Жанр: Философия
Система современных обществ.
...й
академии наук и искусств. Я был избран ее членом в 1945 г.,
когда по множеству причин, включая тогда только еще заканчивающуюся
войну, академия не проявляла большой активности. Я посетил
несколько "очередных собраний" академии, но думаю, что более живой
интерес к ней пробудился благодаря журналу "Daedalus". Моим
первым самостоятельным вкладом в дела этого журнала было участие
в 1961 г. в симпозиуме по проблемам молодежи. Я стал также членом
Академического комитета по исследовательским фондам и Премиального
комитета по работам в области общественных наук.
Я все более включался в начинания "Daedalus", касавшиеся проблемы
"новой Европы", науки и культуры, цветного населения^, и,
независимо от "Daedalus", в работу семинара по вопросам бедности
[19; 20]. Какое-то время я побыл также главой Академического комитета
по исследовательским фондам и членом Комиссии планирования
будущего академии. Наконец, в 1967 г. меня избрали президентом
академии - первым из обществоведов на эту должность.
Мне тогда исключительно повезло в том плане, что интересы разных
групп внутри академии, особенно выраженные через "Daedalus",
повернулись в сторону изучения высшего образования. Это стало очевидным
по ряду направлений исследования: Данфортскому проекту
по проблемам управления университетами, исследованию этических
проблем экспериментирования с людьми, обсуждению международных
проблем высшего образования в индустриальных обществах, недавним
исследованиям положения гуманитарных наук и по спениальному
тому "Daedalus", в котором опубликовано настоящее эссе".
В сентябре 1969 г. я участвовал в составе руководства в академической
ассамблее, посвященной университетским целям и проблемам управления,
имея задачу обобщенного анализа природы действующей
системы высшего образования, ее места в современном обществе, и
возможностей ее изменения. Следовательно, в своей академической
^ См. тематические выпуски "Daedalus": "Ноная Епропа"" (зима 1964): "Наука
и культура" (зима 1963): "Негр-американец" (осень 1965 и зима 1966): "Цист и
раса" (весна 1967).
'-* См. тематические выпуски "Daedalus": "Университет-крепость" (зима 1970):
"Этические аспекты экспериментирования с людьми" (весна 1969): "Теория в гуманитарных
исследованиях" (весна 1970).
роли я большей частью занимал социально значимые позиции в качестве
генерализирующего исследователя высшего образования и в качестве
наблюдателя, исследующего профессорско-преполавательскии состав,
и пытался нащупать какие-то достаточно определенные эмпирические
обобщения относительно того, что в действительности представляет
собой академический люд и что заставляет его продолжать
работать.
Участие в работе академии было особенно полезным для меня в
двух отношениях. В качестве явно междисциплинарной организации,
в которой активно сотрудничают люди, представляющие весь
спектр интеллектуальных дисциплин и вненаучную среду, академия
показалась мне одним из немногих превосходных противоядий
(в организационном смысле) от воображаемой или действительно
существующей тенденции к сверхспециализации в нашей
культуре, особенно в ее академическом секторе. Поэтому ученому,
верящему в важность высокообобщенных ориентаций, почти
десятилетнее активное участие в жизни академии, по-видимому,
дало исключительную возможность для междисциплинарной деятельности,
которую трудно осуществлять в рамках отдельного университета.
Все это подразумевало открытость к восприятию стимулов,
которых я в противном случае не принимал бы в расчет, и,
как следствие, возможность более позитивного отношения к познавательным
интересам и привязанностям других людей в необозримом
море разнообразных дисциплин и умственных интересов,
представленных в академии и в разных видах ее деятельности".
С более общей и беспристрастной точки зрения на систему высшего
образования, академия все полнее воплощает некий потенциал
генерализирующего мышления в сфере культуры, социальной организации
научного исследования, преподавания и практических приложений,
который если не совсем уникальное, то все же, видимо,
выдающееся явление. Сам факт, что подобная организация может.
хотя бы временно, процветать в век будто бы безудержной специализации,
по-видимому, указывает на то, что существуют более глубокие
интересы, которые, часто молчаливо и незаметно, руководят нашим
культурным развитием.
