образом, истинного
совершенства, то есть если бы в ней не осталось больше абсолютно ничего, кроме
выражения свободной воли, то и сердце, то есть влечение, и чистая, сознательная
свобода были бы, очевидно, объединены наилучшим образом. А так как прекрасное в
твоем понимании должно воздействовать одновременно на сердце и на нравственное
сознание, то совершенная красота, видимо, и состоит в совершенном единстве того
и другого.
- С этим я могу согласиться.
- В этом единстве влечение или страсть ума уже не могут больше нарушать чистое
нравственное сознание и мешать ему; внешние предметы для влечения являются здесь
лишь воплощением самого нравственного закона, или, вернее говоря, нравственный
закон является для него таким внешним предметом, который к тому же связывает и
сковывает его, точно так же как чувственность бывает обычно связана и скована. С
другой стороны, и для нравственности не остается больше ничего такого, что
необходимо побороть. Ведь то, с чем ей приходилось бороться, было всегда только
предметом чувственного влечения, теперь вместо этого мы говорим о нравственном
влечении, предметом которого является она сама. Таким образом, свободная воля и
влечение здесь дополняют друг друга, тогда как прежде они лишь сталкивались и
мешали друг другу. И если это единство того и другого возникает под воздействием
красоты и при этом нравственность завершает здесь свою борьбу и достигает цели
своих стремлений, то, пожалуй, мы, скорее, можем утверждать, что нравственность
есть предварительная ступень к красоте, а не наоборот.
- Ты прямо испугал меня своим последним поворотом! - воскликнул он. - Нет, с
этим я никак не могу согласиться. Нравственность - вершина всего, это
неоспоримо. К счастью, тебя нетрудно опровергнуть. Потому что такого состояния,
которое ты описал, вообще не может существовать, в то время как несоответствие
между чистой волей и предметами или влечением, напротив, совершенно необходимо,
для того чтобы сознание не притуплялось и не засыпало.
- Если все это так, а я не собираюсь возражать, то можно сделать хотя бы тот
вывод, что на основании подобных принципов прекрасное вообще не может
существовать. И не лучше ли будет, если мы просто и смело провозгласим это в
соответствии с нашими собственными убеждениями, вместо того чтобы в угоду
общепринятому мнению запутываться во внутренних противоречиях? А почему
прекрасное существовать не может - это ясно как день. То, что ты собирался
выдать за прекрасное, вовсе не могло быть им, так как оно противоречит своему
назначению - служить проводником к высокой нравственности. А то, что могло бы
назваться прекрасным, совершенно не соответствует тем принципам, которые ты
выдвинул в самом начале.
- Ты как будто бы специально задался целью, - заметил Бернгард, - помешать нам
сегодня дойти до каких-то утешительных выводов. Что до моих личных воззрений на
этот счет, то к ним ты относишься с очевидным предубеждением, и причина этого,
надо полагать, в том, что ты иначе понимаешь самые общие проблемы, с этим
связанные.
- Не могу себе представить, - заметил я, - чем заслужил я подозрение в такой
предвзятости. Наоборот, я весьма уважаю учение, которое ты защищаешь, за
глубину, за чистоту и благородство помыслов, в нем заключенных. Так же как я
бесконечно уважаю великого мыслителя, которому ты следуешь. И как бы глубоко ты
ни скорбел о столь преждевременно ушедшем от нас Фихте, высокая слава которого
будет сиять во все века, ты можешь быть уверен, что и моя печаль твоей не
уступает. Но то, что его учение, во всяком случае та часть его, которая трактует
о прекрасном, не помогло нам выйти на путь истины, - это, как я надеюсь, Ансельм
и Эрвин уже тоже поняли теперь.
- Что касается меня, - заговорил Эрвин, - то я убежден в этом полностью. Мне
кажется также, хотя я не сумел бы этого доказать, что это учение без труда можно
согласовать с идеями Баумгартена.
- А что ты скажешь, Ансельм? - спросил я.
- Твое опровержение, - заметил тот, - кажется мне удачным. Однако очень может
быть, что, изменив кое-что в утверждениях Бернгарда, мы сумеем вернуть его
мыслям их первоначальную ценность, и тогда будет легко соединить их с той
концепцией, которую буду защищать я.
- Но прежде чем ты приступишь к изложению мыслей, которые нас всех очень
интересуют, - заметил я, - позволь мне еще одно замечание, которое, может быть,
придется несколько разъяснить. Вы все ведь знаете, что говорил о прекрасном
Кант? [22]
- Прекрасное есть нечто непременно всеобщее, нечто такое, что нравится без
всякой заинтересованности, - ответил Бернгард.
- Очень хорошо, - сказал я. - Всеобщее, необходимое, то, что нравится всем, не
может быть привлекательным объектом чувственного восприятия, поскольку эти
объекты изменчивы, неустойчивы, случайны, они неодинаковы для разных чувственных
существ. Прекрасное должно согласовываться с разумом, так как именно разум
представляет в человеке всеобщее и необходимое.
- Кант именно это и имел в виду, - ответил Бернгард.
- Да как же так? - возразил я. - Он ведь добавляет "без заинтересованности",
понимая под этим (Кант разъяснил это с полной точностью) не только корыстную,
чувственную заинтересованность, но и заинтересованность разума в добре. Приятное
и добро с точки зрения заинтересованности относятся для Канта к одной и той же
области, от которой он стремится полностью отделить прекрасное. Поэтому, есл
...Закладка в соц.сетях
