Жанр: Триллер
Песнь Кали
...- Я вернул им аванс. Но
они все-таки настояли на том, чтобы взять на себя хотя бы дорожные расходы. Ты
же знаешь, Морроу у них больше не работает.
- Угу. - Эйб прикурил сигару. Запах дыма отлично сочетался с осенней
свежестью. - Еще не решил, что будешь делать с этой долбаной поэмой?
- Нет.
- Не печатай ее, Бобби. Нигде. Никогда.
Он бросил еще дымящуюся спичку в кучу листвы.
Я подобрал ее и зажал между пальцами.
- Нет, - сказал я.
Мы немного помолчали. Налетел прохладный ветерок и взметнул хрупкие листья.
Далеко в северном направлении громко верещала на кого-то белка.
- А ты знал, Бобби, что во время войны я потерял почти всю семью? -
неожиданно спросил Эйб, не глядя на меня.
- Нет. Не знал.
- Да. Мама выбралась, потому что они с Яном оказались в Лондоне по пути ко
мне. Ян вернулся, чтобы попробовать вытащить Мойшу, Мутти и всех остальных.
Больше их не видели.
Я ничего не сказал. Эйб выдохнул дым от сигары в голубое небо.
- Я упоминаю об этом, Бобби, потому что потом все кажется таким неизбежным.
Понимаешь, о чем я?
Тебе все время кажется, что ты мог бы все изменить, но не сделал этого..,
вроде того, когда забываешь что-то сделать, а потом все срабатывает, как часы.
Ты меня понимаешь?
- Да.
- Но во всем этом нет неизбежности, Бобби. Просто не повезло, вот и все.
Здесь нет ничьей вины. Ничьей, кроме тех ублюдков, которые все это устроили.
Я долго сидел молча. Вокруг нас кружились листья, добавляя свою печальную
прелесть к уже раскинувшемуся ковру из листвы.
- Не знаю, Эйб, - заговорил я в конце концов. У меня так першило в горле,
что трудно было продолжать. - Я все делал не правильно. Не надо было брать их с
собой. Не надо было оставлять их одних, когда стало ясно, что все пошло
наперекосяк. Надо было убедиться, что самолет взлетел. И я ничего не понимаю до
сих пор. Кто виноват? Кто они такие? Кто такой Кришна? Что выигрывала эта самая
Камахья... Какую роль она играла? Но хуже всего это то, что я сделал
непростительную глупость, передав Дасу пистолет, когда...
- Два выстрела, - перебил Эйб.
- Что?
- Ты говорил, когда звонил, что слышал два выстрела.
- Ну да, пистолет-то автоматический.
- И что из того? Думаешь, что после того, как вышибешь себе мозги, сделаешь
еще один выстрел для верности? Так?
- К чему ты клонишь, Эйб?
- Ты не убивал Даса, Бобби. Дас не убивал Даса. Возможно, у кого-нибудь из
его друзей-капаликов имелись причины, чтобы все обернулось именно так. А твой
приятель Кришна... Санджай.., или как его там.., может, он просто хотел
ненадолго стать поэтом номер один.
- А почему...
Я остановился и посмотрел на кружившую в восходящем потоке воздуха чайку в
нескольких сотнях футов над нами.
- Но какое отношение ко всему этому имела Виктория? Господи, Эйб.., зачем
могла понадобиться ее смерть? Я ничего не понимаю.
Эйб поднялся и снова сплюнул. К его одежде прицелились кусочки коры.
- Пойдем, Бобби, а? Мне еще надо успеть на автобус до Бостона, а там сесть
на этот чертов поезд.
Я первым начал спускаться с холма, но Эйб поймал меня за руку.
- Бобби, ты должен уяснить одну вещь. Тебе не надо ничего понимать. Ты все
равно не поймешь. Но и не забудешь. Не думай, что забудешь.., нет, не сможешь.
Но тебе надо держаться. Слышишь? День за днем, но надо держаться. Иначе победят
ублюдки. Мы не можем им этого позволить, Бобби. Ты меня понимаешь?
Я кивнул и быстро зашагал по еле заметной тропинке.
