Жанр: Философия
Континент Евразия
...о в европейской обстановке он может являться
годным решением. Но в том-то и заключается качество
России как особого мира, что в России обстановка иная. Там, где
широко развитой этатизм и "плановое хозяйство" есть жизненная
реальность, в государственной жизни должна существовать
определенная "константа", некоторый стержень, который давал
бы устойчивость жизни государственного целого.
Такой "константой", по мысли евразийцев, и должна являться
организация ведущего слоя, образованного на идеократических
началах и снабженного определенными конституционными
правами. Эту организацию евразийцы называют "государственным
активом".
Но действие ее должно опять-таки быть "диалектическим", а
не механическим, не должно сводиться к "зажиму". Он должен
определяться сотрудничеством "государственного актива" с системой
представительных учреждений (советов). Коренное отличие
евразийских советов от той фикции их, которая существует
в настоящее время в СССР, заключается в том, что евразийцы
считают необходимым все свои силы сосредоточить на обеспечении
свободы выборов.
Только при этом условии вся система приобретает подлинно
диалектический характер: властная организация, костяк государственной
жизни - государственный актив признает и нечто,
от него отличающееся, ему противоположное - стихию меняющихся
народных настроений, учитывает ее и считается с нею.
Этот строй в его совокупности евразийцы именуют "демотическим".
В фундаменте его лежит идеократический принцип,
которым и определяется жизнь "государственного актива".
В контрасте с огромным развитием в истории евразийского
мира принудительно-государственного центра режим национальностей
и религиозная жизнь традиционно определяются в
109
нем некоторыми непринудительными началами. Природе его
чужды стремления вынудить ту или иную часть населения к
изменению своей национальности или веры. Евразийское государство
всегда понимало себя как "собор национальностей" и
"собор вер".
Черты такой установки мы распознаем уже в скифской и
гуннской державах, существовавших на нынешней территории
России-Евразии в первое тысячелетие после Рождества Христова.
Величайшей национальной и религиозной терпимостью (резко
контрастировавшей с тогдашним европейским укладом) отмечалась
монгольская держава XIV- XVIII веков, объявшая
почти весь Старый Свет. Элементы религиозной свободы присутствовали
и в весьма православном по своему укладу Московском
государстве. Так, например, Иоанн Грозный ощущал себя покровителем
не только православного, но и мусульманского вероисповедания.
Здесь была руководящей та своеобразная формула
терпимости, которая издавна выработалась в истории кочевых
держав и гласила, что плохо то государство, в котором нет разнообразия
языков и вер.
Нетрудно объяснить тот, представляющий на первый взгляд
контраст между огромной силой принудительно-государственного
центра, с одной стороны, и режимом непринудительности в
национальном и религиозном вопросах - с другой, который мы
наблюдаем в истории евразийского мира. Логика государственной
жизни подсказывала, что широчайшая национальная и религиозная
терпимость есть единственная возможная форма существования
этих империй.
В евразийской истории отказ от терпимости всегда указывал
на внутреннее разложение власти. Таковы были омусульманившиеся
наследники монгольских держав, существовавших в
XV-XVIII веках. Такова была русская власть позднего императорского
периода с ее политикой "русификации".
Давая свободу и простор употреблению и развитию всех многообразных
языков Евразии, коммунистическая власть, несомненно,
примыкает к здоровой и творческой евразийской традиции.
Требуя от всех коммунистического исповедания и обязательного
безбожия, она, несомненно, попирает ее.
Евразийцы в обоих отношениях стоят на почве традиции. Как
в национальном (языковом) вопросе, так и в вопросе религиозном
они исповедуют принципы свободы.
Россию-Евразию они воспринимают как единство. Они не со110
гласны идти с теми, кто в своекорыстных интересах желает разорвать
на клочки это единство. Более того, они совершенно уверены,
что такие попытки не могут удаться, а если удадутся, то
лишь на короткий срок - и более всего бед принесут своим авторам.
Такие попытки противоречат природе вещей.
