Жанр: Философия
Историко-философские исследования.
...тя терминологически и
близких элементов. Вместе с тем для серьезного и глубокого
изучения истории философии остается, видимо, в силе "номиМ.К.Петров____________________________86_
нализм", хотя и здесь хотелось бы иметь не очередной курсучебник,
где будет очередная тенденция в ущерб фактам, а побольше
переведенных на русский язык и изданных первоисточников,
для начала хотя бы в форме хрестоматий и антологий.
Что-то в этом направлении делается, библиотека "Философское
наследие" насчитывает уже довольно много имен, но тиражи
явно не соответствуют спросу: приобрести книги для начинающего
в философии практически невозможно.
Вопрос о составе курса философии, о методах его подачи и
обеспечения, хотя он и не является чисто научным, имеет, нам
кажется, самое непосредственное отношение к историко-философским
дискуссиям. В конечном счете тот довольно низкий
уровень философской эрудиции и философской культуры, по
поводу которого мы все так охотно скорбим, зависит от постановки
преподавания истории философии и от обеспечения
курса литературой. Трудно требовать от студентов высокой философской
культуры, если большинство из них, особенно заочники,
ничего не могут достать, кроме "Краткого очерка истории
философии".
6. Должны ли членения курса подчиняться хронологии или содержанию
?
Если гносеология признается единственным и достаточным
основанием, то вопрос этот, естественно, праздный: однородную
философскую начинку можно разделять хоть так, хоть
этак, сообразуясь только с объемом курса и возможностями
студентов. Но задача значительно усложняется, если естественные
академические требования приходится совмещать с учетом
содержания.
Принятое членение - история античной философии, средневековой
философии, философии нового времени - опирается
на очевидные переломные моменты: закрытие философских
школ и Возрождение. Но ни по насыщенности событиями ни
по направлениям процессов развития ни один этап, кроме, пожалуй,
средневековья, не образует сколько-нибудь устойчивого
единства. В античности, например, нетрудно выделить этапы
перехода от теогонической к логической аргументации, а затем,
после Аристотеля, этап инфляции логического, выдвижения
на первый план нравственного и даже эстетического аргумента.
Также и в философии нового времени видны явные
скачки проблематики, даже разложение линий развития. До
87____________Предмет и цели изучения истории философии____________
Локка, например, теологический субстрат очевиден: "естественная
философия" возможна лишь постольку, поскольку на
правах аксиомы берется идея сотворенности природы ("естественное
благочестие") и принцип богоподобия человека, тождества
человеческой и божественной логики. Связь деизма с Реформацией
в этих исходных пунктах очевидна. Но с Локка начинается
новая ситуация: отказ от врожденных идей есть вместе
с тем отказ от богоподобия, отбрасывание по крайней мере
одного из теологических костылей. А дальше явная развилка на
Канта и Конта. То же радикальное изменение философской
ситуации возникает и в философии Канта. Почему из всех направлений,
порожденных его философской системой, мы берем
только немецкую классику, рассматриваем Канта через
призму Гегеля, не совсем ясно.
Ясно, однако, что вопрос о членении курса истории философии
и о принципах такого членения далек еще от решения,
требует самого тщательного и критического анализа.
7. Историзм - конкретность социального аншиза или ретроспектива
?
Принцип историзма в историко-философском исследовании
давно уже стал у нас общим местом и одной из традиционных
формул-заклинаний при подходе к историко-философскому
материалу на предмет исследования. Внешне это выражается в
обязательном для любой историко-философской работы анализе
"социально-экономической" обстановки, хотя, как по этому
поводу справедливо недоумевает Копнин и сокрушается Соколов,
связь между "социально-экономической обстановкой" и
предметом историко-философского анализа часто до крайности
напоминает связь между огородной бузиной и киевским дядькой.