Второго ноября я получил коротенькое письмо от инспектора Сингха. В нем
сообщалось, что подозреваемый молодой человек, Шугата Чоудри, не предстанет
перед судом. Во время содержания в тюрьме Хугли Чоудри "подвергся
противозаконному обращению". Другими словами, кто-то затолкал ему во сне
полотенце в глотку. Суд над женщиной по имени Деви Чоудри начнется, как
ожидалось, через месяц. Сингх обещал держать меня в курсе. Больше я не получал
от него никаких вестей.
В середине ноября, вскоре после первого сильного снегопада в ту суровую
зиму, я перечитал рукопись Даса, в том числе и заключительные сто страниц, что
не успел прочесть в Калькутте. Краткое резюме Даса оказалось точным: это было
объявлением о рождении. Для понимания сути я бы порекомендовал "Второе
пришествие" Йетса. Йетс был поэтом получше.
Мне пришло в голову, что мои колебания относительно дальнейшей судьбы
рукописи Даса странным образом напоминают трудности, испытываемые парсами в
определении участи своих покойников. Парсы, вымирающее меньшинство в Индии,
почитают землю, воздух, огонь и воду настолько священными, что не желают
осквернять их телами своих мертвецов. Они нашли остроумное решение. Давным-давно
Амрита рассказывала мне о расположенной в одном из парков Бомбея Башне Молчания,
над которой в терпеливом ожидании кружатся стервятники.
Я не стал сжигать рукопись, потому что не хотел, чтобы дым, точно от
жертвенного костра, поднимался к тому темному созданию, которое, как я
чувствовал, ждало за хрупкими стенками моего рассудка.
Мое решение, в конечном итоге, оказалось куда прозаичнее Башни Молчания. Я
вручную порвал на кусочки несколько сотен листов, ощущая исходящую от бумаги
калькуттскую вонь, а потом запихал клочки в мусорный мешок, добавив туда еще и
некоторое количество гнилых овощей, чтобы отпугнуть любителей покопаться в
отбросах. Я проехал несколько миль до большой свалки и там проводил взглядом
черный мешок, скатившийся по крутому склону из мусора и пропавший из виду в
большой луже грязной жижи.
Уже на обратном пути я понял, что, избавившись от рукописи, я не заглушил
Песнь Кали, отдающуюся эхом у меня в рассудке.
Мы с Амритой так и жили в том же доме. Советы и продолжающиеся выражения
сочувствия со стороны наших друзей причиняли нам немало страданий, но с
наступлением морозной зимы мы все реже виделись с кем бы то ни было. Все реже
виделись мы и друг с другом.
Амрита решила закончить диссертацию и втянулась в жесткий распорядок дня,
состоявший из раннего подъема, занятий со студентами, работы в библиотеке,
разбора бумаг вечерами, исследовательской работы и раннего отхода ко сну. Я
вставал очень поздно и часто уходил из дома, чтобы где-нибудь поужинать и
провести большую часть вечера. Когда часов в десять вечера Амрита заканчивала
работать в кабинете, его занимал я и читал там до утра. В эти сумрачные зимние
месяцы я глотал все подряд: Шпенглера, Росса Макдональда, Малькольма Лаури,
Гегеля, Стэнли Элкина, Брюса Кэттона, Йена Флеминга и Синклера Льюиса, Я
перечитывал классику, десятилетиями стоявшую нетронутой на моих полках, и
приносил домой бестселлеры. Я читал без разбора.
В феврале один мой приятель предложил мне временную преподавательскую
работу в одном небольшом колледже к северу от Бостона. Я согласился. Поначалу я
приезжал домой каждый день, но вскоре снял небольшую меблированную квартирку
неподалеку от студенческого городка и стал приезжать в Эксетер только на
выходные. Довольно часто я не появлялся и на выходные.
Мы с Амритой никогда не говорили о Калькутте. Мы никогда не упоминали имени
Виктории. Амрита уходила в мир теории чисел и Булевой алгебры. Этот мир выглядел
вполне подходящим для нее: мир, в котором соблюдаются правила, а таблицы
истинности могут быть логически обоснованы. Я остался вне этого мира, не имея
ничего, кроме громоздкого лингвистического инструментария и неповоротливой,
бессмысленной машины реализма.
