Жанр: Философия
Введение в философию
...рирода. Это первородное чувствование, которое является уже
единством в точке пробуждения и становится сознанием себя; но еще не
сознание, не мысль. И оно не может ею быть. Потому что, дабы быть
мыслью, нужно, чтобы это чувствование, которое есть все, мыслило,
пробуждалось, т.е. действовало. Снимало эту свою непосредственную форму
бытия. Как и в самом деле оно ее снимает — и не может не снимать. Потому
что, если вдуматься, эта его форма бытия — еще нечто абстрактное (что
идеально мы различаем в лоне реальности, которая конкретно является
единственно возможной, — реальности мысли; она хотя и чувствование, но
осознанное чувствование — чувствование, осознанное в сознании).
Последнее есть чувствование чувствования — чувствование, которое делает
себя собственным объектом, и в силу этого делает себя Я, сознанием,
которое в точном смысле слова является сознанием себя (самосознанием).
Такова единственная конкретная реальность, которая может быть; ибо,
если бы существовала другая, эта другая, ограничивая реальность
сознания, детерминировала бы его — и в силу этого лишала бы его той
свободы, без которой сознание вырождается в механизм, и сходит на нет
ценность того утверждения, которое неявно содержится в каждом акте
сознания.
А с другой стороны, тот опыт, на который нам должно полагаться,
настолько свидетельствует нам о существовании ощущения, насколько
заставляет нас аргументировать его с помощью сознания, которое мы о нем
имеем; т.е. поскольку он является уже не ощущением, но сознанием, мыслью
об ощущении. Можно сказать, что оно существует, поскольку его нет. И
поэтому говорить об ощущении имеет смысл, если подразумевается мысль,
которая его содержит в себе как свой объект [1].
1 Над этими существенными замечаниями я приглашаю поразмыслить всех
торопливых и поверхностных критиков, по поводу моей
Философии
искусства
(Filosofia dell'arte. Milano, 1931) говоривших о натурализме
или натуралистическом мистицизме; о возрождающемся реализме, который
будто бы угрожает (в силу моей непредусмотрительности?) ослабить или
разрушить мой идеализм; и об интеллектуализме, которому — после того,
как я с ним полемизировал на протяжении более чем тридцати лет! — я
сегодня, наконец, якобы сдался, и т. д. и т. п. Такова пошлость
дилетантов (хотя я к ним и обращаю свое приглашение поразмыслить над
ней, почитать более внимательно, изучить и подумать, прежде чем выносить
суждение, но хорошо понимаю, что это не сможет быть очень полезным);
впрочем, она могла бы стать своевременным предостережением и для тех,
кои являются не то что не дилетантами, а, более того, профессорами с
окладистой бородой — и должны были бы читать, но не читают, а полагаются
при вынесении суждений на милые изобретения легкомысленных дилетантов,
дабы пописывать все на слух и полагаться на дерзкие суждения критиков,
для которых критика стала слепым излиянием неудержимой злобы.
19. АКТУАЛЬНОСТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ В МЫСЛИ
Итак, чувствование как чувствование чувствования — Я, мысль, которая
в силу этого не приходит после (разве что в своей идеальной
реконструкции) к чувствованию, отрицанием и утверждением коего она вдруг
оказывается — поскольку только через отрицание, которое осуществляет
мысль, чувствование есть что-то действительное, реальное, конкретное,
как первый неустранимый момент процесса, реализуемого мысля (cogito ergo
sum*).
Первый момент мысли, внутренней мысли, непрестанная ее основа есть
мир, который называется физическим в своей внутренней действительности.
Это точно так же наше тело. Физический мир в своей целостности и в
каждой своей части есть зеркало целого; наше тело, равным образом в
своей целостности и в каждом своем органе, живо жизнью, которая окружает
со всех сторон организм. Оно чувствует свое чувствование, т.е. мыслит и
является тем Я, которое может сказать, что оно существует, quatenum
cogitat*.
20. ЧУВСТВО ИЛИ ТЕЛО КАК НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ БЫТИЕ Я
Ничего нет прежде Я; но Я не существует непосредственно. Оно
существует, порождая себя, становясь одновременно субъектом и объектом в
необходимом синтезе. Его непосредственность — та субъективность, из
которой оно исходит, чтобы быть не только субъектом, но и единством
субъекта и объекта, в котором оно конкретно актуализируется; та для себя
неясная основа, которую, однако, оно освещает своим вечным
самосотворением; та первая точка, из которой оно начинает свой вечный
путь; та прочная и нерушимая база, на которой оно посредством своей
имманентной деятельности воздвигает само себя, а на самом деле весь тот
своеобразный мир, который оно начинает момент за моментом определять, —
есть чувство, кое, рассматриваемое извне, оказывается телом, самим
физическим миром.
21.
