Жанр: Философия
Символический обмен и смерть
...изводство!
Здесь как нельзя более уместна формула Маклюэна1. Общественное мнение - образцовый пример
средства сообщения и самого сообщения вместе. А формирующие его социологические опросы как
раз и заняты непрестанным утверждением средства сообщения в качестве сообщения. В этом они
принадлежат к одному разряду с телевидением и вообще электронными масс-медиа: мы ведь
видели, что те тоже представляют собой постоянную игру вопросов/ответов, орудие постоянного
опроса.
Социологические вопросы манипулируют неразрешимым. Влияют ли они на результаты
голосования? Да или нет? Дают ли они точный снимок реальности, или всего лишь тенденции,
или же преломление этой реальности в гиперпространстве симуляции, мера искривленности
которого нам неизвестна? Да или нет? Задача неразрешима. Как ни усложнять применяемый в них
анализ, все равно остается место для обратимости гипотез. Статистика - всего лишь казуистика.
Такая неразрешимость свойственна любому процессу симуляции (см. выше о неразрешимой задаче
кризиса). Да, внутренняя логика этих процедур (статистики, вероятностного исчисления,
операциональной кибернетики) строга и "научна", и все же кое в чем она совершенно не годится,
это фикция, миф, чей индекс преломления в реальности (истинной или ложной) равен нулю. Это
даже образует силу подобных моделей, по оттого же и истины в них не более, чем в тестах, в
параноической самопроекции той или иной касты или группы, мечтающей о чудесном
соответствии реальности своим моделям, то есть об абсолютном манипулировании всеми и вся.
Сказанное о статистическом сценарии верно и в отношении регулярного раздела политической
сферы - чередования ведущих сил,
1 "Medium is message" - это формула всей политической экономии знака, когда та выливается в
симуляцию третьего порядка; различение средства сообщения и самого сообщения характерно еще для
сигнификации второго порядка.
140
подменяющих друг друга большинства/меньшинства и т.д. В этом крайнем случае чистого
представления "это" уже никого и ничего не представляет. Политика умирает от слишком
регулярной игры своих различительных оппозиций. Сфера политики (и вообще сфера власти)
становится пустой. В известном смысле это плата за исполнение желания политического класса -
безраздельно манипулировать общественным представительством. В тот самый момент, когда эта
машина достигла безупречного самовоспроизводства, из нее тихонько, незаметно улетучилась
всякая социальная субстанция.
Так же и с социологическими опросами: в конечном счете им верит один лишь политический
класс, так же как рекламе и исследованиям рынка верят одни лишь специалисты по рекламе и
маркетингу. И не по чьей-то личной глупости (хотя она не исключается), а потому, что опросы
однородны всему функционированию политики в наши дни. Поэтому они получают "реальную"
тактическую ценность, действуют как регулирующий фактор политического класса, в соответствии
с его собственными правилами игры. То есть он имеет основание верить им - и верит. А
кто, собственно, еще? Опросы и передачи масс-медиа показывают людям, сколь гротескно
выглядит вся эта политика, сверхпредставительная и никого не представляющая. Ее очевидное
ничтожество доставляет специфическое удовольствие, в конце концов принимающее форму
статистической созерцательности. Впрочем, она всегда, как известно, сопровождается глубоким
разочарованием, чувством крушения иллюзий, которое вызывают опросы, растворяющие в себе
всякое политическое слово, замыкающие накоротко любой процесс самовыражения.
Завораживающее действие, которое они производят, соразмерно этой их всенейтрализующей
пустоте, этому головокружению, которое они вызывают, давая опережающий образ любой
возможной реальности.
Итак, проблема опросов заключается вовсе не в их объективном воздействии. Как и в случае
пропаганды или рекламы, это воздействие, как известно, в значительной мере отменяется
факторами индивидуального или коллективного сопротивления или же инерции. Проблема
опросов в том, что на всем пространстве социальных практик они устраивают операциональную
симуляцию; это проблема лейкемизации всякой социальной субстанции - кровь заменяется бледной
лимфой масс-медиа.
