Жанр: Философия
Эрвин. четыре диалога о прекрасном и об искусстве
...бразе.
- Значит, признаком совершенной красоты тела является то, что душа полностью
проявляется через него и ее нельзя себе представить каким-либо иным способом?
- Да, к этому мы пришли. Так как душа и тело одно и то же и красота заключена в
явлении, а является одно лишь тело, то оно и становится реальным носителем
красоты.
- Итак, ты теперь видишь, Ансельм, - сказал я, - что красота действительно
получает свое завершение только в конечном осязаемом явлении. Это мы чувствуем и
в обычной жизни, когда называем прекрасными сами предметы, а не ту высшую
сущность, которую они выражают. И само наслаждение прекрасным не носит характера
чего-то особенно достойного; мы просто созерцаем и постепенно погружаемся в
ощущение явления. В самом явлении мы находим неизмеримое и бесконечное, которое
распознал в прекрасном уже Цицерон. И это наше созерцание
53
так гормонично само по себе, что не может раствориться в бесконечности. Для
того, кто хочет насладиться этим целиком, Эрвин, граница между телом и душой
должна исчезнуть полностью как в нем самом, так и в прекрасном предмете. Если в
его душе активно только чувственное начало, то она неизбежно должна расслоиться
и действовать сразу во многих направлениях, соответственно разным влечениям,
находящим удовлетворение в чувственности. Если же душа целиком перешла в тело,
то она становится единой и в этой своей целостности устремляется от тела,
превращается полностью в чувственное влечение, единое всеобъемлющее влечение, то
есть влечение вообще. И это влечение может быть удовлетворено только также
всеобъемлюще, то есть таким предметом, тело которого также целиком наполнено его
душой, потому что иначе оно было бы удовлетворено только с одной стороны,
которая соответствует лишь некоторым влечениям и удовлетворяет только их, так
что стремление и тоска духа, единого в самом себе, не разрешились бы ни в чем.
Поэтому следует говорить не о каком-то одном из наших пяти чувств, которыми мы
воспринимаем красоту, как уже отмечалось раньше, а об особом чувстзе
прекрасного, которое в зависимости от обстоятельств может принимать облик любого
из пяти чувств, и таким образом одно из пяти чувств становится орудием или,
вернее, проявлением нашего душевного состояния. Это состояние духа наполняется и
удовлетворяется уже самим влечением, поскольку для совершенного явления, которое
заключает в себе все свое духовное содержание, невозможен многоступенчатый
переход в воспринимающее сознание.
Поэтому познание прекрасного происходит в нас без отделения понятия от предмета,
без рассуждения о том, как то и другое связаны между собой, - прекрасное
внезапно и сразу захватывает человека, и он становится от этого прекрасным. Это
наполняет нас ощущением счастья, а не просто доставляет удовольствие. Что же
может дать ощущение счастья, как не сознание, что наши влечения едины и что
такое же полное единство составляют влечение и его удовлетворение! Значит,
только красота дает нам узнать райское блаженство на земле, ибо она одна
доставляет ощущение совершенного, полного наслаждения. В свете ее мы видим и
любовь. О любви мы можем сказать, что это активное претворение и проникновение
красо54
ты в жизнь и ее особые взаимоотношения. Ведь если прекрасное тело мы сначала
воспринимаем с почтительным чувством, достойным его, то затем вся наша душа
превращается во влечение и исчерпывает себя в нем, и это влечение одушевлено и
наполнено прекрасным образом, который сам есть лишь исполнение, влечение и его
достигнутая цель. И подобно тому, как наша душа составляет неразрывное единство
с нашими воспринимающими чувствами, так душа и прекрасное тело, которое
заключает ее в себе, - это чистый кристальный сосуд с прозрачной, незамутненной
водой [16], и их никак нельзя разделить. Только такое восприятие мы сможем
назвать совершенным. По сравнению с ним все воздействия на наши чувства (которые
мы отличаем от реакций нашего разума) являются несовершенными и недостаточными.