Наше время есть эпоха создания огромных экономических
объединений, "государств-материков", охватывающих большие
пространства и обеспечивающих в своих пределах беспрепятственность
и устойчивость экономического оборота. Тенденция эта
сказывается также и вне России-Евразии. Эта последняя по своим
географическим особенностям и по своей истории представляет
собой идеальный пример "государства-материка". И география,
и история, и потребности современной жизни в равной степени
противоборствуют се расчленению.
Дело заключается в том, чтобы найти в ее пределах должные
формы сожительства наций. Евразийцы понимают Россию как "собор
народов". Они считают, что и политическое объединение этой
огромной территории является результатом усилий не одного
лишь русского народа, но и многих народов Евразии. Это должно
найти выражение не только в чисто культурной области, но и в
формах государственного устройства. В пределах общеевразийского
политического единства каждому народу Евразии должна быть
обеспечена область самостоятельной государственной жизни.
"Самоопределение национальностей", которое провозглашает
коммунистическая власть, в значительной степени фиктивно.
Это "самоопределение", даже в чисто культурной области, сводится
к возможности усваивать на национальных языках коммунистическую
идеологию. Ведь каждая национальная культура
должна быть, по учению коммунистов, "национальной по
форме, но коммунистической по содержанию".
Евразийцы глубоко ценят коренное своеобразие каждого народа.
Их основное усилие направлено к тому, чтобы каждому народу
обеспечить возможность выявления и развития его действительных
и неповторимых качеств. И они уверены, что так называемые
национальные особенности будут складываться в некоторую
гармонию, будут порождать явления широкого и творческого
общеевразийского национализма.
Заменить в качестве руководящего принципа в жизни России-СССР
коммунистический интернационализм общеевразийским
национализмом и является одной из основных задач евразийства.
Ill
Ни в одной области несостоятельность коммунизма не проявляется
в такой степени, как в чисто идеологической и философской.
Возобладает тот, кто подымется до уровня эпохи.
А наша эпоха не только в политической сфере обнаруживает
"вдеократические" тенденция. "Идеократична" она и в смысле
философском. Все более выясняется значение модели, прообраза,
идеи как в мире природы, так и в мире истории. Идея
подчиняет себе материю, воплощается в ней, становится неотрывна
от материи, делается организационной идеей. Современная
физика показывает нам значение организационных идей,
положенных в основу мироздания. Современная теория эволюции
обнаруживает тот подбор их, которым определяется развитие
органического мира. Нечто подобное вырисовывается и в философии
истории. Нсторическнб процесс понимается здесь как
последовательная смена организационных вдеЙ, как их зарождение,
развитие и упадок. И даже такое социологическое явление,
как "класс" (именно марксистами выдвигаемый на первый
план социальной жизни), невозможен вне наличия идеи, его образующей.
"Класс" как социологический феномен создается идеей
класса - можно говорить о классообразующей силе идеи.
И нет другого более яркого примера самостоятельного
значения идеи в истории, чем судьба русского коммунизма. Своей
материальной основой он считает рабочий класс и промышленность.
Эта основа в русских условиях была минимальна. И
все-таки в первых этапах революции коммунисты одолели всех
своих многочисленных противников, ибо владели наиболее вразумительной
и яркой организационной идеей ("диктатура пролетариата")
и наиболее ревностно служили ей. Единственное в русском
марксизме живое движение мысли вдет в сторону идеократического
перерождения марксизма, первенства идеи прообраза
над материальным субстратом, исследования факторов, к ней относящихся.
Философия евразийства есть именно философия организационной
идеи. От материализма, в его классическом виде, она
отграничена также резко, как и от всякого отвлеченного идеализма.
Идеализм не имеет приводных ремней к материализму.
Евразийцы отмечены совершенно исключительным вниманием
к материальному, даже особым чутьем к нему. Недаром их часто
обвиняют в "географическом материализме", материализме
историческом и т.д. Но то материальное, с которым они имеют
дело,- это материя, проникнутая идеей, это материя, в которой
дышит Дух.
