Жанр: Философия
Гражданин мира, или письма китайского философа,..
... бы не затруднило.
Только за это меня стоит превознести до небес.
С той поры я повел бережливую жизнь, редко нуждался в обеде, а потому
получал приглашение откушать в двадцати домах. Я скоро усвоил повадки
завзятых скряг с тугим кошелем и незаметно снискал почтение окружающих.
Соседи спрашивали у меня совета, как выдать замуж дочерей, я же всякий раз
старательно уклонялся от прямого ответа. Мне подарил свою дружбу олдермен
потому лишь, что в его присутствии я заметил, что тысяча фунтов без одного
фартинга уже не тысяча фунтов. Меня пригласили на обед к ростовщику, потому
что я притворился, будто не выношу мясной подливки; теперь я вот-вот вступлю
в брак с богатой вдовушкой, которую покорил, сказав только, что хлеб
вздорожает. Когда мне задают вопрос, я независимо от того, известен мне
ответ или нет, многозначительно отмалчиваюсь и только улыбаюсь. Если с
благотворительной целью собирают деньги, я всех обхожу со шляпой, но сам не
даю ни гроша. На мольбы бедняка о помощи отвечаю, что мир кишит обманщиками,
но я не попадаюсь на их удочку, потому что всегда отказываю. Одним словом, я
понял, что добиться уважения малых сих можно только так: _ничего не давай, и
тогда у тебя будет, что давать_ {3}.
Письмо XXVIII
[О многочисленности старых дев и холостяков в Лондоне и причинах
этого.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Недавно в обществе моего друга, господина в черном, беседы с которым
так занятны и поучительны, я, не удержавшись, упомянул, что в этом городе
слишком много старых холостяков и старых дев.
- Судя по всему, браки у вас не в почете, - заметил я, - иначе нам не
приходилось бы видеть эти полчища потрепанных щеголей и увядших кокеток,
которые все еще пытаются подвизаться на поприще, давно для них закрытом, и
ищут только веселья и развлечений. Я глубоко презираю убежденного холостяка,
я вижу в нем животное, которое питается из общей кормушки, ничем не заслужив
свою долю. Холостяк подобен хищнику, и закон должен применять столько же
уловок и так же прибегать к силе, дабы загнать сопротивляющееся животное в
ловушку, как это делают жители Индии, охотясь на носорога. Почему бы не
разрешить толпе улюлюкать ему вслед, а мальчишкам - безнаказанно потешаться
над ним? Общество благовоспитанных людей должно поднимать холостяка насмех,
и если, перевалив за шестой десяток, он приволокнется а дамой, та по праву
может плюнуть ему в лицо или - что, пожалуй, буде даже большей карой -
ответить на его мольбы.
Что касается старых дев, - продолжал я, - то к ним следует относиться
менее сурово, ибо, полагаю, они блюдут обет безбрачия не по своей воле. Ни
одна здравомыслящая женщина не согласилась бы на вторые роли при родах и
крестинах, будь у нее возможность играть главную: она не заискивала бы перед
невесткой, а помыкала собственным мужем, не трудилась бы над заварным
кремом, а, лежа в постели, отдавала распоряжение его приготовить, и не
прятала бы чувства под маской чопорной скромности, а, пользуясь правами
замужней дамы, пожимала бы руку знакомым мужчинам и подмигивала в ответ на
double entendre {Двусмысленность (франц.).}. Нет женщины настолько глупой,
чтобы по доброй воле жить в одиночестве. Мне увядающая старая дева
напоминает одну из тех граничащих с Китаем прекрасных земель, которые
пропадают втуне оттого, что там никто не живет. И винить в том следует не
землю, но тупость соседей, которые бесчувственны к ее красоте, хотя никто им
не препятствует отправиться туда ее возделывать.
