Жанр: Стихи
Стихотворения и поэмы
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ.
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
МОЙ ПУТЬ
Я родился 9 мая 1905 года в Омске. Детство провел на
Великом Сибирском железнодорожном пути, в служебном
вагоне отца, техника путей сообщения и гидротехника.
Поэзия для меня, ребенка,— читать я научился довольно
рано, лет пяти-шести,— сначала была некоей прекрасной
отвлеченностью, сказкой, не имеющей почти ничего общего
с действительностью. Суровые края, где я рос, не были
воспеты теми поэтами, чьи произведения попадались мне
на глаза. Из книг я знал о златоглавой Москве и величественном
Петрополе, но вокруг себя видел неблагоустроенные
человеческие поселения, тонущие то в снегах, то в грязи.
Из книг я знал о том,
как хороши, как свежи были розы
,
но вокруг меня в полынной степи, примыкавшей к полосе
отчуждения, щетинились чертополохи, пропахшие паровозным
дымом.
По небу полуночи ангел летел
,— читал
я у поэта, но воображение мое занимали не столько
ангелы, сколько моноплан Блерио.
Затем грянул сараевский выстрел, и началась первая
мировая война. На фронт потянулись эшелоны солдат,
а с фронта начали прибывать раненые, беженцы, военнопленные.
Гимназический учитель словесности еще пытался
заставить меня учить наизусть
тиха украинская ночь
и
чуден Днепр при тихой погоде
, но погода была не тихая.
И вот именно тогда я, десятилетний ребенок, прочел стихи,
которые определили мое будущее. Это были стихи Маяковского
Я и Наполеон
, стихи о войне, стихи о современности,
стихи, полные ощущением завтрашнего дня. Мне
показалось, что Маяковский видит и чувствует то, что вижу
и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский,
и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось писать
стихи. И я, как умел, начал писать их...
Годы революции не располагали к усидчивым школьным
занятиям, и в 1921 году я, шестнадцатилетний подросток,
вышел из пятого класса советской школы, решив
жить литературным трудом. Дебютировал в печати стихами
в журнале
Искусство
, выпущенном Художественнопромышленным
институтом имени Врубеля в Омске. Эти
стихи, в которых говорилось о том, что
пахнут землей и
тулупами девушки наших дней
, не прошли незамеченными:
почему-то в Польше, тогда панской, некий критик, видимо,—
эстет, всячески изругал меня за антипоэтичность и за то,
что я
красный
. Помню еще одни стихи того времени.
В этих стихах я писал:
Провинциальный бульвар. Извозчики
балагурят, люди проходят, восстав от сна. Так и бывает:
проходят бури и наступает тишина... И только один,
о небывалом крича, в истрепанных башмаках мечется
бедный поэт по вокзалам, свой чемоданчик мотая в руках
.
Может быть, мне и не совсем точно удалось изобразить
общее положение вещей, но о себе я писал чистую правду.
Все 20-е годы для меня прошли в скитаньях: я поехал в
Москву, мечтая о литературном образовании, но вскорости
оказался в балхашской экспедиции Уводстроя, затем нанялся
сборщиком лекарственных растений на Алтае, затем
некоторое время был сельским книгоношей, затем летал над
Барабинской степью на агитсамолете, затем искал в этой
степи остатки мамонтов, переходил пешком Казахстан по
трассе будущего Турксиба, участвовал как газетный корреспондент
в торжествах по случаю открытия этого железнодорожного
пути, выяснял, почему в тарском урмане происходят
лесные пожары, писал о строительстве совхозов
Зернотреста и т. д., и т. д. При этом я писал стихи, которые
время от времени печатал по разным изданиям, провинциальным
и столичным, и немудреные очерки, собранные
затем в книжку
Грубый корм
, вышедшую в издательстве
Федерация
в 1930 году.
