Жанр: Триллер
Песнь Кали
...будто собрался
выходить.
"Нет! - воскликнул полицейский. Он затряс дубинкой прямо над рукой Санджая,
шарившей по дверце. - Убирайтесь! Немедленно!"
С этими словами он повернулся к нам спиной и быстро зашагал к центру
перекрестка. Здесь он принялся размахивать руками и дуть в свисток на сигналящую
массу образовавших пробку машин, которые блокировали три улицы за то короткое
время, что его не было на шине.
Санджай воткнул передачу, объехал затор по газону Плаца-арка и повернул
навстречу движению на Стренд-роуд-саут.
Мы остановились как можно ближе от универмага. На улице было очень темно,
но в машине сзади имелся фонарь. Санджаю пришлось зажечь его, чтобы мы могли
распутать веревки от савана моего трупа на наших приношениях. По моим часам,
подаренным Санджаем, было без десяти двенадцать. Часы мои часто отставали.
При внезапно вспыхнувшем свете фонаря я увидел, что Санджай притащил из
крематория жалкие останки старика. У трупа отсутствовали зубы, торчала лишь одна
прядь волос, а на обоих глазах была катаракта. Его опутывала паутина веревок от
покрова моего покойника.
"Проклятие! - пробормотал Санджай. - Прямо как вонючий парашют. Нет, это
долбанная сетка, спутанная с брезентом".
В конце концов Санджаю пришлось перекусывать веревку зубами.
"Быстрее, - сказал он мне. - Снимай тряпку со своего. Они не захотят, чтобы
он был закрытым".
"Но я не думаю..."
"Шевелись, тебе говорят", - рявкнул Санджай, дав волю ярости. Казалось,
глаза выскочат из орбит на его побагровевшем лице. Фонарь шипел и брызгался.
"Дерьмо! Дерьмо! - взорвался он. - Надо было тебя использовать, как я и
собирался сначала. Это было бы так чертовски просто. Дерьмо!"
Санджай злобно поднял свой труп под мышки и потащил его из разорванных
веревок.
Я застыл как вкопанный, лишившись дара речи. Даже когда я начал медленно
развязывать последние узлы и стягивать оставшиеся веревки, я не соображал, что
делают мои руки. Вот что я тебе скажу, Джайяпра-кеш. Ты - жертва социальной
несправедливости. Твое положение трогает меня. Я уменьшу плату за комнату с
двухсот до пяти рупий в месяц. Если тебе нужно взять в долг на первые два-три
месяца, я буду рад оказать тебе эту услугу.
Слезы стекали по моим щекам и падали на саван. Откуда-то издалека доносился
крик Санджая, подгонявшего меня, но мои руки двигались медленно и методично,
развязывая последние из запутанных веревок. - Я вспомнил, как проливал слезы
благодарности, когда Санджай пригласил меня жить к себе в комнату, мое удивление
и чувство признательности за то, что он предложил мне вступить вместе с ним к
капаликам.
Надо было тебя использовать, как я и собирался сначала.
Я порывисто вытер глаза, сердито сорвал саван и отшвырнул его в дальний
угол фургона.
"А-а-а-а!"
Крик рвался из меня. Я отшатнулся назад и ударился о стенку фургона, чуть
не повалившись вперед на то, что открылось передо мной. Фонарь перевернулся и
покатился по металлическому полу. Я снова закричал.
"Что такое?"
Санджай снова подбежал к фургону, остановился и схватился за дверь.
"Ох..."
То, что я как невесту тащил из крематория, возможно, и было когда-то
человеком. Но сейчас - нет. Ничего похожего. Раздувшееся тело было раза в два
больше человеческого - оно скорее напоминало гигантскую, разложившуюся морскую
звезду, а не человека. Бесформенное лицо представляло собой белую массу со
сморщенными дырками и распухшими щелочками там, где когда-то могли быть глаза,
рот и нос. Этот предмет представлял собой слабое подобие человеческой фигуры,
грубо слепленное из гниющих грибков и мертвого, бесформенного мяса.
