Жанр: Философия
Место беспорядка. Критикатеорий социального изменения
...й манере интерпретирует противопоставление структурного
и неструктурного; функционализм имеет тенденцию рассматривать
аналогию (общество-система, общество-организация и т.д.)
как идентичность.
Но важно отметить также (как это ясно дает нам понять Зиммель,
настаивая на различиях между формальным и реальным), что
умозрительные схемы, подобные тем. которые мы только что рассмотрели,
нельзя признать ложными по самой их сути. Напротив,
они могут оказаться необходимыми при объяснении социального
изменения. Трудности возникают лишь тогда, когда мы начинаем
интерпретировать эти схемы в реалистической манере, т.е. как описывающие
реальные механизмы или различия, и не видим того,
что их нельзя прилагать к тому или иному частному объекту без
предварительного уточнения и адаптации.
Как я уже отмечал, западню реализма нельзя рассматривать
как изначально присущую социальным наукам. Например, многие
дискуссии по поводу дарвинизма являются следствием того, что
мы интерпретировали в реалистической манере некую теорию,
которая в реальности представляет собой умозрительную модель.
Вспомним, что сам Поппер сомневался относительно статуса дарвиновской
теории, т.е. признать ее "метафизической" или "научной",
но так и не смог решить эту проблему, поскольку не взял на
себя труд провести границу между теорией, с одной стороны, и
умозрительной моделью - с другой. Действительно, теория Дарвина
говорит нам лишь о том, какие типы механизмов могут рассматриваться
как включенные в процесс эволюции видов. Но если
мы захотим представить процесс эволюции одного конкретного
вида в течение определенного периода, то нам придется наполнить
эту теоретическую модель эмпирическими, или, если угодно,
историческими данными. Иными словами, необходимо принять в
расчет случайности и условия протекания процесса. То обстоятельство,
что, например, какой-то вид укрылся от конкурентов в борьбе
за выживание в благоприятной экологической нише, может объяснить
частную эволюцию. Но, как таковая, теория эволюции не
позволяет сделать никакого эмпирического вывода. Было бы бесполезно
продолжать настаивать на том, что в тех случаях, когда
эта теория интерпретируется в духе реализма, она может дать самые
спорные прогнозы (достаточно взять в качестве примера социал-дарвинизм)
и выводы; об этом наглядно свидетельствует часто
адресуемый ей упрек в тавтологичности.
Постоянство иллюзии реализма в социальных науках, как. впрочем,
и в других областях знания, объясняется тем. что она служит
основным механизмом формирования идеологий.
267
Когда созданные социальными науками умозрительные схемы
интерпретируются так, как это и следует делать, т.е. не как реалистические,
а как формальные, тогда они представляют собой необходимые
инструменты процесса познания реальности. Но в таком случае
их эффективность объясняется не тем, что они отказываются
учитывать все существующее разнообразие, а, напротив, тем, что
они признают его право на существование, т.е. они не отвергают и
существование определенных случайностей и беспорядка, исключение
которых составляет сущностную черту идеологической мысли.
Наконец, представители классической социологии действия
сходятся еще в одном - третьем - пункте, а именно в том, что
научное объяснение можно дать только четко определенным процессам,
но тогда следует признать, что эти процессы частичны.
Здесь совершенно очевидно влияние известной кантовской идеи:
в соответствии с "Пролегоменами..." если наука не имеет границ
(Grenzen), то ее существование возможно лишь при признании ею
своих пределов (Schranken).
Несомненно, во многом именно из-за присущей ей особенности
устанавливать достаточно узкие границы как в претензиях на
разработку общих теорий относительно социальной сферы, так и
в выявлении эмпирических закономерностей общего порядка социология
действия, несмотря на свою плодотворность, постоянно
противостоит другим парадигмам.
В конечном счете, из методологического исследования, которое
я предпринял в данном эссе, вытекает один фундаментальный
вывод. Анализ процессов изменения может отвечать критериям
научности, сформулированным Поппером и его многочисленными
предшественниками, лишь в том случае, если к нему приложима
идеальная модель познания, которую я связываю с именем
Бебера. Я не вижу, что мешало бы нам принять полностью эти
критерии, если мы не желаем отказаться от любых возможностей
провести различие между научным и другими формами познания.
Итак, веберовская модель приложима только к четко определенным
и частичным процессам, причем в том техническом смысле,
который я придаю этому понятию. Стоит нам выйти за эти рамки,
как мы сразу теряем уверенность и попадаем в область конъюнктуры
и правдоподобия. Такие теории вовсе не следует рассматривать
как лишенные научного или практического интереса, но необходимо
проявлять внимание к тому, что можно назвать их логическим
статусом. Точно так же важно отличать формальные теории, снабжающие
нас идеальными схемами, которые могут служить основой
для конструирования теорий в точном смысле этого слова, от
самих строго научных теорий, как таковых.