Попытки писать прозой привели меня к убеждению, что
прозаиком я не стану, а для выражения тех чувств и
мыслей, которые не укладываются в привычную для меня
форму короткого стихотворения, надо искать более слож
ную, монументальную форму стиха. Так в 30-х годах я
начал делать попытки писать поэмы. Одновременно с этим
то ли потому, что я так глубоко погрузился в стихию современности,
то ли потому, что вся атмосфера тех лет —
этого уже предвоенного десятилетия — заставляла меня,
как и многих других художников слова, обращаться к героическому
прошлому,— так или иначе, но мной овладело
чувство истории. Оказавшись в первой половине 30-х годов
на севере России — в Архангельске, в Вологде, в Ярославле,—
я как-то особенно ощутил эту взаимосвязь прошлого,
настоящего и будущего. Порой мне казалось, что прошлое
я сжимаю руками, как меч и как щит, но в то же время оно
ложится на мои плечи тяжестью боярской шубы, застилает
мой взгляд, как нахлобученная на глаза казацкая
папаха. Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал,
что надо выразить все эти ощущения, осознать их
творчески и в конце концов таким образом освободиться
от них, чтоб вернуться к современности. Попытка все-таки
изложить все это в прозе (
Повесть о тобольском воеводстве
)
тоже не удовлетворила меня. И тогда я решительно
взялся за поэмы. Так и возник целый ряд моих сюжетных
исторических поэм:
Правдивая история об Увенькае
,
Тобольский летописец
,
Домотканая Венера
— и все
то, что завершилось стихотворной повестью, вернее, целым
рядом разбившихся на отдельные стихотворения рассказов
о Лукоморье. Должен, кстати, отметить, что мои поэмы
довольно объемисты и заняли бы несколько таких небольших
книжек, как эта.
Тема о потерянном и вновь обретаемом Лукоморье
стала основной темой моих стихов и в дни Великой Отечественной
войны, войны с фашизмом. Где бы я ни был
в то время — в затемненной Москве, в освобожденных
районах за Волоколамском, в глубоком тылу, где работали
на оборону эвакуированные заводы,— я повествовал как
умел о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье.
После войны я не писал больше исторических поэм.
Стихи, написанные за последние пятнадцать лет, это стихи
о современности, о сегодняшнем дне, преображающемся
в день грядущий. Эти мои стихи я считаю более значительными
в своем творчестве, чем написанные ранее. Но я
все же включил в эту книжку ряд стихотворений 20-х
и 30-х годов, впрочем, о времени их написания говорят
даты, поставленные под стихами.
Мне всегда была понятна, но за последнее время
стала особенно ясна та простая истина, что мир каждый
день нов. Мир что ни день — не таков, каким он был вчера.
Что ни день изменяется численность человечества — одни
умирают, другие рождаются. Изменяются границы государств,
изменяются границы суши и моря. Да и сама земля
что ни день находится не там, где она была вчера, а в новом
космическом окружении. И все люди — я уверен в этом —
чувствуют происходящие изменения. А художник отличается
от нехудожника только тем, что он выражает эти
общечеловеческие чувства с большей ясностью. За это
люди ценят художника, люди говорят: то, что понимает он,
понимаем и мы; он, художник, помог нам только отчетливее
осознать все это. Но ведь люди, кроме того, что они
хотят осознать настоящее, сущее, еще больше хотят
осознать то, что будет. И художник, ибо он сам человек,
естественно, не может не разделять -этих стремлений человеческих.
Хоть немного заглядывать в грядущее, прояснять неясности,
предупреждать опасности, которых, увы, еще
кругом так много,— вот, по-моему, задача художника.
И по мере сил своих я стараюсь делать именно это1.
ЯНВАРЬ I960 г.
МОСКВА
•т* *** *т*
Выдвинутые подбородки,
Суковатые кулаки...
Это было в рабочей слободке
Над гранитным бортом реки.
Сцапали фараона:
— А ну-ка сюда волоки! —
Нынче не время оно
Над гранитным бортом реки.
И разговор короткий —
Слова не говоря...
Это было в рабочей слободке
В пламени Октября,
Там, гДе туман, витая,
Плыл над волной реки,
Старых архангелов стаю
Пряча на чердаки.
/920
1 Автобиографическая заметка написана Леонидом Мартыновым для
его книги (Библиотека советской поэзии), выпушенной издательством
Художественная литература" в 1961 г.
БАНЯ
Ржавеет в паровом тумане
Крестообразный вырез рам.