Оно было белым - совершенно белым, - белым как брюхо дохлого сазана,
выброшенного на берег водами Хугли. Кожа имела строение выцветшей, трухлявой
резины, чего-то, содранного и скроенного из нижней поверхности шляпки ядовитой
поганки. Тело было плотно вздуто: его распирало ужасное внутреннее давление от
накопившихся газов и раздувшихся так, что вот-вот лопнут, внутренних органов. То
здесь, то там виднелись осколки костей и ребер, торчавших из распухшей массы
наподобие палочек, воткнутых в поднимающееся тесто.
"А, - выдохнул Санджай. - Утопленник". Как бы в подтверждение слов Санджая,
до нас донесся мерзкий запах речной тины, а в одной из черных глазниц появилось
нечто, напоминающее слизня. Блестящие щупальца потрогали ночной воздух и
спрятались в тень. Я почувствовал шевеление множества других существ в этой
разбухшей массе.
Прижавшись спиной к стенке фургона, я заскользил к задней дверце. Я бы
протиснулся мимо Санджая и убежал в гостеприимную темноту, но он загородил мне
дорогу, впихнул обратно в тесный кузов, где лежало тело.
"Возьми его", - велел Санджай.
Я смотрел на него. Упавший фонарь отбрасывал между нами невообразимые тени.
Я мог только смотреть.
"Возьми его, Джайяпракеш. До начала церемонии осталось меньше двух минут.
Возьми его".
Я мог бы наброситься тогда на Санджая. Я бы с радостью душил его, пока
остатки жизни не вылетели бы с хрипом из его лживой глотки. Но тут я увидел
пистолет. Он появился у него в руке, как пальма внезапно появляется из цветка
лотоса у искусного бродячего фокусника. Пистолет был небольшим. Он выглядел
совсем маленьким, чтобы быть настоящим. Но он был. Я в этом не сомневался. А
черное отверстие ствола метило прямо между моих глаз.
"Возьми его".
Ничто на свете не могло заставить меня взять то, что лежало на полу за моей
спиной. Ничто, кроме абсолютной уверенности в том, что через три секунды я буду
мертвым, если не подчинюсь. Мертвым. Как то, что в фургоне. Лежать с ним. На
нем. Вместе с ним.
Опустившись на колени, я поставил фонарь, пока из него все не вылилось или
он не поджег саван, и засунул руки под труп. Казалось, он поощряет мои объятия.
Одна рука скользнула по моему боку, словно в робком прикосновении застенчивого
любовника. Мои пальцы глубоко погрузились в белую ткань. Плоть была прохладной и
упругой, и я не сомневался, что в любую секунду мои пальцы прорвут ее.
Бескостные существа ползали и шевелились внутри, пока я пятился из фургона и
нащупывал ногой землю. Моя ноша навалилась на меня, и на секунду я почувствовал
ужасную уверенность в том, что труп превратится в жидкость и окатит меня как
сырая речная глина.
Я поднял лицо к ночному небу и побрел вперед. У меня за спиной Санджай
взвалил на плечи свой хладный груз и последовал за мной в храм капаликов.
Глава 8
Sa etan рапса pasun apasyat - purusam, asvam, gain, avim, ajam... Purusam
prathaman alabhate, puruso hi prathamah pasunamm..."
Мы пели священные слова из "Сатапатха Брахмана". "И последовательность
жертв будет такова.., сначала человек, потом лошадь, бык, баран и козел...
Человек идет прежде животных и более всего угоден богам..."
Мы опустились в темноте на колени перед жаграта Кали. Нас одели в простые
белые дхотти. Наши ноги оставались босыми. Лбы наши были помечены. Мы, семеро
посвящаемых, стоя на коленях, плотным полукольцом окружали богиню. За нами дугой
стояли свечи и внешний круг капаликов. Перед нами лежали тела, принесенные нами
же в качестве жертв. На животе каждого из трупов священник капаликов поместил
маленький белый череп. Черепа были человеческими, слишком маленькими, чтобы
принадлежать взрослым. Пустые глазницы смотрели на нас так же пристально, как и
голодные паза богини.
Мир есть боль,
О, ужасная супруга Шивы,
Ты поглощаешь плоть.
