Жанр: Триллер
Песнь Кали
Дэн СИММОНС
ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.ru
Падите, люди Калькутты, ниц, ибо сходит на грязные, многолюдные улицы
вашего города Тьма. Не Тьма ночи - но Тьма погибели.
Склонитесь, люди Калькутты, пред силой, страшнее которой нет ни на земле,
ни в небе, ни в пламени ада. Склонитесь пред грозным ликом Кали, Госпожи Смерти.
Ибо кровь на деснице ее - и кровью обагрены руки тех, кто служит ей, отнимая
чужие жизни.
Слушайте, люди Калькутты, песнь Кали. Песнь боли. Песнь убийства!.
ХАРЛАНУ ЭЛЛИСОНУ, который слышал песнь, а также КАРЕН и ДЖЕЙН, которые
являются моими другими голосами.
...есть тьма. Она для всех. Лишь некоторые из греков и их почитателей в
своем текучем расцвете, где дружба красоты с человеческими существами была
идеальной, считали, что они отчетливо отделены от этой тьмы. Но и эти греки
находились в ней. Но все равно, завязшее в грязи, терзаемое голодом, загнанное в
сутолоку улиц, ввергнутое в войны, страдающее, несчастные, суетящееся,
получающее удары в живот, несчастное и бесхребетное человечество, продолжает
восхищаться ими; все его множество, кто из-под клубов черного дыма хаоса
Везувия, кто - среди вздымающейся калькуттской полночи, вполне сознавая, где
они.
Сол Беллоу
Но это Ад; и я не вышел из него
Кристофер Марлоу
Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать. Есть
города, слишком безнравственные, чтобы испытывать страдания. Калькутта - именно
такое место. До Калькутты я бы только посмеялся над такой идеей. До Калькутты я
не верил в зло - во всяком случае, в качестве силы, отдельной от действий людей.
До Калькутты я был глупцом.
Захватив Карфаген, римляне истребили мужчин, продали в рабство женщин и
детей, разрушили громадные сооружения, раздробили камни, сожгли развалины,
усыпали солью землю, чтобы ничто более не произрастало на том месте. Для
Калькутты этого недостаточно. Калькутта должна быть стерта.
До Калькутты я участвовал в маршах мира против ядерного оружия. Теперь я
грежу о ядерном грибе, поднимающемся над неким городом. Я вижу дома,
превращающиеся в озера расплавленного стекла. Я вижу улицы, текущие реками лавы,
и настоящие реки, выкипающие громадными сгустками пара. Я вижу фигуры людей,
вытанцовывающих как горящие насекомые, как вихляющие богомолы, дергающихся и
лопающихся на ослепительно красном фоне полного разрушения.
Город этот - Калькутта. Не могу сказать, чтобы мне были неприятны эти
видения.
Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать.
Сегодня в Калькутте бывает все что угодно...
Кого мне винить ?
Санкха Гош
- Не езжай, Бобби, - сказал мой друг. - Не стоит оно того.
Шел июнь 1977 года, когда я приехал из Нью-Хемпшира в Нью-Йорк, чтобы
обговорить с моим редактором из "Харперс" последние детали моей поездки в
Калькутту. После этого я решил заскочить к своему другу, Эйбу Бронштейну.
Скромное конторское здание на окраине, приютившее наш маленький литературный
журнальчик "Другие голоса", выглядело весьма непритязательно после нескольких
часов созерцания Мэдисон-авеню с разреженных высот апартаментов издательства
"Харперс".
Эйб в одиночестве сидел в своем захламленном кабинете и трудился над
осенним номером "Голосов". Несмотря на открытые окна, воздух в комнате был таким
же вонючим и сырым, как и потухшая сигара, которую жевал Эйб.
- Не езжай в Калькутту, Бобби, - повторил Эйб. - Пусть это будет кто-нибудь
другой.
- Эйб, все уже решено, - ответил я. - Мы вылетаем на следующей неделе.
После некоторых колебаний я добавил:
- Платят очень хорошо и берут на себя все расходы.
