Жанр: Философия
Русский позитивизм
...кая. Первая ценилась всего более ради нравственных ее правил, вторая за
близкую ее связь с духом и прогрессом времени.*
* Zeller. Ph. d. Griechen. III. S. 485-492, Lange G. d. Materialismus. S. 34-35,
Ch. Martha. Le poeme de Lucrece. Paris, 1869. P. 244- 246
Таким образом, практическое направление, получившее уже преобладающее значение в
главных философских школах поаристотелевского периода, приобрело при переходе
греческой философии на римскую почву решительное первенство. Что же касается
науки, то она низведена была на такое практическое служение потребностям жизни,
что потеряла всякую возможность расти и развиваться. Такое положение ее
отражалось и на философии и было особенно пагубно для той школы, которая - как
школа Эпикура - думала служить жизни, в известной мере опираясь на науку. Наука,
лишенная самобытности, была, однако же, основанием шатким, и это решительно
подрывало значение последнего убежища критической мысли.
Эпикуреизм, как замечает Целлер, был лишен научного смысла. Воззрение этой школы
на основную задачу философии истекало из этого существенного недостатка. Задача
эта, по учению Эпикура, есть открытие возможности достичь счастья, сама
философия и учит поэтому той деятельности, при посредстве которой разрешается
эта задача. Деятельность такого рода заключается в мысли, в слове, в знании.
Знание служит, однако ж, человеку не непосредственно, а, как думали эпикурейцы,
посредственно, постольку, поскольку оно способствует практическому образу
действия или поскольку оно устраняет встречающиеся в этом направлении
препятствия. Если же научная деятельность такой цели не служит, то она, с
эпикурейской
94
точки зрения, ничего не стоит и не может принести никакой пользы. Эпикур, а
вслед за ним и его школа, уважая науку, презирали ученость. Они выделяли из
общей совокупности наук одно изучение природы ради того, что знание естественных
причин освобождает ум от суеверия и страхов. Это единственная цель, допускаемая
эпикурейцами при изучении природы; помимо этой цели, люди, по мнению их, в
изучении природы нисколько не нуждаются.
От такого взгляда на естествознание происходило крайнее к нему равнодушие и
невежество: не знали ни методов, общепризнанных тогда в мире ученых, ни новейших
открытий; не затруднялись принимать различные решения одного и того же вопроса;
относились безразлично к степени достоверности научных положений и т. д. Самый
выдающийся эпикуреец этого времени - Тит Лукреций Кар - при всем высоко
просветительном своем направлении остается в неведении относительно величайших
научных приобретений своей эпохи. Дидактическая поэма его "De Rerum Natura"
служит тому красноречивейшим доказательством.
Эпикуреизм, как видно из этого, запутался именно в тех понятиях, в которых и
теперь многие путаются. Он не обладал путеводного нитью, которая могла вывести
его из этой путаницы; ему чужда была идея философии, органически связанной с
наукой. Идея эта выработалась только недавно. Пока наука развивалась отдельно от
философии, а философия строила свои системы независимо от науки, до тех пор
вопрос о стремлении, тенденции как науки, так и философии оставался открытым.
Всякий думал, что возможно заставить науку служить тем или другим целям по
желанию, и всякий сообразно с этим взглядом и обращался с наукой. То же делалось
и с философией. Волиционист гнул и ломал все по-своему, метафизик - по-своему, а
ученый, думая, что вне слышимых им бредней волиционизма и метафизики не может
существовать никакой философии, замыкался в безысходную эрудицию, в науку для
науки.
Были, однако же, живые и здоровые умы, которых зрелище науки, или орудуемой
чуждыми ей силами, или развивающейся "an sich und fur sich", не могло не
возмущать; они угадывали великое значение полной, всесторонней и независимой
умственной деятельности и верили в возможность такой деятельности. Им хотелось
исторгнуть науку и из рук эксплуататоров, и из рук мертвых буквоедов; они горячо
призывали к себе всех задыхавшихся в хаосе беспочвенных умозрений, всех,
изверившихся в науку для науки.