Голова восьмого кандидата по-прежнему свисала из руки Кали, но теперь юное
лицо было белым как мел, а губы раздвинулись в мертвом оскале. Тело, однако,
исчезло со своего места у подножия идола, и нога богини в браслетах поднималась
над пустым пространством.
О, ужасная супруга Шивы,
Твой язык пьет кровь,
О, темная Мать! О, обнаженная Мать!
Я почти ничего не чувствовал, когда опустился там на колени. У меня в
голове эхом отдавались слова Санджая. Надо было использовать тебя. Я был
провинциальным глупцом. Хуже того, я был провинциальным глупцом, который уже
никогда не сможет вернуться к себе домой, в провинцию. Чем бы ни закончилась эта
ночь, я знал, что простые радости жизни в ан гуде навсегда остались в прошлом.
О, возлюбленная Шивы,
Мир есть боль.
Храм погрузился в тишину. Мы закрыли глаза в дхьяна, глубочайшем
сосредоточении, возможном лишь в присутствии жаграта. Вторглись звуки. Река
нашептывала полуразличимые слоги. Что-то скользнуло по полу рядом с моей босой
ступней. Я не чувствовал ничего. Я не думал ни о чем. Открыв глаза, я увидел,
что темно-красный язык статуи высунулся еще дальше из разверстого рта. Ничто не
удивляло меня.
Другие капалики вышли вперед, и перед каждым из нас очутилось по
священнику. Они опустились перед нами на колени, глядя на нас поверх принесенных
нами кощунственных алтарей. Моим Брахманом оказался человек с добрым лицом.
Наверное, какой-нибудь банкир. Кто-то из тех, кто привык улыбаться людям ради
денег.
О, Кали,
О. Ужасная,
О, Чиннамаста,
Ты, которая обезглавлена,
О, Ганди,
Неистовейший из Воплощений,
О, Камаски,
Пожиратель Душ,
Услышь нашу молитву,
О, Ужасная Супруга Шивы.
Мой священник поднял мою правую руку и повернул ее ладонью вверх, словно
собирался предсказывать мне судьбу. Другой рукой он забрался в свободные складки
своего дхотти. Когда он вынул оттуда руку, в ней блеснула острая сталь.
Главный священник приложился лбом к поднятой ступне богини. Голос его
звучал очень тихо:
"Богине будет приятно получить вашу плоть с кровью".
Все остальные священники двигались синхронно.. По нашим; ладоням скользнули
клинки, словно капалики, строгали бамбук. Толстый кусок мясистой части моей
ладони ровно отделился и скользнул по лезвию. Мы все судорожно вздохнули, но
лишь толстяк закричал от боли.
"Ты, которая радуется жертвенному мясу, о, Великая Богиня. Прими кровь
этого человека и плоть его".
Эти слова не были новыми для меня. Каждый год в октябре я слышал их во
время скромного празднования Кали Пуджи в нашей деревне. Каждый бенгальский
ребенок знает эту молитву. Но жертвоприношение всегда было лишь символическим.
Ни разу не видел я, чтобы брахман поднимал в руке розовый кусок моего мяса, а
затем наклонялся, чтобы вложить его в зияющий рот трупа.
Затем примирительно улыбающийся человечек напротив меня взял мою пораненную
руку и повернул ее ладонью вниз. Капалики в темноте позади нас начали абсолютно
слаженно распевать священнейшие из мантр Гайатри, в то время как темные капли
медленно и увесисто падали на белую кожу утопленника перед моими коленями.
Мантра закончилась, и мой банкир-священник ловко достал из своих одежд
белую тряпку и перевязал мне руку. Я молился богине о скорейшем завершении
церемонии. Внезапно нахлынули тошнота и слабость. Руки у меня, затряслись, и я
испугался потерять сознание. Толстяк через три человека от меня лишился чувств и
повалился на холодную грудь беззубой старухи, которую он принес. Священник, не
обратив на него внимания, удалился в темноту вместе с остальными.
Прошу тебя, богиня, пусть это закончится, молился я.
Но оно не заканчивалось. Пока.