СТИЛЬ МЫШЛЕНИЯ И ОБЗОР ОСНОВНЫХ ТЕМ
Не один читатель первого наброска этого эссе поднимал вопрос о
соотношении своеобразного "интеллектуального оппортунизма" с
^ Обширное обозрение некоторых из этих интересов и цидоп дсятс.чьностн
можно составить из ежегодно публикуемых "Отчетов" академии. Мои дна первых
из ежегодных президентских отчетов находятся и томах за 196S и 1969 гг.
254
последовательностью и непрерывностью в моем развитии, которые я
обрисовал на предыдущих страницах. Попытка описать это соотношение,
видимо, более уместна в конце данного самоотчета, чем в его
начале.
Совершенно ясно. что ни в смысле выбора занятий, ни в смь1сле
интеллектуального содержания у меня не было тщательно спланированной
карьеры. Я не предвидел волнений, связанных с увольнением
Миклджона в Амхерсте, когда поступал туда, и не планировал переноса
моих интересов из биомедицинской области в сферу общественных наук.
Если я до некоторой степени и предполагал провести год в Лондоне, то
уж определенно никак не предвидел своей германской авантюры, включая
направление в Гейдельберг. Планируя дальнейшие занятия экономической
теорией, я не знал, что увлекусь социологией и надолго брошу
якорь в Гарварде. Точно так же, когда я ехал в Гейдельберг, то
слыхом не слыхал о Вебере, а когда решил перейти в Гарвард, еще
ничего не знал о Гее или Хендерсоне. У меня рано сложилось предубеждение
против Парето и Дюркгейма как весьма незначительных и
неглубоких авторов. Фрейдом я тоже не увлекался и не изучал его специально,
пока мне не перевалило далеко за тридцать, и почти до того
же возраста меня не интересовали профессии как предмет изучения.
Между счастливыми случайностями в этих поворотах профессиональной
и интеллектуальной карьеры и ее последовательностью существует
связь, которая продолжается до настоящего времени. Эту
связь поддерживает определенный способ реагирования на интеллектуальные
стимулы: приглашения организовывать научные встречи и
посещать конференции или, что более важно, писать статьи на самые
разные темы. Приведу два давних примера. Из пожелания на съезде
Американской социологической ассоциации (1941) устроить заседание
по проблеме возраста и пола как координат ролевой структуры в
разных обществах вышла самая часто перепечатываемая статья, которую
я когда-либо писал: "Возраст и пол в социальной структуре Соединенных
Штатов". В другом случае надо было попытаться синтезировать
антропологический метод анализа родства с социологическим
видением американского общества в ответ на просьбу редактора журнала
"Американский антрополог" Ральфа Линтона. В результате появилась
статья "Система родства в современных Соединенных Штатах"
(1943), которая также получила широкий отклик.
Возможно, именно из-за такого рода случаев и возникли два родственных
представления о моей роли в американском обществоведении.
Одно (в основном, полагаю, чтобы противопоставить меня "солидным"
эмпирическим исследователям) утверждает, будто я преимущественно
обречен быть талантливым и "стимулирующим" других
эссеистом, пишущим на самые разнообразные темы, но без подлинной
основательности или последовательности, - своего рода "эзотерически
академичным" журналистом. Второе приписывает мне
шизофреническое раздвоение личности как профессионала: с одной
стороны, журнализм, с другой - совершенно нереалистическое абстрактно-формализованное
теоретизирование. При этом подразумевается,
если не утверждается прямо, что эти две личности не имеют
между собой ничего общего.
Профессор Рене Фоке специально побудил меня (в подробном
личном послании) рассмотреть проблему непрерывности и преемственности
моего развития, в особенности на теоретических уровнях.
Надеюсь, моя убежденность в том, что в действительности в течение
более чем сорока лет моей научной деятельности эта непрерывность
существовала, пронизывала все предыдущее изложение.
Пытаясь понять природу психосоциального процесса, благодаря
которому эта преемственность осуществлялась, я нашел одно особо
впечатляющее сравнение. Последние два академических года я сотрудничал
с профессором Лоном Фуллером из Гарвардской школы
права в семинаре под очень широким названием "Право и социология".