- Гм, - молвил Эйб, передвинув сигару в другой уголок рта и хмуро
уставившись в наваленную перед ним кучу рукописей. Глядя на этого потного,
всклокоченного человечка - больше, чем кто бы то ни было, напоминавшего
заезженного букмекера, - никто бы и подумать не мог, что он возглавляет один из
наиболее уважаемых "малых журналов" страны. В 1977 году "Другие голоса" не
затмевал старый "Кэньон-Ревью" и не вызывал необоснованного беспокойства по
поводу конкуренции у "Хадсон-Ревью", но мы рассылали нашим подписчикам
ежеквартальные номера журнала; пять повестей из тех, что впервые опубликовал наш
журнал, были отобраны для антологий на премию О'Тенри; а в посвященный
десятилетней годовщине юбилейный номер пожертвовала повесть сама Джойс Кэрол
Оутс. В разное время я перебывал в "Других голосах" помощником редактора,
редактором отдела поэзии и корректором без жалованья. Теперь же, после того как
я в течение года предавался раздумьям среди нью-хемпширских холмов и только что
выпустил книгу стихов, я был лишь одним из уважаемых авторов. Но я по-прежнему
считал "Новые голоса" нашим журналом, а Эйба Бронштейна - близким другом.
- Но какого черта, Бобби, они посылают именно тебя? - спросил Эйб. - Почему
"Харперс" не отправит туда кого-нибудь из своих боссов, раз уж это настолько
важно, что они даже расходы берут на себя?
Эйб попал в точку. Мало кто слышал о Робертс С. Лузаке в 1977 году, даром
что "Зимние духи" удостоились половины колонки обозрения "Тайме". И все же во
мне теплилась надежда на то, что люди - во всяком случае, те несколько сотен,
чье мнение чего-то стоит, - слышали обо мне и слышали нечто многообещающее.
- "Харперс" вспомнил обо мне из-за моей прошлогодней статьи в "Голосах", -
сказал я. - Помнишь, та, о бенгальской поэзии. Ты еще сказал тогда, что я
слишком много времени убил на Рабиндраната Тагора.
- Как же, помню, - откликнулся Эйб. - Удивительно еще, что эти клоуны из
"Харперс" знают, кто такой Тагор.
- Мне позвонил Чет Морроу. Он сказал, что статья произвела на него глубокое
впечатление. - Я решил опустить тот факт, что Морроу забыл имя Тагора.
- Чет Морроу? - проворчал Эйб. - Он разве уже не пишет кинороманы по
телесериалам?
- Пока он работает временным помощником редактора "Харперс", - ответил я. -
Он хочет получить статью о Калькутте к октябрьскому номеру.
Эйб покачал головой.
- А как насчет Амриты и крошки Элизабет Регины...
- Виктории, - закончил я за него. Эйб знал, как зовут мою малышку. Когда я
впервые сообщил, ему, как мы назвали девочку, Эйб заметил, что имя довольно
удачное для потомства индийской принцессы и чикагского полячишки. Этот человек
был воплощением чуткости. Хоть Эйбу и было далеко за пятьдесят, он так и жил
вместе со своей матушкой в Бронксвилле. Он с головой ушел в издание журнала и
казался безразличным ко всему, что напрямую с этим не связано. Как-то зимой у
него в конторе сломалось отопление, и большую часть января он проработал там,
закутавшись в шерстяное пальто, прежде чем пошевелил пальцем, чтобы сделали
ремонт. В то время Эйб общался с людьми в основном по телефону или по почте, но
его язык от этого не становился менее язвительным. Я начал понимать, почему
никто не занял мое место ни на посту помощника редактора, ни редактора отдела
поэзии.
- Ее зовут Виктория, - повторил я.
- Не важно. А как Амрита отреагировала на то, что ты собираешься сбежать и
бросить ее одну с ребенком? Кстати, сколько девочке? Месяца два?
- Семь месяцев.
- Не рано ли уезжать в Индию и оставлять их одних.