*
Замкнутый круг "вопрос/ответ" воспроизводится во всех областях. Постепенно становится ясным,
что под углом этого методоло141
гического подозрения должна быть пересмотрена вся область анкет, опросов, статистики. Но то же
подозрение тяготеет и над этнологией; если только не считать туземцев совершенно природными
существами, неспособными к симуляции, то здесь возникает та же проблема - невозможность
получить на наводящий вопрос какой-либо ответ кроме симулированного (то есть
воспроизводящего сам вопрос). Нет уверенности даже, что и наши вопросы, задаваемые
растениям, животным, инертной материи в точных науках, имеют шансы на "объективный" ответ.
Что же касается ответов опрашиваемых опрашивателям, туземцев - этнологам, анализируемого -
аналитику, то круговая структура наличествует в них наверняка: отвечающие на вопрос всегда
делаются такими, какими воображает и побуждает их быть вопрос. Даже психоаналитический
перенос и контрперенос ныне подпадают под власть этих стимулированных, симулированных,
предвосхищенных ответов, представляющих собой всего лишь разновидность self-fulfilling
prophecy1. Перед нами странный парадокс: слова опрашиваемых, анализируемых и туземцев
непоправимо замыкаются на себя и утрачиваются, и вот в такой-то ситуации форклюзивного отвержения
замечательно развиваются соответствующие дисциплины - этиология, психоанализ,
социология. Только развиваются-то они в пустоте, потому что тавтологические ответы
опрашиваемого, анализируемого, туземца все-таки позволяют ему побороться и перехитрить
спрашивающего: на вопрос он отвечает тем же вопросом, изолирует его, отражая в зеркале
ожидаемого ответа, и вопросу уже не выбраться из этого круга - из порочного круга власти.
Точно так же и в избирательной системе, где представительная власть настолько плотно
контролирует ответы избирателей, что сама уже никого не представляет: в известный момент она
оказывается бессильной. Поэтому угнетенный ответ угнетенных - это все же в некотором смысле
настоящий ответ, отчаянный акт мести: пусть власть сама хоронит свою власть.
*
"Развитые демократические" системы стабилизируются в форме двухпартийного чередования
власти. Фактически монополия остается в руках единого политического класса, от левых до
правых,
1 [Self-fulfilling prophecy - самоисполняющееся пророчество (англ.). - Прим. перев. ] Таким коротким
замыканием характеризуется вся "психологическая" ситуация в наши дни.
Разве эмансипация детей и подростков, с завершением ее первой бунтарской фазы, с утверждением
принципиального права на эмансипацию, не предстает как реальная эмансипация родителей? И
молодежь (студенты, лицеисты, подростки), по-видимому, чувствуют это, когда все более яростно
(хотя и по-прежнему непримиримо) требуют присутствия и слова родителей или воспитателей. Оказавшись
наконец в одиночестве, свободными и ответственными, они вдруг обнаруживают, что, пожалуй,
настоящую-то свободу в итоге этой операции забрали себе "другие". А раз так, то их нельзя оставлять
в покое: их и дальше нужно донимать требованиями - уже не спонтанно-аффективными или
материальными, а обновленными и пересмотренными благодаря имплицитному опыту эдипова
комплекса. Сверхзависимость (куда пуще прежней), искажаемая иронией и отказом, пародирует
первичные либидинальные механизмы. Требования без содержания, без референции, ничем не
обоснованные, но тем более яростные - требования в чистом виде, на которые не может быть ответа.
Поскольку в ходе эмансипации из знания (школы) и аффективных отношений (семьи) устранено их236
торым отмечены "душа" и "высшие" духовные существа, представляет собой просто выдумку,
прикрывающую собой действительное выдворение мертвых и разрыв символического обмена с
ними. Пока мертвые остаются рядом, отличные, но живые и во многих случаях - партнеры
живых, до тех пор им незачем быть бессмертными, им и не следует быть бессмертными, так как
подобное фантастическое качество нарушало бы взаимный характер обмена. Лишь по мере того
как живые исключают их из своего круга, они потихоньку становятся бессмертными, и такое
идеализированное послежитие есть не что иное, как знак их социального изгойства.
Следует покончить с идеей религиозного прогресса, который-де ведет от анимизма к политеизму, а
затем к монотеизму, постепенно проявляя бессмертие души. Бессмертие приписывается мертвым
как раз по мере их заточения - примерно так же, как сейчас в нашем обществе одновременно
растут продолжительность жизни и сегрегация стариков как асоциальных элементов.