У этой двери этой бани
Люблю стоять по вечерам,
Где головами неустанно
Покачивают фонари:
— Смотри, как свежи и румяны
Все побывавшие внутри!
Все, от чего душа отмылась,
Как чад, уносится во мрак.
...А из сугроба ангел вылез:
— Надейся, брат, что это так!
* *
Мы — футуристы невольные
Все, кто живем сейчас.
Звезды остроугольные —
Вот для сердец каркас!
Проволока колючая —
Вот из чего сплетены
Лавры благополучия
После всемирной войны.
Отгородимся от прошлого,
Стертого в порошок,
Прошлого, былью поросшего,
Скошенного под корешок.
Разве что только под лупами
Станет оно видней...
Пахнут землей и тулупами
Девушки наших дней.
-Т*
Позднею ночью город пустынный
При бертолетовых вспышках зимы
Нежная девушка пахнет овчиной,
И рукавички на ней и пимы
Нежная девушка новой веры —
Грубый румянец на впадинах щек,
А по карманам у ней револьверы,
А на папахе алый значок
Может быть, взять и гранату на случай'
Памятны будут на тысячи лет
Мех полушубка горячий, колючий
И циклопический девичий след
Между домами старыми,
Между заборами бурыми,
Меж скрипучими тротуарами
Бронемашина движется
Душки трепещут за шторами,-
Пушки стоят на платформе,
Смотрит упорными взорами
Славный шофер — Революция
Руки у ней в бензине,
Пальцы у ней в керосине,
А глаза у ней синие-синие,
Синие, как у России
/922
ВОЗДУШНЫЕ ФРЕГАТЫ
Померк багряный свет заката,
Громада туч росла вдали,
Когда воздушные фрегаты
Над самым городом прошли
Сначала шли они как будто
Причудливые облака,
Но вот поворотили круто —
Вела их властная рука
Их паруса поникли в штиле,
Не трепетали вымпела
— Друзья, откуда вы приплыли,
Какая буря принесла'
И через рупор отвечали
Мне капитаны с высоты
Большие волны нас качали
, этим миром Веришь ты —
Внизу мы видим улиц сети,
И мы беседуем с тобой,
Но в призрачном зеленом свете
Ваш город будто под водой
Пусть наши речи долетают
В твое открытое окно,
Но карты, карты утверждают,
Что здесь лежит морское дно.
Смотри: матрос, лотлинь распутав,
Бросает лот во мрак страны.
Ну да, над вами триста футов
Горько-соленой глубины!
Застыли в полете четыре весла. Форштевень ударил в песок.
Молчали товарищи. Шлюпка ждала. Он вышел на низкий
мысок.
Чуть видимый город мерцал вдалеке. Был северный ветер
суров.
И глухо чернели в холодном песке следы прошлогодних
костров.
Взглянул он. И медленно в сумрак ушел. Ища, ничего
не нашел:
Едва ли останется след каблуков среди этих зыбких песков.
Спугнул только чайку. Вернулся назад. Товарищи молча
сидят.
Им ясно, что в городе где-то она,
А здесь лишь песок и волна.
2 Л. Мартынов
НЕЖНОСТЬ
Вы поблекли. Я — странник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратиться обратно.
Я войду, не здороваясь, громко скажу:
— Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность!
Не бледнейте, не бойтесь! Ничем не грожу,
Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.
Унесу на чердак и поставлю во мрак
Там, где мышь поселилась в дырявом
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб ее не нашли беспризорные дети.
штиблете.
Наш путь в тайгу. И этот дальний путь
Не верстами — столетьями я мерю.
Вооруженный, чувствую я жуть
И чувствую огромную потерю.
Давно исчезли за горбом земли
Завоевания столетий многих.
Лишь крестики часовенок убогих
Торчат кой-где, чтоб мы их не нашли.
Селенье. Крик младенцев и овец,
От смрада в избах прокисает пища.
Будь проклят тот сентиментальный лжец,
Что воспевал крестьянское жилище!
Я думаю о нем как о враге,
Я в клочья разодрал бы эту книгу.
Я человек — и никакой тайге
Вовек не сделать из меня шишигу.