- Амрита тоже едет. И Виктория. Я убедил Морроу в том, что Амрита может
переводить мне с бенгальского. - Это не совсем соответствовало истине. Именно
Морроу предложил мне взять с собой Амриту. По правде говоря, эту работу я
получил благодаря имени Амриты. До звонка мне "Харперс" обращался к трем
авторитетам в области бенгальской литературы, двое из которых были индийскими
писателями, живущими в Штатах. Все трое отвергли предложение, но последний из
тех, с кем они связывались, упомянул Амриту - хоть ее специальностью и была
математика, а не литература, - и Морроу за это уцепился. "Она ведь говорит побенгальски?"
- спросил Морроу по телефону. "Конечно", - ответил я. На самом же
деле Амрита знала хинди, маратхи, тамильский и немного пенджаби, а также
говорила по-немецки, по-русски и по-английски, но только не по-бенгальски. "Один
черт", - подумал я.
- А Амрита хочет ехать? - спросил Эйб.
- Ждет не дождется, - ответил я. В Индии она не была с тех пор, как ее отец
перевез семью в Англию, когда ей было семь лет. Да и в Лондоне по дороге в Индию
она хочет немного побыть, чтобы ее родители посмотрели Викторию. - Насчет
последнего я уже не покривил душой. В Калькутту с ребенком Амрита ехать не
хотела, пока я не убедил ее в том, что эта поездка исключительно важна для моей
карьеры. Остановка в Лондоне стала для нее решающим фактором.
- Ладно, - буркнул Эйб. - Валяй, езжай в свою Калькутту.
Его тон, однако, отчетливо выражал, что он думает по поводу этой затеи.
- Объясни, почему ты против этой поездки, - потребовал я.
- После. Для начала расскажи-ка про этого самого Даса, о котором болтает
Морроу. Еще я хотел бы знать, почему ты хочешь, чтобы я забил половину весеннего
номера "Голосов" для очередной писанины этого Даса. Терпеть не могу перепечатки,
а среди его стихов не найдется и десяти строчек, чтобы не печатались и не
перепечатывались до тошноты.
- Верно, речь о Дасе, - сказал я. - Но не перепечатки. Новые вещи.
- Рассказывай. И я стал рассказывать.
- В Калькутту я собираюсь, чтобы разыскать там поэта М. Даса, - сказал я. -
Разыскать, поговорить с ним и привезти кое-что из его новых работ для
публикации.
Эйб уставился на меня.
- Угу, - произнес он. - Не получится. М. Дас умер. Преставился годков эдак
шесть-семь тому назад. Кажется, в 1970-м.
- В июле 1969 года, - уточнил я, не сумев удержаться от самодовольной нотки
в голосе. - Он исчез в июле 1969 года, когда возвращался после похорон - точнее,
кремации - своего отца в одной деревне в Восточном Пакистане - сейчас это
Бангладеш, - и все решили, что его убили.
- Ага, припоминаю, - сказал Эйб. - Я тогда останавливался на пару дней у
вас с Амритой, на вашей бостонской квартире, когда Союз поэтов Новой Англии
проводил мемориальные чтения в его честь. Ты еще читал что-то из Тагора и
отрывки из эпических поэм Даса про.., как ее.., эту монахиню - мать Терезу.
- А еще ему были посвящены две вещи из моего чикагского цикла, - добавил я.
- Но, кажется, мы немного поторопились. Дас, судя по всему, снова всплыл в
Калькутте, во всяком случае, появились его новые стихи и письма. "Харперс"
заполучил кое-какие образчики через одно тамошнее агентство, с которым они
работают, и те, кто знал Даса, утверждают, что эти новые вещи написаны наверняка
им. Но никто не видел его самого. Так вот, "Харперс" хочет, чтобы я попробовал
раздобыть что-нибудь из его новых работ, но основной смысл статьи будет что-то
вроде "В поисках М. Даса". А теперь хорошая новость. "Харперс" имеет право
первого выбора из тех стихов, которые я заполучу, но все остальное мы можем
тиснуть в "Других голосах".
- Паршивые объедки, - буркнул Эйб, принявшись жевать сигару. К подобному
изъявлению глубокой благодарности я привык за годы совместной работы с
Бронштейном. Я промолчал, и в конце концов он заговорил сам:
- И где же, Бобби, этот самый Дас пропадал восемь лет?
