Жанр: Философия
Эрос и цивилизация.
... теории Фрейда "естественные
препятствия" представляются не отрицающими
удовольствие, а функционирующими в качестве премии
к удовольствию, если только они не связаны с архаическими
табу и. экзогенными ограничениями. Удовольствие
содержит элемент самоопределения, который
1 Об унижении любовной жизни, с. 151.
^ Там же, с. 152.
236
II. Эрос и Танатос
является знаком человеческого триумфа над слепой
необходимостью:
Природа не знает действительного удовольствия, но только
удовлетворение потребности. Всякое удовольствие имеет общественную
природу. Причем для несублимированных аффектов
это характерно в не меньшей степени, чем для сублимированных.
Удовольствие коренится в отчуждении.'
Удовольствие от слепого удовлетворения нужды отличает
отказ влечения истощить себя в немедленном
удовлетворении, его способность воздвигать и использовать
барьеры для усиления удовлетворения (fulfillment).
Выполняя работу господства, этот инстинктивный
отказ может также служить и противоположной
цели: эротизации нелибидозных отношений и преобразованию
биологического напряжения и облегчения в
свободное счастье. Используемые теперь не как инструменты
прикрепления людей к отчужденным функциональным
ролям, барьеры против абсолютного удовлетворения
могут стать элементами свободы человека,
они способны защитить то отчуждение, в котором коренится
удовольствие,- отчуждение человека уже не от
себя, но от голой природы - его свободное самоосуществление.
Стало бы реально возможным существование
людей как индивидов, каждый из которых сам
формирует свою жизнь; они противостояли бы друг
другу как индивидуальности с действительно разными
потребностями и разными способами удовлетворения -
с собственными отказами и собственными предпочтениями.
Разумеется, верховенство принципа удовольствия
^ Мах Horkheimer, Theodor W. Adomo, Dialekuk der Auftlarung (Amsterdam:
Querido Verlag, 1947), S. 127.
II. За пределами принципа реальности
не обошлось бы без антагонизмов, страданий и разочарований
- индивидуальных конфликтов на пути к
удовлетворению. Но эти конфликты обладали бы либидозной
ценностью и были бы проникнуты рациональностью
удовлетворения, чувственной рациональностью,
которой присущи собственные нравственные законы.
Идея либидозной нравственности подсказана не только
фрейдовским понятием инстинктивных барьеров на
пути к абсолютному удовлетворению, но также психоаналитическими
интерпретациями "Сверх-Я". Уже было
указано, что "Сверх-Я" как представитель нравственности
в сознании, нельзя однозначно истолковать
как представителя принципа реальности, в особенности
в случаях запрещающего и наказующего отца. Зачастую
"Сверх-Я", по-видимому, заключает секретный союз с
"Оно", защищая его притязания от "Я" и внешнего
мира. Исходя из этого, Шарль Одье предположил, что
часть "Сверх-Я" "в конечном счете является представителем
примитивной фазы, в течение которой мораль
еще не освободилась от принципа удовольствия"^
Он говорит о прегенитальной, доисторической, доэдиповской
"псевдоморали", предшествующей принятию
принципа реальности и именует представителя этой
псевдоморали в психике Сверх-Оно (superid). Психическим
феноменом, который указывает на такую прегенитальную
мораль в индивиде, является отождествление
с матерью, проявляющееся скорее в стремлении
к кастрации, чем в страхе кастрации. Возможно, это
пережиток регрессивной тенденции: воспоминание о
I "Vom Ueber-lch"//Internationale Zeitschrift far Psychoanalyse, XII
(1926), 280, 281.
II. Эрос и Танапюс
первичном Праве Матери и в то же время "символическое
средство сохранения преобладающих в те времена
привилегий женщины". Согласно Одье, прегенитальная
и доисторическая мораль "Сверх-Оно" несовместима с
принципом реальности и, следовательно, является невротическим
фактором.