Мы неотделимы больше от предмета, в нашей душе не остается больше ни одного
уголка, который не был бы целиком им заполнен. Наше рассуждающее сознание
исчезает, мы приходим в состояние такого блаженства, что перестаем владеть собой
и растворяемся в предмете созерцания. Однако это блаженное бездействие дано нам
не навечно, нам приходится вспомнить и об остальных своих телесных и духовных
потребностях и отношениях, в том числе и о тех, которые связывают нас с
прекрасным предметом, а ведь он существует вне нас, сам по себе. И тогда, когда
эти потребности, как бы они ни были разнообразны, целиком и полностью могут быть
удовлетворены этим воздействием прекрасного, когда каждая встреча с прекрасным и
каждое соприкосновение с ним приносят нам исчерпывающее удовлетворение, оно
превращается в любовь. Поэтому любовь есть чувство самое бескорыстное и в то же
время самое корыстное; поэтому она начинается с созерцания внешнего облика тела,
а затем проявляется во влечении к полному слиянию двух тел. Сама по себе она
является лишь чувственным наслаждением, и истинное блаженство наступает только
под воздействием красоты; только это воздействие дает то особое духовное и
чувственное наслаждение, которое и есть наслаждение любви. Через любовь красота
проникает во всю нашу жизнь, в каждое ее проявление и облагораживает наше
существование. То благо, которое придает действительную ценность нашему земному
существованию, - это дар совершенного созерцания и совершенного удовлетворения
всеобщего влечения.
- О, как я счастлив, - заговорил Эрвин, - что ясно вижу наконец то, что давно
уже смутно чувствовал! Как легко мне будет теперь распознавать прекрасное! Я
смогу наслаждаться им не только с ясным сознанием, но и в полном единстве с
самим собой! В какой полноте, в каком великолепии передо мной раскрывается живая
природа, в ней повсюду живет красота или, во всяком случае, влечение к
прекрасному, и, созерцая красоту, чувствуешь себя окруженным доверием, чем-то
родным и близким! Тот, кто смог бы научиться так искать и находить прекрасное во
всех вещах вокруг себя, был бы поистине счастлив, живя в спокойном и радостном
согласии с совершенным миром. Только одно я еще не совсем понимаю: как можем мы
применить к предметам духовным все то, что стало нам ясно в отношении души и
тела?
- Это будет нам не трудно, - заметил я, - если вспомнить, что душу мы
воспринимаем только как идею, неотделимую от тела. При этом каждый духовный
предмет, будь то мысль или действие, как ты сам заметил недавно, имеет нечто
такое, что позволяет ему воплотиться в явление. Ведь иначе он вообще не смог бы
существовать в действительном мире. Как ты считаешь?
- Без сомнения.
- Это свойство есть нечто особое, исключительное, возникающее в определенной
ситуации, и для духовного предмета оно становится примерно тем же, чем для души
является тело. Это внутреннее свойство, которое, собственно говоря, и делает
такой предмет предметом, мы можем, наверное, назвать его душой.
- И оно, - перебил меня Эрвин, - в своем своеобразии отражается также и в
явлении. Теперь, мне кажется, я понял. Надеюсь, что смогу, исходя из этого,
постепенно увидеть все те направления и образы, в которых является прекрасное.
- Но мы еще не у цели, - сказал я. - Теперь необходимо вновь поставить тот
важный вопрос, решение которого мы намеренно отложили в самом начале нашей
беседы. Чтобы полностью познать наш предмет, мы должны теперь на него ответить.
- Что это за вопрос?
- Вопрос состоит в том, возможно ли вообще такое явление прекрасного, как мы его
описали.
- Хорошо, - сказал Ансельм, - что ты об этом напомнил. Мне было показалось, что
наконец исчезают туманные химеры, с которыми вы так прелестно играли, и теперь
есть надежда, что тот же чародей, который вызвал их своими заклинаниями,
разгонит их одним мановением волшебного жезла.
- Надеюсь, ты не собираешься сбить с толку нашего милого Эрвина или настроить
его против меня? До сих пор мы шли по нашему пути с чистой душой и благородными
намерениями, так пойдем и дальше, покорно приняв то решение судьбы, которое
предопределено для нас самим ходом нашего рассуждения.
- Да, конечно, - заявил Эрвин. - Это наша обязанность, и я готов ее выполнить с
радостью. То, что мы так живо и так ясно ощутили, наполняет всю нашу жизнь и
придает нашим чувственным порывам возвышенность и благородство. Эти наши
открытия либо послужат доказательствами для разума, либо, как я предчувствую,
окажутся выше разума, если, конечно, нам удалось еще сохранить хоть каплю
доверия к откровениям нашей собственной природы.
