Жанр: Философия
Синергетика человекомерной реальности
...ый культурой,
представлений общих и сквозных не только для литературы и
искусства, но и для науки.
"Однако именно истории и составляют упомянутый
социальный запас знаний, вовлекаемый в конструирование
научных понятий и теорий. Больше того, не исключено, что
проникновению научных представлений в персональное знание
по мере социализации личности в большой мере способствует
именно то, что первые в свое время были связно рассказаны" .
Термин "нарратив" обозначает различные формы научного
дискурса, внутренне присущие процессам нашего познания,
структурирования деятельности и упорядочивания опыта, их
структуры отличает открытость, гибкость, способность к адаптации.
"Изучение феномена нарратива предлагает нам
переосмыслить вопрос о гераклитовской природе
человеческой реальности, поскольку он действует как открытая
и способная к изменениям исследовательская рамка,
позволяющая нам приблизиться к границам вечно
изменяющейся и вечно воссоздающейся реальности. Он
предполагает возможность задавать порядок и придавать
согласованность опыту фундаментально нестабильного человеческого
существования, а также изменять этот порядок и
согласованность, когда опыт или его осмысление меняются" .
Нарративное знание - одна из форм коммуникативной
рациональности, которая укоренена в опыте, языке,
установлениях культуры.
Повествования служат обеспечению связности, согласованности
и координации опыта научного знания, наряду с другими
формами человеческого опыта (религиозного,
психотерапевтического и др.), в рамках одной композиции,
заданной конкретным, однако общим для всех случаем
применения. Универсальность научного дискурса
контекстуализируется условиями уникального рассказанного
казуса, вводя в его присутствие действие языка, акта
высказывания. Такой разворот языка вводит в научный дискурс
соприсутствие и некоторого рода динамику соотношений
между состоявшимся объяснением, его пониманием (система
высказываний законченного вида - текст, повествование) и
актом высказывания (который в известной мере и лишь очень
условно предшествует высказыванию и не является единичным
по форме) как он складывается в общении. А сам научный
дискурс подводит к границам, особенно в той его части,
которая складывается в междисциплинарном диалоге в
современной науке, освоения новых проблемноориентированных
областей, возникающих на стыках
традиционно разведенных предметных дисциплин.
Учет этого обстоятельства делает дискурсивную практику
научного общения, с одной стороны, одновременно, организующим
началом, особого рода деятельностью, преследующую цель
сведения в единство всех факторов, участвующих в этом
процессе (описывая положения дел, существующие мнения
относительно средств и способов решения, возникающие
выводы и т.п.). А с другой стороны, научный дискурс занят
одновременно самоорганизацией, нацеленной на самоподдержание и
адаптацию его к окружающей среде. Одновременность в языке
общения указанных составляющих делает его целостным
явлением, но нельзя не отметить, что как осознание, так и
рассмотрение этой одновременной уместности затруднено и
поддается лишь последовательному разворачиванию.
Другими словами, двуаспектность языка общения любого вида, с
одной стороны, позволяет рассматривать акт высказывания как
организующее начало более формально и делает сопоставимым
с формальной целесообразностью, правилами
построения высказывания как такового. А с другой стороны, он же
дает возможность его представить как синергетику правил
общения, совместное действие, определяемое мотивами,
предпочтениями участников коммуникативного действия.
8. Но есть еще одно немаловажное обстоятельство. Речевая
практика научного общения, язык дискурса, отвечает также и за
"выявляющее обнаружение", за переход и выход чего бы ни
было из несуществующего к присутствию . Язык дискурса,
существуя в пространстве пограничной зоны в режиме
высказанного и невысказанного, выступает как порождающее
начало (причина) творчества, делания (поэзиса). Он в ответе за
произведение, за "выявляющее обнаружение" нового.