В истории евразийцы изучают организационные идеи и их
носителей. И мысль их обращена к Носителю тех идей, которыми
живет мироздание. Философия евразийства имеет религиозное
завершение. Евразийцы далеки от мысли кого бы то ни было
приводить к Богу путем давления и насилия. Но они живо ощущают
Божественную природу мира. Каждая из его отраслей имеет
свою самозаконную ритмику развития, но все они вместе складываются
в гармоническое единство,
Евразийцы знают, что русская философская мысль и философская
мысль других народов Евразии только тогда поднимутся
на достойную их небывалую высоту, когда снова, после пережитых
испытаний, загорится в просторах Евразии ярким огнем
религиозное вдохновение.
И евразийцы решительно отвергают коммунистический тезис
о существовании какого бы то ни было противоречия между
религиозным началом и новым социальным строем. Как раз наоборот:
новый строй обретет полноту и устойчивость в тот момент,
когда просветится внутренним религиозным светом.
Совершенно нелепы утверждения, что христианство соединимо
с любым социальным укладом. Например, строй государственного
хозяйства, освобожденный от личной корысти и проникнутый,
в своем пределе, мыслью об общем благе, никак не менее
соединим с христианством, чем, например, частно-хозяйственный
уклад.
Евразийцы стремятся к созданию новой социальной эпохи. В
то же время, по их упованию, эпоха эта будет эпохой веры.
Здесь раскрывается, в особом повороте, сказанное выше о
сочетании революции и традиции. Наиболее жизненное из осуществленного
революцией должно сопрячься с наиболее просветленным
в традиции.
ДВА МИРА
Евразийство заключает в себе зерно стремления к истине общефилософской.
Но применительно к евразийству законен и понятен
также иной вопрос: вопрос об отношении выработанного
круга мыслей к бурно-текущему, кипящему потоку современности.
В данном повороте евразийство сводится к стремлению осознать
и осмыслить совершающийся и совершившийся выход России
из рамок современной европейской культуры. В эту краткую
формулу укладывается содержание значительной части развертывающегося
исторического процесса... В то же время евразийство
есть попытка истолковать этот выход с точки зрения исторической
философии, которую оно приемлет. Для философии
этой зарождение, развитие, умирание культур суть внятные непреложные
факты; в восприятии этом судьбы индивидуальной
культуры столь же ощутительны и живы, как и судьбы индивидуальной
личности, хотя бы, как общество над личностью, существовала
над отдельными культурами некоторая объединяющая
черта... Восприятие это не утверждает всестороннего сходства
между судьбами культуры и судьбами личности, не означает
приятия "натуралистического" или "органического" взгляда на
общество. Смысл этого восприятия - что оно утверждает действительное
быванье общественно-культурных "зарождений",
"расцветов", "упадков"...
Чтобы понять, в каком смысле в этих страницах говорится "о
выходе России из рамок современной европейской культуры",
нужно обратиться к русскому прошлому, хотя бы недавнему. В
русском XIX веке явственно различимы два обособленных преемства.
Одно обнимает занимающуюся в 30-40-х годах зарю
русского религиозного творчества. Рождаясь из недр некоего
древнего духа, с трудом преодолевая покровы окружающей среды,
религиозное озарение вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах.
Окружающее невластно заглушить лучи. Брезжащий
свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева
и тех, кто был и есть с ними. Как наследие XIX века Россия
обретает достояние нравственно-совестной и богословской мысли,
достояние, поистине составляющее, в выборе и сопоставле114
нии, канон книг русских учительных... В области живописи
русский XIX век дает два явления, которые были бы непонятны,
взятые в них самих: настолько они не связаны с окружающей их
средой! Эти явления: Александр Иванов как автор эскизов на
библейские темы и Михаил Врубель как мастер фресок киевского
Кирилловского монастыря... В этих двух художниках заложен
существеннейший смысл судеб русской - одной ли русской?
- живописи XIX века. Сколь ни были в ином ошибочны и
превратны увлечения обоих, только в сопоставлении с религиозно-нравственным
и богословским "деянием" Гоголя, Хомякова,
Леонтьева находит место, раскрывает значение завещанное ими
творение. В развитии "европейской" культуры, в пределах XIX
века, та совокупность писаний, которую мы именуем "каноном
книг русских учительных", так же, как явление Иванова-Врубеля,
по стилю и сущности не имеет подобий... Зато имеет подобие
иное преемство, сказывающееся в судьбах русской культуры,
- преемство, начатое просветителями-обличителями XVIII
и первой половины XIX века, идущее через Добролюбова, Писарева,
Михайловского к просветителям-правителям большевистской
эпохи; преемство позитивного мировоззрения, идолопоклонства
"науке", преемство нс скепсиса только, а "нигилизма"
в отношении к "вненаучным" началам человеческого бытия;
преемство не улыбки авгуров, но громкого смеха кощунственных...
