Жанр: Триллер
Песнь Кали
...олнует. Своих родителей он обозвал "загнивающими капиталистическими
паразитами", которые владеют в Бомбее небольшой фармацевтической компанией и
каждый месяц присылают ему деньги. Поначалу родители отправили его учиться за
границу, но он вернулся, чтобы "возобновить контакты с революционным движением в
своей стране". Еще большую обиду он нанес им, выбрав для получения диплома
скандальный и плебейский калькуттский университет, вместо того, чтобы найти
какой-нибудь колледж попрестижнее в Бомбее или Дели.
Рассказав все это о себе и выслушав мою историю, Санджай тут же снизил мою
долю до пяти рупий в месяц и предложил одолжить мне денег на первые два месяца.
Признаюсь, я плакал от радости.
В течение последовавших недель Санджай показывал мне, как выжить в
Калькутте. По утрам, еще до восхода солнца, мы ехали в центр города на
грузовиках с водителями из неприкасаемых, отвозивших мертвый скот к топильщикам.
Именно Санджай просветил меня в том, что в таком огромном городе, как Калькутта,
кастовые различия не имеют никакого значения и вскоре, с приходом грядущей
революции, исчезнут. Я соглашался со взглядами Санджая, но воспитание попрежнему
не позволяло мне сесть в автобусе рядом с незнакомцем или взять кусок
лепешки у уличного разносчика, не поинтересовавшись инстинктивно, к какой касте
тот принадлежит. Как бы там ни было, Санджай показал мне, как бесплатно проехать
на поезде, где можно бесплатно побриться у уличного цирюльника, обязанного моему
другу какими-то услугами, как проскользнуть в кинотеатр во время перерыва на
трехчасовом ночном сеансе.
В это время я вообще перестал посещать занятия в университете, а мои оценки
поднялись от четырех F до трех В, а потом и до одного А. Санджай научил меня,
как покупать старые билеты и контрольные у студентов старших курсов. Для этого
мне пришлось одолжить у моего соседа еще триста рупий, но он не имел ничего
против.
Поначалу Санджай брал меня на собрания МСК и КПИ, но нескончаемые
политические выступления и бесцельные перепалки вгоняли меня в сон, и через
некоторое время он уже не стал настаивать, чтобы я ходил с ним. Гораздо больше
пришлись мне по вкусу редкие посещения ночного клуба отеля "Лакшми", где
танцевали полураздетые женщины. Такое было почти немыслимо для правоверного
индуиста вроде меня, но должен признаться, что это было ужасно волнующее
зрелище. Санджай назвал это "буржуазным упадком" и объяснил, что наш долг -
засвидетельствовать проявления тошнотворного разложения, которые неминуемо
сметет революция.
Мы прожили в одной комнате не меньше трех месяцев, прежде чем Санджай
рассказал мне о своих связях с гундами и капаликами. Я и до этого подозревал,
что Санджай имеет какое-то отношение к гундам, но о капаликах мне вообще ничего
не было известно.
Даже я знал, что в течение нескольких лет банды азиатских тугов и местных
калькуттских гундов контролировали целые районы города. Они собирали дань с
беженцев из разных мест за въезд и право поселиться в заброшенном жилье; они
контролировали потоки наркотиков, проходивших через город и оседавших здесь; они
убивали любого, кто вмешивался в их традиционные дела, связанные с защитой,
контрабандой и преступностью в городе. Санджай рассказал, что даже жалкие
обитатели трущоб, каждый вечер выбиравшиеся на лодках из своих жилищ, чтобы для
каких-то целей украсть с реки синие и красные навигационные огни, платили дань
гундам. Эта сумма утроилась после того, как зафрахтованный гундами грузовой
корабль, направлявшийся в Сингапур с опиумом и контрабандным золотом, сел на
мель в Хугли из-за отсутствия огней в канале. Санджай сказал, что большая часть
доходов от этого груза ушла на взятки полицейским и портовому начальству, чтобы
вытащить судно из грязи и отправить его по назначению.
