Жанр: Философия
Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность.
...тва стоит за фигурой ученого-режиссера?
Ошибиться здесь невозможно, это все тот же
всеведущий демиург платоно-христианского образца в одной
из своих ипостасей архитектора или драматурга, который,
действительно, понимает "смысл и цель" предприятия
и, понимая это, то есть двигаясь от конечной определенности
завершенного продукта, способен "правильно
оценивать творческие возможности, распределять роли по
талантливости", назначая Иктина, скажем, автором проекта
Парфенона, а Фидия - ответственным за роспись фронтонов.
За всей этой деятельностью просвечивает все та же
древняя концепция "слово-дело", "господин-раб", которая
еще Аристотелем была представлена в развернутой форме
иерархии административного всезнания, где объем знания
прямо связан с положением должности, и тот, кто оказывается
на вершине должностной иерархии, оказывается в
силу своего положения и высшим авторитетом. Следуя этому
принципу административного всезнания, нам пришлось
бы утверждать, что У-Тан, занимая высшую на земле должность
генерального секретаря ООН, есть вместе с тем и
высший на нашей планете источник мудрости, поэтому то,
что получают ценой огромных затрат и усилий в научном
исследовании, можно бы получать проще, запрашивая
высший авторитет о том, где и что лежит пока "в себе", в
непознанном нами состоянии беспредметности.
Такое утверждение отдает очевидной дикостью, но именно
оно реализовано в "режиссерской схеме": режиссер обязан
знать, чего он хочет: только признание результатов
исследования дает ему право "правильно оценить творческие
возможности исполнителей, распределять роли по талантливости
и так целесообразно расставить силы, чтобы
все стороны решаемой проблемы развивались гармонично".
Иными словами, прежде чем решать проблему коллективно,
режиссер-администратор должен ее решить индивидуально,
и весь коллектив нужен ему только как "говорящее
орудие", как один из видов экспериментального
Искусство и наука_________________109
оборудования. Тогда действительно возникает ситуация
мясорубки талантов, о которой хорошо пишет РЛ.М. Синг:
"Когда проскочившие университет счастливчики становятся
молодыми исследователями, их чаще всего превращают в
зубчатые колеса исследовательской машины патрона. Сам
по себе проект патрона может быть ценным и важным, но
разрабатывать его нужно сломя голову в конкурентной
борьбе с другими исследовательскими коллективами. Отсюда
односторонность и однобокость опыта, которые становятся
уделом молодых исследователей, принимающих
участие в проекте" (35, с. 209).
Но даже в этой ситуации "научного рабства" нам нс
удалось бы обосновать право режиссера на предзнанис, не
вовлекая в рассуждение дурную бесконечность авторитетов,
поскольку, если режиссер знает нечто, позволяющее
ему оценивать и расставлять по ролям подчиненные ему
головы, то тут же возникает вопрос об источнике этого
режиссерского знания, тот самый каверзный вопрос о "старых
людях", который сразу же выстраивает за головой режиссера
бесконечный ряд авторитетных голов. И замкнуть
его можно лишь на всеавторитетнейшую, всеведущую, всеблагую
и т.п. голову.
Таким образом, пытаясь разобраться в первой группе
проблем, связанных с божественной способностью приводить
все в порядок из беспорядка, мы обнаруживаем, что
проблема снятого выбора в принципе разрешима в условиях
репродукции, стабильности, устойчивости^. Она выглядит
неразрешимой в условиях творчества, нестабильности,
когда хаос воспроизводится, и то "все видимое", которое
подлежит приведению к порядку, начинает расти бесконтрольно.
Задача вновь стала бы разрешимой, если бы удалось
остановить этот рост "всего видимого". И остановить
рост можно, но тогда, сегодня во всяком случае, это значило
бы выйти из научно-технической гонки, отказаться от
обновления или сузить его базу наличным научным знанием.
А это было бы возвращением к стабильности, то есть в
нашем мире соревнования двух систем - самоубийством
по методу засовывания палок в собственные колеса.
^ Э.И.: Та форма "репродукции", о которой ты все время говоришь.
имеет своей базой рынок, - то есть мое, анархию частных интересов как
свой полюс. А ты про это все время забываешь. И эту - имманентную
противоположность (и предпосылку) - "репродукции" ты - совсем как
Прудон - выдвигаешь как противовес, как способ спасения...