В колледже я проработал четыре месяца и мог бы вообще не вернуться в
Эксетер, если бы мне не позвонил один знакомый и не сообщил, что Амрита побывала
в больнице. Врачи определили у нее острое воспаление легких, осложненное
истощением. В больнице она провела восемь дней и целую неделю после этого была
слишком слаба, чтобы подниматься дома из постели. Все это время я оставался с
ней; необременительные заботы по уходу вызвали во мне отзвуки былой нежности. Но
потом она объявила, что чувствует себя лучше, и в середине июня снова уселась за
компьютер, а я вернулся в свою квартирку. Я ощущал нерешительность и
потерянность, словно во мне все шире разверзалась некая огромная черная дыра,
постепенно меня засасывавшая.
Тогда же, в июне, я купил "Люгер".
В апреле меня пригласил в свой стрелковый клуб Рой Беннет, невысокий
молчаливый профессор биологии, с которым я познакомился в колледже. Много лет я
был сторонником законов по контролю за оружием и с отвращением относился к
стрелковому оружию вообще, но к концу того учебного года большинство суббот я
стал проводить с Беннетом в тире. Даже дети здесь вполне профессионально, как
мне казалось, освоили стойку на широко расставленных ногах для стрельбы с двух
рук, знакомую мне лишь по кинофильмам. Когда кому-нибудь требовалось заменить
мишень, все учтиво разряжали оружие и с улыбкой отходили от линии огня. Многие
мишени имели очертания человеческой фигуры.
Когда я выразил желание приобрести пистолет в личное пользование, Рой
улыбнулся с тихой радостью добившегося успеха миссионера и посоветовал купить
для начала спортивный пистолет 22-го калибра. Я кивнул в знак согласия, и на
следующий день потратил немалую сумму на коллекционный "Люгер" калибра 7,65 мм.
Продавшая мне пистолет женщина сказала, что он был предметом гордости и радости
ее покойного мужа. За те же деньги я получил в придачу еще и симпатичный
оружейный ящичек.
Я так и не освоил понравившуюся мне стойку для стрельбы с обеих рук, но
зато вполне профессионально научился делать дырки в мишени с расстояния в
двадцать ярдов. Я не имел представления, о чем думают или что чувствуют другие,
когда пуляют по вечерам, но каждый раз, поднимая смазанную, отбалансированную
машину, я ощущал проходящий по мне ток заключенной в ней энергии, напоминающий
дозу крепкого виски. Медленное, осторожное нажатие спускового крючка,
оглушительный выстрел, прокатывающаяся по напряженной руке отдача возбуждали во
мне нечто, близкое к экстазу.
Как-то на выходные, после выздоровления Амриты, я привез "Люгер" с собой в
Эксетер. Однажды поздно вечером она спустилась вниз и увидела, как я верчу в
руках свежесмазанный заряженный пистолет. Она ничего не сказала, но долго
смотрела на меня, прежде чем снова подняться к себе. Утром мы об этом не
вспоминали.
- В Индии появилась новая книга. Писк моды. Кажется, эпическая поэма.
Полностью про Кали, одну из их богинь-покровительниц, - сказал книготорговец.
Я приехал в Нью-Йорк на вечеринку в Даблдей, привлеченный возможностью
выпить на халяву, а не чем-нибудь другим. Я находился на балконе, раздумывая, не
взять ли четвертую дозу виски, как вдруг услышал разговор книготорговца с двумя
коллегами. Я подошел к нему, взял под руку и отвел в угол балкона. Он только что
вернулся с ярмарки в Дели. Он не знал, кто я такой. Я объяснил, что я поэт,
интересующийся современной индийской литературой.
- Боюсь, что не смогу подробно рассказать об этой книге, - сказал он. - Я
упомянул о ней, потому что это вряд ли будет здесь хорошо продаваться. Просто
длинная поэма, вот и все. Как мне кажется, ею увлеклись индийские интеллектуалы.