- Боюсь только, - отозвался я, - что один важный момент мы упомянули лишь
вскользь, но не рассмотрели во всем его значении. Это то различие, которое
существует между чувственным явлением и его восприятием, с одной стороны, и
душой в ее единстве - с другой. Естественно, что это совпало для нас в
прекрасном и в его познании. Другой вопрос, может ли такое совпадение иметь
место в действительности. Следует быть очень осторожным, чтобы не впасть в тот
стиль аргументации, когда нечто объявляется возможным только потому, что
соответствует нашим намерениям.
- Да, такой способ доказательства был бы большой ошибкой.
- Итак, видимо, ты согласишься, что в нашем познании имеются две стороны: одна
из них - это способность с помощью физических чувств воспринимать постоянную
смену бесконечно разнообразных явлений и вместе с ними бесконечно распадаться;
другая, с точки зрения которой наше познание совершенно едино и способно не
только объединять противоречивые явления на основе собственной целостности, но
и, исходя из нее, свободно и беспрепятственно оперировать с противоречиями и
господствовать над ними. Обе эти стороны познания обращены на совершенно разные
предметы: первая - на множественное и особенное; вторая - на простое и всеобщее.
- Конечно, я согласен с этим. Я только думаю, что если наша способность
воспринимать простое полностью сольется со способностью к восприятию
множественного, то мы окажемся в состоянии ощутить красоту. Впрочем, обе эти
способности, вероятно, и нельзя полностью отделить друг от друга, поскольку наш
дух един.
- По-видимому, нет. Во всяком случае, они имеют, вероятно, общее происхождение.
Но если бы так оставалось всегда, то в нашей душе не возникло бы движения
активности, все внутреннее существование было бы совершенно безжизненным. А
между тем его жизнь именно в том и заключается, что обе эти способности
постепенно переходят одна в другую. Познание всегда начинается то с одной, то с
другой стороны, и то одна, то другая соответственно берет верх.
- Да, и это убедительно.
- В восприятии прекрасного чувственное восприятие должно, безусловно, взять
верх. Но какой из двух сторон познания оно соответствует?
- Ну конечно, той, которая относится к множественным явлениям.
- А разве не должен весь дух безраздельно сосредоточиться на предмете, чтобы
увидеть в нем особенное? Ведь если этого не произойдет, то общее будет
привнесено в предмет, и он как таковой в своей неповторимости будет
фальсифицирован.
- А мне кажется, - возразил он, - что этой фальсификации, как ты выражаешься,
нельзя избежать. Ведь нам непрерывно приходится смешивать в восприятии особенное
с общим, когда мы пытаемся вывести понятия.
- Тем хуже для нас. До сих пор мы по крайней мере могли себе позволить,
воспринимая прекрасное, не думать ни о чем, кроме самого явления, то есть,
вернее, целиком погрузиться в него. Именно благодаря этому прекрасный предмет,
который доставлял нам наслаждение, мы могли вычленить из всех прочих связей и
зависимостей.
- Но здесь, как мне кажется, есть противоречие.
- Придется выбрать одно из двух. Либо мы рассуждаем и делаем умозаключения, но
то, что познается таким способом, не имеет отношения к прекрасному, как мы давно
уже выяснили. Либо мы воспринимаем и созерцаем, и тогда наша душа настолько
погружается в особенное, что ни для чего иного в ней не остается места. Но
красота непременно предполагает наличие и восприятие еще чего-то другого.
- Не могу представить себе выхода из этой ловушки.
- Дело в том, что единичное постоянно меняется и варьируется, в том же состоянии
оказывается и душа, целиком наполненная им. Значит, влечение души, которое
направлено на это единичное, не может быть общим. А если бы оно было таковым, то
никогда не нашло бы удовлетворения в постоянно меняющемся многообразии
единичного, а ведь только оно является нашим чувствам.
- Но ведь существуют такие виды особенных предметов, которые являются как общее.
- Это верно, но ведь и их мы познаем только с помощью разума. Для влечения
существует только два вида предметов, возникающих в тех противоречиях, которые
определяют его собственные взаимоотношения с этими предметами, или, точнее
говоря, это два вида ощущений. Ведь сами предметы вызывают не влечение, а лишь
чувства, которые возбуждают и ограничивают его.