110
Более того, пытаясь встать на точку зрения платонохристианского
демируга, с тем чтобы взять на себя ответственность
за все происходящее в мире, человек нашей
эпохи обнаруживает, что основная здесь трудность не в
том, чтобы "сравниться", не в тщете гордыни человеческой,
а в том, что и сам демиург в этой позиции, сколько бы
мы ему ни приписывали прилагательных в превосходной
степени, оказывается фигурой несостоятельной. Вскрывается
тайная тайн христианского миропорядка: сила бога в
авторитетном бездействии, он хорош для оправдания наличного
порядка, но с ним абсолютно нечего делать в условиях,
когда на периферии порядка бушуют бури нестабильности
и порядок все время приходится переиначивать.
Распевая зажигательную песню про бога, царя и героя,
человек с полной определенностью обнаруживает, что в
новых условиях ему действительно нечего ждать помощи
от авторитетных инстанций, каким бы статусом они ни
обладали. Но вместе с тем человек обнаруживает и другое
- свою явную неспособность ответственно контролировать
обновление наличного миропорядка традиционными
методами. Перед ним много путей, но ни одного ответственного.
Он может, например, пойти в науку, внести,
если повезет, свой BKJIIU в общечеловеческую копилку знаний.
Но он не может быть уверен в том, что с его вкладом
не произойдет чего-нибудь вроде истории с газовой диффузией
Грэхема, который в 1829 г. открыл "полную причину"
уничтожения в 1945 г. Хиросимы и Нагасаки. Он может
пойти в прикладные науки и подарить человечеству
какую-нибудь замечательную машину, продукт собственной
изобретательности. Но и здесь он не может ручаться,
что с его замечательным произведением не выкинут какой-нибудь
злой шутки. Говорят ведь, что изобретатели
автофургона погибли в душегубке: их изобретение чуточку
усовершенствовали - провели выхлопную трубу в кузов. И
даже если он никуда не пойдет, не сделает ни вклада, ни
изобретения, всю жизнь проживет под сенью директив и
указаний, то и это не менее опасно: ничем он не гарантирован
от роли опасной игрушки в руках режиссера - такого
же, как он, человека, отличающегося лишь тем, что
режиссер не умеет или не дает себе труда задумываться о
своих правах быть режиссером.
Так или иначе, но перед человеком открыто множество
путей повлиять на ход истории, но пока он стоит в традиИскусство
и наука__________________11 I
ционной платоно-христианской позиции порядка ради
порядка и определенности ради определенности, перед ним,
похоже, закрыты все пути к ответственности. Он попрежнему
раб божий - раб буквы, порядка, авторитета, сложившихся
институтов, покольку свобода остается в прежнем
распределении: повелитель свободен от исполнения,
раб - от ответственности. Ответственность отчуждена в
иерархию вышестоящих авторитетов, то есть движется в ту
же дурную бесконечность, что и все другие субъективированные
прилагательные в превосходной степени. В том
"вменяемом" виде, в каком она была бы приложима к действиям
инвалида, ответственности в нашем мире вроде бы
и нет. И все же ответственность - явно не того сорта
сущность, которую наряду с всеведением, всесилием, высшим
авторитетом можно признать реликтом стабильности
в нестабильном мире, убрать из механизма обновления.
Ответственность очевидным образом присутствует в этом
механизме как необходимость снимать выбор, предпочитая
одно другому, и нести груз последствий выбора.
В этом пункте мы и подходим к проблемам второго
круга - к системам селекции, критериям отбора и прочим
высоким материям, о которых принято говорить и писать
как о смысле жизни, о назначении человека и его сущности.
Античность и христианство решали эти проблемы довольно
просто: принцип добра и совершенства связывался
прямо с моментом творения мира, так что антично-христианский
космос был не только упорядоченным и вечным,
но и в высшей степени оптимизированным - приведенным
в наилучший порядок из всех возможных для него
порядков. Поскольку порядок этот не имел нужды в изменении,
то оценка его совершенства была во многом делом
личных предпочтений и вкусов. Оптимистам предоставлялось
право восторгаться существующим, пессимистам -
скорбеть о потерянном рае, но порядок, как он есть, не
оставлял сомнений в своей прочности, так что оставалось
лишь различным образом интерпретировать мир, не задумываясь
над тем, чего в то время не было - над изменением
миропорядка. Платон сообщает о демиурге, что тот действовал
без зависти, из лучших побуждений, от души, и
этого казалось вполне достаточным.