Попробуйте, например, более или менее доказательно вывести
из торгового города Милета заявление Фалеса "все из воды",
а когда это получится, если получится, из тех же посылок
придется выводить "все из воздуха" Анаксимена и "все из неопределенного"
Анаксимандра. Ясно, что ничего особенно доказательного
здесь получиться не может, и если нам удастся из
одних и тех же посылок получить три различных результата, то
только отсутствие свидетельств о том, кто еще сказал "все
из...", может помешать нам получить тридцать три или триста
тридцать три результата той же доказательной ценности.
Значит ли это, что принцип историзма вообще неприменим
М.К.Петров___________________________8^
к историко-философским исследованиям и положение о производном
характере форм общественного сознания от форм
общественного бытия применительно к философии теряет силу,
не подтверждается данными конкретных анализов? Нам
этого не кажется. Совсем напротив, подвергая анализу, например,
не торговый город Милет как таковой, а всю историю греческой
социальности XV-VI вв. до н.э. на фоне более устойчивых
египетских или ближневосточных форм общественного бытия,
мы именно здесь, на уровне общественной практики, обнаруживаем
новые противоречия, новые точки роста, новые
требования к мировоззренческой форме, которые не сразу, не
вдруг и не однозначно разрушают старую и создают новую,
приводят в конце концов к переориентировке с мифологической
мировоззренческой формы, где наследственные навыки
распределены в божественные имена, а имена связаны в систему
кровнородственных связей, на форму логическую, использующую
универсальные лингвистические связи для построения
картины мира. И если уж говорить о "социально-экономической
обстановке" этого периода, то она предельно точно представлена
Аристотелем в тождестве властвующего и подвластного,
господина и раба: "В целях взаимного самосохранения необходимо
объединяться попарно существу, в силу своей природы
властвующему (т.е. рожденному законно, от свободных родителей.
- М.П.), и существу, в силу своей природы (рожден
от рабыни. - М.П.) подвластному. Первое благодаря своим интеллектуальным
свойствам способно к предвидению, и поэтому
оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее;
второе, так как оно способно лишь своими физическими
силами исполнять полученные указания, по природе
своей существо подвластное и рабствующее. В этом отношении
и господином и рабом в их взаимном объединении руководит
общность интересов" (Политика, 1252 а).
Становление этого исходного тождества различений властвующего
и подвластного, слова и дела, господина и раба, закона
и гражданина, знака и обозначаемого, чему нет соответствий
в египетском и ближневосточном окружении, явственно
видно со времен Гомера, прослеживается в трансформациях
ряда социальных структур и форм общественного сознания,
использовано Аристотелем и Гегелем. Так почему же, спрашивается,
мы упорно избегаем входить в диалектику этого исходного
тождества противоположностей, сочиняем явно надуман89____________Предмет
и цели изучения истории философии____________
ные схемы производства конкретных форм общественного сознания
из любых наперед заданных форм общественного бытия?
Нам кажется, что дело здесь не в неспособности или неумении
анализировать формы общественного бытия и механизмы
производства общественного сознания - чего-чего, а умения,
изворотливости, "хитрости разума", изобретательности в
этих построениях хватает. Дело, видимо, не в неспособности, а
в том своеобразном понимании самого принципа историзма,
когда на место действительной, как она представлена в текстах
и свидетельствах, истории осознанно или неосознанно подставляют
гегелевский логический концепт истории, в котором
начало и конец процесса, "в себе" и "для себя" бытие, связаны
однозначной цепью "моментов" саморазвития-становления,
причем каждый следующий момент в движении от начала к
концу представляет из себя более удобный и высокий наблюдательный
пункт для обозрения в деталях всего пройденного пути.
Этим, собственно, и обосновывается теоретически право на
ретроспективу - введенный еще Аристотелем обычай взбираться
на колокольню собственной системы, понимая ее как
необходимый момент на пути развития, и избирательно анализировать
оттуда историю по принципу "предшествования". Начала
Аристотеля и персоналии его истории философии могут
служить в этом отношении хорошим примером.