- Я понял. Ты говоришь о тех чувствах, которые удовлетворяют влечение или ему
противодействуют, то есть о приятных и неприятных.
- Совершенно верно. И то, что мы прежде называли прекрасным, а теперь уж,
конечно, не можем считать таковым, относится, естественно, к приятным?
- Безусловно. Оно ведь должно удовлетворить влечение.
- Значит, это нечто единичное, и удовлетворяет оно единичное и особенное
влечение. Ну, а в наслаждении прекрасным наша душа должна целиком и немедленно
перейти во влечение и полностью в нем раствориться. Правда?
- Да, конечно. Ну, а теперь ты, конечно, скажешь - я уже предвижу это, - что
душа должна целиком оказаться во власти влечения к приятному и, таким образом,
полностью подчиниться чувственному началу.
- Это мои мысли, дорогой друг. Но это наслаждение, которое возникает, когда
влечение к прекрасному поглощает всю нашу душу, уже не сознавая больше ее
целостности и самостоятельности, так что вся эта душа сама целиком переходит в
явление, мы называем сладострастием. Значит, это сладострастие мы собирались
признать достойным способом наслаждения прекрасным.
После этих слов юноша слегка покраснел, а затем заговорил смущенно и почти в
раздражении:
- Я просто в ужасе, и не потому, что мне стыдно Ансельма, но ты, которому я так
безоглядно доверился, ты ласковыми словами заманил меня в ловушку.
- Не сердись, - сказал я. - Говоря словами Катона, мне приятнее видеть тебя
покрасневшим, чем побледневшим [17]. Но ведь ты, наверное, понимаешь, что я и
сам вместе с тобой свалился в эту канаву, о которой даже не подозревал.
- Я прекрасно понимаю, - последовал ответ, - что ты меня завлек туда. Но мне
особенно обидно, что ты истолковал мои мысли в таком низменном смысле, как будто
бы от меня вообще следовало ожидать только самого плохого. Я рассчитывал на
большую деликатность с твоей стороны.
- Милый друг, - возразил я, - никогда не полагайся на то, чего можно ожидать и
на что сначала рассчитываешь. Жизнь редко считается с подобными вещами, да и
редко имеет возможность это сделать. А если подобную деликатность проявляют
друзья, то часто это просто мягкотелость, которая совершенно сбивает с пути,
ведущего к истине. Не раз мне приходилось наблюдать в жизни стремление с помощью
такой псевдоделикатности сохранить дружбу. Но это удавалось лишь на время. Чем
дальше, тем сильнее начинал звучать предостерегающий внутренний голос, друзьям
становилось все более неуютно, и они все сильнее цеплялись за свои благородные
первоначальные замыслы, подобно тому, кто в предчувствии беды боится подсчитать
свои долги и сумму своего состояния, до тех пор пока в конце концов не
обнаруживается их разительное несоответствие. А что касается уверенности в
доброй воле и чистоте намерений, то это совсем другое дело. И должен сказать,
что я не думаю о тебе ничего плохого, даже если в твоих словах и прозвучало с
полной серьезностью нечто такое, что навело нас на мысль о сладострастии.
- Но даже этого я не могу признать за собой, - возразил юноша. - Ведь я говорил
вовсе не о чувственном сладострастии, а о наслаждении тем впечатлением, которое
силой воображения мы создаем о прекрасном образе.
Прекрасное, как мне кажется, именно тем и отличается от приятного, что оно
приводит к непосредственному чувственному удовлетворению нашего влечения и,
следовательно, действительно существует, если оно должно оказать какое-то
воздействие, в то время как приятное может по-настоящему воздействовать только
через наше воображение (и никогда без него), которое мы, видимо, можем также
рассматривать как всеобъемлющее влечение.
- Во-первых, мой дорогой, - сказал я в ответ на эти слова, - ты должен был бы с
самого начала установить это различие между чувственным восприятием и
воображением, а во-вторых, пока мне не кажется, что оно тебе очень поможет.
Прежде всего, объясни, что ты под этим понимаешь.
- Я понимаю под этим особую способность свободного познания, которая позволяет
человеку путем свободной деятельности воображения представлять себе внешние вещи
любым способом или точно так же совершенно свободно, сообразно своему
собственному настроению воспринимать явления предметов, превращая их, таким
образом, в свои.