В ходе его я много узнал о праве и не в последнюю очередь о
традиции обычного права. С точки зрения систематиков права континентальной
Европы (выдающийся пример - Ханс Кельсен), состояние
обычного права скандально. Оно якобы состоит лишь из набора
отдельных случаев и, по-видимому, почти полностью лишено руководящих
принципов.
Фуллер, больше чем кто-либо другой [II ], помог мне увидеть, что
"система казусов" по своей природе не противоречит "систематизации"
и при соответствующих условиях может стать позитивным систематизирующим
средством. Существенно здесь то, что после нескольких
определений на основе обычного права суды должны выносить
решение по любому случаю, поставленному перед ними в процедурно
приемлемой форме, причем они вынуждены решать не только проблему
вынесения приговоров, но и их обоснования. Юридическая
апелляционная система предназначена для того, чтобы сомнительные
обоснования можно было оспорить подачей апелляций и профессиональной
критикой, например, в судебных обозрениях. В этом смысле
обоснование приговора требует не только подведения конкретного
решения под отдельные прецеденты, но и включения его в систему
более общих правовых принципов.
В моем непосредственном окружении есть люди (из них выделяется
мой коллега Джордж Хоманс [14: 15, 161), убежденные, что единственно
законно использовать термин "теория" только для обозначения
логической дедуктивной системы с явными и формально установленными
аксиоматическими посылками, множество выводов из
которых (при условии дополнения соответствующими меньшими посылками)
должно соответствовать эмпирически верифицируемым
высказываниям о (фактах. С точки зрения Хоманса, все. что я создал.
лишь концептуальная схема, а вовсе не теория. Без сомнения, здесь
затронуты семантические проблемы/однако я вместе со многими другими
никогда не ограничивал употребление термина "теория" столь
узким смыслом. Я считаю такой тип теории идеальной целью ее развития,
но ведь это совсем не то же самое, что утверждать, будто все не
влезающее в рамки данного типа не есть теория.
Как бы то ни было, о моем интеллектуальном развитии, обрисованном
в этом эссе, можно высказать два замечания. Во-первых, все
опубликованное мною к настоящему времени даже в наиболее абстрактных
работах не составляет зрелой теоретической системы в смысле
Хоманса. Во-вторых, то, каким образом я пришел к своей теории в
ее настоящем виде, ничем не напоминает процедуру установления и
формулировки основных аксиоматических принципов, последующего
выведения из них логических следствий и проверки этих последних
известными фактами.
Напротив, процесс создания моей теории гораздо больше похож
на процесс развития системы обычного права. Работа, результатом
которой стала "Структура социального действия", утвердила определенную
теоретическую ориентацию (в моем понимании теоретического),
отнюдь не представлявшую собой кучу случайных мнений из
подходящих областей. Если хотите, с точки зрения этой концептуальной
схемы процесс формирования теории скорее напоминал разведку
весьма большого числа магистральных и побочных эмпирико-теоретических
проблем, следовавших, однако, одна за другой, как правило,
неслучайно. В этом процессе, наряду с моим счастливым даром нечаянно
натыкаться на интеллектуально значительные фигуры и концепции,
я откликался и на внешние предложения того рода, который охарактеризовал
выше, особенно на просьбы писать на заказную тему. Надеюсь,
что во многих подобных случаях я действовал как компетентный апелляционный
судья по обычному праву, а именно рассматривал предлагаемые
темы и проблемы в связи со своей теоретической схемой, которая
обладала значительной ясностью, согласованностью и последовательностью,
хотя ее посылки не были точно определены и не были
полны в строго логическом смысле. Мне кажется, что во многих случаях
процедура такого рода давала простор эмпирической интуиции и
обеспечивала доводку, расширение, пересмотр и обобщение теоретической
схемы. В некоторых отношениях это означало повышенный
интерес к формально определенным теоретическим проблемам, а в других
- к вопросам эмпирического плана. Во всяком случае, описанный
процесс, по существу, и есть то, что я подразумевал под словами "построение
теории социальных систем" в названии этого очерка-"'.
