Жанр: Философия
Мысль и язык
...авление вызывает дальнейшие, исключительно человеческие
преобразования чувственного образа.
Прежде чем говорить о влиянии представления на чувственный
образ, следует прибавить еще одну черту к сказанному выше об
апперцепции: ее отличие от простой ассоциации, с одной стороны,
и слияние - с другой, и ее постоянная двучленность указывает на
ее тождество с формой мысли, называемой суждением. Апперципи"Человек
стремится придать предметам, действующим на него множеством
своих признаков, определенное единство, для выражения коего [urn ihre (disser Einheit)
Slelle zu vertreten] требуется внешнее, звуковое единство слова. Звук не вытесняет ни
одного из остальных впечатлений, производимых предметом, а становится их сосудом
(wird lhr Trgger) и своим индивидуальным свойством, соответствующим свойствам
предмета, в том виде, как этот предмет был воспринят личным чувством всякого,
прибавляет к упомянутым впечатлениям новое, характеризующее предмет"
(HuJ-nb.Veb. die Versch. 52). Это новое прибавляемое к предмету словом, есть не
представление, а скорее то, что мы выше назвали внутренней формой звука.
руемое и подлежащее объяснению есть субъект суждения, апперципирующее
и определяющее - его предикат. Если, исключив ассоциацию
и слияние, как простейшие явления душевного механизма,
назовем апперцепцию, которая кажется уже не страдательным
восприятием впечатлений, а самодеятельным их толкованием, назовем
ее первым актом мышления в тесном смысле, то тем самым за
основную форму мысли признаем суждение. Впрочем, от такой
перемены названий было бы мало проку, если бы она не вела к
одному важному свойству слова.
Представление есть известное содержание нашей мысли, но оно
имеет значение не само по себе, а только как форма, в какой чувственный
образ входит в сознание; оно - только указание на этот образ,
и вне связи с ним, т.е. вне суждения, не имеет смысла. Но
представление возможно только в слове, а потому слово, независимо
от своего сочетания с другими, взятое отдельно в живой речи, есть
выражение суждения, двучленная величина, состоящая из образа и
его представления. Если, например, при восприятии движения воздуха
человек кажет: "ветер!", то это одно слово может быть объяснено
целым предложением: это (чувственное восприятие ветра) есть то (т.е.
тот прежний чувственный образ), что мне представляется веющим
(представление прежнего чувственного образа). Новое апперципируемое
восприятие будет субъектом, а представление, которое одно только
выражается словом, - будет заменой действительного предиката.
При понимании говорящего значение членов суждения переменится:
услышанное от другого слова бу вызовет в сознании воспоминание о
таком же звуке, который прежде издавался самим слушающим, а через
этот звук - его внутреннюю форму, т.е. представление, и, наконец,
самый чувственный образ быка. Представление останется здесь
предикатом только тогда, когда слушающий сам повторит только что
услышанное слово. Впрочем, такое повторение неизбежно в малоразвитом
человеке. "Человеку, - говорит Гумбольдт, - арождено высказывать
только что услышанное", и, без сомнения, молчать
понимая труднее, чем давать вольный выход движению своей мысли.
Так, дети и вообще малограмотные люди не могут читать про себя:
им нужно слышать результат своей умственной работы, будет ли она
состоять в простом переложении письменных знаков в звуки, или же
и в понимании читанного. Непосредственно истинным и действительным
на первых порах кажется человеку только ощутимое чувствами,
и слово имеет для него всю прелесть дела.