Еще один шаг в интепретации, и странные следы
"Сверх-Оно" представляются следами иной, утерянной
реальности или иных взаимоотношений между "Я" и
реальностью. Доминирующее у Фрейда понятие реальности,
которое сгустилось в принцип реальности, "тесно
связано с отцом". Это понятие противостоит "Оно" и
"Я" как враждебная внешняя сила, и соответственно
отец является фигурой в значительной степени враждебной,
чью власть символизирует угроза кастрации,
"направленная против удовлетворения либидозного влечения
к матери". Для "Я" путь к зрелости лежит через
подчинение этой враждебной силе: "покорность угрозе
кастрации" является "решающим шагом в утверждении
"Я" как основывающегося на принципе реальности"'.
Однако эта реальность, противостоящая "Я" извне как
антагонистическая сила,- не единственная и не первичная
действительность. Развитие "Я" "удаляется от
первичного нарциссизма"; на этой ранней ступени реальность
"находится не извне, а содержится в "пред-Я"
первичного нарциссизма". Она не враждебна и не чужда
"Я", "внутренне с ним связана и даже не отличается
от него первоначально"^ Эта реальность впервые (и в
I Hans W. Loewald, "Ego and Reality"// International Journal of Psychoanalysis.
Vol. XXXII (1951), Part I, p. 12.
2 Urid.
II. За пределами принципа реальности
последний раз?) переживается ребенком в либидозном
отношении к матери - отношении, которое вначале
погружено в "пред-Я" и только впоследствии откалывается
от него. Но с распадом этого первоначального
единства развивается тяга к его восстановлению: "либидозное
общение между ребенком и матерью"'. На этой
начальной стадии отношения между "Я" и реальностью,
нарциссический и материнский Эрос, по-видимому, совпадают,
впервые реальность переживается как либидозное
единство. Нарциссическая фаза индивидуальной
прегенитальности "воспроизводит" материнскую фазу
в истории человеческой расы. Это создает реальность,
вызывающую у "Я" реакцию не защиты или подчинения,
но совершенного отождествления со "средой".
Но в свете отцовского принципа реальности "материнское
представление" о реальности круто переходит
в отрицание и ужас. Побуждение к восстановлению
утерянного нарциссически-материнского единства истолковывается
как "угроза", а именно, как угроза "поглощения"
всемогущим материнским чревом ". Теперь
враждебность отца оправдана, и он предстает как спаситель,
наказывающий инцестуозное желание и защищающий
"Я" от его исчезновения в матери. Вопрос не
в том, что нарциссически-материиское отношение к
реальности не может "вернуться" к менее изначальным,
менее "жадным" формам при зрелом "Я" и развитой
цивилизации, но в том, что необходимость подавления
такого отношения без колебаний принимается как само
собой 'разумеющаяся. Патриархальный принцип реаль''
lhd., р. II.
2 llnd., р. 15.
II. Эрос и Танатос
поста сохраняет влияние и на психоаналитическую
интерпретацию. Указывающие за его пределы "материнские"
образы "Сверх-Я" - скорее обещания свободного
будущего, чем память о темном прошлом.
Однако, даже если можно проследить материнскую
либидозную нравственность в структуре инстинктов,
даже если Эрос способен воспринять порядок чувственной
рациональности, весь проект нерепрессивного
развития наталкивается на глубинное препятствие -
а именно, на связь Эроса с инстинктом смерти. Грубый
факт смерти раз и навсегда перечеркивает реальность
нерепрессивного существования. Ибо смерть - это последнее
средство отрицающей силы времени. Но ведь
"радость жаждет вечности". Идеал удовольствия -отсутствие
времени. "Оно", первоначальная область принципа
удовольствия, неподвластно его силе. Однако "Я",
через которое удовольствие только и становится реальным,
полностью зависимо от времени. Уже предчувствие
неизбежного конца, не покидающее ни на миг,
вносит репрессивный элемент во все либидозные отношения,
а в само удовольствие - момент страдания.
Эта первая фрустрация в структуре инстинктов человека
становится неистощимым источником всех остальных
фрустраций, а также их социальной эффективности.
Человек приходит к тому, что "это все равно не может
продлиться вечно", что всякое удовольствие кратко,
что для всех конечных существ час их рождения есть
час их смерти - и что иначе быть не может. Он смирился
еще до того, как общество принудит его методически
упражняться в смирении. Поток времени -
II. За пределами принципа реальности
природный союзник общества в сохранении правопорядка,
покорности и институтов, которые бесповоротно
оттесняют свободу в сферу утопии; поток времени помогает
людям забыть о том, что было, и о том, что может
быть: он предает забвению лучшее прошлое и лучшее
будущее.