'-'' Другои важной составляющей этого процесса является преподавание. Его
роль аналогична роли судов на базе обычного прана в том. что преподапатель.
особенно на уровне студентов-выпускников и аспирантов, обязан в рамках
споей компетенции стараться рассматривать и "формулировать проблемы, подни257
17- 1438
Если вышеприведенные рассуждения немного помогли понять
природу процесса, благодаря которому поддерживалась подлинная
идейная непрерывность в моей деятельности, то далее я бегло скажу
несколько слов об исследовательских темах, которые ретроспективно
кажутся мне наиболее важными в этом последовательном теоретическом
развитии, и об их преемственности.
Хотя в теоретическую схему "Структуры социального действия"
входил ряд главных тем (особенно заметной была тема природы исторических
концепций экономического личного интереса и экономической
рациональности), из них со временем выделилась и во многих
вариантах продолжала оставаться на переднем плане одна, которую я
назвал "проблемой порядка", имеющей отношение к условиям человеческого
существования вообще и социальной системы в частности.
Классическая раннесовременная постановка этой проблемы содержится
в гоббсовской концепции "естественного состояния" и в вопросе,
почему человеческие общества, несмотря на всевозможные
катаклизмы, все-таки не становились тем не менее государствами "войны
всех против всех". (При всем множестве войн в истории сражающиеся
стороны были социальными системами, а не изолированными
индивидами".)
маемые студентами (в аудитории, особенно во время семинарских дискуссий; в
курсовых и дипломных работах или иных сочинениях: в персональных консультациях),
причем в пределах, доступных пониманию студентов, а не самого преподавателя.
Если преподаватель работает со студентами компетентно и честно, он должен
непрестанно связывать их представления с обобщенными теоретическими
структурами соответствующих разделов знания. Я давно пришел к выводу, что
огромная плодотворность этих взаимообменов и для формирования хорошего стиля
теоретического мышления, и для стимуляции желания стать информированным и
умелым эмпирическим исследователем указывает на то, что слишком сильное разделение
функций исследования и преподавания вряд ли благоприятно для академических
занятий.
В моем случае взаимодействие со сменяющимися поколениями способных и
любознательных студентов было главным стимулом к развитию моего теоретического
мышления и приобретению эмпирических знаний. Талантливые дипломанты
и аспиранты, названные ранее в этом очерке, сыграли в этом отношении особенно
значительную роль, довольно часто продолжали выступать в этой роли и
после окончания обучения,
" Возможно, небезынтересно отметить, что я принял кантовский подход к
проблеме порядка. Очень широко, в плане эпистемологии эмпирического знания,
Д. Юм задавал вопрос: "Возможно ли достоверное знание о внешнем мире?" - и
приходил, в общем, к отрицательному ответу. Кант, со своей стороны, ставил этот
вопрос сложнее. Сперва он доказывал, что фактически мы имеем общезначимое
знание о внешнем мире, а затем вопрошал: "Как это возможно?" - то есть при
каких условиях возможно? Аналогично некоторые теоретики задавали себе вопрос
о возможности социального порядка вообще и часто отрицали саму его возможность.
Я же всегда предполагал, что социальный порядок, хотя и несовершенный.
существует реально, и вслед за этим задавался вопросом о том. при каких
условиях можно объяснить этот факт его существования.
Мои мысли по этому поводу согласуются с идеями Гоббса в том
смысле, что даже такой порядок, каким человеческие общества пользовались
до сих пор, следует рассматривать как проблематичный и не
полагать его самоочевидным или существующим "по природе вещей".
В этом отношении, возможно, я унаследовал долю христианского пессимизма.
Решение самого Гоббса - "общественный договор", учреждающий
абсолютного суверена, который принудительно поддерживал
бы порядок, очевидно, устарело к 30-м годам XX в. Но проблема осталась.