- Видно, сударь, вы весьма мало знакомы с английскими дамами, - отвечал
мой приятель, - если полагаете, будто они остаются старыми девами вопреки
своей воле. Осмелюсь утверждать, что вы едва ли сыщете среди них одну,
которая не выслушала бы на своем веку несколько предложений и не отвергла их
из тщеславия или корысти. И они не только этого не стыдятся, а при любом
удобном случае похваляются своей непреклонностью {1}. Бывалый солдат не
перечисляет свои раны с такой гордостью, с какой этот ветеран в юбке
рассказывает о ранах, ею некогда нанесенных, а всех историй, подтверждающих
былую смертоносную силу ее глаз, не переслушать и за год. Она расскажет про
офицера в мундире с золотой шнуровкой, который испустил дух от одного ее
сурового взгляда, да так и не пришел в себя... покуда не женился на
собственной служанке; и помещика, который, получив жестокий отказ, вне себя
от ярости устремился к окну и, открыв его, в отчаянии бросился... в свое
кресло; не забудет она и священника, который, не встретив взаимности принял.
опиум и навсегда вырвал из своей груди жало отвергнутой любви..., выспавшись
как следует. Одним словом, она говорит об эти потерях с удовольствием, и,
подобно некоторым негоциантам, утешается числом своих банкротств.
Вот почему, когда я вижу перезрелую красавицу, то сразу решаю про себя,
что она или гордячка и скопидомка, либо причудница и кокетка. Возьмите, к
примеру, мисс Дженни Кремень. Помнится, была она и собой недурна и приданое
имела недурное, но ее старшей сестре удалось выйти за дворянина, и это
замужество обрекло на девичество бедняжку Дженни. Видите ли, после такой
удачи, выпавшей на долю их семейства, она считала себя не вправе обручением
с купцом опозорить родню. Вот и вышло, что равных себе она отвергала, а люди
знатные ее не замечали или презирали. И теперь она принуждена
довольствоваться ролью гувернантки при детях своей сестры и трудиться по
меньшей мере за троих служанок, не получая при этом жалованья, положенного
хотя бы одной.
Мисс Выжимайлз была дочерью закладчика. Папенька сызмала внушил ей, что
нет ничего на свете лучше денег, и после смерти оставил ей кой-какое
состояние. Она прекрасно понимала весомость своего приданого и, не желая
поступиться ни единым фартингом, решила выйти замуж за человека, равного ей
богатством, а потому отказывала тем, кто, как говорится, надеялся поправить
свои дела женитьбой, и стала старой и сварливой, так и не взяв в толк, что
ей следовало бы поубавить спеси, памятуя, что лицо у нее бледное и рябое.
Леди Бетти Гром, наоборот, всем взяла: собой хороша, и богата, и
знатна. Но ей нравилось покорять сердца, она меняла поклонников, как
перчатки. Начитавшись комедий и романов, она вбила себе в голову, что
человек здравомыслящий, но некрасивый, ничем не лучше дурака. Таким она
отказывала, вздыхая по смазливым, ветреным, беспечным и неверным шалопаям.
Отказав сотням достойных поклонников и повздыхав по сотням презирающих ее
вертопрахов, она вдруг обнаружила, что всеми покинута. Теперь она вынуждена
довольствоваться обществом своих тетушек и кузин, а если и пройдется порой в
контрдансе, то со стулом вместо кавалера: сперва, оставя его, устремится к
кушетке, а после, приблизясь, направится с ним к буфету. Всюду ее встречают
с холодной вежливостью и, усадив в сторонке, забывают как старомодную
мебель.
А что сказать о Софронии {2}, мудрейшей Софронии, которой с
младенчества внушали любовь к древнегреческому языку и ненависть к мужчинам.
Галантных кавалеров она отвергала, затем что они не были педантами, а
педантов отвергала, затем что они не были галантными кавалерами. Будучи
излишне разборчивой, она в любом поклоннике тотчас отыскивала недостатки,
которые неумолимая строгость не давала извинять. Так отказывала она женихам,
пока годы не взяли свое, и теперь, морщинистая и увядшая, она без умолку
говорит о красотах ума.
Письмо XXIX
[Описание литературного клуба.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Если судить об образованности англичан по числу издающихся книг, то,
возможно, ни одна страна и даже Китай, не сравнится в этом с ними. Я
насчитал двадцать три книги, вышедшие из печати только за один день, а это
составит восемь тысяч триста девяносто пять книг в год. Большинство их
посвящено не одной какой-нибудь науке, но охватывает весь круг наук.