/925
ГРУСТЬ
САХАР БЫЛ СЛАДОК...
Ночь. Чужой вокзал.
И настоящая грусть.
Только теперь я узнал,
Как за тебя боюсь.
Грусть, это — когда
Пресной станет вода,
Яблоки горчат,
Табачный дым как чад.
И как к затылку нож,
Холод клинка стальной
Мысль, что ты умрешь
Или будешь больной.
С гор, где шиповник турецкий расцвел,
Ветер был сладок и жарок.
Море лизало сверкающий мол,—
Сахар сгружали мы с барок.
Ты понимаешь?
Грузить рафинад!
Легкое ль это занятье?
Сладко! Но сотню красавиц подряд
Ты ведь не примешь в объятья!
Позже ходили мы к устью реки
К рыбницам Нового порта.
Грузчиков не было. С солью мешки
Сами сгружали мы с борта.
Стал, как китайский кули, весь бел,
Руки изъело и спину.
Долго потом я на соль не глядел,
Видеть не мог солонину.
Сахар был сладок
И соль солона.
Мы на закате осеннем
Вспомним про то за бутылью вина,
Прошлое снова оценим.
Время уходит!
Тоскуй, человек,
Воспоминаньями полон,—
Позднею осенью падает снег,
Тает, не сладок, не солон.
Ну-ка, приятель, давай наливай!
Тает, не сладок, не солон...
/925
ТОРГОВЦЫ ТЕНЬЮ
Мы знаем цену каждому мгновенью.
Платить за все придет однажды срок
Я как-то раз пробрался на Восток.
Там, между прочим, есть торговцы тенью
Они располагаются под сенью
Больших деревьев около дорог,
А чаще — в нишах. И за вход в мирок,
Наполненный прохладою и ленью.
Берут пятак. Заплатишь и лежишь. .
— Не ешь кишмиш и не кури гашиш,
А тень купи! Она дешевле дыни
Здесь в городе,— торговец мне шептал —
Но понимаешь: весь свой капитал
Отдашь ты за нее среди пустыни!
ОТТЕПЕЛЬ
Ветер с далекого моря,
Оттепель, капельки с крыш.
На почерневшем заборе
Клочья намокших афиш.
На зиму не похоже,
И до весны — месяца.
Сырость плывет, тревожа
Легкие и сердца.
Вот и твое крылечко:
— Если не спишь — открой! —
...В комнате черная печка
Дышит поддельной жарой.
Свет гаснет. Душно, как в яме.
— Что ты встаешь? Лежи' —
...Ночью простыми мужьями
Делаются мужи.
# *
О люди,
Ваши темные дела
Я вижу. Но волнуюсь не за души,
А лишь за неповинные тела —
Ведь это все же не свиные туши!
Я знаю:
Тело не за свой позор
Заплатит кровью чистой и горячей.
Плутует разум — хитрый резонер,
Вступая в сделки с честью и удачей.
Но коли так, за что же, о, за что ж,—
Ответьте, объясните мне причину!—
Вам не в сознанье всаживают нож,
А между ребер — в сердце или в спину?
Я смерти не особенно боюсь,
Она не раз в глаза мои глядела,
Но все же я испытываю грусть
Не за себя, а именно за тело.
/926
•Т Т
РЕКА ТИШИНА
Ты меня смешишь и раздражаешь!
С гордо поднятою головой.
Ты меня, как встарь, воображаешь
Дикарем в папахе меховой.
Что ты знаешь? Нега льда и снега,
Много бога, вьюга, банный пар,
Печь, телега, иго печенега,
Реки млека, жар еловых чар.
Вот и сон ты видишь нехороший,
Будто я склоняюсь над тобой,
Как над незабудкой переросшей,
Над фиалкой тускло-голубой.
Это ты осталась и поныне
Той, которою была и встарь.
Видно, это ты уже пустыня,
Та, в которой я уж не дикарь!
/927
— Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?
— Я хотел бы В ночь ледостава
— Но отыщешь ли лодку хотя бы одну
И возможна ли переправа
Через темную Тишину?
В снежных сумерках, в ночь ледостава,
Не утонешь?
— Не утону!