Скажут, быть может; "Два различных направления общественной
мысли"; сказав, ошибутся: не два направления, но два
разных исторических образования, два раздельных исторических
мира!.. К первопроповедникам христианства, к истокам,
начальным моментам великого исторического цикла уводят проникающие
Хомякова и Достоевского, Леонтьева и Соловьева пафос
и озарение. К поздним временам неверия (эпикурейского
или коммунистического, безразлично), в периоды "просвещения"
(достояние убывающих культур) ведут мировоззрения нигилистически-"научные"...
Противоречивое, причудливое
сочетание - сочетание начала и конца, раннего и позднего, открывающего
и завершающего. Весь он таков - русский XIX век:
красочный и двойственный, внешне спокойный, внутренне напряженный,
отображающий борьбу спорящих друг с другом о
господстве подземных, вулканических сил...^
' Эта двойственность, этот спор не тускнеют, не ослабевают
и теперь - в начале второго десятилетия XX века.
Вдумайтесь в сочетание проповеди безверия, определенней и
ясней, чем когда-либо, ведомой большевистскими верхами и
теми, кто к ним примкнул, с явлениями религиозного подъема,
охватившего не только интеллигенцию... Сожительство
форм ранних и поздних, открывающих и завершающих с
большой ясностью сказывается, например, в области поэзии:
с одной стороны, элементы подлинного религиозного
мироощущения (Ахматова, некоторые стихотворения Гумилева
в сборнике "Огненный Столп", 1921, Вячеслав Иванов
в "Переписке из двух углов"); с другой - расцвет "разработки
поэтики," в смысле словесной техники стихосложения,
"разработки", в значительной мере пренебрегающей
смысловым началом поэзии и относящейся, в исторической
аналогии, к формам действительного "александрийства.""
(Ср. стиховые ухищрения латинской и греческой поэзии
IV-V веков по Р. X.).
В судьбах русского XIX века неверие и истина "просвещения"
навеяны, преподаны со стороны. Следуя примеру "старших",
сладостно стало "не верить"; "старшие" нашептали, что Бога не
надобно, а надобна препарированная лягушка и критика просвещенного
ума... С обстоятельствами подобной зависимости плохо,
казалось бы, согласуется непреложное, на наш взгляд, признание,
что уже в древней, допетровской Руси существовала своеобразная
ценная культура. Но нужно помнить, что явление русского
просветительства-обличительства создалось в обстановке устранения,
забвения преемства, взгляда на "Европу" как безраздельную
законодательницу и "госпожу". Именно в рамках этого
отношения, в обстановке добровольно принятого на себя "младенчества"
духа, привит в русскую духовную жизнь начал позитивизма-нигилизма-материализма
выступает как подлинное
совращение "малых сих", растление старчеством юности, успех
старцев, соблазнявших Сусанну... В этом субъективная сторона
вопроса. Объективная его сущность - в вовлечении России на
пути европейского развития, в поставлении России в тот же исторический
план, в котором двигалась Европа, в преподании ей, в
качестве исторической и жизненной правды, положений, вытек116
ших из предшествующего развития Европы (Возрождение! расцвет
науки! рационалистический деизм!), но не обусловленных
развитием России... Каково же в этой перспективе место происшедшей
русской революции? В качестве попытки сознательного
осуществления коммунизма, этого отпрыска "европейских развитий"
русская революция есть вершина, кульминационный
пункт описанного "вовлечения" и "преподания". В то же время в
судьбах русской революции обнаруживается величайшая contradiction
historique: построенная в умысле как завершение "европеизации",
революция как осуществление фактическое означает
выпадение России из рамок европейского бытия. Как умысел,
русская революция есть осуществление прилагаемого к России
европейского "просветательства-обличительства". Как факт, она
не только крушение коммунизма, но устранение, уничтожение
базы также других, помимо коммунизма, "просветительско-обличительских"
направлений. Революция выражается и связывается
с чрезвычайно существенным, многосторонним изменением
объективной обстановки. Изменение это охватывает равномерно
идеологическое, хозяйственное и политическое бытие.