Первый брахман поднял голову от ступни жаграта и повернулся к нам. Он
медленно обошел наш полукруг, словно осматривая тела, принесенные нами в
качестве жертв. Передо мной он задержался. Я не мог поднять глаз чтобы
встретиться с ним взглядом. Я не сомневался, что труп утопленника будет сочтен
негодным. Даже сейчас я ощущал вонь речного ила и гниения, словно из его утробы
исходило дурное дыхание. Но через секунду священник в тишине двинулся дальше.
Осмотрев жертву Санджая, он пошел дальше, вдоль линии.
Я украдкой скосил глаза, чтобы увидеть, как священник босой ногой грубо
сталкивает тушу толстяка с его холодной подушки. Выскочил другой капалика и
торопливо поставил детский череп обратно на ввалившийся живот трупа. Толстяк
лежал без сознания рядом со своей каргой. Они напоминали невероятных любовников,
вырванных из объятий друг дружки. Мало кто из нас сомневался в том, чья голова
будет свисать следующей в руке темной богини.
Справиться со своей дрожью мне удалось лишь к тому моменту, когда передо
мной снова возник священник. На этот раз он щелкнул пальцами, и к нему подошли
трое капаликов. Я ощутил почти отчаянное желание Санджая отодвинуться от меня
подальше. Сам я мало что чувствовал. Великий холод растекался по моему телу;
охлаждая мои трепещущие руки, уничтожая мой страх и опустошая мой рассудок. Я
мог бы громко рассмеяться, когда капалики наклонились ко мне. Но предпочел этого
не делать.
Нежно, почти с любовью, они подняли раздувшуюся кучу, которая была трупом,
и отнесли ее к плите у ног идола. Затем они жестом пригласили меня
присоединиться к ним.
Последующие несколько минут остались в моей памяти точно обрывки снов. Я
помню, как вместе с капаликами опустился на колени перед бесформенным мертвецом.
Кажется, мы декламировали Пуруша-Сукту из десятой мандалы "Ригведы". Остальные
вышли из теней, неся ведра с водой, чтобы обмыть разлагающуюся плоть моего
приношения. Помню, мне показалась смешной мысль обмыть того, который уже и так
столько времени пролежал в воде. Я не смеялся.
Главный священник вынул травинку, все еще помеченную запекшейся кровью,
решившей накануне судьбу юного кандидата. Священник макнул былинку в чашу с
черной сажей и нарисовал полуокружности над отверстиями, которые когда-то были
глазами трупа, смотревшими на мир. Мне приходилось видеть схожие священные
знаки, и снова я поборол в себе желание хихикнуть, сообразив, что так, должно
быть, обозначаются веки. Во время церемоний в нашей деревне глаза традиционно
рисовались глиной.
Подошли другие, чтобы положить на лоб траву и цветы. Высокая и страшная
статуя Кали смотрела вниз, пока мы 108 раз читали основные мула-мантри. И снова
вперед вышел священник, на этот раз, чтобы дотронуться до каждой из конечностей
и поместить свой большой палец на распухшей белой плоти в том месте, где когдато
билось сердце. Затем мы хором произнесли разновидность ведической мантры,
заканчивавшейся словами: "Ом, да наделит тебя Вишну детородными органами, да
придаст Тваста тебе форму, пусть Праджапати даст тебе семя, да получит Кали твое
семя".
Снова в темноте прозвучал хор, распевавший священнейшую из Вед, "Гайатри
Мантру". И тогда могучий шум и мощный ветер заполнили храм. На краткий миг я
почти уверился, что это поднимаются воды реки, чтобы поглотить всех нас.
Ветер был по-настоящему холодным. Он с шумом пронесся по храму, растрепал
нам волосы, раздул белую ткань наших доходили и загасил большинство свечей,
стоявших рядами позади нас. Насколько я помню, абсолютной темноты в храме не
было. Некоторые свечи, язычки которых заплясали от этого сверхъестественного
дуновения, продолжали гореть. Но даже если свет и оставался - каким бы он ни
был, - я не могу объяснить случившееся потом.
Я не шевелился. Так и стоял на коленях меньше чем в четырех футах от
божества и его помазанной жертвы. Не уловил я и никакого другого движения, кроме
нескольких капаликов у нас за спиной, чиркавших спичками, чтобы снова зажечь
погасшие свечи. Это заняло всего несколько секунд. Затем ветер стих, звук
пропал, а жаграта Кали вновь осветилась снизу.