В городе том я знаю дом,
Стоит в окно постучать —
Выйдут меня встречать
Знакомая одна. Некрасивая она.
Я ее никогда не любил.
— Не лги1
Ты ее любил'
— Нет! Мы не друзья и не враги
Я ее позабыл.
Ну так вот. Я скажу, хоть и кажется мне,
Что нарушена переправа,
Но хочу еще раз я проплыть по реке Тишине
В снежных сумерках, в ночь ледостава.
— Ночь действительно ветреная, сырая
В эту ночь, трепеща, дотлевают поленья в печах.
Но кого же согреют поленья, в печах догорая?
Я советую вспомнить о более теплых ночах.
— Едем'
— Едем!
Из дровяного сарая
Братья ее вынесут лодку на плечах
И опустят на Тишину.
И река Тишина у метели в плену,
И я на спутницу не взгляну,
Я только скажу ей:
Садитесь в корму!
Она только скажет:
Я плащ возьму.
Сейчас приду...
Плывем во тьму.
Мимо предместья Волчий хвост,
Под Деревянный мост,
Под Оловянный мост,
Под Безымянный мост...
Я гребу во тьме.
Женщина сидит в корме,
Кормовое весло у нее в руках.
Но, конечно, не правит — я правлю сам!
Тает снег у нее на щеках,
Липнет к ее волосам.
— А как широка река Тишина?
Тебе известна ее ширина?
Правый берег виден едва-едва,—
Неясная цепь огней...
А мы поедем на острова.
Ты знаешь — их два на ней.
А как длинна река Тишина?
Тебе известна ее длина?
От полночных низин
До полдневных высот
Семь тысяч и восемьсот
Километров — повсюду одна
Глубочайшая Тишина!
В снежных сумерках этих
Все глуше уключин скрип.
И замирают в сетях
Безмолвные корчи рыб.
Сходят с барж водоливы,
Едут домой лоцмана.
Незримы и молчаливы
Твои берега, Тишина.
Все медленней серые чайки
Метель отшибают крылом...
— Но погоди! Что ты скажешь хозяйке?
— Чайки метель отшибают крылом...
— Нет, погоди! Что ты скажешь хозяйке?
— Не понимаю — какой хозяйке?
— Которая в корме склонилась над веслом.
— О! Я скажу:
Ты молчи, не плачь.
Ты не имеешь на это права
В ночь, когда ветер восточный — трубач —
Трубит долгий сигнал ледостава
.
Слушай!
Вот мой ответ —
Реки Тишины нет.
Нарушена тишина.
Это твоя вина.
Нет!
Это счастье твое.
Сам ты нарушил ее.
Ту глубочайшую Тишину,
У которой ты был в плену.
/929
ЕРМАК
Еще торчит татарская стрела
В стволе сосны на берегу тобольском,
Смердят непогребенные тела
Там, на яру — еще от крови скользком.
— Мы голову Кучуму отсечем! —
Сказал Ермак.— Сибирь на меч подъемлю! —
Он вынул меч. И боевым мечом
Ударил в землю и разрыхлил землю.
Подходит пленник. Он хитер и стар,
Мурза татарский с жидкими усами.
— Ермак могилу роет для татар?—
Ермак в ответ:— Ее вы рыли сами!
И засмеялся. Острием меча
Он продолжает рыть еще упорней.
Он рушит дерн. И слышно, как, треща,
Растений диких лопаются корни.
Земля, на меч налипшая, жирна:
В ней кровь, в ней пепел от лесных пожаров.
— Кольцо! Достань-ка горсточку зерна,—
Немолотое есть у кашеваров.
Я много ль сеял на своем веку?
—
Так думает страны завоеватель.
Иван Кольцо подходит к Ермаку,
Его помощник и большой приятель.
Ивану заглянул Ермак в лицо,
И шепчет он — тревогой полон голос:
— Как думаешь, дружок Иван Кольцо,
Не вытопчут? Взойдет? Созреет колос?
... Глядят на атамана казаки
И пленники — праправнуки Батыя.
Летят из атамановой руки
В сырую землю искры золотые.