Это умение забывать - само результат длительного
и безжалостного воспитания опытом - необходимое
требование психической и физической гигиены, без
которой цивилизованная жизнь была бы непереносимой;
но это также и умственная способность, поддерживающая
покорность и отказ. Забыть - значит
простить то, что не подлежит прощению с позиции
справедливости и свободы. Такое прощение воспроизводит
условия, которые воспроизводят несправедливость
и рабство: забыть прошлую боль - значит
простить тех, кто причинил ее, оставив их торжествующими.
Раны, залечиваемые временем, содержат яд.
Одна из благороднейших задач мысля, направленных
против этой капитуляции перед временем,-восстановить
в своих правах память как движущую силу
освобождения. Завершая "Феноменологию духа", Гегель
говорит об этой функции памяти (Errinerung), в
этой функции же она входит и в теорию Фрейда i. Как
и умение забывать умение вспоминать - продукт цивилизации,
и, может быть, ее самое древнее и наиболее
фундаментальное психологическое достижение. Ницше
увидел в тренировке памяти начало цивилизованной
морали - в особенности памяти об обязательствах, со1
См. выше гл. 1.
II. Эрос и Танатос
глашениях, взносах '. Этот контекст указывает на односторонность
тренировки памяти в цивилизации: помнить
полагалось, главным образом, об обязанностях, а
не об удовольствиях; память была привязана к несчастному
сознанию, вине и греху. В ней сохранялись
невзгоды, угроза наказания, но не счастье и не обещание
свободы.
Без разрешения вытесненного содержания памяти,
без раскрепощения ее освобождающей силы нерепрессивная
сублимация немыслима. От мифа об Орфее до
романа Пруста счастье и свобода связывались с обретением
времени: tempsretrouve. Воспоминание возвращает
temps perdu *, которое было временем удовлетворения и
осуществления. Воспоминание движет Эросом, который
проникает в сознание и поднимает бунт против порядка
отказа. Память помогает Эросу в его усилии победить
время в мире, в котором оно господствует. Но до тех
пор пока время удерживает свою власть над Эросом,
счастье по самой своей сущности остается связанным
с прошлым. Жестокий афоризм, гласящий, что истинный
рай - это потерянный рай,- приговор и в то же время
спасение tempsperdu. Потерянный рай истинен не только
потому, что в ретроспективе ушедшая радость кажется
более прекрасной, чем она была на самом деле, но
потому, что только воспоминание освобождает радость
от тревоги, вызванной ее преходящестью, и, таким образом,
придает ей иначе немыслимую длительность. Время
лишается своей власти, когда память спасает прошлое.
1 Ницше Ф. Генеалогия морали, часть II, 1 - 3 //Ницше Ф. Соч.
в 2 тт.,т.2,с.439- 442.
* Утраченное время (фр.)-
II. За пределами принципа реальности
Но эта победа над временем эфемерна, так как ограничена
искусством и условностью; память становится
реальным оружием, только воплощаясь в историческом
деянии. Тогда борьба против времени становится решающим
моментом в борьбе против господства:
Революционным классам в момент действия присуще сознательное
желание прервать континуум истории. В Июльской
революции утверждало себя именно такое сознание. Вечером
первого дня борьбы одновременно в нескольких местах были
совершены выстрелы по часам на башнях Парижа^
Именно союз времени и репрессивного порядка вызывает
попытки остановить поток времени, и именно
этот союз делает время смертельным врагом Эроса.
Разумеется, угроза времени, преходящесть момента полноты,
тревога о приближении конца сами могут стать
эрогенными препятствиями, которые стимулируют "наивысшую
активность либидо". Однако Фаусту, пытающемуся
магическим путем осуществить требования
принципа удовольствия, нужно не прекрасное мгновение,
ему нужна вечность. Своей устремленностью к
вечности Эрос бросает вызов важнейшему табу, которое
санкционирует либидозное удовольствие только как
временное и контролируемое условие, но не как постоянный
и главный источник человеческого существования.
Безусловно, с распадом союза между временем
и существующим порядком "природная" несчастность
индивида перестала бы поддерживать общественно организованную
несчастность. Оттеснение человеческого
осуществления в сферу утопии уже не находило бы
I Walter Benjamin, "Ueber den Begriff der Geschichte"// Die Neue
Rundschau (1950), S. 568.
