Жанр: Триллер
Песнь Кали
...ла было
закинуть маня в больницу, но я вдавился поглубже в черное виниловое сиденье и
сказал:
- Поезжай. Поезжай, пожалуйста.
Мы направились на север по шоссе 1-95, а вечернее солнце отбрасывало
длинные тени на середину дороги. Поля были еще влажными после недавнего ливня.
Зубы у меня стучали помимо моей воли, но я все равно не умолкал. Амрита вела
молча, время от времени поглядывая на меня бездонными, темными глазами.
- Я понял, что это именно то, чего они от меня хотели. Чего Она от меня
хотела, - сказал я, когда мы подъезжали к границе штата. - Не знаю, почему.
Возможно, она хотела, чтобы я занял его место, как он занял место Даса. А может
быть, Кришна спас меня, поскольку знал, что когда-нибудь они вернут меня туда
для какого-нибудь другого безумства. Не знаю. И не хочу знать. Ты понимаешь, что
действительно важно?
Амрита посмотрела на меня и ничего не сказала. Вечерний свет окрашивал
золотом ее смуглую кожу.
- Я обвинял себя каждый день и знал, что так и буду клясть себя до самой
смерти. Я думал, что это моя вина. Это и было моей виной. А теперь я понял, что
и ты винила себя.
- Если бы я тогда не впустила ее... - заговорила Амрита.
- Да! - сказал я. Почти сорвался на крик. - Я знаю. Но мы должны
остановиться. Если мы не переступим через это, мы лишь уничтожим друг друга и
самих себя, разрушим то, что значили мы втроем. Мы станем частью тьмы.
Амрита остановилась на площадке неподалеку от выезда из Солсбери-Плейнс.
Она убрала руки с руля. Несколько минут мы сидели в тишине.
- Мне не хватает Виктории, - сказал я, впервые после Калькутты произнося
имя нашего ребенка в присутствии Амриты. - Мне не хватает нашей девочки. Я
скучаю по Виктории.
Она опустила голову мне на грудь. Ее слова заглушала моя рубашка и
начинавшиеся рыдания. Потом наступило просветление.
- И я скучаю, Бобби. И мне не хватает Виктории. Мы сидели, прижавшись друг
к другу, а мимо, взвихривая воздух, с шумом проносились грузовики, и иссякающий
поток машин заполнял шоссе выцветшими красками и шорохом покрышек по асфальту.
Глава 18
Если в сердце ни злобы, ни зависти больше нет,
То душа обретает свой первозданный цвет,
Понимая вдруг, что покойна себе сама,
Сама себе сладостна и сама же себе страшна,
Ее светлая воля с волей Небес заодно;
Она может, пусть хмуры все лица,
Пусть везде непогода злится
И ревет толпа -
Счастливой быть все равно
Уильям Батлер Йейтс
Молитва о моей дочери
Сейчас мы живем в Колорадо. Весной 1982 года меня пригласили в один местный
колледж для организации небольшого семинара, и на Восток я возвращался лишь для
того, чтобы забрать Амриту. Наш последовавший визит перешел в более или менее
постоянное проживание. Дом в Эксетере мы сдали в аренду вместе с обстановкой, но
восемь картин сейчас висят здесь, на грубой стене нашего жилища, и этюд маслом
Джейми Уайета, приобретенный нами в 1973 году, лучше всего передает богатую игру
света, которую мы видим из окна. В первые же месяцы нашего пребывания здесь
качество этого света овладело нашим воображением, и мы с Амритой предприняли
поначалу робкие попытки писать маслом.
По бостонским стандартам колледж оборудован бедновато, жалованье мы
получаем небольшое; но дом, в котором мы живем, когда-то был сторожкой
лесничего, и из большого окна можно разглядеть заснеженные вершины милях в ста к
северу. Свет настолько резкий и прозрачный, что от него почти болят глаза.
В основном мы ходим в джинсах, а Амрита научилась управляться с
полноприводным "Бронко" и в грязь, и в снег. Нам не хватает океана. Более того,
мы скучаем по некоторым из наших друзей и преимуществам прибрежной цивилизации.