Лишь много позже начинает выясняться, что добрые
намерения, хотя и не пропадают даром - ими мостят дороги
в ад, - служат все же довольно шаткой гарантией
полноценности результата. Инфляция добронамеренности,
как мы уже говорили, сместила центр тяжести человеческого
доверия к разуму, к "суду разума". Даже скептик по
природе Кант считал все же возможным твердо надеяться
на разум: "Чистый разум, если бы он был наделен соответствующей
ему физической способностью, породил бы высшее
благо" (32, т. 4, ч. 1, с. 363). Правда, Кант первым
обнаружил каноничность разума, увидел в нем не инструмент
упорядочения наличного, а инструмент выхода за
рамки наличного, способный к синтезу нового. Но все же
его возможный опыт был традиционно замкнут не в том
относительном смысле, в каком мы говорим о шорах канона
или грамматики языка, а в смысле абсолютном, в каком
нам пришлось бы говорить об исчерпаемости языковых
средств, о некоем будущем моменте, когда все, что можно
написать, будет написано, на стеллажи поставят последнюю
книгу, и журналы, в целях экономии бумаги, станут
выходить на одном листе в форме списка рекомендованной
литературы и относящейся к делу критики.
Но так или иначе, а живем мы сегодня в мире, где
чистый разум более чем достаточно наделен соответствующей
физической способностью, а обещанное в этой ситуации
высшее благо не спешит появляться на свет. Даже не
совсем ясно, в чем оно могло бы состоять, это высшее
благо. Еще Протагор вьадвинул в основу всех ценностных
шкал человека: "Всем вещам мера - человек; существующим,
что они есть, а не существующим, что их нету" (Платон.
Тэетет, 151 Е). С тех пор эта мысль овладевала постепенно
философствующими массами, и в эпоху реформации,
да и после нее, когда человек остался один на один с
богом, или, как говорит Маркс, "с попом в голове", человек
прочно вошел в философский обиход на правах самодовлеющей
цели. Кант, например, писал: "В ряду целей
человек (а с ним и всякое разумное существо) есть цель
сама по себе, то есть никогда никем (даже богом) не может
быть использован как средство, не будучи при этом вместе
с тем и целью, что, следовательно, само человечество в
нашем лице должно быть для нас святым, так как человек
есть субъект морального закона, стало быть, того, что само
по себе свято, ради чего и в согласии с чем нечто вообще
может быть названо святым" (32, т. 4, ч. 1, с. 465-466).
Но поставить человека в исходный пункт всех рассуждений,
написать о нем прекрасные и величественные слоИскусство
и наука_________________113
ва, совсем еще не значит внести ясность в положение человека
в современном мире. Совсем напротив, возведенный
в метафизический постулат "начала" национальности
и педантично определенный в своих "естественных" свойствах,
превращенный в умозрительную абстракцию человек
может оказаться таким же стабилизирующим и омертвляющим
центром системы, как и постулаты высшего
авторитета, творения, вечного и неизменного порядка. К
примеру, если вслед за немецким просвещением и немецкой
философской классикой понимать сущность человека
как сущность деятельную в духе ереси Гете: 1m Anfang war
die Tat!", то есть в рамках простого противопоставления
библейскому "В начале было слово!" просветительского "В
начале было дело!", то как бы широко мы ни определяли
деятельность, человек вместе со своей сущностью навсегда
будет приговорен к репродукции. Картина антично-христианского
миропорядка останется висеть на своем месте,
изменится лишь точка зрения^. Раньше ее видели глазами
господина, теперь - глазами раба, возлюбившего свои
оковы. Соответственно и движения репродукции в процессе
обновления будут восприниматься под формой зла,
поскольку они вынуждают раба переходить от одного дела
к другому, "перековываться" в мучительных операциях замены
одних, разношенных уже и привычных цепей технологического
рабства другими цепями - новыми, непривычными
и неразношенными.
Весь во власти подобных представлений о сущности
человека, Хаксли в 1947 г. так утешал читателей по поводу
ближайших перспектив развития атомной энергии: "Можно
предположить, что в течение этого периода ядерная
энергия станет доступной для промышленного использования.