История, политика, поэзия, математика, метафизика и натурфилософия - все
сведено в одной книге, размерами не более букваря, по которому наших детей
учат азбуке. Если предположить, что просвещенные англичане читают хотя бы
одну восьмую того, что печатается (а я полагаю, что никто не посмеет
притязать на образованность при другом условии), то в таком случае каждый
ученый прочитывает здесь ежегодно тысячу книг. Из моего рассуждения ты легко
можешь представить себе, какой широтой познаний должен обладать человек,
проглатывающий в день по три новых книги, в каждой из которых заключено все
достойное внимания, когда-либо высказанное или напечатанное.
И все-таки, к моему недоумению, англичане далеко не такой просвещенный
народ, как вытекает из приведенных выше подсчетов. Людей, которые постигли
все науки и искусства, здесь очень мало; то ли большинство не способно
объять столь обширные знания, то ли сочинители этих книг не являются
сведущими наставниками. В Китае император осведомлен о каждом ученом,
притязающем на издание собственных сочинений, в Англии же автором может быть
любой, кто мало-мальски умеет писать, поскольку закон разрешает англичанам
не только говорить все, что им заблагорассудится, но и высказывать свою
глупость, сколько им заблагорассудится.
Вчера я с удивлением спросил господина в черном, откуда берется такая
уйма писателей, чтобы сочинять книги, которые одна за другой сходят с
печатного станка. Поначалу я думал, что таким способом здешние учебные
заведения наставляют и поучают свет. Но мой собеседник тут же заверил меня,
что ученые профессора никогда ничего не пишут, а некоторые даже забыли то,
что когда-то читали.
- Но если вам хотелось бы посмотреть на сборище авторов, - продолжал
он, - то я мог бы ввести вас сегодня вечером в некий клуб, члены которого
собираются в семь часов по средам в трактире "Метла" в окрестностях
Излингтона {1}, чтобы потолковать о делах прошедшей недели и забавах
предстоящей.
Я, разумеется, согласился. Мы отправились туда и вошли в трактир
немного раньше того часа, когда там имеют обыкновение собираться
завсегдатаи.
Мой друг воспользовался этим обстоятельством, чтобы предварительно
описать мне главных членов клуба, включая и хозяина, который как будто
прежде и сам пописывал, но потом издатель за былые услуги приставил его к
нынешнему делу.
- Первый человек здесь, - сказал мой приятель, - доктор Вздор, философ.
Он слывет великим ученым, но поскольку почти не раскрывает рта, судить об
этом с определенностью не берусь. Обычно он располагается у камина,
посасывает трубочку, говорит мало, пьет много и считается душой общества.
Говорят, он замечательно составляет именные указатели, сочиняет эссе о
происхождении зла, пишет философские трактаты на любую тему и может за день
накропать рецензию на любую книгу. Да вы сразу же узнаете его по длинному
седому парику и голубому шейному платку.
Наибольшим почтением после него пользуется здесь Тим Слоговор, существо
презабавное. Временами он сверкает, подобно звезде первой величины, среди
избранных умов века и равно блистательно сочиняет ребусы, загадки,
непристойные песенки и гимны для молитвенных собраний. Этого вы распознаете
по его шелковому, но засаленному кафтану, пудреному парику, грязной рубашке
и дырявым шелковым чулкам.
Далее следует назвать мистера Типса, мастера на все руки. Он снабжает
читателей рецептами против укусов бешеной собаки, а если надо, вмиг сочинит
вам превосходную восточную повесть, и к тому же постиг все тонкости
писательского ремесла, ибо еще не сыскался издатель, которому удалось бы его
обвести вокруг пальца. Его вы отличите от прочих по удивительной неуклюжести
и кафтану из самого грубого сукна, про которое он не преминет сказать, что
хотя оно и грубое, зато не в долг взято.
Стряпчий Крив - тут главный знаток политики, он сочиняет парламентские
речи, воззвания к соотечественникам и прошения к важным сановникам; он знает
подноготную любого нового спектакля и по любому поводу ухитряется высказать
своевременные соображения.
Не успел мой приятель договорить, когда в комнату вбежал перепуганный
трактирщик со словами, что в дверь ломятся судебные приставы.
- В таком случае нам лучше отсюда уйти, - заметил приятель. - Готов
побиться об заклад, что сегодня вечером никто из членов клуба сюда не
явится.
А посему, обманутые в своих ожиданиях, мы отправились домой - он, чтобы
тешиться своими чудачествами, а я - чтобы, как обычно, взяв перо, описать
другу события минувшего дня.
Прощай!