мы
Прадеды, ворочавшие комья
Жирной и податливой земли,
Вы простите, что не агроном я,
А предпочитаю корабли.
Мой корабль давно уже унесся
В черноморский, в средиземный мрак.
Вырос я в России, а не вросся
В чернозем, как многолетний злак.
Только мы, пришельцы из России,
Трепетные данники зимы,
Берег бурь и города сырые
Называли югом,— только мы.
За море! У караван-сараев
Раздается лепет бубенцов.
Мы пришли не слугами хозяев,
Не приказчиками купцов.
Там, где гриву рыжую пустыня
В синем море моет, горяча,
Нам друзья преподнесли в корзине
Голову седого басмача.
На руинах северной имперьи
По ночам туман еще встает,
Но зарницы блещут, точно перья
Пестрых птиц тропических широт.
И недаром, сумрачные с виду,
В одеянье северном своем,
Мы в дворце Гаруна ар-Рашида
Находили ласковый прием.
И недаром, мне, как гостю, рада,
В шубу из сибирских соболей
Куталась владычица Багдада,—
И подарка не было милей!
3 Л Мартынов
ПОДСОЛНУХ
Сонм мотыльков вокруг домовладенья
Порхал в нетерпеливом хороводе,
Но, мотыльков к себе не допуская,
Домохозяин окна затворил,
И мне, судьбой дарованному гостю,
Открыл он двери тоже неохотно.
Я понял, что ночное чаепитье
Организовано не для меня.
Я это понял.
Что же было делать?
Вошел я.
Сел к столу без приглашенья.
Густое ежевичное варенье
Таращило засахаренный глаз,
И пироги пыхтели, осуждая;
И самовар заклокотал, как тульский
Исправник, весь в медалях за усердье,
Как будто б я все выпью, все пожру'
— Она приехала!— сказал художник.
И вот я жду: поджавший губки ангел,
Дыша пачулями, шурша батистом,
Старообразно выпорхнет к столу.
Но ты вошла...
Отчетливо я помню.
Как ты вошла — не ангел и не дьявол,
А теплое здоровое созданье,
Такой же гость невольный, как и я.
Жена ему?
Нет! Это толки, враки.
Рожденному в домашнем затхлом мраке,-
Ему, который высох, точно посох,
Вовек не целовать такой жены1
Я это понял.
Одного лишь только
Не мог понять: откуда мне знакомы
Твое лицо, твои глаза, и губы,
И волосы, упавшие на лоб?
Я закричал:
— Я видел вас когда-то,
Хотя я вас и никогда не видел.
Но тем не менье видел вас сегодня.
Хотя сегодня я не видел вас!
И, повторяя:
— Я вас где-то видел,
Хотя не видел...
Чаю?
Нет, спасибо' —
Я встал и вышел.
Вышел на веранду,
Где яростно метались мотыльки.
Ты закричала:
— Возвратитесь тотчас!—
Я на веранду дверь раскрыл широко,
И в комнату ворвалось сорок тысяч
Танцующих в прохладе мотыльков.
Те мотыльки толклись и кувыркались,
Пыльцу сшибая с крылышек друг другу,
И довели б до головокружения,
Когда б я не глядел в твои глаза.
Не собирался он писать картину,
А вынул юношеские полотна
В раздумий: нельзя ль из них портянки
Скроить себе? И тупо краску скреб.
Затем его окликнули соседи.
Надевши туфли, он пошел куда-то.
Оставив полотнище на мольберте
И ящик с красками не заперев.
Заманчивым дыханием искусства
Дохнули эти брошенные вещи,
И я — хотя совсем не живописец —
Вдруг ощутил стремленье рисовать.
Тут маковое масло из бутыли
Я вылил, и на нем растер я краски,
И, размягчив в нем острый хвостик кисти,
Я к творчеству бесстрашно приступил.
Тебя я рисовал.
Но вместо тела
Изобразил я полнокровный стебель,
А вместо плеч нарисовал я листья.
Подобные опущенным крылам.
И лишь лицо оставил я похожим
У этого бессильного подобья —
Прекрасного, но пленного растенья,
Ушедшего корнями в огород.
И хрен седой растет с тобою рядом,
И хнычут репы, что земля на грядах
Черна.