Поскольку марксистская философия признается вершиной
философского развития, то кое-кому кажется, что отсюда уж
все как есть видно и марксистская история философии может
освободить себя от черной работы кропотливых конкретно-исторических
исследований, идти во всеоружии всезнания "обратным
путем": не по линии вывода форм сознания из форм
бытия, а совсем напротив, по линии вывода форм бытия из заведомо
известных и ясных (с колокольни марксизма все видно!)
форм сознания. Хотя этот путь весьма удобен и легок, нет,
видимо смысла доказывать его ошибочность и опасность для
действительно марксистской истории философии.
Пока мы не приведены, говоря словами Гегеля, в состояние
"бессильной красоты", радеющей о том, чтобы "удержать мертвое",
никто нас не избавит от необходимости самим с материалистических
позиций исследовать действительную историю такой,
какова она есть, не прибавляя и не убавляя в угоду будущему
"более развитому" состоянию. Именно в этом, нам кажется,
и состоит принцип историзма в историко-философском
М.К.Петров___________________________90^
исследовании. Важно только отметить, что далеко не все методологические
принципы историко-философского исследования
должны переноситься на предмет исследования. Обязательный
для марксиста-исследователя материалистический подход к
предмету вовсе не означает, что он с той же обязательностью
должен усматривать в предмете борьбу материализма и идеализма
- их там может попросту не оказаться в том смысле, в
каком нет грамматики эскимосского языка для эскимоса, а
есть лишь грамматика эскимосского языка для европейца-исследователя.
Философское бытие, предметность того или иного
явления в конкретных исторических условиях устанавливается
не ссылками на предметность этого явления в других условиях,
а по критерию рабочей функции в своих условиях, где не было
учителя философии, чтобы объяснить Журдену нечто насчет
прозы. Забвение этой дистанции между исследованием и предметом,
смешение исследования и предмета исследования во
многом, нам кажется, объясняет некритическое использование
ретроспективы, взгляда "из более развитого" на "менее развитое"
состояние без учета исторической конкретности.
8. Должна ли история философии включать историю науки?
Взгляды на этот счет известны достаточно хорошо. Сколько
бы ни кричала наука: "Физика, бойся метафизики!", большинство
философов, начиная с Бэкона, либо вообще не отделяли
себя от науки, либо научность как таковую рассматривали существенным
признаком самой философии. Начатая было ранним
Гегелем критика науки как таковой им же была превращена
в постулат науки - системы действительного знания, в упорядоченный
склад готовых изделий саморазвития духа: "Предмет
в своем наличном бытии есть для самого себя предмет,
рефлектированный в себя. - Дух, который знает себя в таком
развитии как духа, есть наука. Она есть его действительность и
царство, которое он создает себе в своей собственной стихии"
(Соч., т. 4, с. 13). Гегель, правда, и сам сознавал, что одного
перехода из журденовского в осведомленное состояние здесь
мало, что не все здесь вяжется, поэтому, например, древнее и
новое различено у- него как действующая всеобщность и готовая
абстрактная форма, которую нужно еще претворить в действительность.
Но грани, водораздела, разрыва между наукой и
философией у Гегеля нет, они начинают обнаруживаться зна9j____________Предмет
и цели изучения истории философии____________
чительно позднее, по существу в двадцатом столетии вместе с
резким усилением роли науки в жизни общества.
Если взглянуть на эту ситуацию с учетом того, что сегодня
известно о науке, то и в колебаниях Гегеля, и у Гуссерля, и в
различных формах иррационализма, и в экзистенциализме мы
обнаруживаем справедливое до известной степени противопоставление
науки и философии, института науки и всеобщего социального
бытия по той примерно границе, по которой Маркс
и Энгельс различали бытие гражданское и бытие политическое
как ответственную за обновление противоположность анархии
и организации, личности и должности, творчества и включенных
в политическое бытие результатов творчества (см., напр.:
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 128-134). Та "абстрактная
форма", о которой писал Гегель как о характерной черте научных
занятий нового времени, оказалась принципиально несводимой
к всеобщему. Прямых связей здесь не обнаруживается,
переход из абстрактного в конкретное, развертка абстрактного
до конкретного не дают логической структуры вывода, а, совсем
напротив, предполагают как норму и обязательное условие
селекционирующие вставки, разрывы.