Ближайший город теперь в восьми милях от нас, вниз по склону от студенческого
городка. В разгар летнего сезона его население не превышает семи тысяч человек.
Самый изысканный здешний ресторан называется "Ля Кочина", а кроме него мы можем
выбирать между пиццерией "Пицца-Хат", "Приютом для завтраков" Норы, гриль-баром
Гэри и работающей круглосуточно забегаловкой у стоянки для грузовиков на
федеральном шоссе. Летом мы с Амритой усиленно налегаем на мороженое в "Тейсти
Фриз". До постройки нового городского центра местная библиотека расположилась в
автоприцепе. Денвер находится в трех часах езды, и зимой оба перевала часто
бывают закрыты на много дней.
Но здешний воздух кажется нам особенно чистым, и мы чувствуем себя гораздо
легче по утрам, словно высота здесь несколько уменьшает силу тяжести, диктующую
свои условия остальному миру. А свойства здешнего дневного света - не просто
приятное для нас явление, для нас - это форма ясности. Целительной ясности.
Эйб Бронштейн умер прошлой осенью. Он как раз закончил работу над зимним
номером журнала, в котором была небольшая вещица Энн Битти, и по дороге к метро
у него случился обширный инфаркт.
Мы с Амритой вылетели на похороны. После погребения, когда мы пили кофе с
другими собравшимися в небольшой квартирке, где он жил со своей матушкой,
старуха жестом позвала нас с Амритой в комнату Эйба.
Книжные полки от пола до потолка, занимавшие большую часть площади трех
стен, уменьшали и без того небольшую спальню. Восьмидесятишестилетняя миссис
Бронштейн выглядела слишком хрупкой, чтобы держаться прямо, когда она присела на
край кровати. В комнате пахло сигарами Эйба и кожей переплетов.
- Возьмите, пожалуйста, - сказала старуха, подавая мне небольшой конверт на
удивление твердой рукой. - Абрахам распорядился, чтобы вы получили это письмо,
Роберт.
Наверное, ее гортанный голос был когда-то красивым и волнующим. Теперь же,
отмеряя слова точным произношением неродного языка, он оставался лишь красивым.
- Абрахам велел передать вам это письмо лично, даже если, как он выразился,
мне придется пойти пешком в Колорадо, чтобы вас разыскать.
В любое другое время образ хрупкой, старой женщины, голосующей на дорогах
где-нибудь в прериях, вызвал бы у меня улыбку. Но сейчас я лишь кивнул и
развернул письмо.
Бобби, 9 апреля 1983 г.
Раз ты читаешь это письмо, значит, ни один из нас не слишком потрясен
последними событиями. Я только что вернулся от своего врача. Хоть он не
отговаривал меня покупать долгоиграющие пластинки, однако и не пытался всучить
долгоиграющую справку о здоровье.
Надеюсь, что тебе. (и Амрите?) не пришлось откладывать какие-нибудь важные
дела. То есть, если в той богом забытой глуши, которую ты называешь домом,
вообще может быть что-нибудь столь же сложное, как то, о чем здесь написано.
Недавно я пересмотрел сбое завещание. Сейчас я сижу в парке неподалеку от
своего старого друга Мэда Хэттера, наслаждаюсь доброй сигарой и разглядываю
довольно скудно одетых девиц, пытающихся убедить себя в том, что весна уже в
полном разгаре. День теплый, но не настолько чтобы не заметить, что они пошли
гусиной кожей.
Если матушка еще не успела тебе сказать, то сообщаю, что по новому
завещанию все переходит к ней Все, кроме первых изданий Пруста; переписки с
авторами, что находится в моем сейфе; а так же прав, названий, скромного счета и
поста главного редактора "Дpyгux голосов". Это я оставляю тебе, Бобби.
А теперь подожди минутку. Я не хочу дождаться обвинений в том, что вешаю
хомут на твою беззаботную польскую шею. Ты волен избавиться от журнала, как
сочтешь нужным. Если ты предлагаешь передать его какому-нибудь другому
ответственному лицу - прекрасно. Наделяю тебя всеми юридическими полномочиями
для подобных действий.