Дитя сначала говорит только отрывистыми словами, и каждое из
этих слов, близких к междометиям, указывает ка совершившийся в нем
процесс апперцепции, на то, что оно или признает новое восприятие заодно
с прежним, узнает знакомый предмет (ляля! мама!), или сознает в
слове образ желаемого предмета (папа, т.е. хлеба). И взрослые говорят
отдельными словами, когда поражены новыми впечатлениями, вообще
когда руководятся чувством и неспособны к более продолжительному
самонаблюдению, какое предполагается связной речью. Отсюда можно
заключить, что для первобытного человека весь язык состоял из предложений
с ьыраженным в слове одним только сказуемым. Опасно, однако,
упускать из виду мысль Гумбольдта, что не следует приурочивать
термины ближайших к нам и наиболее развитых языков (напр., сказуемое)
к языкам далеким от нашего по своему строению. Мысль эта покажется
пошлой тому , кто сравнит ее с советом не делать анахронизмов
в истории, но поразит своей глубиной того, кто знает, как много еще теперь
(не говоря уже о 20-х годах) филологов-специалистов, которые не
могут понять, как может быть язык без глагола.Говорят обыкновенно,
что "первое слово есть уже предложение". Это справедливо в том смысле,
что первое слово имело уже смысл, что оно не могло существовать в
живой речи в том виде, составляющем уже результат научного анализа,
в каком встречается в словаре; но совершенно ошибочно думать, что
предложение сразу явилось таким, каково в наших языках.
Язык есть средство понимать самого себя. Понимать себя можно в
разной мере; чего я в себе не замечаю, то для меня не существует и конечно
не будет мной выражено в слове. Поэтому никто не имеет права
влагать в язык народа того, чего сам этот народ в своем языке не находит.
Для нас предложение немыслимо без подлежащего и сказуемого;
определяемое с определительным, дополняемое с дополнительным не
составляют для нас предложения.
Но подлежащее может быть только в именительном падеже, а сказуемое
невозможно без глагола (verbum finitum); мы можем не выражать
этого глагола, но мы чувствуем его присутствие, мы различаем
сказательное (предикативное) отношение ("бумага бела") от определительного
("белая бумага"). Если б мы не различали частей речи, то тем
самым мы бы не находили разницы между отношениями подлежащего
и сказуемого, определяемого и определения, дополняемого и дополнения,
то есть предложение для нас бы не существовало. Очевидно, дитя и
первобытный человек не могут иметь в своем языке предложения уже
потому, что не знают ни падежей, ни лиц глагола, что говорят только
отдельными словами. Но эти слова, сказал Беккер, - глаголы, сказуемые,
существенная часть предложения. Это неверно: "цаца!", "ляля!",
"папа!" названия не действий, а предметов, узнаваемых ребенком; в
этих словах может слышаться требование, и в таком случае они скорее
могли бы быть переведены нашими дополнительными.
"Если представить себе, - говорит Гумбольдт, - создание языка
постепенным (а это естественнее всего), то нужно будет принять, что
это создание, подобно всякому рождению (Entstehung) в природе, происходит
поначалу развития изнутри"^
Чувство, проявлявшееся в звуке, заключает в себе все в зародыше,
' "So muss man ihr (dcr Sprache) cin Evolutionssystem unterlegen".
но не все в то же время видно в звуке'. Разумеется, если знаем, что"Деятельности, - говорит Штейнталь, - лежащие в основании
существительных, не глаголы, а прилагательные, названия признаков.
Признак есть атрибут, посредством коего инстинктивное самосознание
понимает (erfasst) чувственный образ, как единицу, и
представляет себе этот образ. Как ум наш не постигает предмета в
его сущности, так и язык не имеет собственных, первоначальных
существительных и как сочетание признаков принимается нами за
самый предмет, так и в языке есть только название признаков".
Действительно предметы называются в языке каждый по одной из
примет, взятой из совокупности остальных: река - текущая (кор.
рик, скр. рич, течь, или что кажется вероятнее, ри, то же, что в
малорусск, ринуть и нем. rinen ), берег - охраняющий, берегущий
(серб. Bpujer, холм, следоват. почти то же, что немецкое Berg,
которое, по Гримму, - от значения, сохранившегося в bergen,
скрывать, охранять, наше беречь), или, согласно с постоянным
эпитетом - крутой, обрывистый (ср.: греч.
"ррау - vofil д = греч. "р), небо - покрывающее, туча - изливающая,
трава. - пожираемая, служащая кормом и т.д. Само собой
бросается в глаза, что все эти признаки предполагают название
деятельности: нужно было иметь слово тру (-ти) для деятельности
пожиранья, чтобы им обозначить траву, как снедь. Но и в основании
названия деятельностей лежат тоже признаки. "Деятельность
рассматривается совершенно как субстанция; не сама она по себе, а
впечатление, производимое ею на душу, отражается в звуке. И
деятельность имеет много признаков, из коих один замещает все
остальные и получает потом значение самой деятельности. Таким
образом, первые слова - названия признаков, и, стало быть, если
захотим употребить грамматический термин, - наречия ".