Одним из наиболее важных оснований для моего решения
идейно связать Вебера, Дюркгейма и Парето (предварительно извлекая
существенные подспудные моменты из концепций последнего) было
растущее понимание того, что их объединяет признание интеллектуальной
серьезности данной проблемы и убежденность в том, что, так или
иначе, решающее значение в человеческом действии имеют нормативные
факторы, аналитически не зависимые ни от экономических интересов
в обычном смысле, ни от интересов политической власти^. Дюркгеймовские
прозрения относительно нормативных элементов в структуре
и регуляции систем договорных отношений оказались решающими
в оформлении моей собственной концепции. Сам Дюрктейм определенно
ссылался на Гоббса в этой связи. Я твердо придерживаюсь
мнения, что порядок в этом смысле подлинно проблематичен и что
природа его ненадежности и условия, на которых он существовал и
может существовать, неадекватно представлены во всех популярных ныне
концепциях общества, независимо от их политической окраски. Сохраняется
глубокое различие между компетентным анализом и научной
постановкой этой проблемы, с одной стороны, и ее идеологическим
определением, рассчитанным на публику, - с другой. Они не
всегда резко расходятся, но в общем дело обстоит именно так.
Без сомнения, в "проблеме порядка" как в фокусе сходится проблематика
отношений между состояниями устойчивости (и баланса
образующих их факторов) и тенденциями дезорганизации, распада и
изменения систем".
Эта связь между темой порядка и темой конвергентности проблем
должна была проясниться из предыдущего обсуждения. Глубокое понимание
теоретической значимости объяснения порядка, скрытых в нем
возможностей и недостатков само по себе можно бы считать теорети"
Почти бесспорно, то же самое верно и для Маршалла в том смысле, что он
это допускал, но не позволял слишком сильно влиять на экономическую науку
как техническую дисциплину. Если о ком-то и можно сказать как об истинном
позднем внкторианце, "евангелическом" англичанине, то именно о Маршалле.
^ Критики очень часто объявляли меня последним защитником порядка любой
ценой (под предельным случаем такой защиты обычно подразумевали фашизм).
К счастью, более проницательные из критиков сумели увидеть порядок
как проблему, а не как императив.
ческим достижением. Точно так же мой тезис о том, что очень разная
во всем остальном группа теоретиков сошлась в общем "направлении
решения" этой проблемы, которое было далеко не ясно академическому
здравому смыслу того времени, тоже можно рассматривать как
"находку".
Характер этого согласия бегло описан здесь и подробно объяснен
в разных моих работах. Оно проявилось во внимании к нормативному
контролю как феномену, прежде всего отличаемому от насильственного
принуждения, что было связано с гомеостатическими концепциями
в психологии и с кибернетическими концепциями гораздо более
широкого масштаба.
Как заметил Клиффорд Гирц при обсуждении этого очерка, тема
"конвергентности идей" не ограничилась случаями, рассмотренными
в "Структуре социального действия", но продолжала оставаться главной
темой всего моего интеллектуального творчества. На ранних этапах
ведущую роль в этом играло убеждение в определенной близости социоэкономического
и биологического мышления. Возможно, в первую
очередь мои занятия Фрейдом выдвинули как проблему связи между
теорией социальной системы и теорией личности, так и вопрос о реальной
степени этой связи. Разумеется, подобную связь часто надо было
извлекать из на первый взгляд несовместимых позиций. В большинстве
психологических концепций нечетко проводится аналитическое различение
личности и организма. Многие нынешние психологи вообще отрицают
его полезность. Но мне кажется (особенно благодаря общению
с Джеймсом Оулдзом на ранней стадии его исследований мозга и с
Карлом Прибрамом), что это хороший пример конвергентности образцов
в рамках их аналитической различимости. Сходные соображения
руководили мной при рассмотрении отношений между социальной и
культурной системами, где я прежде всего обязан Веберу, но также и
культурантропологам. В известном смысле, возможно, наиболее обширное
соединение идей разного рода произошло в концепциях кибернетики,
с множеством ее побочных ассоциаций и разветвлений.
Другой главный тематический комплекс образовала "проблема
рациональности". Назвав ее проблемой, я надеюсь убедить всех. что
не являюсь наивным рационалистом ни в смысле поддержки мнения,
будто всякое человеческое действие по существу рационально, ни в
смысле обязательного осуждения нерациональных или даже иррациональных
элементов действия. Скорее, мою позицию и центр теоретических
интересов определяет попытка проанализировать роль и природу
рациональных элементов по отношению к тем, которых нельзя
назвать таковыми.