Труп изменился.
Плоть по-прежнему оставалась мертвенно-бледной, но теперь ступня Кали
опустилась на тело, принадлежавшее, как стало очевидно, мужчине. Оно было
обнаженным, как и раньше - с цветами, разбросанными по лбу, сажей, размазанной
над глазами, но на том месте, где за несколько секунд до этого виднелась лишь
гнойная пустота, теперь лежал дряблый член. Лицо еще не обрело формы - на нем
по-прежнему не было ни губ, ни век, ни носа, - но в его разложенном выражении
угадывалось нечто человеческое. Выемки на лице теперь заполнились глазами.
Открытые язвы покрывали белую кожу, но осколки костей уже не торчали.
Я зажмурился и вознес молитву без слов - какому божеству, не помню.
Судорожный вздох Санджая заставил меня снова открыть глаза.
Труп дышал. Воздух со свистом прошел через открытый рот, и грудь мертвеца
поднялась раз, другой, а потом с хрипом заколыхалась в стесненном ритме. Вдруг
тело одним плавным движением приняло сидячее положение. Медленно, в высшей
степени благоговейно, оно поцеловало безгубым ртом подошву ступни Кали. Затем
оно вытащило ноги из-под основания статуи и, пошатываясь, встало. Лицо
повернулось прямо на меня, и я разглядел щели влажной плоти там, где когда-то
был нос. Оно шагнуло вперед.
Я не мог отвести взгляда, пока высокая фигура деревянной походкой
преодолевала три шага, разделявшие нас. Оно нависло надо мной, закрыв богиню,
кроме ее удлиненного лица, выглядывавшего из-за его плеча. Дышало оно с трудом,
словно его легкие по-прежнему были заполнены водой. И действительно, когда при
ходьбе челюсть этого создания чуть отвисла, вода хлынула из открытого рта и
потекла струйками по вздымающейся груди.
Лишь когда оно встало не дальше чем в футе от меня, я смог опустить глаза.
Речная вонь, исходившая от него, окутывала меня как туман. Ожившее создание
медленно протянуло вперед свою белую руку и коснулось моего лба. Плоть была
холодной, мягкой, слегка влажной. Даже после того, как оно убрало руку и
двинулось к следующему кандидату, я продолжал ощущать прожигавший холодным
пламенем мою воспаленную кожу отпечаток его руки.
Капалики завели последний распев. Мои губы помимо моей воли вместе со всеми
произносили слова молитвы.
Кали, Кали, бало бхаи
Кали баи аре гате наи.
О, братья, возьмите имя Кали.
Нет убежища, кроме как в иен.
Гимн закончился. Два священника помогли первому брахману отвести вновь
пробужденного в тень, в заднюю часть храма. Остальные капалики стали гуськом
выходить с другой стороны. Я обвел взглядом наш внутренний круг и обнаружил, что
толстяка с нами больше нет. Мы вшестером стояли в полумраке и смотрели друг на
друга. Прошла примерно минута, прежде чем появился главный священник. Одет он
был так же, выглядел, как раньше, но сам он стал другим. В его походке
наблюдалась какая-то расслабленность, в позе - непринужденность. Он напоминал
мне, удачно сыгравшего в пьесе актера, который, проходя среди зрителей, сменяет
один характер на другой.
Он улыбнулся, с радостным видом приблизился к нам, пожал руки всем по
очереди и сказал каждому:
"Намаете. Теперь ты капалика. Ожидай следующего зова нашей возлюбленной
богини".
Когда он говорил это мне, прикосновение его руки к моей было менее реально,
чем еще зудящий отпечаток у меня на лбу.
Человек в черном проводил нас в переднюю комнату, где мы в молчании
оделись. Остальные четверо попрощались и вместе ушли, оживленно болтая, словно
школьники, отпущенные после занятий. Мы с Санджаем вдвоем остались возле двери.
"Мы - капалики", - прошептал Санджай.