Ueb. die Versch.l74.
^ Steinth Gr:im.l.og.u.Psych. 325,328.Cp.361.
4* A.A. ПОТЕБНЯ
Но мы этого не хотим, и как Штейнталю очень хорошо известно,
не имеем права. Представление есть точно один из многих признаков,
сложившихся в одно целое, но слово в начале развития мысли не
имеет еще для мысли значения качества и может быть только указанием
на чувственный образ, в котором нет ни действия, ни качества,
ни предмета, взятых отдельно, но все это в нераздельном единстве.
Нельзя, например, видеть движения, покоя, белизны самих по себе,
потому что они представляются только в предметах, в птице, которая
летит или сидит, в белом камне и проч.; точно так нельзя видеть и
предмета без известных признаков. Образование глагола, имени и пр.
есть уже такое разложение и видоизменение чувственного образа, которое
предполагает другие, более простые явления, следующие за созданием
слова. Так, например, части речи возможны только в
предложении, в сочетании слов, которого не предполагаем в начале
языка; существование прилагательного и глагола возможно только
после того, как сознание отделит от более-менее случайных атрибутов
то неизменное зерно вещи, сущность, субстанцию, то нечто, которое
человек думает видеть за сочетанием признаков и которое не
дается этим сочетанием. Мы оставим в стороне вопрос об образовании
грамматических категорий, входящий в область истории отдельных
языков^, и ограничимся немногими замечаниями о свойствах слова,
которые предполагаются всяким языком и должны служить дополнением
к сказанному выше о слове, как средстве сознания единства
образа.
Уже в прошлом столетии замечено было, что слово имеет
ближайшее отношение к обобщению чувственных восприятий и что
в бессловесности животных следует искать объяснения, почему им
недоступны ни общие идеи (во французском, самом общем смысле
этого слова), ни зависимая от них усовершимость человека. Впрочем
и тогда, и теперь весьма многими значение языка для развития
мысли понимается очень неудовлетворительно, например, таким
образом: "Язык служит пособием при отвлечении, потому что он
обозначает только отвлеченное и должен обозначать только это; в
противном случае он был бы бесполезен, так как число слов было
бы не меньше числа восприятий". Слово принимается здесь, как
знак готовой мысли, а не как ее орган, не как средство добывать
ее из рудников своей души и придавать ей высшую цену. Без
ответа остаются также вопросы: составляет ли отвлеченное исключительную
принадлежность человека, и если нет, то какой особенный
смысл придает слово человеческому отвлечению?
Образование в душе восприятий, преобладающих над другими,
и связанное с этим бессознательное объединение чувственного об'
Указания на основные различия грамматики языкои можно найти в сочинении
Штейнталя Charakterislik der hauptsachlichslen Typen des Sprachbaues. Bei'l. 1860.
раза всегда предполагает устранение из сознания значительного
числа впечатлений, которые мы назвали фоном чувственного образа,
и есть первообраз позднейшего процесса отвлечения или абстракции.
Не трудно найти доказательства, что чувственный образ, на
котором мы сосредоточились, который мы выделили из всего прочего,
заключает в себе далеко не все черты, переданные нам
чувствами, точно так, как портрет отсутствующего лица, написанный
по одному воспоминанию, изображает далеко не все особенности
лица, действовавшие некогда на глаза и бывшие в сознании
живописца. Бессознательное слияние нескольких образов, полученных
в разное время, в один было бы совершенно невозможно, если
бы эти образы, всегда сложные, удерживались душой в одинаковой
полноте, а не постоянно разлагались посредством отпадения отдельных
частей, несвязанных для нас известными отношениями. Это
слияние, встречающее тем меньше препятствий, чем меньше особенностей
образов удержалось в памяти, есть уже обобщение. Совокупность
мыслимого мной во время и после такого слияния, даже без
моего ведома, относится уже не к одному предмету, а к нескольким,
и тем самым превращается в более-менее неопределенную
схему предметов. Подобные схемы необходимо предположить в
животном, многие действия коего не могут быть объяснены одними
физиологическими побуждениями. Собака лает на нищего и не
лает на человека, одетого как ее господин, например, в студенческое
платье; не обнаруживает ли она этим, что в ней составилось
две схемы людей, различно одетых, - схемы, не заключающие в
себе частных отличий, и что новые впечатления, относясь то к
одной, то к другой из этих схем, лишаются на время своих
особенностей, которые, однако, по всей вероятности остаются в
душе? Если животное узнает привычную пищу, избегает знакомой
опасности, если оно вообще способно не только руководиться указаниями
инстинкта, но и пользоваться своей опытностью, в чем не
может быть сомнения, то это дается ему только способностью
обобщать чувственные данные. Минуя слово "обобщение", с которым
многие не без основания соединяют мысль об исключительно
человеческой деятельности души, мы можем выразить это и таким
образом: то, что мы обозначаем отрицательно отсутствием способности
целиком и без изменений удерживать сложившиеся в душе
сочетания восприятий, есть положительное свойство души, необходимое
в экономии и человеческой и животной жизни.