Письмо XXX
[События, происходившие в литературном клубе.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Судя по полученным вестям из Москвы, караван в Китай еще не отправился,
но я продолжаю писать, уповая на то, что ты сразу получишь целый ворох моих
писем. В них ты найдешь не столько полную картину жизни и нравов англичан,
сколько подробное описание некоторых их особенностей. Человечество только
выиграло бы, если бы путешественники поменьше предавались общим рассуждениям
об увиденных народах, а сообщали бы нам во всех подробностях те мелочи, под
влиянием которых складывались их впечатления. Дух страны необходимо
исследовать, так сказать, опытным путем, и только тогда мы можем получить
точное представление о других народах и обнаружить ошибки самих
путешественников,, если им случится сделать неправильные заключения.
Мы с моим другом вновь посетили клуб авторов. На сей раз при нашем
появлении члены его были в сборе и громогласно о чем-то спорили.
Поэт в шелковом, но засаленном кафтане размахивал рукописью и пылко
убеждал собратьев по перу выслушать первую часть героической поэмы, которую
он сочинил накануне. Но остальные члены клуба отказывались наотрез: они
никак не могли взять в толк, почему он должен удостоиться такой чести, тогда
как многие из них опубликовали уже целые тома, в которые ни один человек не
заглядывал. Они настаивали на неукоснительном соблюдении статьи клубного
устава, касающейся публичного чтения. Тщетно поэт умолял принять во внимание
исключительные достоинства своего творения - собратья по перу и слышать
ничего не желали. Был открыт клубный устав, и секретарь огласил особое для
подобных случаев правило: "Если какой-нибудь стихотворец, сочинитель речей,
критик или историк вознамерится развлекать общество чтением трудов своих, то
перед тем, как открыть рукопись, он должен сделать взнос в размере шести
пенсов и далее платить по шиллингу в час до конца чтения. Указанные деньги
делятся поровну между присутствующими для возмещения причиненного им
беспокойства".
Вначале наш поэт как будто испугался такого штрафа и некоторое время не
мог решить, то ли внести ему задаток, то ли спрятать поэму; но, когда,
осмотревшись, он заметил двух незнакомцев, тщеславие взяло верх над
благоразумием, и, внеся требуемую сумму, он воспользовался своим правом.
В наступившей глубокой тишине он принялся излагать свой замысел.
- Милостивые государи, - начал он, - сочинение мое не похоже на обычные
эпические поэмы, которые слетают с печатного станка, точно бумажные змеи
летом; вы не найдете в ней ни Турнов, ни Дидон {1}, но ироическое описание
Природы. Прошу вас только об одном: постарайтесь настроить свои души на один
лад с моей и слушайте эти строки с таким же восторгом, с каким я их
создавал. Поэма открывается описанием спальни сочинителя; картина эта была
набросана в моем жилище, ибо, да будет вам известно, государи мои, героем
поэмы являюсь я сам {2}.
Затем, приняв позу оратора, жестикулируя и завывая, он прочитал:
Трактир под "Красным львом" на улице на этой,
Сзывает в погребок всех путников с монетой.
Там черный портер есть, там Калверта бочонки {3},
Хлыщи из Друри-Лейн {4}, беспутные девчонки.
Там в задней комнате есть Скрогена обитель,
В нее не проникал судебный исполнитель.
Сквозь узкое окно туда сочится свет:
Там, под лохмотьями, спал Скроген, наш поэт.
Там пол, посыпанный песком, скрипит тревожно,
Картинки жалкие на стенках видеть можно:
Насчет игры в гусек {5}, и про двенадцать правил.
Что мученик-король {6} нам некогда оставил.
Лубочный календарь висел там, наконец,
И в профиль принц Вильгельм {7} - известный всем храбрец.
Камин был точно лед, и, не согретый славой,
Вновь Скроген созерцал узор решетки ржавой.
Лишь пепел видел он, взор опуская вниз,
Вверху ж - в зарубках весь - был надкаминный фриз:
За молоко, за эль, за стирку двух рубашек...
А на камине - пять разбитых чашек.
Поэт не лавром был увенчан - колпаком,
Который, впрочем, днем служил ему чулком...
Последняя строка, видимо, настолько его восхитила, что он не в силах
был далее продолжать.