Они - таковы были и эпикурейцы - призывали к себе, во имя науки и жизни, к
свету, к свободе. Но их слово не было услышано; массы увлеклись иными
проповедниками, и опять на долгое время наука и философия пошли врозь, то служа
волиционизму, то спотыкаясь о подкладываемую им тенденциозность, то отрываясь от
жизни и уносясь в мир фантазии или замыкаясь в буквоедство. Так было всегда, так
было и с эпикуреизмом. Намерения его, стремления, тенденции были самые светлые,
самые живые; но он не мог понять, что тенденции эти существуют не вне науки, что
их нельзя приложить к ней или отнять от нее, что, напротив, они неразрывно
связаны с наукой, не сбивающейся с своего пути, т. е. такою наукою, которая, не
вдаваясь в бесплодную эрудицию, развивается неразрывно с ходом жизни, не
оглядываясь ставить свои решения вместо решений волиционных и метафизических, и
всегда и везде распространяет истину, вытесняя фикции и призраки. Такая наука не
нуждается в приложении к ней внешней тенденции, тенденция существует уж в ней
самой, и философия, возникающая и развивающаяся на основах такой живой науки,
есть единственная философия, способная служить для жизни и устранять все,
препятствующее ее свободному ходу. Когда такая наука и такая философия
существует, то нет более места ни для субъективной тенденции, ни для мертвой
эрудиции. Они существуют не для избранных умов и не для предвзятых целей, но для
"великой борьбы и великих переворотов, которыми приобретается совершенствование
человечества".* Суеверия, предрассудки и всевозможные измышления, которыми
держатся всякого рода неправды, падают только перед силами положительного
знания, и там, где их нет, ничто не в состоянии заменить их.
* Е. Littre. La science au point de vue philosophique. Paris, 1873. Р. 475.
Судьбы эпикуреизма представляют одно из множества свидетельств этой истины,
которую не раз уже выясняли историки и публицисты новейшего времени. Эпикуреизм
не понимал, что в самой науке есть живой родник внутренних сил и стремлений, а
потому он и не умел ценить ее, не умел пользоваться ею. Теперь позитивное учение
указывает на этот живой родник и научает пользоваться им и чем далее будет оно
развиваться, тем яснее будет становиться его великое значение. Чуждые ему
частности - как, например,
предвзятый буржуазный либерализм многих современных его представителей - уступят
силе последовательности развития основных положений учения, исключающего
неизбежно всякие привилегии и всякий паразитизм, под какими бы благозвучными
названиями они ни скрывались, и, следовательно, не оправдывающего никаких
ухищрений буржуазного либерализма. Но пора нам возвратиться к эпикурейцам.
Новейший переводчик поэмы Лукреция, Лавин в предисловии к своему переводу*
причисляет эпикурейцев к числу провозвестников позитивизма. С ним нельзя было бы
не согласиться, если бы те положения, которые сближают учение Эпикура с учением
Конта, были результатом положительного метода, прочным завоеванием науки, а не
тенденциозным провозглашением смеси верных и ложных положений, опирающихся на
доказательства, очень часто совершенно мнимые. Так, например, констатирование
неизбежности завершения для человеческого ума периода волиционного можно бы
приписать эпикурейцам, если бы они умели действительно констатировать его. Но у
них вопрос этот имеет какую-то неопределенность, незаконченность, и потому
решение его вряд ли даже и подвинуто ими вперед.
Эта неопределенность, высказывающаяся не раз и в поэме Лукреция,** значительно
портит те места этой поэмы, в которой завершение волиционного фазиса
представляется с обычной для Лукреция блестящей манерой изложения. Так, на
первых страницах мы читаем следующее: "В то время, когда униженный разум
человеческий ползал по земле под игом суеверия, которое из области небесных
пространств показывало свою голову и с этой высоты угрожало нам своим ужасным
видом, человек из среды греческого народа*** первый дерзнул поднять против него
глаза свои и первый дерзнул возмутиться. Ни слова богов, ни их громы, ни угрозы
разгневанного неба (?) не могли остановить его. Препятствия только раздражали
строгую добродетель его сердца, так что он первый возжелал разбить тесные врата
природы. Несокрушимая энергия души его восторжествовала, и он подвинулся далеко
за пламенные пределы мира и окинул мыслью все это обширное пространство; оттуда
же его победный гений явился к нам и возвестил о том, что может и что не может
возникать, и почему каждому телу свойственна ограниченность и каким образом
ограниченность эта полагается самою его сущностью.