В это же время в прошлом году страна проходила последние этапы
чрезвычайного положения. Газеты подвергались цензуре, тюрьмы были забиты
политическими заключенными, раздражавшими миссис Ганди, и прошел слух, будто
молодых людей на юге стерилизуют за безбилетный проезд на поездах. В Калькутте,
однако, ее собственное чрезвычайное положение было в самом разгаре. За последнее
десятилетие население города неимоверно выросло за счет беженцев. Одни полагали
- на десять миллионов. Другие - на пятнадцать. К тому времени, когда я поселился
у Санджая, в городе за четыре месяца шесть раз сменилось правительство. В конце
концов к власти, конечно, пришла КПИ - просто уже некому было, - но даже и им
удалось сделать немного. Настоящие хозяева города оставались в тени.
Даже сейчас полиция Калькутты не станет появляться в основных городских
районах. В прошлом году пробовали организовать патрули по два-три человека в
дневное время, но после того, как гунды вернули несколько из этих патрулей в
виде семи-восьми обрубков, комиссар отказался посылать своих людей в эти районы
без солдат. А наша армия заявила, что у нее и без того есть чем заняться.
Санджай признался, что с калькуттскими гундами он связался благодаря своим
знакомствам в фармацевтических кругах. Но к концу первого курса, как он сказал,
его обязанности расширились и стали включать сбор денег с однокурсников за
защиту, а также функции связного между гундами и Союзом нищих в северной части
города. Эти занятия не давали ему больших доходов, но зато повысили его
положение. Именно Санджай передал приказ Союзу временно уменьшить количество
похищений детей, когда газета "Тайме оф Индиа" затеяла очередную, недолговечную
кампанию по обличению подобной практики. А потом, когда газета обратила
взыскующий взгляд на убийства из-за приданого, именно Санджай передал нищим
разрешение восполнить истощившиеся запасы за счет увеличения числа похищений и
случаев нанесения увечий.
А через нищих Санджай получил возможность присоединиться к капаликам.
Общество капаликов было гораздо старше Братства гундов, старше даже самого
города.
Они, естественно, поклоняются Кали. Многие годы они открыто проводили свои
церемонии в храме Калигхат, но их обычай приносить в жертву мальчика каждую
пятницу стал причиной того, что в 1831 году британцы запретили общество. Они
ушли в подполье и с тех пор процветали. Национально-освободительная борьба за
последнее столетие многих заставила искать возможности присоединиться к ним. Но
цена посвящения была высока, как вскоре нам с Санджаем пришлось убедиться.
В течение нескольких месяцев Санджай пытался установить с ними контакт.
Несколько месяцев его близко не подпускали. Потом, прошлой осенью, ему
предоставили такую возможность. Тогда мы уже крепко подружились с Санджаем. Мы
вместе принесли клятву Братству, и я выполнил несколько мелких поручений,
передав послания разным людям, а однажды собирал деньги, когда Санджай заболел.
Я удивился, когда Санджай предложил мне вступить в общество капаликов
вместе с ним. Это меня удивило и испугало. В моей деревне стоял храм Дурги,
богини-матери, поэтому даже такое ужасное ее воплощение, как Кали, было мне
знакомо. И все же я колебался. Дурга была символом материнства, а Кали имела
репутацию распутницы. Изображения Дурги были скромными, в то время как Кали
изображалась голой - не обнаженной, но бесстыдно голой, - и одеждой ей служил
лишь покров тьмы. Тьма и ожерелье из человеческих черепов. Исполнять культ Кили
вне ее праздника означало следовать Vamachara - извращенной, сомнительной
тантре. Я вспоминаю, как в детстве один из моих двоюродных братьев показывал
всем типографскую картинку с изображением женщины, богини, совершавшей
бесстыдное совокупление с двумя мужчинами. Мой дядя застал нас, когда мы ее
рассматривали, забрал и ударил брата по лицу. На следующий день к нам привели
одного старого брахмана, прочитавшего лекцию об опасности такой тантрической
чепухи. Он назвал это "ошибкой пяти "М" - мадья, мамса, матсия, мудра, майтхун.