Умственная жизнь человека, до появления в нем самосознания,
нам так .же темна, как и душевная жизнь животного, и потому мы
всегда принуждены будем ограничиться только догадками о несомненно
существующих родовых различиях между первоначальными
обнаружениями этой жизни в человеке и в животном. Но несомненно.что
в то время, как животное не идет далее смутных очерков
чувственного образа, для человека эти очерки служат только основанием,
исходной точкой дальнейшего творчества, в бесчисленных
произведениях коего, например, в понятиях Бога, судьбы, случая,закона
и пр., только научный анализ может открыть следы чувственных
восприятий. Понятно, что в человеке есть сила, заставляющая
его особенным, ему только свойственным образом, видоизменять
впечатления природы; легко также принять, что точка, на которой
становится заметной человечность этой силы, на которой обобщение
получает неживотный характер, есть появление языка; но что
же именно прибавляет слово к чувственной схеме? Что бы оно ни
прибавляло, это нечто должно быть существенным условием позднейшего
совершенствования мысли, иначе сам язык будет не нужен.
Выше мы назвали слово средством сознания единства чувственного
образа; здесь мы прибавим только, что слово есть в то же время и средство
сознания общности образа. Здесь, как и в других случаях, сознанию
того, что уже существует, можем приписать могущество
пересоздавать это существующее, но не создавать его, не творить из ничего.
Человек не изобрел бы движения, если б оно не было без его ведома
дано ему природой, не построил бы жилья, если б не нашел его
готовым, под сенью дерева или в пещере, не сложил бы песни, поэмы,
если б каждое слово не было, как увидим ниже, поэтическим произведением;
точно так слово не дало бы общности, если б ее не было бы до
слова. Тем не менее есть огромное расстояние между непроизвольным
движением и балетом, лесом и колоннадой храма, словом и эпопеей,
равно как и между общностью образа до слова и отвлеченностью мысли,
достигаемой посредством языка.
Нам кажется верным, что если неговорящее дитя узнает свою
мать и радостно тянется к ней, то оно имеет уже, так сказать, отвлеченный
ее образ, т.е. такой, который хотя и относится к одному предмету,
но не заключает в себе несходных черт, данных в
разновременных восприятиях этого предмета (напр., мать могла быть
в разное время в разных платьях, могла стоять, ходить, сидеть, когда
смотрел на нее ребенок). Присоединим к этому слово. Дитя разные
восприятия матери называет одним и тем же словом мама,' восприятия
одной и той же собаки, но в разных положениях, и разных собак,
различных по шерсти, величине, формам, вызывают в нем одно и то
же слово, положим, цюця '.
Новые апперципируемые восприятия будут переменчивыми
субъектами, коих предикат остается настолько неизменным, что
Предполагаем, что это слова первобытные, ономато-поэтические и лишенные
еще всяких грамматических определений; но это, собственно, фикция, потому что,
напр., слово цюця носит на себе следы многих внутренних и внешних изменений. Оно,
во-первых, существительное, подобно всем остальным в наших языках имеющее чисто
формальное окончание; во-вторых, имеет удвоение, которого нельзя предполагать в
корне ( кор. вероятно ку. Ср. греч. xv ~ ип", лит. szu, лат. ca-nis отлично но гласной) и
по звукам гармонирует с малорусским нар., относительно поздним.