Одной из главных задач философии познания как "методологии"
является задача различения того, что именно в процессах
познания относится к познающему субъекту, и того, что относится
к познаваемому объекту. На одном из полюсов континуума,
который позволяют очертить два этих термина, находятся теории,
построенные так, что реальность способна либо подтвердить
их, либо опровергнуть самым недвусмысленным образом. Другую
крайность представляют теории, которые можно вслед за Фейерабендом
определить как "сказки феи". Между двумя этими полюсами
возможны самые различные варианты. Основная цель философии
познания, методологии, заключается в определении
истинного места этих теорий. В анализе социального изменения
эта цель играет, вероятно, более решающую роль, чем в какойлибо
другой области. Причиной этого является влияние теорий
социального изменения на практику, или, говоря словами Парето,
их "социальная полезность". Именно в силу такого влияния в
ряде случаев действительно подстерегает угроза попасть в западню
реализма.
В тот момент, когда западня захлопывается, структуры процессов
смешиваются с их сущностью, а идеальные модели - с законами,
описывающими "тенденции". Исследователи забывают, что
"структуры" не проявляются вне конкретных ситуаций; они приписывают
неизбежный и универсальный характер локальным и
случайным закономерностям: смешивают идеальные категории и
реальные различия, не проводят различий между общей моделью и
универсальным законом, эмпирическими и формальными следствиями;
завышают способность социальных наук к предвидению; смешивают
объяснение и предвидение - два понятия, о которых нельзя
сказать, что одно из них включает в себя другое, разве лишь в том
случае, если не определять объяснение как подведение отдельных
фактов под универсальные законы. Несмотря на то что теории социального
изменения, разработанные в последние десятилетия,
много дали для нашего понимания исторических перспектив (именно
потому, что они не были склонны учитывать указанные различия),
они, как и представители философии истории XIX в., угодили
в самую глубину западни реализма.
Порождаемые ими сегодня сомнения создают, по всей видимости,
благоприятный контекст для возобновления критической
рефлексии по поводу пределов познания в области анализа макроскопических
изменений, влияющих на состояние общества.
Само собой разумеется, необходимо подчеркнуть также (и это
одна из тем данной книги), что методологический индивидуализм
как принцип, определяющий различные направления социо269
логии действия, является единственной возможной базой, на которую
может опереться научный анализ социального изменения.
Это утверждение истинно независимо от того, говорим мы об
анализе изменения на микроуровне (например, в рамках организаций)
или о макроизменениях, т.е. таких, которые, создавая определенную
тенденцию, влияют на состояние общества в целом.
Оно истинно и независимо от того, к какому типу относится рассматриваемое
общество. Как наглядно показывают приведенные
выше примеры (и многие другие примеры, которые нетрудно привести),
принцип методологического индивидуализма в равной мере
эффективно приложим к анализу социальных изменений и в
современной Индии, и в Японии периода традиционного общества,
и в предреволюционной Франции и, наконец, к анализу
индустриальных обществ. Кроме того, он в равной мере хорошо
применим к анализу идеологических или религиозных феноменов
и, например, к анализу феноменов политических или экономических.
Наконец, необходимо подчеркнуть, что теории социального
изменения имеют зачастую статус моделей или формальных теорий.
Эти теории-модели представляют собой целый корпус конструкций,
значение которых для понимания исторической перспективы
столь высоко и эпистемологическая специфика которых столь
неоспорима, что это объясняет причину становления понятия
"социальное изменение" наряду с понятием "история". Эти формальные
теории показывают, что социальные науки вовсе не обречены
на анализ единичного, на помологическую перспективу.
Понятие социального изменения является простым и загадочным
одновременно. Как и почему случилось, что оно стало обозначать
общепризнанную "научную" специализацию, в то время как в реальности
изучение "социального изменения" напрямую или косвенно
можно было обнаружить во всех разделах всех социальных
наук? Как оказалось, что некой, принимаемой и признаваемой
большинством институциализированной сущности не соответствует
никакая свободно улавливаемая концептуальная сущность? Чем
именно (вернемся к нашему первоначальному вопросу) "социальное
изменение" отличается от "истории"?
В основе понятия социальной сферы лежат три возможных
концепции "науки". Первая - это концепция эмпиризма. Приложенная
к анализу социального изменения, она соответствует концепции
того, что в Германии XIX в. называлось историзмом. Представители
последнего видели идеал исторического познания в
описании эволюций или произошедших изменений в том виде, в
каком они действительно имели место или "как мы их видели соб^0
ственными глазами", если повторить знаменитую формулу Леопольда
фон Ранке. Сторонник историзма не будет отыскивать закономерности
там, где их нет. Он не будет ставить вопрос о том,
действительно ли существуют тенденции, ритмы, исторические
циклы. Ему не интересно выяснять, чему были обязаны своим происхождением
серьезные крупные изменения - переменам в производственных
отношениях, как считал Маркс, или скорее изменениям
в ценностях, как полагал Макс Вебер.