Бобби, вспомни лишь, каким мы хотели видеть журнал. Не отдавай его какойнибудь,
долбанной шайке, которой нужно лишь скосить налоги и которая наймет
какого-нибудь придирка, что не сможет отличить хорошую прозу от дерьмовой
однодневки. Если ты предпочитаешь не снижать стандарты, a законсервировать
журнал, возражать не стану.
Если же ты вce-таки решишься продолжать - хорошо.
Ты удавишься, насколько транспортабельным может оказаться такой журнал.
Забери его в любую дыру, в которой сейчас живешь... (Миллер все равно собирается
повышать арендную плату.) Если ты намерен удержать "Голоса" на плаву, не ломай
голову, как бы продолжить "старую редакционную политику Эйба". У Эйба не было
никакой редакционной политики! Просто печатай хорошие вещи, Роберто. Следуй
своим инстинктам.
Впрочем, еще одно. Лучшая миниатюра - это не обязательно "Голый завтрак".
Многие поступления будут тебя чертовски угнетать. Если это хорошо написано, то
оно достойно публикации, но всегда остается место для вещей, в которых еще есть
надежда на человечность. Во всяком случае, думаю, что есть. Тебе это известно
лучше, чем мне, Бобби. Ты был ближе к огню пожирающему, но сумел вернуться.
Пора идти. На меня пялится полицейский, и мне кажется, что он вполне
справедливо уже отнес меня к категории Мерзких Старикашек.
Можешь прочитать это письмо маме - - она не успокоится, пока ты этого не
сделаешь, - но пропусти "долбаную" перед "шайкой" и "дерьмовую однодневку",
ладно?
Пусть это будет твоей первой редактурой.
Наилучшие пожелания Амрите,
Эйб.
Эйб был прав. Журнал оказался вполне транспортабельным. Руководство
колледжа пришло в восторг при одной мысли, что "Другие голоса" будут появляться
на свет именно здесь, и любезно сократило мне учебные часы без снижения
жалованья. Подозреваю, что они платили бы мне, если бы я вообще не преподавал,
лишь бы мое присутствие удержало Амриту на математическом отделении. Амриту же
радует свободный доступ к компьютерному терминалу колледжа, который связан с
каким-то чудовищным компьютером "Крей" в Денвере. Недавно она заметила по этому
поводу, что "местечко здесь вполне на уровне". Она явно не разглядела по дороге
к зданию математического факультета ни спальных корпусов из гофрированного
железа, ни шлакоблочных строений, ни крошечной библиотеки.
Мне оказалось достаточно просто редактировать литературный журнал
Восточного побережья, сидя на горе в Колорадо, хотя раз пять-шесть в год и
приходится совершать поездки, чтобы договариваться с печатниками и встречаться с
некоторыми из писателей и спонсоров. Амрита втянулась в издательскую работу и
зарекомендовала себя на удивление хорошим читателем. Она говорит, что ее
лингвистическая и математическая подготовка дает ей чувство символического
равновесия - уж не знаю, что это значит. Но именно по ее настоянию я попробовал
печатать побольше авторов с Запада, в том числе Джоан Гринберг и Ковбойского
Поэта.
Результаты обнадеживающие. Подписка за последнее время увеличилась, мы
организовали несколько своих торговых точек, а наша старая читательская
аудитория, кажется, сохраняет нам верность. Поживем, увидим.
Стихов я не пишу. После Калькутты.
Песнь Кали никогда не затихает насовсем. Она постоянно звучит во мне
фоновым звуком, вроде музыки" по радио при плохой настройке.
Мне все еще снится, как я пересекаю раскисшие грязные пустыри, где под
ногами лежат завернутые в серое тела, а виднеющиеся вдали трубы извергают языки
пламени, лижущие низкие облака.