Нас это, конечно, не заинтересует. Поэзия у нас никогда хорошо не расходилась,
особенно если...
- Как она называется? - перебил я.
- Как ни странно, название я запомнил, - ответил он. - "Калисамбвха" или
"Калисавба", что-то в этом роде. А запомнил я это название, потому что работал
как-то с девушкой по имени Келли Саммерс и заметил, что...
- Кто автор?
- Автор? К сожалению, не припоминаю. Я и книгу-то запомнил лишь потому, что
у издателя была большая экспозиция, но никаких наглядных материалов. Понимаете?
Просто огромная куча книг. А эта голубая обложка потом мне попадалась во всех
книжных лавках гостиниц в Дели. Вы не бывали в Индии?
- Дас?
- Что?
- Имя автора не Дас?
- Нет, не Дас. Во всяком случае, мне кажется, что не Дас. По-моему, что-то
типично индийское и труднопроизносимое.
- Может быть, его звали Санджай?
- К сожалению, не помню, - ответил торговец, начиная раздражаться. -
Послушайте, разве это имеет какое-нибудь значение?
- Нет, - сказал я, - это не имеет никакого значения.
Оставив его, я облокотился на ограждение балкона. Когда через два часа над
зазубренным городским пейзажем взошла луна, я все еще стоял на том же месте.
Фотографию я получил в середине июля. Еще не разглядев штамп, я уже знал,
что письмо из Индии. От тонкого конверта исходил запах страны. Штамп был
калькуттским. Я встал под большой березой в конце подъездной дорожки и открыл
конверт.
Сначала я увидел подпись на обороте фотографии. "Дас жив" и больше ничего.
Фотография была черно-белой, зернистой; из-за не правильного использования
вспышки люди на переднем плане почти не пропечатались, в то время как те, что
находились сзади, представляли собой лишь затемненные силуэты. Даса, однако,
можно было узнать сразу. Лицо его покрывали струпья, нос был изуродован, но
проказа не так бросалась в глаза, как во время наших встреч. На нем была белая
рубашка, а рука простиралась в профессорском жесте.
Восемь мужчин на фотографии восседали на подушках вокруг низенького
столика. Вспышка высветила за спиной Даса облупившуюся краску на стене и
несколько грязных чашек на столике. Лица двоих мужчин были хорошо освещены, но я
их не узнал. Мой взгляд перешел на фигуру человека, сидевшего справа от Даса.
Лицо было слишком темным, чтобы различить черты, но, благодаря выгодному
ракурсу, я узнал хищный клювообразный нос и торчащие темным нимбом волосы.
В конверте не было ничего, кроме фотографии.
Дас жив. Каких выводов ждут от меня в связи с этим? Что М. Дас еще раз
воскрешен своей мерзкой богиней? Я вновь бросил взгляд на фотографию и стоял
теперь, постукивая ее ребром по пальцам. Невозможно определить, когда был сделан
этот снимок. Была ли фигура в тени Кришной? Агрессивность позы подавшегося
вперед человека наводила меня на мысль, что это именно он.
Дас жив.
Я свернул с дорожки и углубился в рощу. Низкая поросль цепляла меня за
лодыжки. Во мне была какая-то опрокинутая, вращающаяся пустота, грозившая
перерасти в черную бездну. Я знал, что стоит только открыться бездонному мраку,
как мне уже не выйти из него.
В четверти мили от дома, возле ручейка, переходящего в заболоченное
пространство, я опустился на колени и разорвал фотографию на мелкие кусочки.
Потом я откатил большой камень и бросил обрывки на почву с выцветшей, спутанной
травой, после чего вернул камень на место.
Возвращаясь домой, я старался удержать перед мысленным взором образ мокрых
белых существ, отчаянно пытавшихся зарыться в землю, чтобы избежать света.
Той ночью, когда я собирал вещи, в комнату вошла Амрита.
- Нам надо поговорить, - сказала она.
- Когда вернусь, - ответил я.
- Куда ты собираешься, Бобби?
- В Нью-Йорк. На пару дней. Я уложил еще одну рубашку поверх того места
куда засунул "Люгер" и шестьдесят четыре патрона.