Я пожал плечами и сунул ему фотокопию, полученную от Морроу. Эйб изучил ее,
повертел на вытянутых руках, повернул боком, как журнальный разворот, и швырнул
обратно.
- Сдаюсь, - сказал он. - Что это за хреновина?
- Это кусок новой поэмы, которую, как предполагают, Дас написал за
последние годы.
- Это на хинди?
- Нет, в основном санскрит и бенгали. А вот английский перевод.
Я подал ему другую копию.
По мере того как Эйб читал, его потный лоб покрывался все более глубокими
морщинами.
- Боже праведный, Бобби, и для этого я должен оставить весенний чомер? Да
здесь про какую-то дамочку, которая трахается на собачий манер и одновременно
пьет кровь из безголового мужика. Или я чего-то не понял?
- Все точно. Именно про это. Правда, в этом отрывке всего несколько строф.
И перевод довольно приблизительный.
- Я думал, что поэзия Даса лирична и сентиментальна. Вроде того, как ты
описываешь в своей статье стихи Тагора.
- Он таким был. И есть. Но не сентиментальный, а оптимистичный. - Эту фразу
я использовал неоднократно для защиты Тагора. Черт возьми, да этой же фразой я
обычно отстаивал и свои собственные труды.
- Угу, - согласился Эйб. - Оптимистичен. Особенно мне нравится вот этот
оптимистический кусочек:
"Kama Rati kame/viparita kare rati". Судя по переводу, это означает:
"Обезумевшие от похоти, Кама и Рати сношаются как собаки". Мило, ничего не
скажешь. Да, Бобби, здесь явно заметна эдакая игривость. Что-то вроде раннего
Роберта Фроста.
- Это отрывок из бенгальской народной песни, - сказал я. - Обрати внимание,
как Дас вплел ее ритм во весь пассаж. Он переходит от классической ведической
формы к народной бенгальской и снова возвращается к ведической. Даже с учетом
того, что это перевод, здесь чувствуется усложненный стилистический подход.
Я заткнулся. Я просто повторил то, что услышал от Морроу, а он говорил мне
то, что ему сказал кто-то из его "консультантов". В маленькой комнатушке было
очень жарко. В открытое окно врывался монотонный гул машин и почему-то
успокаивающий, далекий звук сирены.
- Ты прав, - заговорил я. - Это совершенно не похоже на Даса. Почти
невероятно, что эти строки принадлежат перу того же человека, который написал
поэму о матери Терезе. По-моему Даса нет в живых, а это все какое-то
надувательство.
Эйб уселся поглубже в свое вращающееся кресло, и я на какое-то мгновение
поверил, что он и в самом деле собирается вынуть изо рта огрызок сигары. Вместо
этого он насупился, погонял сигару во рту слева направо и обратно, откинулся на
спинку и сцепил на затылке короткие пальцы.
- Бобби, а я никогда не рассказывал тебе, как однажды побывал в Калькутте?
- Нет. - Я удивленно моргнул. Эйб много поездил в бытность свою репортером,
пока не написал первый роман, но редко заговаривал о том времени. Приняв у меня
когда-то статью о Тагоре, он между прочим заметил, что однажды провел месяцев
девять при лорде Маунтбеттене в Бирме. Рассказы его о репортерской работе были
редкими, но неизменно интересными.
- Во время войны? - спросил я.
- Нет. Сразу после. Во время волнений в связи с разделом между мусульманами
и индусами в 1947 году. Британцы тогда уносили ноги, разрезав Индию на два
государства и предоставив двум религиозным группировкам истреблять друг друга.
Было это задолго до тебя, верно, Роберто?
- Я об этом читал, Эйб. И ты отправился в Калькутту делать репортажи о
волнениях?
- Нет. В то время люди не хотели больше читать про войну. А в Калькутту я
поехал, потому что Ганди . Махатма, не Индира.., туда собирался, а мы писали о
нем. Человек Мира, Святой в Накидке и прочая фигня. Как бы там ни было, в
Калькутте я провел около трех месяцев.
Эйб умолк и провел рукой по редеющим волосам. Казалось, он не может
подобрать слова. Я ни разу не видел, чтобы Эйб затруднялся в речи - писал ли он,
говорил или орал.