В результате, и это довольно естественно, мы получим
серию экономических и социальных сдвигов, невиданных
по скорости и глубине. Все существующие модели
человеческого существования будут разрушены, и в порядке
импровизаций придется создавать новые модели, кото^
Э.И.: Ты опять и опять забываешь, что "репродукция" внутри себя
порождает противоречия. Имманентное противоречие конкретно исторической
- данной - системы форм "репродукции" материальной и духовной
жизни людей - вот суть марксизма. О ней ты забыл. Ты видишь только
поверхностное следствие этого противоречия и разделяешь с ним все его
иллюзии о себе.
М.П.: Не опять и опять, репродукция не способна порождать противоречия.
рые соответствовали бы бесчеловечному факту атомной
энергии. Ученые-ядерники, эти прокрусты в современных
одеждах, подготовят человечеству ложе, в котором ему
придется размещаться. И если человечеству не удастся этого
сделать, то тем хуже для человечества. Здесь не обойтись
без вытягиваний и ампутаций, тех самых вытягиваний и
ампутаций, которые регулярно происходят с тех пор, как
прикладная наука вырвалась на столбовую дорогу. Только
на этот раз и вытягивания и ампутации будут несколько
более решительными и радикальными, чем в прошлом" (5,
р. XI).
Перспектива, понятно, не из приятных. Но прежде чем
говорить о вытягиваниях и ампутациях на прокрустовом
ложе научно-технической революции, надо бы все-таки
попытаться обосновать неотделимость человека от репродукции,
от меняющегося в процессе обновления прокрустова
ложа штатных должностей. Доказать это в наше время
растущей "технологической безработицы", когда человека
раз и навсегда убирают из репродукции, заменяя его автоматом,
было бы не так просто. Не спасает дела и весьма
авторитетная сегодня теория множественного контакта с
репродукцией. Здесь сущность человека усматривается не
столько в деятельности как таковой, сколько в его способности
скользить по должностям в поисках наилучшей.
Камю, например, предлагает человеку три степени свободы;
Дон-Жуан, комедиант и завоеватель. Но эта свобода
перебирать наличное, свобода выбора из наличного арсенала
цепей не очень-то воспевается и самим автором. Даже
его завоеватель, хотя он и освободился от цепей, не столько
меняет репродукцию, сколько свободно парит над ней
на манер святого духа, заведомо зная, и в этом его принципиальное
отличие от духа Моисея, что ничего путного из
всех его затей не получится (2, S. 72-78). Этот всеобщий
пессимистический настрой по поводу прокрустовых удовольствий
современной жизни и есть, собственно, рабский
взгляд на действительность.
Справедливости ради следует сказать, что и у Хаксли, и
у Камю, и у множества других философов и литераторов,
пишущих об отчуждении и уродствах современного мира,
представлен взгляд раба протестующего, сознающего свое
рабское положение, внимательно исследующего собственные
оковы. Это раб, который ищет. Даже безнадежно, но
ищет, как Сизиф у Камю. А раз ищет, то может быть и
Искусство и наука_________________115
найдет. Много хуже, когда тот же некритически принятый,
а по существу и непонятный тезис о деятельной сущности
человека превращают в моральную санкцию на прославление
рабства, на беспринципное воспевание репродукции
как таковой людьми, способными с одинаковой страстью
восторгаться как блаженством трудовых будней, так и сокращением
рабочего дня.
Иногда это идет на уровне подсознательного, и тогда,
как говорится, взятки гладки. Понадобилось, например,
авторам сценария заставить героя отдыхать душой в разговоре
с кондуктором, и вот уже миллионы людей плачут,
когда парень, после очередной потасовки с жизнью, заскакивает
в знакомый вагон и встречает вместо девушки ящик.
Захотелось хорошему автору показать путь деревенской
девушки к счастью, и вот в романе о тракторах, несчастной
любви и большом начальстве мы видим эту девушку, которая
прямо из колхоза попала в литейный цех. Ей долго
снятся деревенские сны, она долго не может приспособиться
к новой жизни. И вот почти уже в отчаянии от
собственной неуклюжести она закрывает глаза и обнаруживает,
что с закрытыми глазами работа идет лучше. Счастье
приходит к ней в тот момент, когда она ощущает себя
автоматом!