Да, бессмертие, как ни странно, обладает прогрессивным развитием. Во временном плане оно
эволюционирует от ограниченного послежития до вечного; в социальном пространстве оно
демократизируется и из привилегии немногих становится потенциальным правом каждого. Однако
все это сравнительно недавние явления. В Египте некоторые члены группы (сначала фараоны, а
затем и жрецы, военачальники, богачи, посвященные члены господствующих классов) постепенно,
в прямой зависимости от своей власти, обособлялись как бессмертные, тогда как все остальные
имели право только на смерть и двойника. К 2000 году до нашей эры бессмертие стал получать
каждый - то было своего рода социальное завоевание, возможно добытое в тяжелой борьбе; не
впадая в социально-историческую фантастику, легко вообразить, как в Египте древних династий
происходили бунты и социальные выступления с требованием права на бессмертие для всех.
Итак, первоначально бессмертие было эмблемой власти и социальной трансцендентности. В тех
первобытных группах, где нет структуры политической власти, нет и личного бессмертия. В
дальнейшем, в менее сегментарных обществах, появляются "относительная" душа и
"ограниченное" бессмертие, соответствующие относительной же трансцендентности властных
структур. Затем бессмертие распространяется и увековечивается в деспотических обществах, в
великих Империях с их тотальной трансцендентностью власти. Первоначально этим
превосходством пользуется царь или фараон, а затем, на более развитой стадии, сам Бог как
главное бессмертное существо, из которого бессмертие проистекает и перераспределяется всем и
каждому.
Но эта фаза бессмертного Бога, совпадающая со становлением великих универсалистских религий
и особенно христианства, является уже и фазой величайшей абстрактности социальной власти в
Римской империи. Греческие боги оттого были смертны, что связаны со специфической, еще не
универсалистской культурой.
Даже и в раннем христианстве еще не было согласия по вопросу о бессмертии, которое возникло
относительно поздно. Отцы церкви еще допускали временное уничтожение души впредь до
воскресения. И даже в проповеди самой идеи воскресения апостол Павел сталкивался не только с
насмешками язычников, но и с глубоким сопротивлением христиан и отцов церкви. В Ветхом
завете (у Даниила) воскресение обещано лишь тем, кто при жизни не получил вознаграждения
добром или злом. Загробная жизнь, посмертное послежитие - это просто итоговое сальдо, оно
зависит от того, осталось ли что-нибудь не обмененным при жизни. Прекрасный пример того, что
воскресение и бессмертие представляют собой всего лишь вынужденное средство по сравнению с
возможностью для группы немедленно оплачивать все свои символические счета, возмещать весь
свой символический долг, не откладывая этого на будущую жизнь.
Будучи при своем появлении отличительной эмблемой власти, в истории христианства бессмертие
души играет роль эгалитаристского мифа, загробной демократии, которая противостоит мирскому
неравенству перед лицом смерти. Это всего лишь миф. Даже в самой своей универсалистской
христианской версии бессмертие лишь де-юре принадлежит каждому человеческому существу.
Фактически его раздают понемногу, оно остается достоянием определенной культуры, а внутри
этой культуры - достоянием определенной социально-политической касты. Разве миссионеры
когда-нибудь верили в бессмертную душу туземцев? Разве женщина в "классическом"
христианстве по-настоящему обладала душой? А безумцы, дети, преступники? Фактически все
сводится к тому же: душа есть только у сильных и богатых. Социальное, политическое,
экономическое неравенство перед лицом смерти (продолжительность жизни, торжественность
похорон, слава и жизнь в людской памяти) - все это лишь результаты основополагающей
дискриминации: одни, единственно подлинные "человеческие существа", имеют право на
бессмертие, остальные же имеют право лишь на смерть. На глубинном уровне ничего не
изменилось со времен Египта древних династий.
Что ж, скажет наивный материалист, какая разница, бессмертие или пет? - это ведь все
воображаемое. Да, но поразительно, что реальная социальная дискриминация основывается
именно на этом, что власть и социальная трансцендентность нигде не бывают столь четко
отмечены, как в воображаемом. Экономическая власть капитала не в меньшей степени зиждется на
воображаемом, чем власть церкви. Это просто ее фантастическая секуляризованная форма.