- Почему ты называешь теперь свободным познанием то, что мы прежде воспринимали
как единство в познании? Ведь это одно и то же, не так ли?
- Конечно, это то же самое.
- Без сомнения, ты полагаешь, что само существование единства делает явление
излишним и расчлененное многообразие перестает существовать.
- Да, я так думаю.
- И если пойти немного дальше, то влечение, поскольку оно целиком является в
нашем воображении и через него, оказывается, таким образом, единичным влечением
и в то же время тем влечением вообще, о котором мы говорили перед этим?
- Да, мне так кажется.
- Но тогда, видимо, это влечение в соответствии с нашими потребностями должно
было бы завершиться в себе самом, поскольку оно не только само создавало бы
образы, но и образы, пришедшие извне, целиком превращало бы в свои и даже в себя
самое.
- Как будто бы так. И это спасает мою позицию.
- Да, вопрос только в том, так ли это на самом деле. Слышал ли ты когда-нибудь,
чтобы воображение могло создавать совершенно новые, неизвестные вещи, которых до
этого мы никогда не воспринимали чувственно? Слышал ли ты, чтобы ему случилось
возбудить в нашей душе такое чувство, которого мы никогда еще не испытывали?
- Нет. Но зато ему остается свобода комбинаций и сочетаний.
- Смотря по тому, что считать свободой. Прежде всего, если наше воображение
определяется предметами, оно должно быть так же многообразно и изменчиво, как и
влечение к приятному. Уже это свидетельствует о том, что по крайней мере с одной
стороны эта свобода созидания есть лишь продукт все того же воображения, а еще в
большей мере - с другой.
- С какой именно?
- Что же иное может иметься в виду, как не реальные предметы, с которыми в
каждом случае наше воображение целиком и полностью сливается? Неужели ты
считаешь, что мы способны хоть один-единственный предмет воспринять как таковой,
без участия воображения?
- Мне всегда казалось, что восприятие каждого предмета происходит путем
чувственного созерцания, результаты которого мы соотносим затем с общим понятием
разума.
- Но что же мы вообще называем созерцанием, как не тот момент, когда познание
полностью совпадает с предметом? В нем, следовательно, еще не происходит того
познания, которое ты мог бы полностью назвать своим. Потому что это общее целое
ты не можешь считать ни познанием как таковым, ни предметом как таковым. Значит,
такого созерцания, которое мы имеем обыкновение рассматривать как наше
собственное познание, вообще не существует в чистом виде?
- Да, его не существует вне связи с понятием.
- Но и помимо этой связи созерцание само по себе должно иметь какой-то общий
аспект, оставаясь в то же время самим собой, то есть нашим непосредственным
познанием, которое полностью осуществляется в каждом единичном акте созерцания и
в котором, собственно говоря, созерцание только и проявляется фактически. Ну а
ты, говоря о силе воображения, видимо, имеешь в виду как раз такое единство
познания, которое должно включать в себя созерцание как таковое и,
следовательно, со своей особой точки зрения?
- Как будто так. Похоже на то, что мое понимание совпадает с тем, что ты сейчас
обрисовал. Но, как мне кажется, воображение имеет все-таки большую свободу.
- Разве недостаточно того, что ему дана свобода установления определенного
порядка на основе его единства? Если воображение, как ты сам согласился,
ограничено восприятием предметов, то и наше влечение, поскольку оно проявляется
в связи с воображением, также должно быть ограничено и удовлетворено предметами.
- Видимо, это так. А не случится ли тогда, что воображение, порождая созерцание
само из себя, неизбежно должно будет создавать его снова и снова и тем самым
ограничивать собственные возможности?
- Подумай вот о чем: если воображение порождает созерцание и упорядочивает его
результаты по собственным своим законам, то разве оно не действует при этом в
соответствии с теми впечатлениями от отдельных предметов, которые однажды уже
были восприняты им посредством практического опыта?
- Безусловно.
- А чем же оно должно руководствоваться при выборе тех определенных предметов,
которые оно собирается создать? Ведь не понятиями же?
- Разумеется, нет. Понятия для него вообще не могут иметь никакого значения.
- Значит, какой-то внутренней, необходимой направленностью его деятельности
именно на эти предметы. Но эта направленность и есть влечение. Разве воображение
не создает в душе любящего образ предмета его любви, в душе сладострастника -
сладострастные образы, а в душе воина - воинственные?