II. Эрос и Танатос
привычного отклика в инстинктах человека, и порыв
к освобождению получил бы огромную силу, которой
он никогда не имел до этого. Всякий здравый аргумент
становится на сторону правопорядка, и тех, кто утверждает,
что вечную радость следует оставить для другой
жизни, и стремится подчинить борьбу против смерти
и недугов не подлежащим пересмотру требованиям национальной
и международной безопасности.
Стремление уберечься от времени, находясь в самом
времени, стремление к остановке времени, к завоеванию
смерти кажется неразумным в свете любых норм и
просто-таки невозможным с позиции принятой нами
гипотезы. Или, может быть, сама эта гипотеза делает
его более разумным? Действие инстинкта смерти подчинено
принципу нирваны: оно тяготеет к тому состоянию
"устойчивой удовлетворенности", когда отсутствует
ощущение какого-либо напряжения - состоянию
без желаний. Эта тенденция инстинкта предполагает,
что его разрушительные проявления сократились бы
до минимума при приближении к такому состоянию.
Если основная цель инстинктов состоит не в том, чтобы
вести жизнь к смерти, но в том, чтобы положить конец
страданиям, устранить напряжение,-то, как это ни
парадоксально, в терминах инстинктов конфликт между
жизнью и смертью становится тем слабее, чем реальнее
становится для жизни достижение состояния удовлетворения.
Принцип удовольствия и принцип нирваны
сливаются. В то же время Эрос, освободившись от
прибавочной репрессии, усилился бы и сумел бы поглотить
цель влечения к смерти. Изменилась бы сама
18* 245
II. За пределами принципа реальности
инстинктивная цель смерти: если бы инстинкты стремились
к удовлетворению (и получали бы его) при
нерепрессивном порядке, навязчивая регрессия в значительной
степени утратила бы свое биологическое
рациональное основание. По мере отступления страданий
и нужды наступило бы примирение принципа
нирваны с принципом реальности, и тогда достигнутое
состояние жизни показалось бы настолько желанным,
что сумело бы эффективно противостоять бессознательному
притяжению, влекущему инстинкты назад, к "более
раннему состоянию". "Консервативная природа"
влечений успокоилась бы в осуществившемся настоящем,
и смерть перестала бы быть инстинктивной целью.
Она осталась бы фактом, пожалуй, даже последней
необходимостью - но против этой необходимости восстала
бы теперь вся не скованная репрессией энергия
человечества, необходимостью, с которой оно вступило
бы в свою величайшую битву.
В этой борьбе становится возможным объединение
разума и инстинкта. В условиях подлинно человеческого
существования разница между подверженностью
болезням в возрасте десяти, тридцати, пятидесяти или
семидесяти лет и смерть от "естественных причин"
после осуществившейся жизни стоят того, чтобы бороться
за это со всей энергией инстинктов. Не смерть
как таковая, но смерть прежде возникновения необходимости
и желания умереть, смерть в агонии и страданиях,
является обвинительным актом цивилизации
и свидетельством неискупимой вины человечества. Эта
смерть вызывает боль при сознании того, что она не
была неизбежной, что могло бы быть и иначе. Чтобы
II. Эрос и Танатос
облегчить тяжесть осознания этой вины, требуется вся
мощь институтов и ценностей репрессивного порядка.
Снова становится очевидной глубинная связь между
инстинктом смерти и чувством вины. Молчаливое "профессиональное
соглашение" с фактом смерти и болезней
- вероятно, одно из наиболее широко распространенных
выражений инстинкта смерти - или, точнее,
его социального употребления, ибо в репрессивной цивилизации
сама смерть становится инструментом подавления.
Нависает ли она как постоянная угроза, прославляется
ли как возвышенная жертва или принимается
как судьба, воспитание согласия на смерть с самого
начала вносит в жизнь элемент капитуляции - капитуляции
и покорности, удушающих "утопические"
усилия. Утвердившаяся власть имеет глубоко родственную
связь со смертью, ибо смерть - символ несвободы
и поражения. Сегодняшние теология и философия состязаются
друг с другом в воспевании смерти как экзистенциальной
категории: превращая биологический фант
в онтологическую сущность, они награждают вину человечества
трансцендентальным благословением, способствующим
ее увековечению - и тем самым предают
обещание утопии. Вопреки этому философия, которая
не хочет быть служанкой подавления, противопоставляет
факту смерти Великий Отказ - отказ Орфеяосвободителя.