Иными словами, предметы науки и философии оказываются
разными со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наука
действительно содержит новое знание, но, во-первых, это знание
удерживается в рамках гражданского бытия, может получить
или не получить санкцию на вход во всеобщее политическое
бытие, а во-вторых, это знание принципиально иного рода,
чем философское. Оно объективно, т.е. независимо ни от
человека, ни от человечества, и в этом смысле бесчеловечно.
Оно научно постольку, поскольку в нем нет человека, его эмоций,
стремлений, потребностей, ценностей. С другой стороны,
философия без человека - нонсенс, человек неустраним из
предмета философии, и знание выглядит философским ровно
настолько, насколько оно включает человека. Более того, предметы
науки и философии не только не совпадают, но, как показывают
исследования, связанные с попытками установить
возможную меру ответственности ученых за приложения науки,
эти предметы даже не соприкасаются. Между ними лежит
ничейная земля, от исследования которой с одинаковым рвением
отказываются как наука, так и философия.
Наука это делает на том основании, что, передав в акте публикации
продукт в распоряжение общества, она теряет над
М.К.Петров____________________________92
ним власть, не может заниматься гаданиями, кто, когда, при
каких обстоятельствах захочет, например, применить открытый
в 1829 году закон газовой диффузии для строительства атомных
заводов; наука принципиально не может знать, как и во имя
каких целей будет использован ее продукт. Не в лучшем положении
оказывается и философия: наука попадает в поле ее зрения
только в продуктах-инновациях политического бытия, т.е.
в конечных результатах разорванной деятельности множества
индивидов, каждый из которых не ведает, что творит. Исторически
разорванность предметов науки и философии явление
сравнительно недавнее, ему от силы триста лет. И с чисто формальной
точки зрения, если всеобщая связь, целостность форм
общественного бытия считаются неотъемлемым свойством
предмета философии, история опытной науки, продукты которой
не обладают достоинством всеобщности, не может быть
включена в историю философии, как это в хзбщем-то и сделано
в традиционном курсе.
Вместе с тем исключить науку из теории познания не так-то
просто, пришлось бы убрать из философии вопросы о том, как
возникает новое знание, какими путями общество утилизирует
накопленный массив знаний. Это тем более сложно, что по генезису
и новое, и наличное знание - продукт мыслительной деятельности
индивидов, который лишь после своего сотворения индивидом
получает или не получает достоинство объективной истинности
(эксперимент), социально известного, "для общества"
знания (публикация), социально-полезного знания (приложение).
Философское признание науки не как системы знаний, каковой
она признана, а как социального института обновления,
особенно философский анализ ничейной земли, отделяющей
сегодня науку от философии, актуально по естественным причинам:
без эффективного контроля над приложениями знаний
человечество рискует плохо кончить. Но философское признание
науки означало бы введение в предмет философии и, соответственно,
в предмет истории философии множества новых вопросов
в духе программы Ленина, т.е. превратило бы историю философии
в "историю познания вообще", в историю "всей области
знания" (Ленин В. И. Философские тетради. М., 1966, с. 314). Ясно,
что этот вопрос очень сложен, но над ним уже, видимо, следует
задумываться.
Из того небольшого круга вопросов, которые подняты в
данной статье, можно, нам кажется, сделать один-единствен93____________Предмет
и цели изучения истории философии____________
ный вывод: традиционный курс истории философии устарел не
столько в деталях, сколько в основных принципах своего построения.