Вторую фундаментальную концепцию, которой может воспользоваться
исследователь, изучающий отдельные исторические
процессы, можно обозначить как помологическая концепция. Приверженец
историзма выдвигает в качестве идеала описание реальности
в ее конкретной комплексности. Сверх того, он делает
заключение, что, исходя из потребностей исследования или изложения,
необходимо упростить данные наблюдения, организовать
их, короче говоря, принять необходимые меры для введения их в
повествование, имеющее с необходимостью линейный характер.
Исследователь же, признающий помологическую концепцию, стремится
обнаружить в исторической реальности тенденции, закономерности,
циклы, законы наследования, различные вариации взаимодействия
серий, каузальные связи между факторами, короче
говоря, все то, что в общих чертах можно обозначить как макроскопические,
или структурные, закономерности.
Можно выделить и третий фундаментальный тип концепции,
проекта или программы и на этом основании говорить о формальной,
или гипотетико-дедуктивной концепции, если читатель согласится
с таким названием. Это всего лишь способ производства
научного знания, который заключается в выдвижении гипотез,
выведении из этих гипотез следствий и использовании созданных
таким образом моделей для объяснения, уточнения и понимания
реальности. Гипотетико-дедуктивная концепция может принимать
математическую форму, хотя и не обязательно принимает: в отдельных
случаях математический язык, очевидно, необходим для
того, чтобы извлечь выводы из отдельных систем гипотез. Но он не
является таковым всегда. Дедукция из математической формы есть
не что иное, как просто возможный случай.
Таким образом, краткий обзор того, что называют социальными
науками, позволяет отметить следующее обстоятельство: если
в реальности их не всегда легко отличить от истории, то на концептуальном,
или теоретическом, уровне они заслуживают самостоятельности,
которая в целом за ними признается. Самостоятельность
способствует легитимации социальных наук, поскольку они
установили перспективы, программы (по терминологии предста271
вителя философии науки И. Лакатоса). Эти программы они используют
систематически, в отличие от историков, которые обращаются
к ним от случая к случаю, а если и используют, то признают
факт их заимствования из багажа социальных наук.
Весьма важная причина того, по своей природе лингвистического,
явления, которое представляет собой перевод на обыденный
уровень понятия "социальное изменение", коренится, на мой
взгляд, в следующем: социальные науки уже достаточно давно и
легко вводят в научный обиход концепции и модальности объяснения,
которые так непривычны для традиционной истории. Когда
заводят речь о социальном изменении в противовес историческому
процессу, то под этим подразумевается стремление дать анализ
исторического развития в том или ином аспекте в соответствии
с перспективой или с программой, характерной для социальных
наук, т.е. в соответствии либо с помологической, либо формальной
перспективой. Когда Токвиль в первых фразах "Старого режима..."
сообщает, что его книга не является исторической работой, то в
этой фразе важно видеть свидетельство его огромной проницательности:
Токвиль подсказывает нам ту мысль, которую явственно
выразят идущие следом йа ним авторы - Бебер и Зиммель, а
именно мысль о том, что исторический объект может быть познан
с помощью программ или перспектив, весьма отличающихся от
тех, которые используются традиционной историей, и что особенно
большую роль в этом могут сыграть гипотетико-дедуктивные
методы.
Две наиболее характерных для социальных наук программы,
помологическая и формальная, очень четко отличаются друг от друга.
Это можно заметить и по тому, что слово "закон" в первом и во
втором случаях имеет совершенно разный смысл. В рамках номологической
программы оно обозначает утверждение, фиксирующее
закономерность, т.е. в данном случае речь идет о законе в том смысле,
в каком мы говорим, например, о "законе Кеплера". Напротив,
знаменитый "закон сравнительной выгоды" Рикардо точнее
мог бы быть назван теоремой, поскольку он описывает следствие,
выведенное из гипотетико-дедуктивной системы.
Так, социальное изменение существует, поскольку существует и
значительная масса исследований, каждое из которых соответствует
программам, описанным мною выше.
Но необходимо отметить и то обстоятельство, что, как только
эти три программы заявляют претензии на монопольное господство,
так возникают соответствующие им три доктрины. Когда "формальная"
и "экспериментальная" программы интерпретируются как
не представляющие интереса или нелегитимные, тогда мы стал272
киваемся с классическим отношением историзма. Впервые оно
проявилось у представителей классического немецкого историзма,
принявшихся с жаром отстаивать эту точку зрения, отмечается
оно и у многих наших современников. Книга Нисбета "Социальное
изменение и история" ("Social Change and History") в конце
концов является не чем иным, как манифестом историзма, причем
манифестом достаточно традиционным как по содержанию,
так и по аргументации.