Смерть может стать символом свободы,
ибо ее необходимость не уничтожает возможность окончательного
освобождения. Как и другие формы необходимости,
она может стать рациональной - безболезненной,
и люди могут умирать без тревоги и терзаний,
если будут знать, что все ими любимое защищено от
II. За пределами принципа реальности
бедствий и забвения. После осуществившейся жизни
их смерть может стать их собственным делом - в момент,
который они сами себе выберут. Но даже окончательное
наступление свободы не может спасти тех, кто
умер в страданиях. Память о них и накопленная вина
человечества перед своими жертвами - единственное,
что омрачает горизонт цивилизации, свободной от репрессии.
Критика неофрейдистского ревизионизма.
В результате фундаментальных социальных изменений,
происшедших в первой половине столетия, функция
психоанализа в культуре изменилась. Крах эпохи
либерализма и ее обещаний, разворачивание тоталитарного
движения и попытки оказать ему противодействие
нашли свое отражение в позиции психоанализа. В течение
двадцати лет своего развития, предшествующих
первой мировой войне, психоанализ разработал понятия,
предназначенные для психологической критики
наиболее превозносимого достижения современной эпохи:
индивида. Фрейд показал, что материалом для изготовления
"свободной личности" послужили принуждение,
подавление и отказ; он признал "общую несчастность"
общества непреодолимым барьером для лечения
и достижения нормы. Психоанализ сформировался как
радикально критическая теория. Позднее, когда Центральную
и Восточную Европу захватил революционный
подъем, стала очевидной значительная зависимость психоанализа
от общества, чьи секреты он обнародовал.
Психоаналитическая концепция человека с ее постулатом
о фундаментальной неизменности человеческой
природы воспринималась как "реакционная"; казалось,
что из теории Фрейда вытекает недостижимость
II. За пределами принципа реальности
гуманистических идеалов социализма. И тогда начала
набирать силу ревизия психоанализа.
Трудно избежать соблазна констатировать раскол на
два крыла: левое и правое. Наиболее серьезной попыткой
развить имплицитно содержащуюся в учении Фрейда
критическую социальную теорию были ранние работы
Вильгельма Райха. В своем сочинении Einbruch der
Sexualmoral* (1931) Райх сделал предметом психоанализа
взаимоотношение между социальной структурой
и структурой инстинктов. Он подчеркнул, что сексуальное
подавление в значительной степени определяется
интересами господства и эксплуатации, и что эти интересы
в свою очередь определяются и воспроизводятся
сексуальным подавлением. Однако понятие сексуального
подавления у Райха остается недифференцированным;
он оставляет без внимания историческую динамику
сексуальных инстинктов и их срастание с разрушительными
позывами. (Райх отвергает фрейдовскую
гипотезу инстинкта смерти и глубинное измерение, открывшееся
в его поздней метапсихологии.) Как следствие,
сексуальное освобождение per se становится для
Райха панацеей от индивидуальных и социальных недугов.
Сведение к минимуму проблемы сублимации,
отсутствие существенного различия между репрессивной
и нерепрессивной сублимацией и видение прогресса
свободы только в простом раскрепощении сексуальности
становятся тормозом для критических социологических
прозрений, содержащихся в ранних работах
Райха. Начинает преобладать беззастенчивый примиВторжение
сексуальной морали (нем.).
Критика неофрейдистского ревизионизма
тивизм, предвещающий дикие и фантастические пристрастия
Райха в последующие годы.
На "правом крыле" психоанализа - психология Карла
Юнга, которая вскоре превратилась в обскурантистскую
псевдо-мифологию i. А "центр" ревизионизма
сформировался в культурной и интерперсональной школах,
наиболее популярном сегодня течении в психоанализе.
Мы постараемся показать, что психоаналитическая
теория в этих школах превращается в идеологию:
"личность" и ее творческие возможности воскрешаются,
чтобы столкнуться с действительностью, полностью
уничтожившей условия для ее существования и осуществления.