постоянно выражается одним и тем же словом. Ребенок рано или
поздно заметит, что среди волнения входящих в его сознание
восприятий, из коих каждая группа или лишена известных стихий,
находящихся в другой, или имеет в себе такие, каких не заключает
в себе другая, остается неподвижным только звук и соединенное с
ним представление, и что, между тем, слово относится одинаково
ко всем однородным восприятиям. Таким образом полагается начало
созданию категории субстанции, вещи самой по себе, и делается
шаг к познанию истины. Действительное знание для человека есть
только знание сущности; разнообразные признаки а, Ь, с, d, замечаемые
в предмете, не составляют самого предмета А, ни взятые
порознь (потому что, очевидно, цвет шерсти собаки и пр. не есть
еще собака), ни в своей совокупности, во-первых, потому, что эта
совокупность есть сумма, множественность, а предмет есть для нас
всегда единство; во-вторых, потому, что А, как предмет, должно для
нас заключать в себе не только сумму известных нам признаков а
+ b+ с, но и возможность неизвестных х + у..., должно быть чем-то
отличным от своих признаков, и между тем объединяющим их и
условливающим их существование. В слове, как представлении
единства, и общности образа, как замене случайных и изменчивых
сочетаний, составляющих образ, постоянным представлением (которое,
припомним, в первобытном слове не есть ни действие, ни
качество) человек впервые приходит к сознанию ^ытия темного
зерна предмета, к знанию действительного предмета.
При этом следует помнить, что, конечно, такое значение не есть
истина, но указывает на существование истины где-то вдали, и что
вообще человека характеризует нс знание истины, а стремление, любовь
к ней, убеждение в ее бытии.
Апперципируя в слове восприятие, вновь появившееся в сознании, и
произнося только одно слово, имеющее значение предиката, человек
уничтожает первоначальное безразличие членов апперцепции, особенным
образом оттеняет важнейший из этих членов, именно
предикат, делая его вторично предметом своей мысли.
Чтобы видеть, чего недостает такому неполному господству
языка, в чем несовершенство мысли, которая высказывается только
отрывистым словом, довольно сравнить такое единичное живое
слово с сочетанием слов. "ЦюцЛ" значит: вновь входящий в мое
сознание образ есть для меня та сущность, которую я таким-то
образом (посредством такой-то внутренней формы) представляю в
слове цюця.' предмет сам по себе еще не отделен здесь от своих
свойств и действий, потому 410 эти последние заключаются и в
"Как без языка, - говорт Гумбольдт, - невозможно понятие, так без него нс
было бы для души и предмета, потому что и всякий внешний предмет только
посредством понятия получает цл"' нее полную существенность" "Ueb d,e Versch. 59).
Мы прибавим, что понятие разви^аег только то, что дано уже до него.
новом восприятии и в апперципирующем его образе. Не то уже в
сложном речении первобытного языка, соответствующем нашему
"собака лает"; здесь не только в слове сознана сущность собаки, но
и явственно выделен один из признаков, темной массой облегающих
эту сущность. Если отдельное слово в речи есть представление,
то сочетание двух слов можро бы, следуя Штейнталю, назвать
представлением представления; если одинокое представление было
первым актом разложения чувственного образа, то фраза из двух
слов будет вторым, построенным уже на первом. Это можно видеть
из того, что атрибут, сознанный посредством слова, в свою очередь
получает субстанциальность и может стать средоточением круга
атрибутов, так что, например, только тогда, когда со словом, объединяющим
весь круг признаков образа собаки, соединится другое
слово, обозначающее только один из этих признаков (собака лает),
только тогда и в самом признаке лая могут открыться свои признаки.
Но каким образом слово из предиката становится субъектом, из
обозначения всей совокупности признаков посредством одного -
обозначением одного только признака? На это не находим у Штейнталя
удовлетворительного ответа. Он говорит только, что наступает
пора, когда слово, бывшее до того предикатом, "становится
субъектом изменчивых признаков, которые получают силу предикатов.