Это были, конечно, панча макары, которые вполне могли потребовать капалики, -
алкоголь, мясо, рыба, жесты и совокупление. По правде говоря, совокупление
немало занимало мой ум в то время, но впервые испытать его в качестве составной
части культовой службы было по-настоящему пугающей мыслью.
Однако я многим был обязан Санджаю. Собственно говоря, я уже начал
понимать, что, возможно, никогда не смогу вернуть ему долг. Потому я и пошел с
ним на первую встречу с капаликами.
Они встретили нас вечером на пустой рыночной площади возле Калигхат. Не
знаю, чего я ждал - в основе моих представлений о капаликах были истории,
которыми пугают непослушных детей, - но те двое мужчин, что поджидали нас, не
имели ничего общего с моими представлениями и предчувствиями. Одеты они были как
бизнесмены - у одного даже был в руках портфель, - говорили негромко, изысканы в
одеждах и манерах и вежливы с нами обоими, несмотря на классовые и кастовые
различия.
Церемонии производили очень величественное впечатление. В торжествах в
честь Дурги был день новолуния, и перед статуей Кали на железную пику насадили
голову быка. Кровь еще капала в мраморный бассейн внизу.
Поскольку я верой и правдой поклонялся Дурге с самого раннего детства, мне
не составило труда присоединиться к службе, посвященной Кали и Дурге. Запомнить
некоторые отличия было несложно, хотя несколько раз я взывал к Парвати и Дурге,
а не к Кали и Дурге. Оба встречавшие нас господина улыбались. Лишь один отрывок
отличался от известного мне настолько, что мне пришлось, выучить его заново:
Мир есть боль,
О ужасная супруга Шивы,
Ты пожираешь плоть;
О ужасная супруга Шивы,
Твой язык пьет кровь,
О темная Мать! О обнаженная-Мать,
О возлюбленная Шивы
Мир есть боль.
Через Калигхат вереницей пронесли большие глиняные фигуры. Все они были
окроплены кровью жертвы. Некоторые из них изображали Кали в воплощении Чанди,
Ужасной; или Чинамасты, "той, что обезглавлена" из десяти Махавидьяс, когда Кали
обезглавила себя, чтобы напиться собственной крови.
Мы последовали за процессией на берег реки Хугхли, по которой, естественно,
текут воды Священного Ганга. Здесь идолов бросили в воду с твердой верой в то,
что они восстанут вновь. Мы пропели вместе со всей толпой:
Кали, Кали бало бхаи
Кали баи аре гате паи,
О братья, возьмите имя Кали.
Нет утешения, кроме как в ней.
Я был тронут до слез. Вся церемония была гораздо величественнее и
прекраснее, чем скромные деревенские жертвоприношения в Ангуде. Оба господина
одобрили наше поведение, как, очевидно, и жаграта Калигхата, поскольку нас
пригласили на настоящее собрание капаликов в первый день полнолуния на следующий
месяц".
Кришна прервал перевод. Голос у него заметно охрип.
- У вас еще не возникли какие-нибудь вопросы, мистер Лузак?
- Нет, - ответил я. - Продолжайте.
"Санджай очень волновался весь этот месяц. Я выяснил, что он не получил
того религиозного воспитания, которое, по счастью, досталось мне. Как и все
члены Коммунистической партии Индии, Санджай имел дело с политическими
верованиями, непримиримыми по отношению к его более глубоким индуистским корням.
Вы должны понимать, что для нас религия - не более абстрактное "верование",
требующее "акта веры", чем дыхательный процесс. Воистину проще заставить чье-то
сердце не биться, чем отнять у кого-то самоощущение индуиста. Быть индуистом,
особенно в Бенгалии, - значит воспринимать все предметы как воплощения
божественного и никогда не отделять по искусственным признакам священное от
мирского. Санджай разделял это знание, но тонкий слой западного мышления,
пересаженный на его индийскую душу, отказывался это принять.