* Предисловие, о котором здесь идет речь, было напечатано в "Обозрении" Литтре
ранее появления самого перевода, при котором оно не приложено.
** См.: Lucr., I, 57; II, 642; III, 20.
*** Эпикур.
С тех пор суеверие попрано ногами и низвергнуто: наша победа уравнивает нас с
богами".* Для рассеяния душевного мрака, - говорится далее, - необходимы не луч
солнца, не светлое сияние дня, но наблюдение и разум. Вот правило, которое они
дают нам и которое будет руководить нами впредь: из ничего не может произойти
ничто, даже и по повелению богов. Страх до такой степени владеет смертными, что
когда они рассматривают тысячи явлений неба и земли, то, не имея возможности
открыть их причины, они приписывают сотворение их божественной силе. Поэтому,
как только мы увидим, что ничто не может быть сотворено из ничего, мы станем
яснее видеть нашу цель, первоначальный источник существ и образ происхождения
всего без вмешательства богов".** Устранение суеверий ведет к изучению природы,
излагаемому в поэме. Цели ее Лукреций ставит в провозглашении великих истин и
указании средств освобождения разума от гнетущих его суеверий посредством
глубокого изучения природы.*** Это глубокое изучение природы, как можно
заключить из замечания, делаемого в другом месте поэмы, должно было иметь
основанием науку: "Всего отраднее, - говорится здесь, - подняться на тихие,
огражденные наукой вершины - убежище мудрецов и иметь возможность из этого
убежища созерцать других людей, блуждающих там и сям и, подобно бродягам, ищущим
пути жизни".****
* Lucr., I, 63-80. (Все переводы цитат сделаны по Лавиню и изданию Гарнье).
** Lucr., I, 147-159.
*** Idem., I, 920 и след.
**** Idem., II, 7 и след.
Я уже указал выше на те воззрения Лукреция, которые придают заявлениям, только
что выписанным и им подобным, известную неопределенность. Это не помешало бы,
однако же, нам смотреть на Лукреция как на провозвестника позитивизма, если бы
ему удалось действительно установиться на тех огражденных наукою вершинах, о
которых он говорит, хотя и в этом даже случае различие целей Лукреция и целей
позитивизма было бы резкое; общее все же осталось бы то, что наука должна лежать
в основе миросозерцания. Но Лукреций только провозглашает принципы,
на самом же деле остается догматиком и метафизиком, положения которого если и
имеют иногда сходство с положениями позитивизма, то всегда внешнее и никак не
могут иметь связей внутренних. Так, излагая атомистическую систему,
заимствованную Эпикуром у Демокрита, Лукреций является представителем воззрений,
которые, хотя и близки к одной из принятых в современной науке гипотез, но, как
я имел уже случай заметить, лишенных у древних философов научного характера.
Такое же точно значение имеют и его социологические теории, изложенные в пятой
книге.
Но все это далеко еще не так важно, как то, что Лукреций не в силах удержаться
всегда даже и на этой относительной высоте, бывшей отчасти для Аристотеля и для
александрийских ученых не более, как uberwundene Standt-punkt. [2] Лукреций
думал, что достаточно только провозгласить царство науки, чтобы царство это
действительно наступило; но сколько раз он ни провозглашает торжество света над
тьмою, возгласы его так и остаются возгласами, потому что он не только не в
состоянии был провести последовательно научный метод, установленный уже до него,
но даже пребывал в неведении относительно капитальнейших результатов этого
метода. Было бы слишком долго перечислять все случаи, в которых проявляется
несостоятельность Лукреция в этом отношении; достаточно для примера указать на
теорию призраков (simulacra), физиологическое объяснение сна, попытку серьезного
объявления несуществующих фактов (страх льва перед петухом) и т. д. В этом
отношении Лукреций разделяет участь всех древних метафизиков, а отчасти и
ученых: ему неизвестна была поверка, без которой опытный метод (очень им
уважаемый) лишен значения. Что же касается невежества Лукреция в науке его
времени, то оно было далеко не ничтожно: все открытия александровских уче-ныхдак
же как и их метод, для него как будто не существовали. Он смеется над антиподами
и стремлением земных тел к центру земли; по его мнению, обитаемой части земли
противополагается часть земли воздушного свойства, дающая возможность твердой
земле держаться на воздухе, наконец, солнце и луну он признает телами, величина
которых весьма мало превосходит видимую их величину.*
2 преодоленная (снятая) точка зрения (нем.).