Иногда по ночам поднимается ветер, и тогда я встаю и иду к окну, смотрю в
темноту и слышу царапанье шести конечностей на скалах. Тогда я жду, но узкое
лицо с голодным ртом и алчными глазами остается в темноте, удерживаемое.., чем?
Не знаю.
Но Песнь Кали все звучит.
Недавно, неподалеку от здешних мест, одна пожилая женщина со своей взрослой
дочерью - они назвали себя "добропорядочными христианками" - зажарили в печи ее
внука, чтобы изгнать из него демонов, заставлявших его плакать по вечерам.
Один из моих студентов состоит в отдаленном родстве со школьником из
Калифорнии, который недавно изнасиловал и убил свою подружку, а потом в течение
трех дней приводил четырнадцать своих приятелей посмотреть на мертвое тело. Один
мальчик бросил кирпич на труп, чтобы убедиться, что девушка действительно
мертва. Никто из ребятишек и не подумал заявить в полицию.
Прошлым месяцем я познакомился у Адамсонов в Нью-Йорке с одним из новых
печатников, Сьемом Ри, сорокадвухлетним беженцем из Пномпеня. У него там была
своя типография, и несколько лет тому назад он сумел проложить себе взятками
дорогу сначала в Таиланд, а потом и в Штаты. Выбился он и у Адамсонов, начав у
них учеником. После нескольких порций спиртного Ри поведал мне о насильственном
выселении из города и восьмидневном марш-броске, во время которого погибли его
родители. Спокойным голосом рассказывал он мне о трудовом лагере, в который
попала его жена, про то утро, когда он, проснувшись, обнаружил, что трое его
детей переправлены в "воспитательно-трудовой лагерь" в отдаленной части страны.
Ри рассказал мне и о поле, на которое наткнулся, когда бежал. Он сказал, что на
том месте, занимавшем площадь примерно в пол-акра, черепа были навалены кучами
высотой по три-четыре фута. Век Кали наступил.
На прошлой неделе я сходил в библиотеку в прицепе и прочитал про так
называемую Черную Дыру Калькутты. До сих пор это было для меня лишь пустым
звуком. Исторические подробности не имели отношения почти ни к чему. В общих
чертах. Черная Дыра - просто помещение без воздуха, куда запихали слишком много
людей во время одного из стихийных бунтов в начале девятнадцатого века.
Но это выражение все преследует меня. Я разработал целую теорию насчет
Калькутты, хотя "теория" - слишком громкое слово для этой точки зрения,
основанной на одной интуиции.
Думаю, что черные дыры существуют в действительности. Черные дыры
человеческого духа. И в тех местах на Земле, где из-за перенаселенности, нищеты
или просто людской извращенности, распадается связь вещей, эта черная сердцевина
в нас поглощает все остальное. Д Я читаю газеты, я смотрю вокруг, и меня не
покидает леденящее ощущение того, что эти черные дыры все разрастаются, что они
становятся все привычнее, удовлетворяют свой гнусный аппетит. Они не ограничены
чужими городами в далеких странах.
Ничего не говоря Амрите, я спросил у нее недавно, что такое черные дыры в
астрономии. Она дала пространные объяснения, большая часть которых основывалась
на математических выкладках из труда некоего Стивена Хоукинга, и, таким образом,
являлась для меня темным лесом. Но кое-что из рассказанного меня заинтересовало.
Во-первых, она сказала, что, по всей видимости, свет и другие виды поглощенной
энергии все-таки могут вырваться из астрономических черных дыр. Подробности ее
объяснения вылетели у меня из головы, но у меня сложилось впечатление, что хоть
из черной дыры и невозможно выбраться, но энергия может, как бы по туннелю,
попасть в другое место и время. А во-вторых, по ее словам, если даже черные дыры
захапают всю материю и энергию во вселенной, это будет означать лишь то, что
масса сошлась в очередном Большом Столкновении, которое положит начало так
называемой Новой Вселенной с новыми законами, новыми формами и новыми
лучезарными галактиками света.