Ясно также, что демократия здесь ничего не меняет. Некогда люди могли сражаться за бессмертие
души для всех, подобно тому как многие поколения пролетариев сражались за имущественное и
культурное равенство. Это одна и та же борьба - у одних за загробное послежитие, у других за
текущее выживание; и одна и та же ловушка - поскольку личное бессмертие для немногих
возникает, как мы видели, из раскола в единстве группы, то какой же смысл требовать его для
всех? Это значит просто обобщать воображаемое. Смыслом революции может быть только отмена
отделённости смерти, а не равенство в послежитии.
Бессмертие - это не что иное, как своеобразный всеобщий эквивалент, связанный с абстракцией
линейного времени (оно формируется по мере того, как время становится абстрактным
параметром, связанным с процессом накопления в политической экономии и вообще с
абстрагированием жизни).
DEATH POWER1
Возникновение загробного послежития, может, следовательно, рассматриваться как
основополагающий акт зарождения власти. Не только потому, что этот механизм позволяет
требовать отречения от земной жизни и шантажировать вознаграждением в мире ином (в чем и
состоит вся стратегия жреческих каст), но и, более глубинным образом, в силу установления
запрета на смерть и одновременно особой инстанции, которая за этим запретом следит, -
власти. Нарушить союз мертвых и живых, нарушить обмен жизни и смерти, изъять жизнь из ее
тесных связей со смертью и наложить запрет на смерть и мертвых - именно в этой точке
изначально и возникает социальный контроль. Власть возможна лишь при условии, что смерть
больше не гуляет на воле, что мертвые помещены под надзор, в ожидании той будущей поры,
когда в заточении окажется и вся жизнь. Таков основной Закон, и власть стоит стражем при его
вратах. Фундаментальный акт вытеснения заключается не в вытеснении бессознательных влечений,
какой-либо энергии или либидо, он не носит антропологического характера, - это акт
вытеснения смерти, и характер его социальный, в том смысле что им осуществляется поворот к
репрессивной социализации жизни.
1 Смертельная власть (англ.). - Прим. перев.
Как известно, исторически основу власти жрецов образует их монополия на смерть и
исключительное право контролировать сношения с мертвыми1. Мертвые первыми выделяются в
обособленную область, допускаемую к обмену только через посредующую инстанцию жрецов.
Здесь, на этой заставе смерти, и образуется власть. Далее она будет питаться другими, бесконечно
усложняющимися разделениями - на душу и тело, на мужское и женское, на добро и зло и т.д., но
самый первый раздел - это раздел на жизнь и смерть2. Когда говорят, что власть "стоит у руля"
["tient la barre"], то это не просто метафора: она и есть черта [barre] между жизнью и смертью,
повеление о разрыве их взаимообмена, контрольно-пропускной пункт на пути между ними.
Так и в дальнейшем власть утверждается между субъектом и его отделенным от него телом, между
человеком и его отделенным от него трудом - в точке разрыва возникает инстанция медиации и
репрезентации. Но следует иметь в виду, что архетипом такой операции является отделение
группы от своих мертвых или же, как сегодня, отделение каждого из пас от его собственной
смерти. В дальнейшем все формы власти так или иначе овеяны этим духом, потому что в конечном
счете власть всегда держится на манипулировании, управлении смертью.
Все инстанции подавления и контроля утверждаются в пространстве разрыва, в момент зависания
между жизнью и ее концом, то есть в момент выработки совершенно фантастической,
искусственной темпоральности (ведь жизнь каждого человека уже в любой момент содержит в себе
его смерть как свою цель, уже реализованную в данный момент). Абстрактное социальное время
впервые устанавливается при этом разрыве неразделимого единства жизни и смерти (гораздо
раньше, чем абстрактный общественный труд!). Все будущие формы отчуждения, отделения,
абстрагирования, присущие политической экономии и разоблаченные Марксом, коренятся в этом
отделении смерти.
1 Все ереси были попытками оспорить "царство небесное" и установить царство божье здесь и теперь.