Поэтическое преступление (переступание) границ
одновременно занято новой локализацией, движением границ,
в пространстве пограничной зоны высказанного и
невысказанного. Поэтическое преступление является делом
продуктивного воображения. П.Рикер соотносит продуктивное
воображение со схематизмом, отвечающим за семантическую
инновацию двоякого рода. Во-первых, продуктивное
воображение путем предикативной ассимиляции в процессе
создания метафоры способно порождать новые логические
роды, преодолевая сопротивление общеупотребительных
категоризаций языка, а во-вторых, создавать новое
соответствие в строе событий, в повествовании. Причем как
первое, так и второе, соотносимые П.Рикером с проявлением
рациональности, интеллигибельности, имеет целью скорее
имитировать на высшем уровне метаязыка укорененное в схематизме
понимание (выделенное Л.К.), которое укоренено в области
усвоения языковой практики - как поэтической, так и
повествовательной. В обоих случаях речь идет об
объяснении - исходя из поэтического понимания, - как из
автономии этих рациональных дисциплин, так и их родства -
прямого или косвенного, близкого или далекого .
Мифопоэтическое рассуждение Рикера о способах
возникновения и существования исторических или
вымышленных повествований, как может показаться на первый
взгляд, непосредственно не касается научного дискурса, об
особенностях которого шла речь выше. Однако если исходить
из сложившейся ситуации в современной философии и
практике языка, научный язык, язык научного дискурса не
может более быть отлучен от осознания тех процессов,
которые происходят при самоорганизации языка, когда он
попадает в зону пограничного режима и начинает заниматься
творческой работой по ее переустройству.
И это не случайно, что учет синергетики языка в
становлении современного научного дискурса выявляет новую
конфигурацию в расположении традиционного пространства
языка науки. Наведение определенного порядка в языке науки,
как оказалось, зависит не только и не столько от употребления
строгих и однозначных понятий, логически непротиворечивых
определений терминов. Такой порядок привел бы к "остановке
природы" (Аристотель). Порядок языка науки зависит также от
таких структур языка, которые возникают "например, благодаря
ассоциации между определенными промежуточными
значениями слов. Тот факт, что любое слово может вызвать в
нашем мышлении многие, только наполовину осознаваемые
движения, может быть использован для того, чтобы выразить с
помощью языка определенные стороны действительности
более отчетливо, чем это было бы возможно с помощью
логической схемы" .
9. "Всякое общение есть перевод" (Новалис), удостоверяющий
прежде всего границы, в рамках которых возможно
движение навстречу друг другу. Анализ отношений, как они
складываются в среде языковой деятельности между общим и
особенным, научным и ненаучным, когнитивным и
прагматическим, рефлексивным и нерефлексивным,
наблюдаемым и ненаблюдаемым, истиной и
контингентностью, продуктивным и репродуктивным
воображением, текстом и контекстом, высказанным и
невысказанным, причинностью и целеполаганием, и т.п.,
проходил в границах предельных допущений в связи с
особенностями становления современного научного дискурса.
Границы предельных допущений совместным образом
организуют пространство (переводимость) между ними,
пространство, в котором только и может случиться мифопоэзис
научного дискурса - движение к новому смыслу. В этом
языковом пространстве возникает особый тип отношений
между словами и вещами, которые находят свое выражение в
практике коммуникативного общения. Общим же для них
является, как некий инвариант, то, что они находятся в
обратимой зависимости от существования медиативной среды
между ними, снимающей их противопоставленность. То, что
может быть представлено как перевод, понимаемый
достаточно широко, как истолкование.
10. "Прививка" мифа к процессу становления современного научного
дискурса случается через язык, обнажая древнюю генетическую
связь между мифом и научным знанием. Посреднический успех
языка в этом не завершаемом процессе указывает на подобие
структур, которые лежат в основе и языка, и мифа. Оба заняты
приведением в единство многообразия окружающего мира.
И язык, и миф приводят к созданию некоторой реальности. Оба
обладают способностью совмещать общее с особенным, делать
возможным представлять индивидуальный способ отношения к
миру, как общий.
Ведь по сути язык науки, ориентированный на
теоретическое, систематическое изложение объяснительных
процедур, не отделим от возможности обосновывающей
интерпретации, понимания в каждом отдельном случае его
применения. Обосновывающих интерпретаций и понимания
всегда "больше", чем одна, как и случаев применения схем
объяснения. Проблема "наладки" научного дискурса, которая
включает упорядочивание предлагаемых процедур, схем
объяснения и соответствующих им интерпретаций, является
актуальным моментом перманентной самоорганизации,
самонастройки научного знания, которая не может обойтись без
обращения к языку.