Может быть. Я сижу на горе, высасываю из пальца вымученные метафоры, все
время вспоминая краешек бледной щечки в грязном покрывале. Иногда я прикасаюсь к
ладони, пытаясь воскресить в памяти то, что я ощутил, когда в последний раз взял
на руку головку Виктории. Присмотри за мамочкой, пока я не вернусь.
Договорились, малышка?
А за окном поднимается ветер, и звезды колышутся в ночной прохладе.
Амрита беременна. Мне она еще не говорила, но я знаю, что два дня назад это
подтвердил ее врач. По-моему, ее беспокоит, как я к этому отнесусь. Ей не надо
волноваться.
Месяц назад, перед началом занятий в сентябре, мы с Амритой доехали на
"Бронко" до конца одной старой дороги на рудник, а потом отмахали с рюкзаками
еще мили три вдоль хребта. Ни единого звука, кроме шума ветра в соснах внизу. В
здешних долинах или никто не селился, или из них ушли, когда старые разработки
истощились. Мы облазили несколько котлованов, а потом перебрались через еще один
хребет, откуда могли видеть снежные вершины, расходящиеся во всех направлениях,
за горизонт и дальше. Там мы замешкались, чтобы наблюдать за ястребом, молчаливо
парившем кругами в восходящих потоках в полумиле над нами.
На ночь мы остановились на берегу горного озера, небольшого правильного
круга до боли холодной ледниковой воды. Примерно в полночь взошел полумесяц,
бледное сияние которого осветило вершины вокруг. Лунный свет падал на пятна
снега на каменистом склоне неподалеку от нас.
В ту ночь мы с Амритой любили друг друга. Не в первый раз после Калькутты,
но именно сейчас мы смогли забыть про все на свете, кроме друг друга. Потом
Амрита уснула, положив голову мне на грудь, а я лежал и смотрел, как метеориты
прорезают ночное августовское небо. Я сосчитал до двадцати восьми, прежде чем
заснул.
Сейчас Амрите тридцать восемь, почти тридцать девять лет. Я уверен, что
доктор посоветует ей сделать пункцию плода. Хочу настоять, чтобы она не делала
этого. Амниоцентез имеет смысл в основном в тех случаях, когда родители решили
сделать аборт из-за генетических отклонений. Не думаю, что мы на это пойдем. Я
чувствую - и это очень сильное чувство, - что отклонений не будет.
Лучше всего, если на этот раз у нас будет мальчик, но если и не мальчик,
все равно хорошо. С появлением ребенка в доме появятся болезненные воспоминания,
но это будет не та боль, которую мы так долго разделяли.
Я по-прежнему верю в то, что некоторые места слишком безнравственны, чтобы
испытывать страдания. Иногда мне снятся облака ядерного взрыва, поднимающиеся
над городом, и человеческие фигурки, корчащиеся на фоне пожарища, что когда-то
было Калькуттой.
Где-то существуют темные хоры, готовые провозгласить Век Кали. Я в этом
уверен. Как уверен и в том, что всегда найдутся слуги, готовые исполнить Ее
повеления.
Все насилие есть власть, мистер Лузак. Наш ребенок родится весной. Я желаю
ему или ей познать все радости жизни на горных склонах под прозрачными небесами,
радость от горячего шоколада зимним утром и смеха на лужайке в субботу летом. Я
хочу, чтобы наш ребенок услышал дружеские голоса хороших книг и еще более
дружелюбную тишину в компании хороших людей.
Стихов я не пишу уже несколько лет, но недавно я купил большую книгу в
хорошем переплете, с чистыми листами и пишу в ней каждый день. Это не поэзии.
Это не для публикации. Это рассказ - если точнее, цикл рассказов - о похождениях
невероятных друзей. Там есть говорящий кот, бесстрашная, развитая не по годам
мышь, учтивый, но одинокий кентавр и тщеславный орел, который боится летать. Это
история об отваге и дружбе, о небольших путешествиях в интересные места. Это
книга историй на ночь.
Песнь Кали с нами. Она с нами уже очень долго. Ее хор становится все
громче, громче, громче.
Но можно услышать и другие голоса. Можно петь и другие песни.
Закладка в соц.сетях