Отрицать разделение на жизнь и послежитие, отрицать загробный мир - значит отрицать также и
разрыв с мертвыми, а следовательно, и необходимость прибегать к какой-то посредующей инстанции
для сношений с ними. Это означает конец всех церквей и их власти.
2 Бог - это то, чем поддерживается разделенность означающего и означаемого, добра и зла, мужчины и
женщины, живых и мертвых, тела и духа, Иного и Того же и т.д.; вообще, это то, чем поддерживается
разделенность полюсов любой различительной оппозиции - в том числе и низших и высших, белых и
негров. Когда разум получает политическую форму, то есть когда различительная оппозиция
разрешается в виде власти и получаст перекос в пользу одного из своих элементов, то Бог всегда
оказывается именно на этой стороне.
Вычесть из жизни смерть - такова основополагающая операция экономики: жизнь становится
остатком, который в дальнейшем может трактоваться в операциональных терминах исчисления и
ценности. Как у Шамиссо в "Истории Петера Шлемиля" - стоит Петеру потерять свою тень
(вычесть из жизни смерть), и он становится богатым, могущественным капиталистом; договор с
дьяволом - это как раз и есть пакт политической экономии.
Восстановить в жизни смерть - такова основополагающая операция символического.
ОБМЕН СМЕРТИ ПРИ ПЕРВОБЫТНОМ СТРОЕ
У дикарей нет биологического понятия о смерти. Вернее, биологические факты как таковые -
смерть, рождение или болезнь, все, что идет от природы и что мы считаем особенно закономерным
и объективным, - просто не имеют для них смысла. Для них это абсолютный хаос, потому что не
может символически обмениваться, а все, что не может символически обмениваться, составляет
смертельную угрозу для группы1. Вокруг души и тела, подстерегая и живых и мертвых, бродят
непримиренные, неискупленные, враждебно-колдовские силы, энергии умерших и энергии
космоса, которые группа не сумела обуздать в ходе обмена.
Мы десоциализировали смерть, отнесли ее к сфере биоантропологических законов, приписали ей
иммунитет науки, автономию индивидуальной судьбы. Первобытные же люди не останавливаются
на физической материальности смерти, парализующей пас в силу нашего доверия к ее
"объективности". Они не "натурализовали" смерть, они знают, что смерть (как и тело, как и
любое природное событие) является социальным отношением, что она определяется в социальном
плане. В этом они гораздо "материалистичнее" нас, поскольку для них настоящая материальность
смерти, как и настоящая материальность товара по Марксу, заключается в ее форме, которая
всегда представляет собой форму некоторого социального отношения. На1
У нас же, наоборот, вес то, что обменивается символически, образует смертельную угрозу для
господствующего строя.
против, у нас все виды идеализма сходятся в иллюзорном представлении о биологической
материальности смерти: этот дискурс "реальности" фактически является дискурсом
воображаемого, первобытные же люди преодолевают его благодаря участию в деле
символического.
Центральным моментом символической операции является инициация. Она нацелена не на
обуздание или "преодоление" смерти, а на ее социальное артикулирование. Так описывает ее
Р.Жолен в книге "Смерть у сара": "коев" (молодых людей, проходящих инициацию) "пожирают
предки", и они "символически" умирают, чтобы затем возродиться. Главное, не понимать это в
нашем ущербном смысле, но в том смысле, что их смерть становится предметом взаимного/антагонистического
обмена между предками и живущими и образует не разрыв, а социальное отношение
между партнерами - обмен встречными дарами, не менее интенсивный, чем при обмене ценными
вещами или женщинами; в этой непрестанной игре ответных реакций смерть уже не может
утвердиться как некая цель или инстанция. Преподнося покойнику-родичу мясную котлетку, брат
дарит ему свою жену, чтобы его оживить. Мертвый включается в жизнь группы через еду. Однако
обмен этот - взаимный. Покойник тоже дарит свою жену - родовую землю - одному из своих
живых родичей, дабы ожить через уподобление ему и оживить его самого через уподобление себе.
Важнейшим моментом является умерщвление "коев" (посвящаемых) великими жрецами "мо":
юношей пожирают предки, а затем земля рождает их вновь, подобно тому как родила их мать.