- Значит, воображение как бы подчинено отдельным влечениям?
- Смотря как это понимать. Да, оно является прямо-таки средоточием всех
страстей, которые представляют собой не что иное, как одержавшие победу
влечения. А в чем же еще оно сильнее всего проявляется, если не в том, что вновь
и вновь возрождает в душе образы желанных предметов, так что стремление к
наслаждению и его образ постоянно создают и стимулируют друг друга! Однако, с
другой стороны, мы установили, что без воображения душа вообще неспособна к
восприятию какого бы то ни было чувственного впечатления. Без него наша жажда
впечатлений вообще не дошла бы до нашего сознания. И чем бы она оказалась?
- Я уже вижу, - воскликнул он в ответ, - что потерпел поражение и что ты
специально стремился укрепить меня в моих заблуждениях, чтобы потом тем более
уверенно вырвать их с корнем! Но это тебе еще не совсем удалось. Потому что хотя
разумом я не только целиком согласен с твоими аргументами, но и сам могу их коечем
подтвердить, однако что касается моего чувства, то я все еще нахожусь во
власти своих прежних взглядов. Единственное утешение, которое мне осталось,
состоит в том, что ты вновь особо подчеркнул и подтвердил необходимость этого
чувства, так что, видимо, мы оба боремся с противоречием. Если, конечно, ты
намерен в дальнейшем полностью исключить чувство. Впрочем, в таком случае можно
было бы предполагать только один результат - полное уничтожение красоты вообще.
- Ну, а у тебя, - ответил на это я, - хватит ли энергии, чтобы еще раз
попытаться ее спасти? Правда, начав с предпосылки, что красота целиком заключена
в образе, мы дошли до сладострастия и до приятного - и все это только потому,
что образ приходилось рассматривать с таких точек зрения, которые сами по себе
противоречат красоте. Теперь спрашивается, нельзя ли это противоречие разрешить
на благо красоты.
- Я пока не вижу средства. Потому что обе противостоящие стороны встречаются, в
сущности, именно в образе, а как раз в нем-то и заключено само противоречие.
- Может быть, мы найдем решение, если к прекрасному применим то рассуждение,
которое оказалось неверным в отношении приятного; без сомнения, нам надо это
сейчас проследить. Так о чем же шла речь?
- Мы должны были обнаружить нечто, что удовлетворит влечение само по себе в его
единстве; но такого ведь не оказалось вообще.
- А может быть, мы взглянули на вопрос не с той стороны и дело было не столько
во влечении, сколько в единстве? Мы ведь пришли к заключению, что влечение
всегда связано с множественностью. Не стоит ли поэтому вовсе отделить его от
единства и рассмотреть единство само по себе? [18]
- И тогда единство было бы чем-то совсем иным, нежели влечение?
- Безусловно. Это было бы то общее единство познания, которое вбирает в себя
множественность и все общезначимое и прочное (вечное) в ней подводит под все
более и более высокие категории мышления.
- Значит, понятие?
- Да, я говорю о нем.
- Я вижу, ты ведешь к такому пониманию прекрасного, когда оно признается как
множественность, в которой целиком раскрываются организующие и систематизирующие
понятия. Это понимание долгое время считалось правильным и пришло к нам из школы
Вольфа через Александра Баумгартена. Но, должен признаться, этот взгляд был
всегда глубоко чужд моему внутреннему чувству и для меня настолько неприемлем,
что только из уважения и доверия к тебе, а не по внутреннему убеждению я буду
следить за твоим рассуждением.
- Могу сказать только, что, судя по всему, сам ход рассуждения привел нас к
этому.
- По-моему, тем хуже для всего нашего предприятия. Однако если ты хочешь, то
прошу тебя рассмотреть поподробнее и эту точку зрения, хотя я лично не жду от
этого ничего хорошего.
- Для начала скажи мне, почему тебя так отталкивает объяснение через понятие.
- Потому что, как мне кажется, в нем заключены два момента, в высшей степени
мешающих действительному пониманию прекрасного.
- Какие же именно?
- Во-первых, мое чувство возмущается оттого, что понятие, которое может быть
выведено только из действительных, живых предметов и поэтому остается всего лишь
п
...Закладка в соц.сетях