- Бобби, - наконец заговорил он, - а известно ли тебе, что означает слово
"миазмы"?
- Ядовитая атмосфера, - скорее раздраженно, чем озадаченно, ответил я. -
Как на болоте. Или еще чем-нибудь отравленная. Происходит слово, вероятно, от
греческого "мианейн", то есть "загрязнять".
- Точно, - подтвердил Эйб, снова погоняв во рту сигару. Он не обратил
внимания на мой небольшой выпендреж. Эйб Бронштейн ожидал от своего бывшего
редактора отдела поэзии знания греческого.
- Так вот, единственное слово, которое могло бы охарактеризовать для меня
Калькутту тогда.., или сейчас.., это "миазм". Я даже слышать не могу одно из
этих двух слов, чтобы тут же не вспомнить про другое.
- Город был построен на болоте, - заметил я, все еще чувствуя раздражение.
Не привык я выслушивать от Эйба такую бредятину. Как если бы надежный старый
сантехник вдруг начал разглагольствовать на темы астрологии.
- И поедем мы туда в сезон дождей, то есть не в самое лучшее время года,
как я понимаю. Но не думаю, что...
- Да я не про погоду, - перебил Эйб. - Хоть это и самая жаркая, самая
влажная, гнусная дыра, что мне только приходилось видеть. Хуже, чем Бирма в
1943-м. Хуже, чем Сингапур во время тайфуна. Бог ты мой, да это хуже, чем
Вашингтон в августе. Нет, Бобби, я говорю не о месте, черт бы его побрал. Есть
что-то.., что-то миазматическое в этом городе. Ни разу не приходилось мне бывать
в месте, столь подлом или дерьмовом, а бывал я в самых грязных городах мира.
Калькутта испугала меня, Бобби.
Я кивнул. Из-за жары у меня начиналась головная боль, пульсировавшая за
ушами.
- Эйб, ты проводил время не в тех городах, - легкомысленно сказал я. -
Попробуй провести лето в Северной Филадельфии или на южной окраине Чикаго, где я
рос. После этого Калькутта покажется Городом Веселья.
- Да, - сказал Эйб. На меня он больше не смотрел. - Понимаешь, дело не
столько в самом городе. Я хотел убраться из Калькутты, и шеф моего бюро -
бедолага, что помер через пару лет от цирроза печени.., в общем, этот говнюк дал
мне задание осветить открытие моста где-то в Бенгалии. Я хочу сказать, что там
не было еще даже железной дороги, соединяющей два куска джунглей через реку
шириной ярдов двести и глубиной дюйма три. Но мост тем не менее был построен на
одно из первых денежных поступлений из Штатов после войны. Вот я и должен был
освещать открытие. - Эйб замолчал и выглянул из окна. Откуда-то с улицы
донеслись сердитые выкрики на испанском. Эйб, казалось, не слышал их. - Так что,
работенка была не из самых приятных. Проектировщики и строители уже исчезли, а
открытие представляло собой обычную мешанину из политики и религии, что для
Индии вполне обычно. В тот вечер было слишком поздно возвращаться на джипе - как
бы там ни было, я не спешил вернуться в Калькутту - и я остался в маленькой
гостинице на окраине деревни. Возможно, эта деревня ускользнула от глаз
британской инспекции во времена раджей. Но ночь была чертовски душной - когда
даже пот не стекает с кожи, а висит в воздухе, - а москиты просто сводили меня с
ума. В общем, где-то после полуночи я встал с постели и пошел к мосту. Выкурив
сигарету, я отправился назад. Если бы не полнолуние, я бы этого не увидел.
Эйб вынул сигару изо рта. Он скривился с таким видом, будто она была такой
же противной, как и его физиономия.
- Ребенку вряд ли было больше десяти лет, может, и меньше. Он висел на
куске арматуры, торчавшем из бетонной опоры с западной стороны моста. Наверное,
он умер не сразу, и еще некоторое время боролся за жизнь, после того, как штыри
пронзили его...
- Он что, забирался на новый мост? - спросил я.