- Нам очень нужно поговорить. Это важно, - сказала Амрита, коснувшись моей
руки.
Я отстранился и застегнул молнию на сумке.
- Когда вернусь, - повторил я.
Машину я оставил дома, а до Бостона доехал поездом. Здесь я добрался на
такси до аэропорта "Логан Интернешнл" и в десять вечера сел на рейс "ТВА" на
Франкфурт с последующей пересадкой на Калькутту.
Глава 17
...ныне зверь, дождавшийся часа,
Ползет в Вифлеем к своему рождеству.
Уильям Батлер Йетс
Солнце уже поднялось, когда мы подлетали к побережью Англии, но хоть на мои
ноги и падали солнечные лучи, я ощущал себя в плену у ночи, которая никогда не
закончится. Меня сильно трясло, и я остро осознавал, что заключен в хрупкую
герметичную трубу, болтающуюся в тысячах футов над морем. Еще хуже было то, что
растущее внутреннее давление, которое я поначалу отнес на счет клаустрофобии,
оказалось чем-то иным. Во мне набирало силу какое-то тошнотворное вращение,
словно внутри меня зашевелилось некое могучее существо.
Я сидел, вцепившись в ручки кресла, глядя на беззвучно раскрывающиеся рты
героев фильма на экране, а внизу тем временем проплывала Европа. Я подумал о
последних мгновениях жизни Тагора. Принесли еду, которая была покорно съедена.
Позже я попытался провалиться в сон. Однако я все сильнее ощущал пустоту и
головокружение, а в ушах слышалось постоянное зудение, словно от крыльев
множества насекомых. Несколько раз я уже начинал дремать, но тут же просыпался
при звуках далекого издевательского смеха. В конце концов я оставил попытки
заснуть.
Я заставил себя выйти вместе с другими пассажирами во время заправки в
Тегеране. Пилот объявил, что температура снаружи составляет 33 градуса, и лишь
окунувшись в ужасную жару и влажность, я сообразил, что речь шла о температуре
по Цельсию.
Было уже поздно, ближе к полуночи, но в раскаленном воздухе пахло ожидающим
своего часа насилием. Повсюду в гулком, ярко освещенном зале аэропорта висели
портреты шаха, а вокруг крутились охранники и солдаты, без видимых причин
державшие оружие на изготовку. Завернутые в черные чадры мусульманские женщины
проплывали как призраки сквозь зеленую, флюоресцирующую пустоту. Старики спали
на полу или стояли на коленях на своих молитвенных ковриках среди окурков и
кусков целлофана, а какой-то американский мальчонка лет шести - светловолосый, в
рубашке в красную полоску, неуместной среди темных тонов, - примостился за
стулом и поливал из игрушечного автомата таможенную стойку.
По громкоговорителю объявили, что посадка на наш рейс состоится через
пятнадцать минут. Я проковылял мимо старика с красным шарфом и очутился в
общественном туалете. Здесь было очень темно, и свет попадал сюда лишь от
одинокой лампочки перед входом. Во мраке перемещались темные силуэты. Я
испугался, что случайно, угодил на женскую половину, и мне показалось, что в
темноте я различаю чадры, но потом я услышал низкие голоса, переговаривающиеся
на гортанном наречии. Слышен был и звук капающей воды. В ту же секунду на меня
навалился приступ тошноты, куда более сильный, чем прежде, и я, скрючившись над
азиатским унитазом, сблевал без остатка съеденное в самолете, но еще долго после
этого по пищеводу прокатывались спазмы.
Я свалился набок и лежал, растянувшись во весь рост, на прохладном
кафельном полу. Пустота во мне теперь была почти абсолютной. Я дрожал, и
выступивший на моем теле пот смешивался с солеными слезами. Беспрестанное
зудение насекомых усилилось настолько, что я стал отчетливо различать голоса.
Песнь Кали теперь звучала очень громко. Я обнаружил, что уже преступил границы
ее нового владения.
Через несколько минут я поднялся в темноте, почистился, как мог, и быстро
зашагал навстречу зеленоватому свету, чтобы встать в очередь пассажиров,
ожидавших рейса на Калькутту.