Миф через язык и с его помощью обнаруживается в науке, когда
внимание обращено на ситуацию становления научного знания,
на динамику способов фиксации этого становления. Когда язык
научного дискурса одновременно, находясь в стадии становления,
занят его оформлением. "Миф есть составная часть
языковой деятельности; он передается словами, он целиком
входит в сферу высказывания", - говорит К.Леви-Строс. Эта
двойственная структура мифа, историческая и вместе с тем
внеисторическая, объясняет, каким образом миф может
соотноситься и с речью (и в качестве таковой подвергаться
анализу), и языком (на котором он излагается). Главное, что мы
должны признать, что миф подобно языку есть и
внутриязыковое и внеязыковое, явление. Да, К.Леви-Строс
продолжает, "...миф - это язык, но этот язык работает на самом
высоком уровне, на котором смыслу удается, если так можно
выразиться, отделиться от языковой основы, на которой он
сложился" . И выступить моделью человеческого поведения,
его поступков (объяснения, понимания, общения), лежащих в
основе коммуникативных практик.
Научный дискурс в том его расширенном понимании и значении, который
позволяет учитывать то, что традиционно выводилось за его рамки -
проблему говорящего субъекта и акт производства высказывания, можно
рассматривать как порождающую модель, представляющую мифопоэтическую
функцию современного научного познания.
При этом не забыто замечание А.Ф.Лосева, что "миф
является порождающей моделью, но не всякая порождающая
модель есть миф" . В этом замечании-предостережении
А.Ф.Лосева можно услышать то, что, по его мнению, помогает
"окончательно разгадать миф". А именно порождающая модель
становится мифом, то есть миф возникает "только в тот момент,
когда выражаемая идея чего-нибудь и выражающая материя не
просто отражают одно другое и не просто присутствуют одно в
другом, но совпадают в одном нераздельном тождестве" .
В таком толковании мифа можно услышать одно из
представлений о самом языке, и как я пыталась показать, оно
обнаруживается в строении современного научного дискурса.
Современный научный дискурс совмещает в себе как
идеальное, так и материальное, умопостигаемое и
чувствующее, как выражающее, так и выражаемое и тому
подобные дихотомии. Причем любая из возможных дихотомий,
представляющая язык, как было уже отмечено, будет вторичным
образованием, возникшим из ее первичной
нерасчлененности в языке, языка как такового, языка,
способного к представлению живой полноты мира, не
исчерпываемого никакой мыслью.
10. Современный научный дискурс в таком его
расширенном понимании предстает как сложное
коммуникативное явление. В широком смысле этого слова к
нему применимо то, что дискурс "является сложным единством
языковой формы, значения и действия, которое могло бы быть
наилучшим образом охарактеризовано с помощью
коммуникативного события или коммуникативного акта.
Преимущество такого понимания состоит в том, что дискурс,
нарушая интуитивные или лингвистические подходы к его
определению, не ограничивается рамками конкретного
языкового высказывания, то есть рамками текста или самого
диалога. Анализ разговора с особой очевидностью
подтверждает это: говорящий и слушающий, их личностные и
социальные характеристики, другие аспекты социальной
ситуации, несомненно, относятся к данному событию" .
Научный дискурс включает помимо текста, оформляющего
результаты научного исследования, например, в виде теории
или некоторого фрагмента научной области знания, еще и
неязыковые факторы (контекстное, явное или неявное знание о
мире, о данной конкретной ситуации, мнения, установки и цели
участников обсуждения). При таком подходе научный дискурс
предстает как комплексное, сложно организующееся явление,
которое возникает и формируется как целостная, но гетерогенная
структура деятельности, в разной степени поддающаяся
теоретической обработке. Его представление требует учета как
общей его организации, так и специфических свойств,
возникающих по случаю его применения. В этом случае о
единстве коммуникативного действия можно говорить лишь как
о функциональном единстве. Важно здесь не разнообразие
средств, а их уместность, соответствие цели - решению
возникшей проблемы.