Он требует не частных переделок, дополнений и поправок,
а поиска каких-то новых форм и подходов, с тем чтобы
курс мог служить делу повышения общей философской
культуры. Основным направлением усилий, нам кажется,
должно быть не "многознание", т.е. не насыщение курса все
новыми и новыми частными фактами, хотя после нескольких
десятилетий увлечения гносеологической классификацией курс
крайне нуждается в доказательных фактах, а более компактное
и систематизированное обобщение результатов конкретных историко-философских
исследований. Основные причины несостоятельности
курса, слепо копирующего великие образцы историко-философских
работ Аристотеля и Гегеля, более или менее
ясны: они связаны не со степенью приближения к образцам,
а с тем простым фактом, что научно-техническая революция,
исследования ее механизмов, попытки приобщить к ней
области с другими культурными традициями опредметили, сделали
доступными для анализа и понимания такую массу новых
фактов, что их объяснение в традиционных мерках, терминах,
схемах становится невозможным. Ленин писал: "Тысячелетия
прошли с тех пор, как зародилась идея "связи всего", "цепи
причин". Сравнение того, как в истории человеческой мысли
понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно
доказательную" (Фил. тетради. М., 1966, с. 311). Полвека назад
это было лишь мечтой теоретика, для подобного мероприятия
не было фактологической основы. Теперь положение изменилось.
Фактов достаточно, нужны обобщения, выходы на теоретический
и философский уровень. В теоретическом освоении
этого нового материала и, соответственно, в критической переработке
наличного как раз и состоит, нам кажется, основная
задача марксистско-ленинской истории философии.
22.5.68
ПРОБЛЕМА ДОКАЗАТЕЛЬНОСТИ
В ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОМ
ИССЛЕДОВАНИИ
(История философии - схоластика или наука?)
Развернувшаяся на страницах наших философских журналов
и сборников, на совещаниях и обсуждениях дискуссия по методологии
историко-философских исследований переходит,
нам кажется, в ту, пользуясь метафорой Платона, истинно философскую
стадию "между мудростью и невежеством" (Пир,
203 Е-204А), когда, с одной стороны, все мы, участники дискуссии,
твердо уже усвоили, что многие вопросы, казавшиеся
нам раз и навсегда решенными или преподносившиеся нам на
правах решенных и недискуссионных, представляют из себя
комплексные и далекие от решения проблемы, а с другой - не
менее твердо для себя установили, что историко-философские
исследования, доказательность их результатов - единственный
способ внести в эти сложные проблемы какую-то ясность и согласить
нас, спорящих.
Показательна для этой новой фазы дискуссии статья 3.А. Каменского
"Вопросы методологии историко-философского исследования"
(Философские науки, 1970, № 1), боевой задор которой
построен, если еще раз вернуться к метафоре Платона,
не на божественном всезнании или самодовольстве невежды
(это - неправильно, это - правильно, это - сомнительно) и
не на посредничестве откровения (как учит...), а на типично
научной схеме аргументации от принципов. И хотя мне как основному
адресату критических замечаний З.А.Каменского полагалось
бы обижаться и негодовать, жаловаться на искажения
95___________________Проблема доказательности...___________________
и недоразумения, к чему, вообще-то говоря, поводов достаточно,
заниматься этим специально было бы, мне кажется, и скучно,
и для дискуссии бесполезно: статья З.А.Каменского сдвинула
эпицентр дискуссии на новый, и более высокий, уровень.
Куда интереснее сделать попытку осмотреться на этом новом
уровне постулатов, принципов и целей,
По ходу дискуссии не раз выдвигались и для обсуждения, и
на правах аргумента принципы, которым должно удовлетворять
или которыми обязано руководствоваться историко-философское
исследование (см.: например, обзор Ц.Г.Арзаканяна в
"Вопросах философии", 196?, № 9). Но выдвигались они как-то
поодиночке, вне системы, скорее псд влиянием обстановки и
минуты, нежели по зрелом размышлении. Статья Каменского
выгодно отличается в том отношении, что необходимость анализа
этих принципов как оснований построения системы историко-философского
знания осознана и выявлена. Рассматривая
методологию историко-философского исследования как самостоятельную
дисциплину, как "совокупность принципов и
средств, с помощью которых достигается цель и осуществляется
построение историко-философского исследования" (с. 119),
автор выдвигает анализ принципов в качестве предварительного
условия: "Перед этой научной дисциплиной встает также задача
выяснения внутренней связи изучаемых ею проблем, субординации
выявленных ею закономерностей и категорий, т.е.