Мы вышли из облаков, сделали один круг и сели в аэропорту "Дум-Дум" в 3:10
ночи. Я присоединился к пассажирам, спускавшимся по трапу на мокрый гудрон
аэродрома. Город казался охваченным огнем. Низкие облака отбрасывали оранжевый
свет, красные маячки отражались в бесчисленных лужах, а лучи прожекторов из-за
здания аэровокзала только усиливали иллюзию: я не слышал больше ничего, кроме
хора визгливых голосов, когда вместе с остальными брел к таможенному отделению.
Год назад Амрита, Виктория и я потратили час с лишним, чтобы пройти таможню
в Бомбее. На этот раз ушло не больше пяти минут. Меня совершенно не волновало,
станут ли они досматривать мой багаж. Низкорослый человечек в засаленном хаки
нанес мелом крест на мою сумку как раз на том месте, где во внешнем кармане
лежал пистолет с боеприпасами, после чего я вышел в основной зал аэровокзала и
направился к выходу.
Кто-нибудь будет меня встречать. Может быть, Кришна-Санджай. Он скажет мне,
где разыскать эту падаль Камахью, прежде чем умрет сам.
Несмотря на то, что было всего половина четвертого утра, толпа в аэропорту
не уступала размерами той, что я видел здесь раньше. При слабом свете мигающих
люминесцентных ламп кричали и толкались люди, но я почти не слышал шума,
перешагивая через киплинговских "завернутых мертвых", не слишком стараясь не
наступать на тела спящих людей. Я позволил толпе нести меня. Я не чувствовал ни
рук, ни ног, они лишь подергивались, как у неумело управляемой марионетки. Я
закрыл глаза, чтобы прислушаться к Песни и ощутить энергию, исходящую от оружия
всего в нескольких дюймах от моей правой руки.
Чаттерджи и Гупта тоже должны умереть. Сколь незначительным ни было их
соучастие, они должны умереть.
Я тащился вместе с толпой, словно человек, захваченный страшной бурей. Шум,
запах, давление колышущейся массы идеально сочетались с нарастающей во мне
пустотой, и все это воплощалось в темном цветке, который распускался у меня в
сознании. Смех теперь стал очень громким. Из-под закрытых век я видел Ее образ,
вздымающийся над серыми башнями умирающего города, слышал Ее голос, солирующий
во все нарастающем распеве, видел Ее руки, двигающиеся в ритме ужасного танца.
Открыв глаза, ты увидишь кого-нибудь, тебе знакомого. Не нужно ждать. Пусть
это начнется прямо здесь.
Я заставил себя не открывать глаза, но схватился за сумку обеими руками,
поднятыми к груди. Я ощущал, как толпа несет меня вперед, к открытым дверям.
Теперь до меня отчетливо доносились крики носильщиков и запахи нечистот
калькуттских улиц. Я почувствовал, как моя правая рука начинает расстегивать
молнию на внешнем отделении сумки, куда я уложил заряженный пистолет.
Пусть это начнется здесь.
Со все еще зажмуренными глазами я увидел, как передо мной, словно
раскрывающиеся двери, словно утроба громадного зверя, каковым и был этот город,
разворачиваются события следующих нескольких минут, и я чувствовал, как во мне
распускается темный цветок, и как я затем поднимаю холеное совершенство
"Люгера", а потом начинается действо и мощь оружия протекает по моей руке,
вливается в меня и исходит из меня во вспышках пламени в ночи; и падают бегущие
силуэты, а я вставляю с ласкающим слух щелчком в пистолет новую обойму, и из
меня изливаются боль и мощь; а бегущие фигуры падают, и плоть отлетает от плоти
при ударе пули, а огни из труб освещают небо, и при их красноватом свете я отыщу
свой путь среди улиц и переулков и найду Викторию, вовремя на этот раз; вовремя
найду Викторию и убью всех, кто отнял ее у меня, и убью всех, кто встанет у меня
на пути, и убью всех, кто...
Пусть это начнется сейчас.