Анализ становления современного научного дискурса дает
возможность отследить эволюцию способов мифологических
представлений, чья история отнюдь не закончилась.
Д.П.Пашинина
Влекомые языком*
В начале было Слово, и Слово было
у Бога, и Слово было Бог. Оно было
в начале у Бога. Все чрез Него начало
быть, и без Него ничто не начало
быть, что начало быть.
Евангелие от Иоанна, 1: 1-3
В наше время всякое исследование, поскольку оно
претендует на то, чтобы быть исследованием, неизбежно
сталкивается с проблемой междисциплинарности, то есть с
тем, что оно затрагивает определенные законы и принципы
различных научных областей и тем самым проходит как бы на
стыке этих областей, придавая каждой из них новый ракурс и
новое звучание. Но где взять основу для этой
междисциплинарности? Где взять те связующие нити, что
могли бы естественным образом протянуться из одной области
в другую, не нарушая их гармонии и в то же время являясь и
своеобразным посредником мостиком-транслятором, и
метауровнем, с которого были бы видны сразу несколько областей
- и не в ущерб друг другу - в их нераздельной неслиянности?
Задача не из тривиальных. И однако же ее разрешение, по
крайней мере одно из возможных ее решений - вот оно,
совсем на поверхности. Оно настолько очевидно, что, вероятно,
именно поэтому не сразу замечается (слона-то, как известно,
легче всего не приметить). Решение это - язык. Что может
быть более междисциплинарным и естественно-связующим?
Язык, который говорит гораздо больше, чем мы порою хотим
сказать и услышать. Язык, который мы используем по своему
усмотрению и который при этом повелевает нами. Наша
повседневная и загадочная реальность. Прислушаемся же к
языку.
Гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа,
состоявшая в том, что язык навязывает человеку нормы познания,
мышления и социального поведения, достаточно жестко
определяет суггестивную роль языка: согласно этой гипотезе
мы можем познать, понять и совершить только то, что заложено
в нашем языке. Язык не просто навязывает нам кажущиеся
естественными и извечными нормы - он структурирует мир
определенным образом, создавая собственную "сетку", сквозь
которую мы воспринимаем мир и самих себя. Причем каждый
язык создает собственную "сетку", в связи с чем и возникает
разница в мировосприятии у различных народов. Как правило,
различные народы вырабатывают каждый свою "частоту"
улавливающей различия мира сетки. Например, в языке
северных народов существует до 40 наименований оттенков
белого, а в языке Шамбала различают до 1000 вербальных
форм только в изъявительном наклонении действительного
залога , что говорит о пристальном внимании в первом
случае - к мельчайшим природным изменениям (ибо оттенки
белого связываются с различными состояниями снега), а во
втором случае - к вариативности видов человеческого
действия во времени. В "цивилизованных" культурах такие
различия постепенно все более и более стираются, уступая
место явлениям и понятиям, которые, в свою очередь, совершенно
"не замечались" указанными выше народами и не находили
отражения в их языках. Таким образом, каждый язык
несет в себе свою онтологию и членит мир, создавая
определенное миро-видение и миро-ведение, необходимое для
данного общества. Нам сегодня для нашего выживания не
обязательно обращать внимание ни на изменение в природных
оттенках, ни на временные соотношения и соответствия наших
собственных действий - и мы попросту не видим ни таковых
оттенков, ни разницы между множеством временных моментов
действия, заполняющих емкое "сейчас".
Создание устойчивой картины мира и определенного
восприятия мира - условие, необходимое для сохранения
устойчивости человеческой психики. Именно это условие
соблюдается благодаря особой структурирующей функции
языка. При этом язык создает каждый раз именно такую
онтологию, которая необходима именно данному обществу в
настоящий момент его существования, выделяя и отмечая
существенные для него явления и оставляя неразличенным то,
что не представляет для этого общества особого интереса или
угрозы. Воздействия-внушения исходят как бы из самого языка,
подчиняя нас собственной логике и исподволь, незаметно,
уводя говорящего в собственную стихию. И в итоге, по словам
Н. Бора, мы все оказываемся "подвешены в языке таким
образом, что не знаем, где верх, а где низ" .