Только тогда слово (как субъект) получает значение субстанции
предмета, и предмет отделяется от своих деятельностей и
свойств. Тогда и восприятия (die Wahrnehmungen) этих изменчивых
свойств и деятельностей возбуждают интерес детской души и рефлектируются
в звуках".
Он говорит вслед за тем, что первобытный человек создает
такие звуки; но это невозможно: по его собственной теории, как мы
ее понимаем, слово может быть первоначально только полным
безразличием деятельности к качества, с одной, и предмета - с
другой стороны, но никак не обозначение качества или действия
самих по себе; не может быть прямого перехода от такой простой
апперцепции, как, например (это, т.е. новое восприятие есть), "мама!"
к такой, где "мама" есть уже субъект предиката, означающего
отвлеченное действие или качество. Нам, стоящим на степени развития
своего языка, весьма трудно, говоря о далеком прошедшем,
отделаться от того, что внесено в нашу мысль этим языком. Если
даже из сказуемого "идет" отделим все формальные определения,
делающие из него третье лицо глагола настоящего времени, и
оставим одно только коренное и, то и тогда нам будет казаться, что
это и не обнаруживает особенного сродства ни с одним кругом
восприятий и безразлично указывает на свойство или действие,
' Or. L. u. Ps. 328-9.
' Gr. L. u. Ps. 327.
108
которое может одинаково встретиться во всяком из них, что поэтому
уже при самом своем рождении оно было результатом слияния
восприятий движения, взятых из разных чувственных образов. Это
так кажется потому, что к самому началу языка мы относим ту
всестороннюю связь языка между его корнями, которая на деле
может быть только следствием продолжительных усилий мысли.
Можно, однако, если не ошибаемся, сделать некоторые поправки в
этом взгляде и указать приблизительно на то значение, какое
имело первоначальное соединение двух слов.
Обыкновенно отличают суждения аналитические от синтетических.
В первых предикат есть только явственное повторение момента,
скрытого в субъекте, так что все суждение представляется
разложением одной мысленной единицы, например, "вода бежит",
"золото желто", т.е. вода + теченье, золото + желтизна даны уже в
неразрешенном суждении чувственном образе воды, золота; во-вторых,
предикат по отношению к субъекту есть нечто новое, немыслимое
непосредственно в этом последнем, но связанное с ним
посредствующим рядом мыслей, например, "сумма углов в треугольнике
равна двум прямым" или "часы похожи на людей" (где
между соединяемыми членами часы + сходство с людьми есть
среднее, например, и часы, и люди летом ходят медленнее, чем
зимой). Не думая изглаживать разницу между этими суждениями,
можно заметить, что даже в строго синтетических суждениях, в
коих соединение членов есть следствие умозаключения, можно
видеть разложение одного круга мыслей, потому что должна же в
самом субъекте заключаться причина, почему он требует именно
такого предиката и, наоборот, предикат должен указывать на необходимость
соединения с тем, а не другим субъектом. Если прибавим
к этому, что синтетическое суждение, как предполагающее более
усилий ума, должно появиться позже, что должно было быть время
исключительного господства аналитических суждений из непосредственно
чувственного восприятия, то согласимся, что вообще предложения
и суждения не сложены из двух представлений или
понятий, но чувственный образ, следовательно единство, есть первое,
а суждение есть уже разложение этого единства. Однако, с
точки языка нужно прибавить, что такое разложение чувственного
образа может осуществиться только посредством соединения его с
другой подобной единицей, так что в суждении, насколько оно
выражено сочетанием не менее двух слов, можно видеть не только
разложение единицы, но и появление единства из двойственности.
Отношение этого к вопросу о первоначальном значении предложения
поясним немногими примерами. Предположим, что слово вода
есть привычное сказуемое для входящих в сознание и требующих
' Sfeinffl. Gr. L. und Ps. 330. Св.: Waitz Lehrh, der Ps. 533-4.
апперцепции чувственных восприятий воды, сказуемое, которое не
означает еше исключительно предмета, но представляет сознамию
весь чувственный образ воды посредством признака течь (ср. лат.
Ud-us, мокрый, влажный, греч. ид = ор и русск, собственное имя
реки Уди!). Последовательно будет принять, что л наши слова
светить, светлый, очищенные от формальных частиц ' возв
...Закладка в соц.сетях