- Нет, вы только послушайте, господа, - воскликнул он, - как это
написано! Спальня у Рабле {8} в сравнении с этим - сущий вздор!
Который, впрочем, днем служил ему чулком...
Сколько музыки, смысла, правды и натуральности в каких-нибудь
двенадцати слогах.
Он был слишком поглощен восхвалением собственной персоны, чтобы
заметить, как остальные кивали друг другу, перемигивались, пожимали плечами,
едва сдерживали смех, всем своим видом выражая презрение. Когда же он начал
спрашивать их мнение, то услышал одни похвалы. Тот клялся, что поэма
неподражаема, другой уверял, что она чертовски хороша, а третий в восторге
кричал: "Carissimo!" {Дражайший, любимейший (итал.) {9}.}. Наконец, обратясь
к председателю клуба, поэт сказал:
- Позвольте, господин Крив, узнать ваше мнение?
- Мое, - ответил тот, выхватывая рукопись из рук сочинителя, - Да
захлебнуться мне этим стаканом вина, если я когда-нибудь слышал что-либо
равное этому! Я уверен, - продолжал он, сворачивая рукопись и засовывая ее в
карман автора, - что вас ждет великая слава, когда поэма выйдет в свет, а
потому, с вашего разрешения, я положу ее к вам в карман. Мы не станем
злоупотреблять вашей добротой и не заставим вас читать дальше; ex ungue
Herculem {По когтям узнаю Геркулеса (лат.) {10}.}, благодарствуем и на этом,
благодарствуем.
Автор предпринял две-три попытки вновь извлечь свою рукопись, но всякий
раз председатель успевал схватить его за руку, пока, наконец, стихотворец не
принужден был уступить, сесть на место и удовольствоваться похвалами, за
которые он заплатил.
Когда эта буря стихов и пылких похвал утихла, один из присутствующих не
замедлил переменить предмет беседы, выразив удивление, что есть еще такие
болваны, которые отваживаются в наше время заниматься поэзией, в то время
как и за прозу-то платят гроши.
- Поверите ли, господа, - продолжал он, - только за последнюю неделю я
сочинил шестнадцать молитв, двенадцать непристойных историй и три проповеди,
и все по шесть пенсов за штуку; но, что самое удивительное, издатель остался
в убытке. В прежние времена я за такие проповеди получил бы приход, а ныне,,
увы, у нас не осталось ни благочестия, ни вкуса, ни юмора. Положительно,
если в этом году дела не изменятся к лучшему и нынешнее правительство не
совершит каких-нибудь глупостей, которые дадут нам повод поносить его, то я
вернусь к прежнему своему ремеслу и вместо того, чтобы давать работу
печатному станку, вновь сам за него встану.
Весь клуб единодушно присоединился к его сетованиям, сойдясь на том,
что худших времен еще не бывало. А какой-то господин добавил, что знать, не
в пример прежнему, не желает теперь подписываться на новые сочинения.
- Ума не приложу, почему так получается! - говорил он. - Ходишь за ними
по пятам, и, тем не менее, за целую неделю изловишь не более одного
подписчика. Дома великих мира сего стали неприступны, как пограничная
крепость в полночь. Если дверь в каком-нибудь богатом доме и приотворена,
брешь эту непременно охраняет дюжий привратник или лакей. Вчера, например, я
подкарауливал с подписным листом милорда Спесивли, креола, я все утро
сторожил его у дверей, и в ту самую минуту, как он садился в карету, сунул
ему в руку подписной лист, сложенный на манер письма. И что же вы думаете!
Едва взглянув на надпись и не разобрав, кто ему пишет, он тут же передал
письмо своему камердинеру, сей достойный муж обошелся с моим листом не лучше
своего господина и отдал привратнику, а тот нахмурился и, смерив меня
взглядом с головы до ног, вернул его мне нераспечатанным.