ДАННОЕ
КАК БЫТИЕ В ДИАЛЕКТИЧЕСКОМ СТАНОВЛЕНИИ МЫСЛИ
Итак, непосредственность, которая объясняет, почему философы
кантовской утонченности могли говорить о
данном
; но та единственная
непосредственность, которая диалектически может быть допущена в духовной
жизни, — непосредственность, существующая, поскольку она отрицает себя и
растворяет. О непосредственном уже диалектически известно, что оно
существует только как бытие, которое есть лишь постольку, поскольку оно
опосредуется небытием и становится. Мысль — это опыт, поисками которого
занят критицизм вплоть до позитивизма (поскольку он — необходимое
растворение своего непосредственного бытия, которое, как таковое, есть
чувство). Всегда определенный опыт — по причине определенности этого
непосредственного бытия, которое, принимая участие в процессе духа,
отражает его развитие. И мысль является достоверной именно потому, что
через опыт она растворяет (и, стало быть, содержит в себе, пусть даже
негативно) непосредственное бытие мыслящего субъекта — чувствует
собственное чувствование. Слушает своими ушами, трогает своими руками,
пробует на вкус своим небом; и вообще, как говорит Кам-панелла о
мистическом опыте божественного, познает не quasi per manura alienam*,
как при аргументации себя и построении силлогизмов, но благодаря чему-то
вроде tactus intrisecus**, которое есть то, что обычно желают, чтобы
быть уверенными и верить. Но нужно принять во внимание, что осязание
является действительно внутренним и дает достоверность, когда оно — то
самое бытие субъекта, который мыслит и который ощущает вещь как свою
истину, как саму свою внутреннюю жизнь, как собственное бытие.
Свое собственное бытие — в буквальном смысле этого слова. И в самом
деле: если легко увидеть, что достоверности не может недоставать у опыта
испытываемой боли — потому, что в чувстве боли, по общему согласию,
находится один из способов существования самого субъекта, т.е. сам
субъект в своем способе существования — теперь должно быть так же ясно,
что всякое ощущение есть чувство, или способ существования, или бытие
субъекта, который не сомневается в ощущении, потому что в ощущении
состоит его чувствование, т.е. само его бытие.
22. ДОСТОВЕРНОСТЬ
Достоверность можно определить как присутствие Я в истине. Но это
присутствие означает тождество этих двух моментов — учитывая, что, если
под Я подразумевается как есть стремление его понимать, единство
субъекта и объекта, Я, которое своей тождественностью с истиной придает
достоверность, — это, в подлинном смысле, Я как субъект, основа, принцип
Я; и, если его правильно понимают, Я как тело — verbum factum саго*. Но
плоть дает достоверность, поскольку она чувство — и, более того, больше,
чем чувство, т.е. чувство, которое как раз и совершило отрицание самого
себя, чтобы осуществить себя именно как verbum, мысль — чувство как
мысль.
23.
ФАКТ
ПОЗИТИВИСТОВ И АКТУАЛЬНОЕ САМОСОТВОРЕНИЕ ДОСТОВЕРНОГО
ОПЫТА
Позитивисты говорили, что опыт принадлежит
факту
, и поэтому
относительно факта они допускали, что может существовать достоверность.
Это верно, если факт — не факт опыта других или какого-то отдаленного
опыта, но факт актуального опыта, т.е. ощущения, с которым факт
отождествляется и в силу этого оказывается достоверным.
Но факт позитивистов — именно как факт актуального опыта — является
двусмысленным; и следует делать различие между фактом, который
действительно достоверен, но не является, в подлинном смысле, фактом, —
и фактом, который и в самом деле можно назвать таковым, и он, строго
говоря, не является достоверным. Достоверность принадлежит факту,
находящемуся в процессе самосотворения или на пути самоосуществления;
она принадлежит чувству, которое осуществляется как мысль. Но этот
процесс мысли, который берет начало из чистого субъекта, сообщает ему
теплоту и жизнь веры в идеи, существующие для того, кто их мыслит самой
своей жизнью (от которой в силу этого он не может отречься, не vivendi
perdere causas*), в своей диалектике проходит траекторию, удаляющуюся от
точки отправления — и, тем самым, от веры и достоверности. Из сотворения
мысли вытекает факт, который в определенной степени завершен и
находится, таким образом, будучи замкнутым и заключенным в самом себе,
перед субъектом — так, что последний в нем больше не признает себя, и
считает его чуждым себе, и чувствует себя безразличным к бытию или
небытию этого самого факта. Факт, необходимый в том механическом смысле,
что, существуя, он не может не существовать. Уже не субъект в свободном
порыве своей устремленности к жизни, но мертвые вещи и мысли —
естественные и материальные события, следствия, которые противостоят нам
с такой жесткой материальностью, что облекают таинственную, неприступную
и неукротимую фатальность в само божественное воление. Свершенный факт,
который не может иметь ценности — потому, что он является внешним духу,
т.е. изъятым из духа и помещенным вне его. Этот факт — не пламя
достоверности, а пепел. Не жизнь, а обломки жизни. Не живой плод,
который зреет на растении, а яблоко, которое упало на землю и гниет.