- Да, так я и подумал, - ответил Эйб. - Именно это представители местной
власти и сообщили во время расследования. Но пусть меня повесят, если я могу
объяснить, как он умудрился наткнуться на те штыри... Ему пришлось бы
оттолкнуться и спрыгнуть с самой верхотуры. Уже потом, через несколько недель,
когда мистер Ганди закончил свой пост, а в Калькутте прекратились волнения, я
отправился в тамошний британский консулат, чтобы раздобыть экземпляр повести
Киплинга "Строители моста". Ты ведь читал эту повесть?
- Нет, - ответил я. Я не выносил ни поэзию, ни прозу Киплинга.
- А стоило, - заметил Эйб. - Малая проза Киплинга весьма недурна.
- И о чем повесть? - спросил я.
- В общем, повесть о том, что строительству любого моста приходит конец. А
у бенгальцев на этот счет была тщательно разработанная религиозная церемония.
- И в этом нет ничего необычного? - спросил я, почти догадавшись, к чему он
клонит.
- Ни капли, - сказал Эйб. - В Индии любому событию посвящена какая-то
религиозная церемония. Именно бенгальские обычаи и послужили поводом для повести
Киплинга. - Эйб сунул сигару обратно в рот и продолжал говорить сквозь сомкнутые
зубы:
- По окончании строительства любого моста приносили человеческую жертву.
- Правильно, - сказал я. - Великолепно. - Собрав фотокопии, я сунул их в
папку и встал, приготовившись уйти. - Если вспомнишь еще что из киплинговских
сказок, обязательно позвони, Эйб. Амрита получит большое удовольствие.
Эйб встал, опершись о стол. Его толстые пальцы уперлись в стопки бумаг.
- Черт бы тебя побрал, Бобби, я бы предпочел, чтобы ты вообще не ввязывался
в эти...
- Миазмы, - подсказал я. Эйб кивнул.
- Буду держаться подальше от новых мостов, - сказал я, направившись к
двери.
- Как бы там ни было, подумай еще разок, стоит ли брать Амриту с ребенком.
- Мы поедем, - сказал я. - Все решено. Остается один вопрос: хочешь ли ты
увидеть вещи Даса, если это Дас, и могу ли я зарезервировать права на издание.
Что скажешь, Эйб?
Эйб снова кивнул. Сигару он засунул в забитую пепельницу.
- Я пришлю тебе открытку из бассейна калькуттского "Оберой Гранд-отеля", -
сказал я, открывая дверь.
Я взглянул на Эйба в последний раз. Он стоял, вяло вытянув руку - то ли
махал мне на прощание, то ли просто демонстрировал усталую покорность судьбе.
Вам хотелось бы знать Калькутту?
Тогда приготовьтесь забыть ее.
Сушил Рой
Ночью, накануне вылета, мы с Амритой, кормившей Викторию, сидели на
террасе. На фоне темной полосы деревьев мигали загадочные послания светлячков.
Кузнечики, древесные лягушки и несколько ночных птиц вплетали свои голоса в
ковер фонового ноктюрна. До Эксетера, что в Нью-Хемпшире, от нашего дома было
всего несколько миль, но временами здесь стояла такая тишина, словно мы
находились в другом мире. Такую оторванность я ценил, просидев всю зиму за
письменным столом, но теперь ощущал, что меня точит какое-то беспокойство, что
именно эти месяцы отшельничества вызвали у меня страстное желание
попутешествовать, увидеть незнакомые места, лица.
- Ты точно хочешь ехать? - спросил я. Мой голос слишком громко прозвучал в
ночи.
Амрита подняла глаза, когда ребенок закончил есть. Тусклый свет из окна
освещал выступающие скулы Амриты и ее нежную смуглую кожу. Ее темные глаза,
казалось, излучают внутреннее сияние. Иногда она была такой красивой, что я
испытывал физическую боль при мысли о том, что мы могли бы не встретиться, не
пожениться, не завести ребенка. Она слегка приподняла Викторию, и я успел
заметить нежную линию груди и набухший сосок, прежде чем блузка была застегнута.