1. Примыкание русского интеллигентского сознания к западноевропейской
культуре основывалось, между прочим, на созданном
русскими подражательными усилиями тождестве или
сходстве "быта". Если в отношении жизненного уклада Москва и
Петербург отличались чем-либо от Парижа и Лондона, то главным
образом тем, чем провинция, хотя бы "преуспевающая", может
отличаться от столицы... Ныне "быт" рухнул; русские интеллигенты
воистину поставлены вне "быта"; они ведут "загробное
существование" - безразлично, скитаясь по свету или оставаясь
в России. И образы мира, невидимые взору, прикрытому
пленкой "быта", выступают, вещая "о тайнах вечности и гроба",
пред духовными их очами... Находятся ли они среди "европейцев",
находятся ли вдали от "Европы" - может ли их психология
оставаться привычной европейской? В обстановке заграничного
"рассеяния", местами и временами, среди окружающих
населений русские изгнанники - как выходцы "с того света",
как жители иных планет; местами и временами, среди серой тоски
обычного, страдальчески зажженные, они - как факелы, пылающие
во тьме...
2. В частности, в смысле экономическом, Россия ввержена в
некие стихийные, неожиданные процессы. Коммунистическая
революция мыслилась как завершение капитализма, как выс117
шее напряжение промышленно-городского существования, как
перемена "правовой надстройки" над базой сложившегося капитализма.
В русской же практике коммунистическая революция
оказалась разрушением не очень развитого, но сложившегося в
"европейском" обличье русского капитализма, оказалась возвращением
к состояниям, гораздо более первоначальным... Что это
значит? Сложившийся капитализм и тем более социализм, если
он начнет "осуществляться", - суть формы "поздние", имеющие
немало шансов явиться зенитом, быть может, началом упадка,
"александрийством" европейского мира... Но, именуя себя "социалистической",
Россия в судьбах революции определеннее,
чем "буржуазные" страны, отклонилась, ушла от социализма. В
гораздо большей степени, чем пятилетие перед тем, Россия стала
деревенской. В порядке же процессов "капиталистических" оказалась
в стадии "первоначального накопления". Насколько мы
можем представить себе социальные формы современного русского
уклада, мы видим в нем, в перспективе исторических сближений,
черты раннего капиталистического строя (что-то в роде
капиталистического Sturm und Drang Periode английского XVIII
века), строя, только что складывающегося, с беззастенчивыми
"рыцарями наживы" в качестве "героев времени", с неограниченно
долгой продолжительностью рабочего дня, низкими заработками
рабочих. И эти черты сочетаются с чертами чуть ли не
"раннего средневековья". Иной не подыщешь аналогии происшедшему
в России, превращению многого, что было "городским",
в "деревенское", "опрощению" жизни, возросшему
значению общины. Во всяком случае, до "александрийства"
очень и очень далеко. Если в смысле экономическом Россию дореволюционную
можно сопоставлять с "Европой", ныне она оказывается
в иной исторической плоскости. Возможно, что изменения
эти, делая русский хозяйственный строй более "первобытным"
и тем самым менее устойчивым в отношении чужестранных
воздействий, скажутся, надолго, накоротко ли, неблагоприятным
образом на экономической самостоятельности страны. Но
возможно также, что смена "поздних" экономических форм
строем более "раннего" склада выступит в определенный момент
потенцией положительной: можно думать, что смена эта не только
знак разрушения, но выявление дремавших энергий и в
качестве такового - предварение всплеска русской предприимчивости
и силы. Русская предприимчивость, русское хозяйственное
напряжение живо ощущались в недрах русской нацио118
нальной стихии; но ощущались как возможность, не вполне и не
достаточно осуществлялись как факт. Потрясения и разрушения,
видоизменяя общество, содействуя выделению новых слоев,
не явятся ли фактором осуществления, воплощения возможностей?