Будучи "убиты", посвящаемые попадают в руки своих инициатических, "культурных" родителей,
получая от них наставление, лечение и воспитание (инициатическое рождение).
Инициация очевидным образом заключается в том, что на месте голого факта устанавливается
обмен: происходит переход от природной, случайной и необратимой смерти к смерти даримой и
получаемой, а значит и обратимой, "растворимой" в ходе социального обмена. Одновременно
исчезает и оппозиция рождения и смерти: они также могут обмениваться под знаком
символической обратимости. Инициация - тот поворотный момент социального сцепления, та
темная камера, где рождение и смерть перестают быть крайними членами жизни и
реинволюционируют друг в друга - не для какого-либо мистического слияния, а затем, чтобы,
например, сделать из посвящаемого подлинно социальное существо. Непосвященный ребенок
родился лишь биологически, у него еще есть только "реальные" отец и мать; чтобы стать социальным
существом, ему нужно пройти через символическое событие инициатического
рождения/смерти, обойти кругом всю жизнь и смерть и вступить в символическую реальность
обмена.
При инициатическом испытании не разыгрывается никакого второго рождения, затмевающего
собой смерть. Сам Жолен склоняется именно к такой интерпретации: согласно ему, при
инициации общество "заклинает" смерть или же "диалектически" противопоставляет ей некий
новоизобретенный элемент, который ее использует и "преодолевает": "К жизни и смерти как
внешней данности люди прибавили инициацию, посредством которой преодолевают смертельный
хаос". Формула одновременно и красивая и двусмысленная, ибо инициация не "прибавляется" к
другим элементам и не принимает сторону жизни против смерти, ради возрождения (берегись всех
тех, кто торжествует над смертью!). Инициация магически обуздывает разрыв между рождением и
смертью, а заодно и сопряженную с ним судьбу, тяготеющую над разорванной жизнью. Ведь
именно при таком разрыве она принимает форму биологической необратимости, абсурднофизической
судьбы, именно при таком разрыве жизнь оказывается заранее потеряна, поскольку
обречена на угасание вместе с телом. Отсюда идеализация одного из двух членов оппозиции -
рождения (дублируемого в воскресении) за счет другого - смерти. Но это лишь один из наших
глубоких предрассудков насчет "смысла жизни". Ведь рождение как событие индивидуальное и
необратимое столь же травматично, как и смерть. Психоанализ формулирует это иначе: рождение и
есть особого рода смерть. Да и христианство своим обрядом крещения - коллективным
священнодействием, социальным актом - всегда стремилось именно поставить предел этому
смертельному событию рождения. Возникновение жизни - это своего рода преступление, если
только его не перенять и не искупить коллективным симулякром смерти. Жизнь является
самоценным благом только в плане исчислимых ценностей. В символическом же плане жизнь, как
и все остальное, является преступлением, если она возникает односторонне, если ее не перенять и
не уничтожить через дар и возврат, если не "вернуть" ее смерти. Инициация как раз и отменяет
это преступление, разрешая отдельное событие рождения и смерти в едином социальном акте
обмена.
СИМВОЛИЧЕСКОЕ/РЕАЛЬНОЕ/ВООБРАЖАЕМОЕ
Символическое - это не понятие, не инстанция, не категория и не "структура", но акт обмена и
социальное отношение, кладущее конец реальному, разрешающее в себе реальное, а заодно и
оппозицию реального и воображаемого.
Акт инициации противоположен нашему принципу реальности. Он показывает, что реальность
рождения возникает лишь в резуль244
тате разделения рождения и смерти. Что и сама реальность жизни тоже возникает лишь в
результате разобщения жизни и смерти. Таким образом, эффект реальности в обоих случаях -
это лишь структурный эффект разобщения двух элементов, а наш пресловутый принцип
реальности, со всеми своими нормативно-репрессивными импликациями, - это лишь
распространение такого дизъюнктивного кода на все уровни. Реальность природы, ее
"объективность" и "материальность" возникают лишь в результате разделения человека и
природы - тела и не-тела, как сказал бы Октавио Пас. Да и сама реальность тела, его
материальный статус, возникают в результате выделения духовного начала, дискриминации души
и тела и т.д.
Символ
...Закладка в соц.сетях