* См.: Очерк ист. ф.-м. н. С. 371. Что же касается Martha, то, несмотря на
обширность своей монографии, он совершенно упустил из виду сопоставление
астрономических знаний Лукреция с знаниями александрийских ученых, а
сопоставляет их с знанием Эвдокса.
Из этого видно, как много недоставало Лукрецию для того, чтобы сделаться
истинным представителем науки. Заменяя ее тенденциею, он лишал себя опоры
единственной силы, устраняющей устарелые миросозерцания, для борьбы с которыми
Лукреций тратил тщетно так много добрых намерений и красноречия.
Таким образом, эпикуреизм, даже в лице такого высокоталантливого представителя,
как Лукреций, был не в состоянии стать на ту высоту, которая одна могла еще
спасти науку и философию. Скептицизм слабо служил первой, подрывая вторую, и не
мог указать никакого выхода к научной достоверности и философской
положительности. Все остальные затем философские направления были чужды не
только прямой, но и косвенной связи с наукой, шли от нее врозь и мало-помалу
теряли свое значение, нисходя к тому низменному уровню умственного состояния,
который, благодаря ходу исторических событий, все более и более расширял свои
пределы, продолжая в то же время начавшийся в нем еще ранее процесс понижения.
Время, в которое жил Лукреций, было печальною эпохою. В детстве Лукреций как
уроженец столицы мог видеть изгнание Суллы Марием, потом Мария Суллой и все
кровавые зрелища, которыми сопровождались эти события. В отрочестве и юности он
был зрителем страшных проскрипций свирепого диктатора и свидетелем того, что
происходило после отречения Суллы от власти. В зрелом возрасте, незадолго до
смерти, Лукрецию пришлось пережить окончательное падение старинных учреждений и
торжество Цезаря. Вот почему в поэме его постоянно слышится вопль души,
утомленной пережитыми ужасами, вопль о мире. Мира желает он и для отечества, и
для друга своего Меммия, которому посвящена поэма, и для самого себя. Мир,
мир... вот слово, которое встречается беспрестанно во всех шести песнях, при
всем разнообразии предметов, составляющих их содержание; и сущность
божественности - мир, и истинная религия - мир души, и цель науки - возможность
мирного созерцания, и преступление - нарушение мира, и одомашненность животных -
имеет целью избавление их от хищных зверей, цели мира.
Но песнь о мире осталась гласом вопиющего в пустыне;
Рим шел к кризису, и когда кризис этот наступил - старинные учреждения пали,
политическая свобода рушилась, и на их развалинах воцарилась полновластная
военная диктатура. Время этой диктатуры есть время упадка древнего общества и
древней цивилизации. Причина этого упадка коренится в несостоятельности
социальных, политических и религиозных идей, которыми держалось это общество и
эта цивилизация, а потому причины эти предшествовали торжеству империи, тем не
менее, однако же, установленный ею порядок вещей немало способствовал усложнению
положения дел и ухудшению исхода, к которому они шли. "Под его гнетом, - говорит
Литтре, - литература, искусства, науки - все стало понижаться; оборонительные и
наступательные силы ослабели, и германцы положили конец делу Цезаря и Августа".*
Такой конец представляет катастрофу, обусловленную извне, катастрофу,
воспрепятствовавшую внутреннему развитию идти своим правильным путем.
Развитие это, по мнению Литтре и некоторых новейших исследователей этой
эпохи,**содержало, однако же, элемент обновления, а потому хоть в общем и
представляло процесс упадка, но не шло к гибели в такой мере, чтобы гибель эта
была неотвратима. Обновление возникло и развивалось в среде этого самого
общества; но обновление это не исходило из жизни политической, которая была
задавлена новым режимом; не исходило из развития литературы и искусств, которые
способны были только на одни воспроизведения старинных образцов и были лишены
самобытного творчества; оно не возникло и из прогресса положительных наук, так
как математика и астрономия были в древности единственными науками, имевшими
положительный характер и, следовательно, представляли основание, слишком узкое
для того, чтобы, опираясь на него, науки могли бы получить общественное влияние.