Лучезарно улыбнувшись, он протянул руку. Я посмотрел на него, на его
открытую ладонь и сплюнул на пол. Затем я повернулся к нему спиной и покинул
храм, так ничего и не сказав.
С тех пор я его не видел. Несколько месяцев я скитался по городу, спал в
укромных местах, не доверяя никому. И все время со страхом ожидал "зова моей
возлюбленной богини". Но зов не последовал. Поначалу я чувствовал облегчение.
Потом я испытывал больший страх, чем поначалу. Теперь мне все равно. Недавно я
не таясь вернулся в университет, на знакомые улицы, в места, где когда-то часто
бывал. Как здесь.
Кажется, люди знают, что я изменился. Если меня видят знакомые, они
сторонятся. Прохожие на улице смотрят на меня и уступают дорогу. Наверное, я
стал Неприкасаемым. Возможно, я капалика, несмотря на свое паническое бегство.
Не знаю. Я ни разу не возвращался в храм или в Калигхат. Возможно, я отмечен не
как капалика, а как жертва капаликов. Я жду, когда найду ответ.
Я хотел бы навсегда покинуть Калькутту, но у меня нет денег. Я всего лишь
бедняк касты шудр из деревни Ангуда, но я и тот, кто, вероятно, никогда не
сможет вернуться к тому, чем он был.
Один лишь мистер Кришна остался моим другом. Это он призвал меня, чтобы я
рассказал вам свою историю. Я закончил рассказ".
Голос Кришны с трудом проквакал перевод последней фразы. Я моргнул и
огляделся по сторонам. Ноги хозяина торчали из-под стойки, где он спал на полу.
В помещении было тихо. С улицы не доносилось ни единого звука. Мои часы
показывали 2:20.
Я резко поднялся, нечаянно свалив стул. Спина у меня ныла, и я чувствовал
слабость из-за смены часового пояса и утомительного перелета. Я потянулся и
размял болевшие мышцы в районе позвоночника.
Муктанандаджи имел измотанный вид. Сняв свои толстые очки, он устало
потирал глаза и переносицу. Кришна протянул руку за остатками холодного кофе
Муктанандаджи, допил и сделал несколько попыток прокашляться.
- У вас.., кхе-кхе.., у вас есть вопросы, мистер Лузак?
Я посмотрел на них обоих. Я не доверял собственному голосу. Кришна шумно
сморкнулся, сплюнул на пол и снова заговорил:
- Есть ли у вас какие-нибудь вопросы, сэр? Прежде чем ответить, я еще
несколько секунд безразлично смотрел на них.
- Только один вопрос, - сказал я.
Кришна с вежливым вниманием поднял брови.
- Какого черта... - начал я.., какого дьявола это.., эта байка.., какое
отношение она имеет к поэту М. Дасу?
Мой кулак, казалось, сам по себе грохнул по столу. Кофейные чашки
подпрыгнули.
Теперь уже Кришна вперился в меня взглядом. Таким взглядом, по-моему,
смотрела на меня воспитательница в детском саду, когда мне было пять лет, и я
однажды намочил трусики во время тихого часа. Обратившись к Муктанандаджи,
Кришна произнес пять слов. Юноша устало водрузил очки на место и ответил еще
лаконичнее.
Кришна поднял глаза на меня:
- Вы наверняка должны знать, что именно об М. Дасе мы и говорили.
- Который? - тупо спросил я. - Кто? Что вы хотите сказать, черт возьми? Вы
имеете в виду, что священник и был великим поэтом М. Дасом? Вы шутите?
- Нет, - ровно ответил Кришна. - Не священник.
- Тогда кто...
- Жертва, - медленно, будто глуповатому ребенку, сказал Кришна. - Жертва.
Мистер М. Дас был тем, кого мистер Муктанандаджи принес в качестве жертвы.
Калькутта, ты продаешь на рынке
Веревки, чтобы затянуть на шее.