- Я не прочь слетать, - ответила Амрита. - Очень приятно будет повидать
родителей.
- Ну а Индия? Калькутта? Туда-то ты хочешь?
- Я не против, если смогу чем-то помочь. Уложив мне на плечо сложенную
чистую пеленку, она подала мне Викторию. Я погладил дочке спинку, ощутив ее
тепло, вдохнув запах молока и детского тельца.
- Ты уверена, что это не помешает твоей работе? - спросил я.
Виктория заворочалась у меня в объятиях, потянувшись пухленькой ручонкой к
моему носу. Я подул на ее ладошку, она хихикнула и срыгнула.
- Никаких проблем, - ответила Амрита, хоть я и знал, что проблемы будут.
После Дня труда она собиралась начать вести математику у старшекурсников в
Бостонском университете, и я знал, сколько ей нужно готовиться.
- Ты хочешь снова повидаться с Индией? - спросил я.
Виктория придвинула головенку поближе к моей шее и теперь радостно пускала
слюни мне на воротник.
- Любопытно сравнить с той, что я помню, - сказала Амрита.
Голос у нее был нежным, отшлифованным тремя годами учебы в Кембридже, но
она никогда не сбивалась на ровное британское произношение. Ее речь напоминала
поглаживание твердой, но хорошо смазанной рукой.
Амрите было семь лет, когда ее отец перевел свою инженерную фирму из НьюДели
в Лондон. Воспоминания об Индии, которыми она со мной делилась, не выходили
за рамки расхожих представлений о культуре, где в одну кучу смешались шум,
сумятица и кастовое неравенство. Трудно было представить что-нибудь, более
чуждое характеру самой Амриты: она воплощала в себе спокойное достоинство,
терпеть не могла шум и беспорядок в любых проявлениях, переживала из-за
несправедливости, а ее интеллект был вымуштрован упорядоченными ритмами
лингвистики и математики.
Амрита однажды рассказывала о своем доме в Дели и квартире дяди в Бомбее,
где проводила с сестрами летние месяцы: голые стены с пятнами сажи и древними
отпечатками ладоней, открытые окна, грубые простыни, ползающие ночами по стенам
ящерицы, беспорядочная дешевость во всем. Наш же дом под Эксетером был чист и
открыт как мечта скандинавского архитектора: повсюду некрашеное дерево, удобное
модульное расположение, безукоризненно белые стены и произведения искусства,
подсвеченные рассеянным светом.
Деньги, позволившие нам иметь этот дом и небольшую коллекцию предметов
искусства, принадлежали Амрите. Она называла их шутя своим "приданым". Поначалу
я сопротивлялся. В 1969 году, в первый год нашей семейной жизни, я записал в
налоговой декларации годовой доход в 5732 доллара. К тому времени я оставил
преподавание в колледже Уэлсли и теперь все время писал и занимался
редактированием. Мы жили в Бостоне в такой квартире, где даже крысам приходилось
ходить пригнувшись. Я ни на что не обращал внимания. Ради искусства я был готов
страдать бесконечно долго. Но Амрита не разделяла моей готовности. Она никогда
не спорила, с пониманием отнесясь к моему категорическому отказу использовать
средства из ее доверительной собственности, но в 1972 году она внесла за дом с
четырьмя акрами земли и купила первую из девяти наших картин, небольшой этюд
маслом Джейми Уайета.
- Заснула, - сказала Амрита. - Можешь не качать.
Я убедился в ее правоте, взглянув на дочь. Виктория спала с открытым ртом,
полусжав кулачки. Ее частое дыхание обдувало мне шею. Я продолжал ее покачивать.
- Может быть, занесем ее в дом? - спросила Амрита. - Холодает.
- Одну минутку, - ответил я. Моя ладонь была шире спины ребенка.
Когда Виктория появилась на свет, мне было тридцать пять, а Амрите -
тридцать один. Много лет я говорил всем, кто хотел меня слушать, - и кое-кому из
тех, кто слушать не хотел, - о тех чувствах, которые у меня вызывает появление
на свет детей. Упоминал я и о перенаселении, и о том, насколько жестоко
сталкивать
...Закладка в соц.сетях