По-видимому, мой первичный интерес к экономической и производный
от него интерес к политической рациональности (например.
в споре о капитализме и социализме) был оправданным, но слишком
ограниченным. Весь очерк я в значительной мере строил вокруг отно260
шения между этим фокусом моих интересов и двумя другими, которые
в некотором смысле располагаются по обе его стороны в спектре
возможностей познания человеческого действия. Идеи "Структуры социального
действия", подкрепленные чтением Фрейда и сходными влияниями,
раскрывали обе эти стороны. К примеру, концепция Парето о
"логическом действии", строго ограниченном канонами научной общезначимости,
открывала путь к научному исследованию профессий,
функций высшего образования и, более общо, "когнитивной рациональности"
как определенной ценностной структуры, а также давала
возможность для понимания "психологического" нерационального.
Как я пытался показать, ряд лет меня больше интересовала другая
альтернатива экономико-политической рациональности, а именно та,
которая связывала высокосложными отношениями социальную систему
с личностью, с одной стороны, через органический комплекс
свойств и, с другой, через культурный. Так, например, в первом контексте
выделялась проблема значимости эротического комплекса, а
во втором - проблема роли интернализованных ценностей, начиная
с фрейдовской концепции сверх-Я (суперэго).
"Проблема рациональности" в этом контексте имеет две или, возможно,
три стороны. Первая - это вопрос о роли рациональных и
нерациональных сил в детерминации действия, а на языке Фрейда
это вопрос о соотношении Я и "принципа реальности" с Оно в "инстинктивных
потребностях", руководимых "принципом удовольствия".
Читателю должно быть ясно, что мои взгляды в этой области гораздо
менее антирационалистические, чем у многих других исследователей
данных проблем, но, надеюсь, все же не наивно-рационалистические.
Вторая, очень важная сторона касается доступности нерациональных,
а иногда иррациональных сил рациональному пониманию и познанию.
Интеллектуальные направления, которые увлекали меня,
включили эту проблему в число решаемых ими проблем. Интерес к
вопросу о возможности рационального постижения нерациональных
явлений наиболее заметен был у Фрейда. но достаточно отчетливо
проявлялся и у всех анализируемых мною авторов, за исключением
Маршалла. Возможно, самым отважным предприятием Фрейда была
программа "рационального понимания бессознательного", сущность
которого, по его определению, нерациональна по самой его природе.
Фактически, это далеко отстоит и от рационалистического понимания
"рационального преследования личного интереса" и от рационалистического
понимания стремления к рациональному познанию.
Третья сторона, если она существует, - это соединительное звено
между двумя первыми. Известен классический афоризм Фрейда "На
место Оно должно встать^". Мы могли бы даже вернуться к О. Конту
и его лозунгу "Savoir c'est pouvoir" ["Знать, чтобы мочь"]. В каком смысле
и в каких пределах рациональное познание нерационального (что
явно затрагивает и физический мир) открывает дорогу контролю над
действием? В самом общем виде ответ ясен: оно помогает такому контролю.
Но это остается одной из самых противоречивых областей во
всем комплексе проблем рациональности, различные аспекты которой
были для меня центральными.
Рациональный компонент в психотерапии имеет такой же инструментальный
характер, как и экономическая и политическая рациональность.
Но вслед за этим возникают две проблемы. Более очевидная
из них касается источников легитимности и оправданности конечных
результатов или целей, во имя которых используется такая
инструментальная рациональность. Утилитаристы и пока еще в своем
большинстве экономисты толковали потребительские "хотения" как
данность, то есть как не оставляющие места для "интеллектуальных"
рассуждений по поводу их целей. Аналогично для Фрейда и психиатров
в целом умственное здоровье было частью общего здоровья, достижение
или восстановление которого, почти по определению,
желательно само по себе. Но в обоих этих контекстах и во множестве
других уместен вопрос как парафр
...Закладка в соц.сетях