- К дьяволу всю эту знать! - воскликнул низенький человек с очень
своеобразным выговором. - Они обходятся со мной гнуснейшим образом. Вы,
конечно, знаете, господа, что недавно из дальних странствий вернулся некий
герцог. Я, разумеется, тотчас принялся за дело и сочинил звучный панегирик в
стихах в таком высоком штиле, что, казалось мне, он и из мыши исторг бы
молоко. Я расписал, как все королевство приветствует возвращение его
светлости в родные края; не забыл, натурально, упомянуть и о невозместимой
утрате, которую понесли с его отъездом изящные искусства Италии и Франции. Я
ожидал, что получу по меньшей мере банковский билет. И вот, завернув стихи в
фольгу, я отдал последние полкроны ливрейному лакею, наказав вручить стихи
герцогу. Письмо мое было благополучно доставлено его светлости, и после
четырех часов ожидания, в течение которых я испытывал поистине адские муки,
лакей возвратился с пакетом вчетверо толще моего. Представьте себе мой
восторг при виде такого ответа. Я тотчас схватил его дрожащими руками и
какое-то время держал нераспечатанным, стараясь угадать, какие в нем таятся
сокровища. Когда же я, наконец, открыл его, то, клянусь спасением души,
господа, обнаружил, что его светлость изволили прислать мне не банковский
билет, а... шесть стихотворений, намного длинней моего, преподнесенные ему
по тому же случаю.
- Да что и говорить! - воскликнул другой член клуба, до тех пор не
проронивший ни слова. - Эти вельможи созданы на погибель нашему брату
сочинителю не менее, чем судебные приставы! Я расскажу вам сейчас, господа,
историю столь же правдивую, как и то, что трубка моя сделана из глины. В ту
пору, когда я только-только разрешился первой своей книгой, я задолжал
портному за костюм. В этом, как вы сами понимаете, нет ничего необычного,
такое может случиться с каждым. Так вот, задолжал я эти деньги, а портной,
прослышав, что книга моя принята хорошо, прислал за деньгами, требуя, чтобы
я тут же уплатил ему весь долг. Но хотя тогда я был богат славой, ибо моя
книга распространялась по городу как лесной пожар, денег у меня не было. И
вот, не имея возможности расплатиться с ним, я почел за благо неотлучно
сидеть в своей комнате, предпочитая домашнюю тюрьму, выбранную мной самим,
той тюрьме, которую изберет для меня портной. Чего только ни предпринимали
судебные приставы, на какие только уловки они ни пускались, чтобы выманить
меня из моей крепости. То сообщали через посыльного, будто некий господин
желает поговорить со мной в соседнем трактире, то приходили якобы со срочным
письмом от моей тетки, проживающей в провинции, то сообщали, будто мой
лучший друг находится при смерти и хочет со мной проститься, но все было
тщетно: я был глух, бесчувствен, тверд, как скала, и непреклонен, приставам
так и не удалось тронуть моего каменного сердца, и я успешно сохранял свою
свободу, ни на миг не выходя из комнаты.
Две недели все шло превосходно, но вот однажды утром получаю я
великолепнейшее письмо от самого графа Суденденьского, в котором он
сообщает, что прочитал мою книгу, восхищен каждой ее строчкой, сгорает от
желания поскорее познакомиться с сочинителем и имеет кое-какие планы,
которые могут послужить к моей немалой выгоде. Поразмыслив над содержанием
письма, я решил, что подвоха тут никакого нет, ибо бумага была с золотым
обрезом, а посыльный, как мне сказали, вполне походил на джентльмена. Одним
небесам известно, как я торжествовал в ту минуту, я уже предвкушал свое
грядущее благоденствие, радовался утонченности века, не дающего прозябать
гению в нищете, и заранее сочинил приличествующую случаю благодарственную
речь, в которую удачно ввернул пять пышных комплиментов его милости и два
поскромнее - самому себе. На следующее утро, дабы точно поспеть к
назначенному часу, я нанял карету и назвал кучеру дом и улицу, которые были
указаны в письме лорда. По дороге, предосторожности ради, я закрыл окошки
кареты и, отгородившись от уличной сутолоки, весь горя от нетерпения,
досадовал на то, что карета тащится слишком медленно. Но вот долгожданная
минута, наконец, наступила, и карета остановилась, я открыл окошко, чтобы
насладиться зрелищем величественного дворца его милости и пейзажем окрест, и
увидел - о горестный, горестный вид - я увидел, что нахожусь не на людной
улице, а в грязном переулке, и не у подъезда лорда, а у дверей долговой
тюрьмы. Тут я понял, что все это время кучер вез меня прямо в тюрьму, и
узрел судебного пристава, который с дьявольской ухмылкой приближался, чтобы
взять меня под стражу.
Подлинный философ не обходит
...Закладка в соц.сетях