Тушар Рой
Той ночью мне снились коридоры и пещеры. Потом место действия сна
переместилось в оптовый мебельный магазин в ближнем Саутсайде в Чикаго, где я
работал летом после второго курса в колледже. Магазин был закрыт, но я все ходил
по бесконечным анфиладам демонстрационных помещений, полностью заставленных
мебелью. Воздух пропитался запахами обивочной ткани и дешевого лака. Я побежал,
протискиваясь между почти впритык расставленными гарнитурами. Я вдруг только что
вспомнил, что Амрита с Викторией еще где-то в магазине, и если я их не смогу
быстро найти, то тогда нас здесь запрут на ночь. Я не хотел оставлять их там
одних, ожидающих меня, запертых в темноте. Я бежал, выкрикивал их имена,
перемещался из комнаты в комнату, звал.
Раздался звонок. Я дотянулся до дорожного будильника, стоявшего на тумбочке
рядом с кроватью, но звук не затихал. Было пять минут девятого. И когда я уже
сообразил, что этот шум исходит от телефона, из ванной вышла Амрита и сняла
трубку. Пока она разговаривала, я дремал. Звук включенного душа снова вырвал
меня из сна.
- Кто это был?
- Мистер Чаттерджи, - отозвалась Амрита, перекрикивая шум воды. - Ты не
сможешь получить рукопись Даса до завтра. Он извинился за задержку. Все, кроме
этого, решено.
- М-м-м. Черт. Еще один день.
- В четыре мы приглашены на чай.
- Да? Куда?
- К мистеру Майклу Леонарду Чаттерджи. Он пришлет свою машину. Ты не хочешь
спуститься на завтрак со мной и со своей дочерью?
Я что-то промычал, накрылся еще одной подушкой и опять заснул.
Мне показалось, что прошло минут пять, когда в комнату вошла Амрита с
Викторией на руках. За ней шел с подносом официант в белом. Будильник показывал
10:28.
- Благодарю вас, - сказала Амрита.
Она опустила ребенка на ковер и дала официанту несколько рупий. Виктория
захлопала в ладошки и откинула головку, чтобы посмотреть, как официант уходит.
Амрита взяла поднос, поставила его на руку, поднесла кончик пальца к подбородку,
одновременно грациозно присев в реверансе.
- Намасти и с добрым утром, сахиб. Руководство отеля желает вам чудесного и
приятного дня, хотя, к сожалению, большая его часть уже прошла. Да-да-да.
Я уселся в кровати, а она обмахнула мои колени салфеткой и аккуратно
поставила поднос. Затем она снова сделала реверанс и протянула руку ладонью
вверх. Я бросил в ладонь веточку петрушки.
- Сдачу оставьте себе, - сказал я.
- О, благодарю вас, благодарю, великодушный сахиб, - пропела Амрита,
одновременно пятясь с подобострастными поклонами. Засунув три пальца в рот,
Виктория подозрительно смотрела на нас.
- По-моему, сегодня ты собиралась поохотиться на сари, - сказал я.
Амрита раздвинула тяжелые шторы, и я прищурился от серого света.
- Господи, - произнес я, - неужели это солнце? В Калькутте?
- Мы с Камахьей уже сходили за покупками. Очень неплохой магазин. И совсем
недорогой.
- Что-нибудь подыскала?
- Да, конечно. Ткань принесут позже. Мы накупили много-много ярдов. Я
истратила, наверное, весь твой аванс.
- Черт. - Я опустил глаза и скривился.
- Что такое, Бобби? Кофе холодный?
- Нет, кофе нормальный. Очень даже неплохой. Просто я сообразил, что
упустил возможность снова увидеть Камахью. Черт возьми.
- Переживешь, - сказала Амрита, укладывая Викторию на кровать, чтобы
переодеть.
Кофе действительно был хорошим, а в маленьком металлическом кофейнике
оставалось еще. Открыв тарелку, я обнаружил на ней два яйца, гренки с маслом
и.., о, чудо из чудес.., три кусочка настоящей грудинки.
- Фантастика, - сказал я. - Спасибо, маленькая.
- А, пустяки, - откликнулась Амрита. - Кухню, конечно, и не собирались
открывать, но я сказала им, что это для знаменитого поэта из шестьсот
двенадцатого номера. Поэт почти всю ночь обменивается байками с какими-то
ребятами, а потом возвращается и при этом хихикает достаточно громко, чтобы
разбудить жену и ребенка.
- Про
...Закладка в соц.сетях