Однажды, в течение того месяца, я спросил у него, почему он решил
добиваться вступления в капалики, если не способен по-настоящему молиться
богине. Он очень на меня тогда рассердился и обругал всякими словами. Он даже
пригрозил поднять мне плату за комнату или взыскать долги. Затем, вероятно,
вспомнив о нашей клятве Братству и увидев печаль в моем лице, он извинился.
"Власть, - сказал он, - мне это нужно ради власти, Джайяпракеш. Мне уже в
течение некоторого времени известно, что капалики обладают могуществом,
значительно превосходящим их численность. Гунды ничего не боятся.., ничего,
кроме капаликов. Туги, как бы глупы и жестоки ни были, никогда не встанут
поперек дороги человека, о котором известно, что он капалика. Обыватели
ненавидят капаликов или делают вид, что это общество больше не существует, но
эта ненависть замешана на зависти. Они страшатся одного имени капалика".
"Уважают", пожалуй, лучшее слово", - заметил я. "Нет, - возразил Санджай, -
страшатся". В первую ночь новолуния, последовавшую за праздником Дурги, в первую
ночь обряда в честь Кали, на заброшенной рыночной площади нас встретил человек в
черном, чтобы проводить нас на встречу общества капаликов. По пути мы миновали
улицу Глиняных Идолов, и сотни воплощений Кали - соломенные кости, пронизывавшие
незавершенную глиняную плоть, - наблюдали за нами.
Храм находился в большом складе, часть которого нависала над рекой. Храм
был зданием в здании. Путь обозначался свечами. По холодному полу свободно
ползало несколько змей, но в темноте я не мог определить, кобры это, гадюки или
более безобидные пресмыкающиеся. Я счел это мелодраматическим штрихом.
Изображение Кали здесь было меньше, чем в храме Калигхат, но и мрачнее,
темнее, с более пронзительным взглядом и вообще гораздо ужаснее. В тусклом
неровном свете казалось, что рот то приоткрывался пошире, то смыкался в жестокой
усмешке. Статуя была недавно окрашена. Груди ее увенчивались красными сосками,
промежность была темной, а язык - темно-алым. Длинные зубы казались во мраке
очень-очень белыми, а узкие глаза наблюдали за нашим приближением.
Здесь было еще два явных различия. Во-первых, труп, на котором танцевал
идол, был настоящим. Мы ощутили это по запаху, как только вошли в сам храм. Вонь
от трупа смешивалась с густым ароматом благовоний. Тело было мужским - с белой
плотью, с проступающими под пергаментной кожей костями, в позе, которой с
мастерством ваятеля были приданы все признаки смерти. Один глаз был приоткрыт.
Присутствие покойника не слишком меня удивило. В обычае капаликов было
носить ожерелья из черепов, а перед каждой церемонией они насиловали
девственницу и приносили ее в жертву. Лишь за несколько дней до этого Санджай
пошутил, что в качестве девственницы вполне могли бы выбрать меня. Но сейчас, в
темноте этого храма под сводами универмага, ощущая запах разложения, я был
весьма рад тому, что не вижу ни малейших признаков соблюдения такой традиции.
Второе отличи статуи не так бросалось в глаза, но было еще более пугающим.
Кали по-прежнему в ярости вздымала своя четыре руки: с одной руки свисала петля,
с другой - череп, третья занесла меч. Но четвертая рука оказалась свободна. На
месте скульптурного изображения отрубленной головы был лишь воздух. Пальцы идола
сжимали пустоту. Сердце у меня застучало сильнее, а при взгляде на Санджая я
понял, что он тоже старается скрыть страх. Запах нашего пота смешивался со
священными ароматами благовоний и мертвой плоти.
Вошли капалики. На них не было ни мантий, ни каких-либо особых одежд.