Но не тех возможностей, что открыты перед "Европой"
XX века, но возможностей иного исторического строя, иной исторической
среды...
3. В области политической русская революция есть увядание,
устранение действенности, не успевшей получить развития русской
либералистической идеи. В том виде, какой она является
сейчас, русская революция есть утверждение "деспотизма".
"Деспотизм" может сочетаться с любыми техническими формами
управления, в том числе с формами "представительства"; отличительно,
что при "деспотизме" источником власти выступает
милость Нездешняя, а не "милость народная". Царская власть и
советская в этом смысле подобны друг другу, хотя бы последняя
и опиралась на "милость сатаны"... Большевизм означает собою
кризис парламентаризма; благодаря волевой упругости большевизма,
затруднено, почти невозможно противоборствование ему
на путях идеологии "парламентарной". И весьма вероятно, что
"деспотизм" большевистский может сменяться только "деспотизмом"
иным.
* *
*
Устоявшемуся европейскому быту противостоит разрушение,
формирование быта. "Позднему" капитализму противостоит эпоха
"первоначального накопления". Парламентскому строю противостоит
"деспотизм". Таковы реальные формы, в которых совершается
выход России из рамок европейской культуры, ее выпадение
из них... Когда-то при виде расстояния, отделяющего
Россию от Европы, говорили об "отсталости". Теперь, в основном
и важнейшем, не об "отсталости" идет речь, но о возникновении
разрыва между плоскостями, в которых движется Россия и Европа,
об отделении, противопоставлении русской судьбы судьбам
Европы... Из коммунистической "европеизации" вырастает
стихийная "варваризация" России. И чем глубже новоявленное
"варварство", тем неуклоннее, яснее раскрывается подлинный
"стиль", подлинное знамение эпохи - знамение обособления и
выделения внове являющейся культуры на фоне ослабления, ос119
кудения все еще властвующих культур... Пусть эта, ныне выделяющаяся
культура именно теперь попадет под внешнее господство
других: обстоятельство это, заостряя противоречия, способно
ускорить события... Пусть суждены испытания и тяготы тому,
на чью долю выпадает ныне наследовать мир; испытания и
тяготы не ослабить, но усилить призваны пророческий смысл
происходящего...
В судьбах русской революции вскрываются и действуют
стремления и умыслы, связанные с преемством "просветительства-обличительства",
которое в то же время есть преемство "европеизации".
В глубинах душевных звучат и свидетельствуют заветы
иного и русского преемства. И - это преемство Церкви и
Веры. В его лучах ощущается по-новому история и жизнь.
История не "дается", но "творится". Чем шире просторы, открывающиеся
ныне перед Россией, тем больше ответственность,
лежащая на каждом соучаствующем в русской культуре. Сами
по себе изменения объективной обстановки еще не решают вопроса.
Наследовать мир надлежит не жребием неустранимой
судьбы, но собранным ясным деланием, достоинством души перед
Господом; не о наследстве меча и богатства свидетельствуют
откровения и слова, но о наследстве вдохновений и водительства,
доле пророчицы, ясновидца, зовущих, ведущих мир...
Сколь ни бездушны и сколь ни поверхностны построения
Шпенглера, в "синхронистических" таблицах его "Untergang des
Abendlandes" заключается доля дознанной правды. Есть нечто
убеждающее в сопоставлении, в качестве исходных моментов исторических
циклов, религиозного творчества греческой "эпохи
веры" гомеровских поэм, духовного напряжения первохристианства,
богословского творчества романо-германского средневековья;
с другой стороны, есть нечто подлинное в сближении поздней
материалистически-этической философии стоицизма с фатализмом
позднего Ислама и с современным "этическим социализмом"...
Вопрос ставится определенно и резко: в ком желаем найти
предвозвестника пути: в стоических ли философах или богословах
первохристианства? в язычестве ли, разлагаемом материализмом
и неверием, или в религиозном порыве созидаемой
Церкви?.. Преемство русского просветительства-обличительства
тяготеет к перво
...Закладка в соц.сетях