Фрейд усматривает работу подавления в
высших ценностях западной цивилизации, которые основываются
на несвободе и страданиях и их поддерживают.
Вопреки этому неофрейдистские школы провозглашают
эти же самые ценности средством против
несвободы и страданий - триумфом над подавлением.
Этот интеллектуальный трюк стал возможен благодаря
смягчению динамики инстинктов и сокращению ее участия
в психической жизни. Очищенная таким образом,
душа для своего спасения снова нуждается в идеалистической
этике и религии, а психоаналитическая
теория может быть перелицована в философию души.
Тем самым ревизионисты отбросили те из психологических
инструментов Фрейда, которые были несовместимы
с анахроническим оживлением философского
идеализма - те самые инструменты, с помощью которых
Фрейд вывел на свет взрывоопасные инстинктивные
и социальные корни личности. Более того,
I CM. Edward Glover, Freud orJung? (New York: W. W. Norton, 1950).
II. За пределами принципа реальности
вторичные факторы и отношения (зрелого индивида и
его социального окружения) получили достоинство первичных
процессов - переключение ориентации, назначение
которого - усилить значение социальной действительности
для формирования личности. Однако,
по нашему мнению, происходит обратное - воздействие
общества на психику ослабляется. В то время
как Фрейд, сосредоточиваясь на модификациях первичных
инстинктов, обнаруживает общественную природу
в наиболее глубоко скрытом слое рода и индивидуального
человека, ревизионисты, указывая на отвердевшие,
готовые формы, а не на происхождение общественных
институтов и отношений, не ухватывают действительной
роли этих институтов и отношений в формировании
человека и возлагаемых на них задач. На фоне ревизионистских
школ теория Фрейда получает теперь
новое значение: более чем когда-либо прежде она раскрывает
глубину своей критичности и - возможно
впервые - те ее элементы, которые указывают за рамки
господствующего порядка и связывают теорию подавления
с теорией его упразднения.
Подчеркивание этой связи послужило начальным
толчком для ревизионизма культурной школы. В своих
ранних работах Эрих Фромм делает попытку освободить
теорию Фрейда от отождествления с проблемами
сегодняшнего общества, заострить понятия психоанализа,
вскрывающие связь между структурой инстинктов
и экономической структурой и вместе с тем указать
возможность прогресса за пределы "патрицентристскистяжательской
культуры". Фромм обращает внимание
Критика неофрейдистского ревизионизма
на социологическое содержание теории Фрейда: психоанализ
понимает социологические явления как
...процессы активного и пассивного приспособления аппарата
инстинктов к социоэкономической ситуации. Хотя аппарат инстинктов
в своей основе - явление биологическое, он в высокой
степени подвержен модификациям, и важнейшим модифицирующим
фактором являются экономические условия.'
Общественная организация человеческого существования
надстраивается над либидозными влечениями и
потребностями; их повышенная пластичность и гибкость
позволяет формировать и использовать их для
"цементирования" данного общества. Таким образом,
так называемое "патрицентристски-стяжательское" общество
(определяемое в работе Фромма в терминах
господства принципа производительности) осуществляет
координацию либидозных импульсов и их удовлетворения
(а также отвлечения) с интересами господства
и, следовательно, становится стабилизирующей силой,
привязывающей большинство к правящему меньшинству.
Тревога, любовь, доверие, даже любовь к свободе
и солидарность с группой, к которой принадлежит
индивид 2,- все ставится на службу экономически структурированным
отношениям господства и подчинения.
Но по этой же причине фундаментальные изменения
в социальной структуре влекут за собой соответствующие
изменения в структуре инстинктов. По мере устаревания
существующего общества и роста его внутреннего
I "Ueber Methode und Aufgabe einer analytischen Sozialpsychologie"
//Zeitschnft for Sozialforschung, 1 (1932), 39, 40.
2 Und., S. 51, 47.
II. За пределами принципа реальности
антагонизма происходит ослабление традиционных психических
связей:
Либидозные силы освобождаются для новых форм использования
и, таким образом, изменяют свою социальную функцию.
Они перестают способствовать сохранению общества и ведут к
построению новых социальных форм; они уже больше не цементируют
общество,
...Закладка в соц.сетях