Действительно, мы существуем прежде всего в языке и при
языке. Язык составляет ткань нашего бытия, пронизывает все
наше существование до такой степени, что нам уже не под силу
отделить его от себя и представить себя вне языка. Язык скрыт
здесь и как речь, образуя и неся с собой указывание. Разнообразными
способами раскрывая или скрывая, оно, это
указывание, приводит нечто к явленности, позволяет
воспринять являющееся и пропустить через себя (проработать)
воспринятое.
Язык позволяет нам воспринимать мир и собственное
бытие в нем как текст. Текст, который мы читаем, и текст,
который мы создаем. Причем текст этот существует двояким
способом: создавая его и "прочитывая" созданное ранее, мы
воспринимаем текст как "голос", который придает смысл и
озвучивает безголосую реальность; но текст - это также и
слушание ответной речи, напряженное ожидание отклика.
Поэтому здесь уже присутствует как бы множество текстов,
встречающихся на границе одного, первого, явившегося
основой для прочтения. Множественность текстов,
порожденных множественностью языков различных культур и
обществ, дополняется множеством индивидуальных "текстовпрочтений"
- ибо при прочтении текста человеком каждый раз
заново создается и "понимается" свой собственный текст - "то,
что я собственно мню" (Гуссерль). И "лишь угадывается связь
этого смысла со смыслопорождающей сердцевиной (которая
вовне и на границе) и уразумевается наличие смыслового
остатка, невводимого в мое осмысление" (того смыслового
остатка, который порождается самим языком, на котором
написан читаемый текст).
"Читая" текст, мы как бы дешифруем знаки другого мира "на
языке собственных представлений о других возможных
мирах" , осознавая при этом всю приблизительность и
неполноту подобной дешифровки. Однако в нас заложена
"презумпция понимания": все, что является сообщением, может
и должно быть расшифровано; а сообщением является все.
А следовательно, "чтение" наше постоянно и непрерывно, но
несовпадения текстов читаемого и нашего собственного,
который и позволяет нам читать, ведут к остановкам и сбоям, и
к удивленно поднятым бровям: "что это тут такое странное
написано? откуда это взялось?". Но язык уже ведет нас и не в
нашей власти отбросить в сторону начатый текст как глупую
выдумку, расходящуюся с нашими понятиями. Однако "может
быть чтение потому и является чтением, что читающий всегда
находится в некотором недоумении и, чтобы читать, он должен
подчиниться воле текста?.. И в силу этого он не может читать,
не изменяя себе, не подгоняя свою проекцию под те
требования, которые выдвигает читаемый текст" .
Язык ведет нас, предъявляя собственные требования, направляя
наше восприятие и наше поведение. Мы являемся
ведомыми языком. Значит, мы должны быть внимательны к
этой речи ведущего нас языка, к тому, что "говорит вместе с
нашей речью, притом всегда уже и в одинаковой мере,
замечаем мы это или нет" . Можно возразить, что, - как же,
мы в любом случае контролируем язык, ведь именно мы
говорим, являемся говорящими, а значит, хоть и не в нашей
власти контролировать язык как таковой, язык вообще, сам
текст бытия, то уж по крайней мере свой язык, являющий себя в
речи, нашей речи, мы можем контролировать.
Действительно, для речи нужны говорящие, являющие эту
речь, но это совсем не значит, что речь подчинена им, то есть
нам, говорящим, целиком и полностью. Напротив, "говорящие
скорее сами присутствуют лишь в своем говорении... При том,
к чему они в своем говорении обращены, при чем пребывают
как таком, что их всегда заранее уже задело" . Так нечто
задевает нас и заставляет проговаривать это самое нечтозадевание,
одновременно и прислушиваясь к нему. Говорение
само по себе уже является слушанием, "это слушание языка,
которым мы говорим. Говорение есть, таким образом, даже не
одновременно, но прежде всего слушание. Это слушание языка
незаметнейшим образом предшествует всякому другому
слушанию, какое еще имеет место. Мы говорим не только на
языке, мы говорим от него. Говорить мы можем единственно
благодаря тому, что всякий раз уже услышали язык... Мы
слышим, как язык говорит..." .