Это все мелочи, хотя и досадные, показывающие, что
либо у авторов нет четкой позиции и, соответственно, отношения
к фактам жизни, либо же они попросту неразборчивы
в выборе средств воздействия на эмоциональную
сферу человека. Ведь каждому же понятно, что было бы
кощунством, например, обыгрывать девушку в ярме на поле,
послать к ней парня плакаться о своих бедах и рассчитывать
на слезы зрителя, когда в трудную для парня минуту в
ярме вместо девушки окажется пара быков. Так почему же
спрашивается, смущенно отводя глаза и объективы от девушек
с ломами и лопатками (Х.Бидструп бесхитростно
рисовал и это), авторы не хотят видеть очевидного: девушка
в ярме, девушка с ломом, девушка с лопатой, девушка с
билетной сумкой, девушка с закрытыми глазами, - одно и
то же, что связь их с социальным целым, выражена ли она
формулой "на входе три копейки, на выходе - билет" или
любым другим функциональным определением, -связь
отнюдь не поэтическая, что поэтизировать ее столь же гнусно,
как и грустиловское: "А я сечь буду... девочек!" (6, с.
68), и что когда на месте загнанного в клетку функцио116
нального определения человека появляется его репродуктивно-социальная
сущность в виде быка, автомашины,
экскаватора, железного ящика, радоваться надо, а не лить
слезы. Но, повторяем, все это мелочи, хотя и досадные.
Куда хуже, когда автор осведомлен, понимает существо
происходящего, и все же остается на позиции восхваления
автоматизма, показа человеческого в человеке через репродукцию.
Так, Кочетов в "Братьях Ершовых", зная, что
идут уже опыты по переводу прокатных станов на автоматическое
управление, то есть по замене человека в функции
регулятора очередным ящиком, и доверчиво сообщив
об этом читателю (Роман-газета, 1958, № 16, с. 73), не
удерживается все-таки от искуса унизить человека,
нарисовать своего героя бездумным автоматом "на фоне
огненных струй" (Роман-газета, 1958, № 15, с. 32-33) и
заставить восторгаться этим портретом всех "положительных"
лиц романа. Лишь в самом конце, наговорив величественной
чепухи о "силе над металлом", о том как
металл "плющится", а потом, "плющась в другом направлении,
удлиняется" (почти как у К.А. Тренева: сплющирасплющи),
автор как бы мимоходом, единым презрительным
плевком уничтожает своего героя: "Кроме всего прочего,
когда привычные, опытные руки работают автоматически,
есть время для размышления, для раздумий" (Роман-газета,
1958, № 16, с. 94).
Откуда все эти странности происходят? Ближайшая
причина кажется ясной: традиция расширенного воспроизводства
четвертой главы "Краткого курса ВКП(6)", в
сознании, в учебниках и, соответственно, в головах изучающих
и сдающих философию, в том числе в головах литераторов
и ученых, не дает заметить, скрывает, оставляет в
журденовском состоянии грань, разделяющую творчество
и репродукцию. Попробуйте, например, обнаружить эту
грань в конвульсиях ученой мысли на скользкой философской
почве: "Нет никаких сомнений в том, - пишет
С.Л.Соболев, - что вся деятельность человеческого организма
представляет собой функционирование механизма,
подчиняющегося во всех своих частях тем же законам математики,
физики и химии, что и любая машина. Теперь об
"искусственном" и "естественном". С точки зрения материалиста,
между этими понятиями нет противоположности,
как нет и строгой грани (Аристотель тоже стоял на
этом, см. Физика, 190. - М.П.), ведь все, что делается
Искусство и наука_________________117
"искусственно", делается из материала, имеющегося в природе,
на основании тех же законов математики, физики,
химии и других наук, которым подчинена вся живая и неживая
природа. Ученым уже удалось осуществить синтез
простейшего белкового соединения. Никого не удивит, если
в самом скором времени в лаборатории будет получен "живой
вирус" (36, с. 83-84).
Эта "демиургова" линия блестяще продолжена крупным
математиком и "отчаянным кибернетиком" А.Н. Колмогоровым:
"Ведь по существу интересен вопрос не о том,
возможно ли создать автоматы, воспроизводящие известные
нам свойства человека, хочется знать, возможно ли
создать новую жизнь, столь же высокоорганизованную, хотя,
может быть, очень своеобразную и совсем непохожую на
нашу" (36, с. 13).
Это ли не реликт антично-христианского умонастроения?
Действительно, почему бы не стать богом? Тем более,
что вот уже и простейшие белковые соединения синтезировали?