Оставалась, таким образом, одна только область, в которой обновление это могло
выработаться, - область религиозная.*** Здесь совершился всеобщий переход к
монотеизму.
* Е. Littre. Etudes sur les barbares et les moyen age. Paris, 1867. P. XVII.
** См. М. П. Драгоманова "Вопрос об историческом значении Римской империи".
Киев, 1869 и рассматрив. им сочинений Тьерри, Мериваля и пр.
*** Е. Littre. Etudes. P. XVII.
Но прежде, нежели воспоследовало это обновление, постепенно складывавшееся из
разнообразных данных, общее состояние упадка выразилось в повсеместном понижении
уровня умственного развития и реакцией старых религиозных понятий и позже
падением философии, наплывом восточных верований, синкретизмом этих верований и
всеобщим господством теософии, мистики и суеверия. Все это не оставалось конечно
без влияния на совершавшееся обновление, значительно извращая его.
Через столетие после того, как Лукреций провозгласил гибель суеверия и
водворение господства разума, нелепейшие суеверия владычествовали повсеместно.
Тысячи томов предсказаний находились в Риме в руках одних только частных лиц,
везде волновались мыслью о вызывании теней мертвецов и т. п., разные шарлатаны,
преимущественно явившиеся с Востока, бродяжничали по Риму и эксплуатировали
легковерие всех слоев населения. Рассказы, переходившие из уст в уста,
превосходили все, что только может создать самая необузданная фантазия. Валерий
Максим наполнил такими рассказами целую книгу: здесь идет речь и о говорящих
быках, и о потеющих кровью щитах, и о кусках мяса, падающих дождем на города, и
т. п. В это же время сжигались сочинения философов, отвергавших те основы, на
которых покоилось торжествующее сумасбродство, и сжигались нередко руками таких
отвратительных личностей, как Александр Абонотейхский, который выдавал себя за
товматурга и прорицателя.
Появились целые сочинения, трактовавшие о слабости и ограниченности
человеческого ума, о неопределенности и сомнительности всякого знания, не
исходящего из супрана-турального источника, о необходимости черпанья помощи из
этого источника во всех случаях, когда человек стремился обогатить себя знаниями
достоверными. Самый же источник этот, как утверждали некоторые представители
этого направления, следовало искать в веровании предков, в священной традиции
старины. Не довольствовались, наконец, пропагандою, а прибегали к устрашению.
"Утверждали, - говорит Мишель Никола,* у которого я заимствую все эти факты, -
что боги, стремясь к торжеству своего собственного дела, сами готовы уже
возвратить отступ*
Michel Nicolas. Essais de philosophie et d'histoire religiese. Paris, 1863.
"La reaction religieuse dans la seconde moitie du I siecle de Гете chretienne".
ников к подножию алтарей, приведя в замешательство безумную философию, которая
осмеяла чудеса, засвидетельствованные всею древностью. Корыстная набожность и
детское ханжество разносили по всей империи рассказы о событиях самых
необыкновенных. Везде только и говорили, что о чарах, появлениях привидений,
говорящих и движущихся статуях богов. Оракулы снова заговорили, и предсказания
их конечно всегда сбывались. Вошло в моду быть верующим и богомольным, как было
прежде в моде быть неверующим и философом. Молодые и старые, богатые и бедные,
художники, писатели, философы, врачи, законоведы принимали с полною верою
чудеса, как совершавшиеся ежедневно, так и те, о которых говорили предания.
Значительное большинство греков и римлян состояли, по словам Лукиана, из
глупцов, бессмысленно жадных до чудес, и кто только позволял себе заявлять
малейшее сомнение относительно действительности тех необыкновенных событий, о
которых рассказывали повсеместно, тот слыл человеком смешным и дурно
воспитанным".*
Эта реакция, развившаяся под влиянием старой традиции, была далеко не так
живуча, как реакция, принесенная извне, с Востока, как следствие объединения,
внесенного в древний мир владычеством Рима. В той самой Александрии, которая
произвела при первых Птоломеях блестящую плеяду великих математиков и
астрономов, началось в эпоху римского владычества движение, приведшее к
окончательному падению и науки, и философии.