Большинство было одето в простые белые дхотти, столь распространенные в сельской
местности. Одни мужчины. Тьма не позволяла разглядеть какие-нибудь кастовые
отметки брахманов, но я предположил, что несколько священников среди них было.
Всего собралось около пятидесяти человек. Люди в черном, которые привели нас в
универмаг, отступили в тень, занимавшую большую часть пространства храма, и я не
сомневался, что там еще много невидимых фигур.
Кроме нас с Санджаем было еще шесть посвящаемых. Я не узнал никого из них.
Мы образовали перед статуей неровный полукруг. Капалики встали за нами и запели.
Мой бесполезный язык едва успевал произносить ответные слова, и я все время на
мгновение запаздывал. Санджай оставил попытки влиться в общий хор и весь молебен
простоял с легкой улыбкой. Лишь побелевшие губы выдавали его напряжение. То и
дело мы оба невольно посматривали на пустую руку Кали.
Эту песню я помнил с детства. Ее сентиментальные слова ассоциировались у
меня с солнечным светом на камнях храма, с предвкушением праздничных торжеств, с
ароматом разбросанных цветочных лепестков. Теперь же, когда я пел ее ночью и
запах разлагающегося мяса наполнял влажный воздух, слова приобретали другое
значение:
О Мать моя,
Дочь Горы!
Мир есть боль,
Его бремя - нести прошлое;
Я никогда не голодаю, не испытываю жажды,
Поскольку царство его тщетно.
Розами усыпаны ноги ее,
Убежище, свободное от страха;
Смерть может прошептать: Я рядом;
Она и я встретимся, улыбаясь.
Служба закончилась неожиданно. Процессии не было. Один из капаликов взошел
на невысокий помост у подножия статуи. Сейчас, когда мои глаза привыкли к
темноте, я решил, что узнал этого человека. Он был важной персоной в Калькутте.
Во всяком случае, раз уж лишь после нескольких месяцев жизни в Калькутте его
лицо показалось мне знакомым, он не мог не быть важной персоной.
Священник говорил тихо. Шум воды почти полностью заглушал его голос.
Говорил он о тайном обществе капаликов. "Многих призывают, - подчеркнул он, - но
немногих избирают". Он сказал, что наше посвящение займет три года. При этих
словах у меня дух перехватило, но Санджай лишь кивнул. Тогда я понял, что
Санджай знал гораздо больше о процедуре посвящения, чем счел нужным мне
рассказать.
"Многое попросят вас сделать, чтобы доказать вашу пригодность и веру в
Кали, - мягко сказал священник. - Сейчас вы можете уйти, но стоит только ступить
на Путь, как обратной дороги уже не будет".
Тогда наступила тишина. Я посмотрел на остальных посвящаемых. Ни один не
шелохнулся. Я бы и ушел тогда.., ушел бы.., если бы Санджай не остался
неподвижно стоять на месте, растянув плотно сжатые губы в бескровной улыбке.
Ноги у меня налились тяжестью, и я не мог двинуться. Гулкие удары сердца
отдавались в моих ребрах. Я едва дышал. Но я не ушел.
"Очень хорошо, - сказал священнослужитель Кали. - От вас потребуется
исполнить две обязанности, прежде чем мы встретимся завтра в полночь. Первую вы
можете завершить сейчас". С этими словами священник извлек из складок своего
дхотти небольшой кинжал. Я услышал слабый вздох Санджая одновременно со своим.
Мы все ввосьмером еще больше подтянулись, насторожились, встревожились. Но
капалика лишь улыбнулся и провел лезвием по мягкой плоти своей ладони. Узкая
полоска крови медленно набухала и казалась черной при свете свечей. Священник
убрал нож и взял что-то, напоминавшее несколько травинок, из сжатого кулака
трупа, лежавшего под ногами идола. Одну из этих травинок он поднял к свету.