В том случае, когда "экспериментальная" программа заявляет
претензии на исключение "формальной" программы, это приводит
к появлению новой доктрины, которую точнее назвать натурализмом.
Классическим примером является Дюркгейм, который
рассматривал модели, традиционно используемые в экономике и
политической философии, как абстрактные, спекулятивные или
метафизические. Несмотря на все теоретические расхождения с
Рикардо, Маркс, как и он, успешно использовал (а австрийские
маржиналисты - так же хорошо, как и Маркс) гипотетико-дедуктивные
модели для анализа экономической реальности. Действуя
подобным образом, Маркс и Рикардо применяли в политической
экономии метод, который уже давно использовался в политической
философии Руссо и Гоббсом. Согласно Дюркгейму,
социологии предстоит великое будущее именно потому, что, в
соответствии с программой, которую он сам стремился ей навязать,
она должна порвать со "спекулятивным" методом экономики.
С точки зрения Дюркгейма, развитие социологии свидетельствует
по сути о переходе социальных наук от метафизического
состояния к позитивному. И без тени иронии он провозглашал
(настолько эволюционистская теория Конта представлялась ему
вполне естественной), что социология призвана отправить "прежнюю
политэкономию" в музей.
Подобное видение вовсе нельзя считать неизбежным: представители
немецкой классической социологии, в частности, Макс
Вебер, Зиммель, Зомбарт и другие, полагали, что, напротив, метод
моделирования может использоваться в социологии с не меньшим
успехом, чем в политэкономии. Рассуждения Зиммеля о
"формальной социологии" указывают на его желание реализовать
в социологии то, что ранее хорошо зарекомендовало себя в экономике.
По существу в требовании разрыва, характерном для дюркгеймовской
концепции социологии, проявилось его очень частное
видение науки.
Разумеется, следует говорить и о наличии определенного догматизма,
соответствующего "формальной" программе. Например,
его можно встретить у Маркса, который полагал, что выводы,
^дЭ"т^
вытекающие из его моделей, должны развиваться в зависимости
от изменений реальности. Подобно тому как Дюркгейм унаследовал
от Конта определенную концепцию науки, так и Маркс никогда
не мог избавиться от гегелевского принципа: реальное должно
быть тождественно рациональному.
Эти ссылки на классические примеры необходимы, если мы
хотим понять, почему современные исследования "социальных
изменений" вызывают одновременно и интерес, и ощущение двусмысленности.
Весьма часто социальные науки считали необходимым с целью
обретения собственной легитимности (в которой они вообще-то
не нуждались) заявлять о своей способности к предвидению. Это
было особенно характерно для двух или трех послевоенных десятилетий,
т.е. того периода эйфории, когда многие считали возможным
контролировать "социальное изменение" так же, как
инженер может контролировать изменения физической системы.
В те годы иллюзия возможности предвидеть и контролировать социальное
изменение была распространена весьма широко. "Технический"
характер моделей обеспечивал им одновременно и престиж,
и высокий уровень доверия. И для того чтобы превратить их
в то, чем они по сути не являлись, а именно в инструмент предвидения,
было достаточно лишь интерпретировать их в духе реализма.
Когда мир, по окончании периода поступательного развития,
вновь ощутил хаос, когда выяснилось, что "социальное
изменение" не расположено к тому, чтобы осуществляться постепенно,
размеренно, эта смена эмоций вызвала изменения и
в способах восприятия реальности социальными науками: последние
вознамерились отыскать в ней рациональность, однако
сама реальность не давала для этого никаких оснований. Напротив,
реальность предстала теперь как нечто, ускользающее от
рассудка. Единственной наукой, способной отныне описывать
реальность, является история, или, говоря словами Симианда,
"историзирующая история". Короче, сложилась новая интеллектуальная
ситуация, которая вывела на сцену старый историзм -
долой теории социальных изменений. Единственное, что имеет
место быть, - это историческое становление во всей его сложности.
Первое проявление историзма, связанное с именем Ранке,
вызвало заметный всплеск эпистемологической рефлексии, который
обусловил появление неокантианской перспективы Вссоциальное,
и в частности социальное изменение, необходимо
(или, во всяком случае, полезно) следовать по пути конструирования
моделей. Просто при этом важно не интерпретировать
модели в духе реализма, не приписывать им прогностические
способности, которыми они не обладают: реальное всегда шире
рационального, особенно если речь идет о таких особо сложных
феноменах, как социальные. Ведь уверенность в том, что
мы можем постичь реальность во всей ее сложности, есть не
что иное, как иллюзия. Именно поэтому такие конструкции,
как модели, являются необходимыми инструментами познания.
Но именно поэтому реальность никогда не удается втиснуть в
их рамки.
Закладка в соц.сетях