По-нимание, следовательно, основывается на в-нимании
голосу-тексту-сказу бытия, на некоем почтительном
подчинении в слушании, то есть в по-слушании ему, как
наставляющему нас Учителю. Сказ языка выступает как некое
выставление напоказ того, что является обговариваемым,
причем не просто выставление напоказ, но еще и с указанием
на него, побуждающим нас обернуться в его сторону,
присмотреться и прислушаться к нему, и мы неизменно идем
вслед за этим указанием в некотором недоумении,
вынужденные идти от "слов" (в данном случае имеются в виду
не слова как таковые, но лишь отдельные самостоятельные
составляющие части нашего текста бытия) к интуиции (то есть
озарению понимания при прочтении). Но "от слов к интуиции
можно (если повезет) перейти, только совершив некий
скачок" . Между простым следованием за указанием и
интуицией указанного - пропасть, представляющая собой
ощущение невозможности данного, ибо данное не вписывается
в имеющуюся у нас схему-текст сознания-бытия, но является
явной неотъемлемой частью наличного-(представленного)
текста-бытия. Именно эта пропасть особенно важна для нас как
"читателей текста", ибо "может быть, понимание начинается с
того момента, когда ты оказываешься в ситуации ясного
сознания перед лицом некоей невозможной возможности...
Когда от тебя требуется мужество невозможного. Мысль -
отсюда!" и "...следовательно, мыслить - значит, стоять лицом
к лицу с чем-то иным, с сутью дела, скрытой за сценой, занятой
масками марионетками" . За интуицией этого "иного", за
преодолением пропасти - принятие его, "иного", и изменение
собственного текста-бытия-сознания. При всяком прочтении мы
одним текстом прочитываем другой, создавая при этом совершенно
новый третий. "Текст понимается посредством текста, и
это понимание возможно лишь как создание текста в акте чтения"
. Сознание-понимание-текста бытия постоянно
меняется, процесс возникновения новых текстов непрерывен.
Тексты, как и языки, оказываются разнообразными и
множественными. "Каждая серьезная философская концепция
сопряжена со своим особым, только ей присущим, языком.
Отчетливо разными вырисовываются перед нами языки
философий Канта, Гегеля, Ницше, Гуссерля, Витгенштейна,
Хайдеггера. Серьезные философски ориентированные разделы
науки - квантовая механика, теория относительности - это
также построения, обладающие своими собственными
языками... Разные религиозные системы оказываются
порождены разными языками..." . Разные языки, создавая
разные мировосприятия и разные миро-образы в силу различия
своих структурирующих сеток, создают разные типы текстов.
Пытаясь характеризовать эти разновидности, исследователи
вводят разведение языка и речи (Ф.де Соссюр), фено- и
генотекста (Ю.Кристева), текста и произведения (Р.Барт),
дискурсивного и суверенного письма (Ж.Деррида). В центре
каждого такого разведения оказывается одна и та же задача:
показать, как возможно понимание, то есть нахождение единого
смысла, при условии сохранения множественности языков. Как
возможно прочтение чужого текста и создание собственного.
Используя терминологию Ж.Деррида, можно сказать, что за
эти две задачи отвечают как раз разные типы текстов: за множественность
(от которой, как это следует из самой природы
языка и наших с ним "взаимоотношений", никуда не деться) -
суверенное письмо, за единство (являющееся условием
понимания, диалога и координированности людей, то есть в
конечном итоге одним из условий существования общества) -
дискурс. Дискурс представляется нам как сеть смыслов,
суверенность - как взрыв бессмыслицы или смеха. Что может
дать нам дискурс? Некоторый общий смысл - можете вы
сказать. Однако что такое смысл? Смысл - это возможность
сговора, перемигивание в кругу посвященных. Эта возможность
связывает дискурс в цепочку, где одно цепляется за другое, и
все вместе скреплено этим перемигиванием.
Но, в сущности, перемигиваясь, каждый имеет в виду свое
и думает о своем, представляет себе свои особые образы, какие
приходят в голову только ему. "Когда я говорю: "Какое синее
небо!", я знаю, что я имею в виду, но никто другой не знает,
никто другой не может знать, что я имею в в
...Закладка в соц.сетях