Затем он повернул пораненную руку ладонью вниз над травинкой. Отчетливо слышался
звук капающей на каменный пол крови. На один конец этой трехдюймовой былинки
упали несколько темно-красных слезинок. Тут же из темноты вышел еще один из
капаликов, поднял все травинки и, повернувшись к нам спиной, приблизился к
статуе.
Когда он отошел, тонкие былинки торчали из сжатого кулака богини Кали.
Невозможно было определить, которая из одинаковых былинок помечена кровью
священника.
"Можешь выйти, - сказал священник. Он указал на Санджая. - Подойди к
богине. Получи свой дар от яграта".
К чести Санджая надо сказать, что колебался он лишь долю секунды. Он шагнул
вперед. Казалось, богиня стала выше, когда Санджай задержался под простертой
дланью. Как только Санджай протянул руку, распространился отвратительный запах,
словно именно этой секунды дожидался повергнутый труп, чтобы выпустить газ
разложения.
Санджай дотянулся, вытащил травинку и тут же зажал ее в ладонях. И лишь
вернувшись в наш круг, он раскрыл сложенные чашечкой ладони и посмотрел на
былинку. Она была чистой.
Следующим указали на тучного человека, стоявшего на противоположной стороне
линии. У него заметно тряслись ноги, когда он подходил к богине. Он инстинктивно
спрятал взятую им травинку точно так же, как и Санджай; точно так же, как делали
все мы. Затем он поднял девственно чистую травинку. Облегчение читалось в каждой
складке его жирного лица.
То же было и с третьим, который не смог подавить тихий судорожный вздох,
когда заглянул в сложенные ладони и увидел там чистый стебель. То же и с
четвертым, не удержавшимся от непроизвольного всхлипа, когда потянулся за
четвертой травинкой. Глаза богини смотрели вниз. Красный язык, казалось, стал
длиннее на несколько дюймов с того времени, как мы пришли сюда. Четвертая
травинка оказалась чистой.
Меня выбрали пятым. Мне казалось, что я смотрю на себя откуда-то издалека,
когда подходил к богине. Невозможно было не взглянуть ей в лицо, прежде чем
потянуться вверх. Петля покачивалась. Пустые глазницы смотрели из хатванги.
Стальное лезвие меча выглядело острым как бритва. Пока я там стоял, мне
казалось, что от трупа исходит бульканье. Но скорее всего это была всего лишь
вода, протекавшая прямо под нашими ногами.
Холодные каменные пальцы богини неохотно выпускали выбранную мной травинку.
По-моему, ее хватка стала крепче, когда я потянул. Потом былинка вышла, и я без
раздумий захлопнул на ней ладони. При тусклом освещении я даже не заметил ее
поверхности. Помню охватившее меня веселое возбуждение, когда я вернулся в круг.
Я ощутил необъяснимое разочарование, когда поднял ладонь, повернул пальцами
тонкую травинку и не обнаружил никаких меток. Откинув голову, я посмотрел прямо
в глаза богине. Ее улыбка теперь казалась еще шире, зубы еще белее.
Шестой был моложе меня, почти мальчик. Тем не менее он мужественно прошагал
к жаграте и без тени сомнения выбрал свою травинку. Вернувшись в круг, он быстро
поднял ее, и все мы сразу же увидели красные пятна. Последняя капля и в самом
деле упала на темный пол.
Тогда мы затаили дыхание, ожидая.., чего? Ничего не произошло. Священник
сделал жест, и седьмой из нас забрал свою травинку-пустышку. Последний забрал
последнюю травинку у богини. Мы молча, выжидательно стояли полукругом, как нам
казалось, очень долго, пытаясь представить, о чем думает юноша, что будет
дальше. Почему он не убегает? Потом у меня пронеслась мысль, что хоть я и уверен
в том, что юноша каким-то образом отмечен Кали, но что, если он лишь тот, кто
избавлен от некоего рока, а не избран для него? Многих призывают, но немногих
избирают, сказал священник, и я принял его слова за нарочитую пародию на
вызывающую скуку болтовню христианских миссионеров, бродивших по площадям возле
Майдана. А если это означает, что юноша стал единственным, к кому обращена
улыбка жаграваты, что именно его избрали для посвящения в капалики? В сумятице
мыслей и догадок у меня в голове разочарование смешивалось с облегчением.