- Нет! - закричал я и открыл глаза.
Мой крик лишь на секунду заглушил Песнь, но за это время я выдернул руку из
открытого отделения сумки и изо всех сил рванулся влево. До дверей оставалось
лишь десять шагов, и толпа неумолимо, теперь уже гораздо быстрее,
целеустремленнее, катилась к ним. Сквозь дверной проем я увидел человека в белой
рубашке, стоявшего возле бело-голубого автобуса. Волосы этого человека торчали в
разные стороны, словно пики темного электричества.
- Нет!
Я воспользовался сумкой в качестве тарана, чтобы пробиться к стене. Какойто
высокий человек в толпе толкнул меня, а я ударил его в грудь, и тогда он
уступил дорогу. Теперь я был лишь в трех шагах от раскрытых дверей, и толпа с
неудержимостью взрывной волны тащила меня за собой.
Пусть это начнется сейчас.
- Нет!
Не знаю, кричал ли я в голос. Я ринулся вперед, расталкивая толпу, словно
бредущий по грудь в воде пловец, и вцепился левой рукой в поручень на какой-то
боковой двери без надписи, которая вела в служебные помещения аэропорта. Какимто
образом мне удалось удержать сумку, в то время как на меня налетали
человеческие фигуры, а чьи-то пальцы и руки в сутолоке случайно натыкались на
мое лицо.
Я вломился в дверь и побежал. Сумка колотилась по правой ноге, а изумленные
работники аэропорта расступались, чтобы освободить мне дорогу. Песнь гремела еще
громче, чем раньше, вызывая такую боль, что мне хотелось изо всех сил зажмурить
глаза.
Пусть это начнется здесь. Пусть это начнется сейчас.
Я резко остановился, налетев на стену, и отступил назад из-за сильной
отдачи. Руки и ноги у меня тряслись и подергивались, словно в разгар
эпилептического припадка. Я сделал два шага в сторону зала.
- Будь ты проклята! - закричал я - кажется, закричал - и шагнул обратно, к
стене, которая оказалась дверью, ввалившись на четвереньках в длинное, темное
помещение.
Дверь закрылась и наступила тишина. Настоящая тишина. Я остался один.
Комната была продолговатой, тускло освещенной и пустой, если не считать
несколько стопок невостребованного багажа, каких-то коробок и сундуков. Я уселся
на бетонном полу и огляделся. Потрясенный, я постепенно узнавал обстановку.
Посмотрев направо, я увидел обшарпанную стойку, на которой когда-то стоял гроб
авиакомпании.
Песнь смолкла.
Несколько минут сидел я на полу, тяжело дыша:
Пустота внутри меня была теперь почти приятной; она воспринималась как
отсутствие чего-то черного, ядовитого.
Я закрыл глаза. Я вспомнил, как держал Викторию, когда она появилась на
свет, как брал ее на руки потом, вспомнил исходивший от нее детский молочный
запах и те тридцать шагов от родильной палаты до процедурного кабинета.
Не открывая глаз, я схватил за ручку свою сумку, поднял повыше и швырнул,
как можно дальше, вдоль длинного помещения. Она сбила пыльную полку и с грохотом
исчезла из виду в груде коробок.
Я выбрался оттуда, прошел двадцать шагов по пустому коридору, вышел в зал
всего лишь в десяти шагах от единственной работавшей кассы и купил билет на
ближайший рейс.
Задержек не произошло. На борту самолета "Люфтганзы", летевшего до Мюнхена,
было всего десять пассажиров, когда через двадцать минут он поднялся в воздух. У
меня и мысли не возникло посмотреть на Калькутту в последний раз. Я заснул еще
до того, как убрали шасси.
В Нью-Йорке я приземлился на следующий день и пересел на рейс до Бостона.
Здесь у меня окончательно сдали нервы, и я ничего не мог поделать с дрожью в
голосе, когда позвонил Амрите, чтобы попросить ее приехать за мной.
К тому времени, когда она примчалась в красном "пинто", меня уже всего
трясло, и я не вполне ориентировался в окружающей обстановке. Она хоте
...Закладка в соц.сетях