И всех своим нехитрым ядом
Перетравить мечтает белена.
И солнца нет.
За облаками скрыто
Оно.
И огородница подходит,
Морщинистыми, дряхлыми руками
Схватила за прекрасное лицо...
Художник тут вбежал,
Он крикнул:
— Кто вам позволил рисовать?
— Идите к черту!— ему я сдержанно сказал
И тотчас
Покинул этот серый, пыльный дом.
— Вы ночевали на цветочных клумбах?
Вы ночевали на цветочных клумбах? —
Я спрашиваю.—
Если ночевали,
Какие сны вам видеть удалось?
Покинув дом, где творчество в запрете.
Весь день метался я, ища квартиру,
Но ни одна квартирная хозяйка
Меня не допустила ночевать.
Они, крестясь, захлопывали двери
И плотно занавешивали окна
Дрожащими руками.
Слишком страшен
Был вид и взгляд мой...
Наступила ночь,
И сумрачно постлал я одеяло
Меж клумб под сенью городского сада.
Но сон не брал. И травы щекотались.
И вороны рычали с тополей.
Так ночь прошла.
Рассвета не дождавшись,
По улицам сырым, туманным, серым
Я вышел за город.
В глазах двоились
Тропиночки, ведущие в поля.
И был рассвет!
Земля порозовела.
В ней зрели свеклы.
Я стоял, вдыхая
Все запахи земли порозовевшей.
Рассвет прошел. И день настал в полях.
Я не стоял — я шел вперед, вдыхая
Медвяный запах длящегося полдня.
Ища чего-то и не находя.
Но голоса растений властно шепчут:
Ищи, ищи!
И вдруг на перекрестке
Дорог, ведущих в будущие годы,
Ты появилась как из-под земли.
Ты закричала:
— Где вы ночевали?
Чем завтракали?
Сколько беспокойства
Вы причинили мне своим уходом!
Вторые сутки, как я вас ищу!
Все кончилось...
На розовой поляне
Пьем молоко, закусываем хлебом,
И пахнет перезрелой земляникой
Твой теплый хлеб...
КРУЖЕВА
Июльская земля
Нам греет ноги.
Ласкова к скитальцам
Всезнающая, мудрая природа.
Подсолнух!
Из чужого огорода
Вернулся ты в родимые поля.
Я не знаю — она жива или в северный ветер ушла,
Та искусница, что кружева удивительные плела
В Кружевецком сельсовете над тишайшею речкой Нить,
Кружева не такие, как эти, а какие — не объяснить!
Я пошел в Кружевной союз, попросил показать альбом,
Говорил я, что разберусь без труда в узоре любом.
Мне показывали альбом.
Он велик, в нем страницы горбом,
И, как древних преданий слова, по страницам бегут кружева
Разгадал я узор — сполох, разгадал серебряный мох,
Разгадал горностаевый мех,
Но узоров не видел тех,
Что когда-то видал в сельсовете
Над тишайшею речкой Нить —
Кружева не такие, как эти, а какие — не объяснить!
Я моторную лодку беру,
Отправляюсь я в путь поутру — ниже, ниже по темной реке.
Сельсовет вижу я вдалеке.
Не умеют нигде на свете эти древние тайны хранить,
Как хранили их здесь, в сельсовете над тишайшею речкой
Нить.
Славен древний северный лес, озаренный майским огнем!
Белый свиток льняных чудес мы медлительно развернем.
Столько кружева здесь сплели, что обтянешь вокруг земли—
Опояшешь весь шар земной, а концы меж землей и луной
Понесутся, мерцая вдали...
Славен промысел кружевной!
Это те иль не те кружева?
Мастерица! Она жива?
Да жива!
И выходит она, свитой девушек окружена.
Говорит она:
— Кружева мои те же самые, те же самые,
Что и девушки и молодушки. Не склевали наш лен
воробушки!
Не склевали лен черны вороны, разлетелись они во все
стороны!
Кружева плету я снова. Вот он, свиток мой льняной.
Я из сумрака лесного, молода, встаю весной.
Я иду! Я — на рассвете!
Встретьте де
...Закладка в соц.сетях