Священник вернулся на возвышение. "Ваша первая обязанность исполнена, -
сказал он негромко. - Вторая должна быть закончена к тому времени, когда вы
завтра в полночь явитесь сюда. Ступайте и услышьте повеление Кали, невесты
Шивы".
Вперед вышли люди в черном и жестом призвали нас следовать за ними к
дальней стене храма, где были небольшие ниши, завешенные черным. Капалики
напоминали свадебных распорядителей, указывая одному из нас его кабинку, а затем
проходя на несколько шагов, чтобы указать место следующему. - Санджай вошел в
черную нишу, а я невольно задержался на секунду, после того как человек в черном
махнул мне.
Кабинка была тесной и, насколько я мог определить в почти абсолютной
темноте, не имела ни мебели, ни украшений на трех каменных стенах. "На колени",
- шепнул человек в черном и закрыл тяжелый занавес. Стало совершенно темно. Я
опустился на колени.
Наступила мертвая тишина. Даже шум воды не нарушал это раскаленное
безмолвие. Решив извлечь пользу из биения своего сердца, я начал отсчитывать
удары, и на двадцать седьмом услышал голос, нашептывавший мне прямо в ухо.
Это был женский голос. Или, скорее, нежный бесполый голос. Я вскочил и
вытянул руки, но никого рядом не было.
"Ты принесешь мне жертву", - прошептал голос.
Я снова опустился на колени, дрожа, ожидая, что будут еще какие-нибудь
звуки или что-то коснется меня. Мгновение спустя штора отодвинулась, я поднялся
и вышел из ниши.
Когда мы снова встали полукругом перед статуей, я заметил, что нас уже
семеро. Хорошо, подумал я, он убежал. Но тут Санджай коснулся моей руки и кивком
показал на богиню. Обнаженный труп, на котором она плясала, был моложе, свежее.
И без головы.
Ее четвертая рука уже не пустовала. То, что она держала за волосы, слегка
покачивалось. Выражение юного лица было слегка удивленным. Падающие капли
производили негромкий звук начинающегося дождя.
Я не услышал ни единого вскрика. "Кали, Кали, бало бхаи, - запели мы. -
Кали баи аре гате наи".
Капалики вышли. Человек в черном проводил нас до двери, выходящей в
темноту. В вестибюле мы надели сандалии и покинули здание. По лабиринту
переулков мы с Санджаем выбрались на Стренд-роуд. Здесь мы подозвали рикшу и
вернулись в свое жилище. Было очень поздно.
"Что она имела в виду? - спросил я, когда оба фонаря были зажжены, а мы уже
лежали под одеялами. - Какую жертву?"
"Болван, - ответил Санджай. Его трясло не меньше, чем меня. Кровать его
подрагивала. - Завтра в полночь мы должны принести ей тело. Человеческое тело.
Мертвое тело".
Глава 7
Калькутта, Калькутта, ты - ухваченное ночью поле,
Беспредельная жестокость,
Подобный змее разнородный поток, по которому я плыву,
Неизвестно куда.
Сунилкумар Нанди
Кришна замолчал. Он хрипел все сильнее, пока его квакающий голос не стал
идеально сочетаться с лягушачьими глазами. Мне потребовалось усилие, чтобы
отвести взгляд от Муктананджая. Оказывается, я настолько увлекся, что совершенно
забыл о присутствии Кришны. Теперь он вызвал у меня такое же раздражение, какое
может появиться из-за неисправного магнитофона или забарахлившего в самый
неподходящий момент телевизора.
- В чем дело? - спросил я.
Кришна мотнул головой, и я оглянулся. К нам подходил хозяин с седой
щетиной. Незаметно для меня, огромное помещение невероятным образом опустело. Н
...Закладка в соц.сетях