Движение это началось слабо, едва заметно. Сначала различные народности,
стекшиеся в Александрию ради выгод, представляемых ее географическим положением,
держались далеко одна от другой, даже чуждались взаимно, но мало-помалу под
влиянием условий, понижавших уровень умственного развития, расстояние,
отделявшее греков от представителей Востока, стало уменьшаться и началось
смешение понятий и верований. Влияние Востока становилось все сильнее и сильнее,
вместе с тем как степень упадка делалась все более и более. Наука не имела уже
достойных себе представителей, и бороться с этим влиянием Востока было некому.
Философия давно уже не стояла на высоте своей задачи. Давно начавшаяся рознь
между интеллигенцией и массами была в своем апогее. Спасения со стороны
* Michel Nicolas. Essais. P. 137-138.
знаний и критической мысли ожидать было нечего.* Ничто не в состоянии было
противостоять наплыву верований с Востока. Струя философии и науки, говоря
словами Дюринга, исчезает в песке, и именно там, где искали их истока, - на
Востоке. Для подготовления позитивизма нет более никакой почвы, и эпоха первых
его провозвестников заканчивается.
* Хотя и встречаются еще очень известные имена, а именно: Страбона, Диоскориди,
Плиния, Кл. Птоломея, но тем не менее имена эти свидетельствуют только о
продолжающейся преемственности знаний, а не о их возрастании и развитии.
ПАВЕЛ СОЛОМОНОВИЧ Юшкевич
СОВРЕМЕННАЯ ЭНЕРГЕТИКА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЭМПИРИОСИМВОЛИЗМА [1]
За последние годы и без того немалочисленная семья философских доктрин
обогатилась новым учением - энергетизмом. Энергетическое мировоззрение,
провозгласив банкротство господствовавшего до сих пор научного материализма,
выступило как наследник его. Не материя и ее движение есть объясняющий мир
принцип, а энергия и ее превращения - таково основное учение новой школы. Сама
материя есть только группа сосуществующих в одном пункте пространства энергий.
Мы ощущаем только энергии, познаем только энергию, сама наша психическая
деятельность есть одна из форм энергии. Вне энергии нет ничего. Энергия есть
первосущность мира, его субстанция.
"Энергия есть сущность мира". Выставив этот догмат, субстанциировав энергию,
новое учение стало собственно на тот самый путь, на котором стоял и научный
материализм, в "преодолении" которого оно видело свою заслугу. В энергетизме
субстанциальной энергии проявился только в обновленном виде дух старой
материалистики. Но энергетический материализм вреднее материализма материи своим
заметным уклоном в сторону спиритуализма. Энергетизм - как особое мировоззрение
- есть, как ни странно звучит подобное словосочетание, спиритуалистический
материализм, легко переходящий в материалистический спиритуализм, из которого,
может быть, один шаг до спиритуализма tout court. Энергетизм в этом смысле есть
порождение того же духа субстанциализма, каким является и материализм, но с
тенденцией к предпочтению "духовной" субстанции материальной.
Но наряду с этой субстанциональной энергетикой, объявляющей себя особым
мировоззрением, есть чисто научная энергетика, для которой энергия есть
известный символ - я бы предпочел сказать: эмпириосимвол, - систематизирующий
наше познание. На точке зрения этого эмпириосимволического понимания энергии
стоит и автор данной статьи.
Статья публикуется по: Очерки по философии марксизма. СПб., 1910.
2 просто-напросто (фр.).
Но прежде, чем подойти к самому вопросу об энергетике и ее двух видах, мне
придется предпослать довольно пространное - но неизбежное - рассуждение,
трактующее о символах, задачах познания, субстанциальности и пр. И только в
последней главе - к сожалению, слишком короткой для разбираемой темы - эти общие
посылки применяются к вопросу об энергетике.
ФАКТЫ И СИМВОЛЫ
Все, что познается человеком, или дано ему или создано им.
Этим я хочу разделить познание на две неодинакового значения области. Дальнейшее
изложение покажет, что обе эти области, при всем их характерном различии, имеют
многочисленные точки соприкосновения, даже прямо переходят одна в другую, но это
обстоятельство не помешает нам - как и в иных случаях обнаружения непрерывности
явлений - отличать их друг от друга - по крайней мере на их противоположных
концах.
Человеку даны предметы "внешнего" мира с
...Закладка в соц.сетях