Так вот и видишь, как "лишенный зависти" демиург-кибернетик
берет в отчаянии "все видимое", которое
до его кибернетического отчаяния находилось в движении
"нестройном и беспорядочном", и приводит все "к порядку
из беспорядка", находя, что "порядок во всех отношениях
превосходнее беспорядка"^. Ясно, что для такой слепленной
из полупроводниковой глины или для "плесени,
распластанной на камнях", то есть для отчаянно-кибернетической
цивилизации Колмогоров навечно (на "запрограммированный"
срок жизни) остался бы всеведущим,
всесильным и всеблагим существом, колесом истории и ее
логико-историческим процессом (программой). Ясно также,
что этот отчаянный прыжок ученого на философскую
арену всецело связан с журденовской уверенностью в том,
что все допускает функциональное определение, что все
исчерпывается отношением "слово-дело" при господствующем
"программирующем") положении слова, то есть целиком
лежит в области репродукции.
Даже когда ученые понимают, что здесь что-то не так,
они умеют выражать свое мнение настолько неуклюже,
что просто диву даешься. А.Д.Александров, например, критикуя
марксиста Батищева, подсовывает ему явно фихтев^
Э.И.: Маркс говорил, что "порядок революции" он предпочитает
всякому другому "порядку". Это тоже "порядок" - "по слову"...
ское понимание деятельной сущности человека ("В начале
было дело"), и, понятно, ненароком, в запале, выскакивает
на момент в открытую марксистскую дверь: "Несомненно
верно, что сущность человека - в его деятельности, но не
вообще в деятельности, а в особом ее характере, свойственном
именно человеку... главной особенностью человеческой
деятельности является творчество - создание
качественно новых предметов, выработка новых форм деятельности.
Деятельность животных данного биологического
вида вращается в ограниченном круге: животные не
имеют истории (если это так, "живой" вирус "сотворить"
можно. - М.П.). Деятельность же человека рождает новое
- и в этом состоит не только ее особенность, но и главноеВсе это прекрасно, если сделать поправку на научноисторическую
сущность самого автора, который не мыслит
творчества вне науки (новые предметы, новые виды
деятельности), но стулья-то зачем же ломать, причем здесь
Батищев? Здесь надо бы Маркса и Ленина читать, у которых
сказано в основном то же, что и у Батищева, и сказано
в философских терминах нечто достаточно близкое к тому,
что на свой научный манер и своими словами излагает
Александров. Ведь это все выдумки, что марксизм-ленинизм
не делает различия между творчеством и репродукцией,
отождествляет, как это делали французские материалисты
и материалисты бюхнеровского толка, "естественное"
и "искусственное".
Там, где речь заходит о репродукции, классики едины в
показе нечеловеческого^, вещного, прокрустова, отупляющего
ее характера^. Ленин говорит о технологическом
зверстве. Маркс достаточно ясно фиксирует свою позицию,
замечая о труде-репродукции: "Отчужденность труда
ясно сказывается в том, что, как только прекращается
физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут,
как от чумы" (38, с. 563). И это не случайная оговорка,
^ Э.И.-. Неправда.
^ Э.И.: Не "ее", а ее определенного конкр.-истор. вида.
Искусство и наука_________________119
Маркс всячески подчеркивает рабскую природу репродукции^:
"Рабочий становится рабом своего предмета в двояком
отношении: во-первых, он получает предмет для труда,
то есть работу, и, во-вторых, он получает средства существования.
Только этот предмет дает ему, стало быть,
возможность существовать, во-первых, как рабочему и, вовторых,
как физическому субъекту. Венец этого рабства в
том, что он уже только в качестве рабочего может поддерживать
свое существование как физического субъекта и что
он является рабочим уже только в качестве физического
субъекта" (38, с. 562).
Отчуждение, рабство, частичность показаны Марксом
как неотъемлемые свойства труда-репродукции^: "Труд производит
чудесные вещи для богачей, но он же производит
обнищание рабочего. Он создает дворцы, но также и трущобы
для рабочих. Он творит красоту, но также и уродует
рабочего. Он заменяет ручной труд машиной, но при этом
отбрасывает часть рабочих назад к варварскому труду, а
другую часть рабочих превращает в машину. Он производит
ум, но также и слабоумие, кр
...Закладка в соц.сетях