исследование и изложение их в некоторой системе, принципы
построения которой также должны быть установлены" (с. 120).
Автор рассматривает три таких принципа, вернее, даже два
принципа и две цели: 1) принцип единства философского развития
человечества; 2) принцип поступательности философского
развития человечества; 3) цели историко-философского исследования
и идею всемирной истории философии: а) историческое
обоснование современной философской теории, б) исследование
исторической функции философии в жизни данного
народа. Наиболее подробно анализируется первый принцип,
и это понятно: если нет единого пути развития, двигаться поступательно
можно куда угодно по разным дорогам и направлениям,
от чего идея всемирной философии могла бы непоправимо
пострадать.
Принцип единства философского развития выводится, по
мнению З.А.Каменского, из идей единства закономерностей
объективного мира и их адекватной познаваемости, он также
М.К.Петров___________________________96_
обосновывается идеями единства предмета философии и механизма
образования философского знания. Смысл этих опор, на
которых держится принцип, состоит в следующем: "Для всех
времен и народов в основном едины те объективные связи и
закономерности природы, общества и познания, которые изучает
философия и которые воспроизводятся в формулируемых
ею законах, принципах, категориях" (с. 120).
Здесь мы начинаем ощущать беспокойство. Не по линии
объективных связей и закономерностей природы, естественно:
здесь все мы, и люди, и звери, и растения, и даже неодушевленные
предметы, имеем дело с одним и тем же. Даже не по
линии общества и познания, здесь слишком много неопределенности
в терминах, чтобы настаивать на каком-то определенном
значении. Беспокойство вызывает сам принцип: должны
ли мы понимать его по классу принципов построения теории
- как принцип целостности, без которого не может существовать
никакая теория, но который сам по себе лишь негативное
условие истинности, формально-логический постулат
существования любой теории, - либо же этот принцип понимается
как-то иначе, на правах, скажем, установленного кем-то
непререкаемого абсолюта, авторитетного правила, критерия
истинности для любого историко-философского исследования?
Если речь идет о формально-логическом постулате, то возражать
не приходится: если уж решено охватить в единой теории
все времена и народы, то для такого грандиозного мероприятия
необходимо единое, пронзающее времена и народы
основание, в чем бы оно ни состояло, и вопрос о том, как
именно его назвать - философским, или мировоззренческим,
или семиотическим, - не может играть решающей роли, будет
иметь чисто конвенциональный и эвристический смысл, то
есть будет логическим стимулом для поисков реального основания,
рабочей гипотезой соответствующих исследований. Но
вот если речь идет о чем-то большем, что должно быть принято
исследователем как содержательная и доказательная основа,
то здесь уже другой разговор: доказательства, указания на процедуры,
с помощью которых такой принцип получен.
Беспокойство это оправданно, поскольку мимоходом нам
тут же сообщают: "Доказательство единства закономерностей
объективного мира и возможности их адекватной познаваемости
не составляет предмета методологии историко-философского
исследования, которая берет эти принципы как доказан97____________________Проблема
доказательности...____________________
ные положения из теоретической философии" (с. 120). А мы,
как ни странно, впервые слышим о "теоретической философии",
с трудом представляем себе, чем такая философия могла
бы заниматься и каким способом она могла бы стать в позицию
законодателя для истории философии.
Наши опасения только усиливаются, когда нам рисуют этот
принцип в действии: "Большинство реальных фактов истории
философии элиминируются как не отвечающие критерию всемирно-исторической
значимости. Национальные особенности,
специфические формы философского развития отодвигаются
на периферию интереса исследователя. Исследователя интересует
прежде всего поступательный ход развития философской
мысли, процесс приращения философского знания, для чего
необходима логическая обработка историко-философского материала,
причем логика исследования целиком задается теоретической
точкой зрения исследователя, для исторического
обоснования которой и предпринимается историко-философское
исследование. Многообразный,
...Закладка в соц.сетях