Таким образом, недостаточно видеть, чтобы верить; как гласит
пословица,
не верь собственным глазам
. И также недостаточно потрогать
собственными руками — потому, что к стольким вещам прикасаются во сне, и
они весьма прочны... но при пробуждении рассеиваются. Нужно, чтобы мы
находились внутри нашего видения и прикосновения, т.е. чтобы мы были тем
чувствованием. Это можно также выразить, сказав, что оно является нашим
актуальным чувствованием; или чувствованием, конгруэнтным нашему
мышлению, бесконечным, как и последнее (и не имеющим поэтому ничего вне
себя), и исчерпывающим, в силу этого, все бытие нашего Я в процессе его
самоосуществления.
Достоверный факт опыта — это само самосотворение опыта в его
субъективности. Факт, являющийся объективным содержанием опыта, уже
находится на пути к той абстрактной мысли, которая, отрываясь от
субъекта, становится ему чуждой и кажется истиной, но, будучи
неодушевленной и материальной, стремится распасться и исчезнуть. Он
начинается с того, что не имеет больше для нас интереса, а заканчивается
впадением в забвение — чтобы уже больше не возродиться (или возродиться
плоским, невнятным, лишенным ценности).
В действительности факты, которые абстрактно определяются как
завершенные и отдаленные, возрождаясь, приобретают новую жизнь в самой
нашей душе. Прошлое вновь становится настоящим — и в этом настоящем
развивается и осуществляется; и не является уже больше ничем завершенным
— и поэтому облекается новой достоверностью.
24. ДОСТОВЕРНОСТЬ НАСТОЯЩЕГО
Достоверность принадлежит настоящему.
Относительно завтра нет
достоверности
, — говорит поэт-эпикуреец (не без истинного основания,
если сказанное им приводит к лучшей сентенции: ни относительно завтра,
ни относительно вчера). Что не исключает, чтобы она существовала даже
относительно вчера (для стоика) и даже относительно завтра (для
пророка), если вспоминается, оживает в нашем актуальном бытии, или если
ожидание приобретает теплоту и уверенность надежды (укорененной в
глубине нашего бытия или, что одно и то же, в мире, наполняющем нам
душу). Настоящее, которое достоверно, на самом деле не является
точечным, мимолетным настоящим, находящимся между прежде, которое всегда
прежде, и потом, которое всегда остается потом. Достоверное настоящее —
это духовная актуальность, которая содержит в себе прошлое и будущее;
поэтому оно не проходит никогда — и неподвижно, вечно. Там находится
чувство, которое распускается в мысль и освещается достоверностью.
Его и видел в тумане Вико, когда он приписал достоверное филологии,
но филологии, которая бы основывалась посредством философии в вечной
идеальной истории, т.е. в мысли.
25. ПРЕОДОЛЕНИЕ ДОГМАТИЗМА
При разрешении проблемы опыта, как оно обрисовано здесь в общих
чертах, картезианское требование удовлетворяется одновременно решением
Локка и решением Канта. Догматизм побежден достоверностью, являющейся
субъективностью — субъективностью, которая творит самое себя, беря
начало из ощущения, как того требует Локк (но из ощущения,
осуществляемого как мысль — как того требует Кант), и осуществляется,
оставаясь в самом своем осуществлении самоосуществлением, как чистая,
свободная и поэтому бесконечная субъективность — без потребности и
надобности прибегания к чему-то, что было бы ей чуждым и что она должна
была бы догматически допустить как условие своего самоосуществления.
Таким образом, опыт и в самом деле является полностью нашим, без всякого
рода предпосылок, как того требовало de omnibus dubitandum*.
26. ДОСТОВЕРНОСТЬ ЭСТЕТИЧНОСТИ
Достоверность познания и есть сама эстетичность искусства. И здесь
отдается справедливость Баумгартену и нашему Вико, которые заставили
состоять искусства в cognitio sensitive* или в фантазии взволнованной и
возбужденной души, т.е. в познании, которое непосредственно гнездится в
чувстве. Если схоласты говорили, что nihil est in intellectu quod non
fuerit prius in*sensu**, это лежащее в основе познания чувство является
не особым ощущением, которое приходит после, а чистым чувством —
чувством, которое есть чистый субъект, благодаря коему мир
концентрируется и искрится в душе и, стало быть, рассеивается в сияющем
мире искусства (которое и есть тот самый мир мысли — но мысли,
укорененной в субъекте и струящейся из него с помощью спонтанного порыва
живых вещей к жизни).
Таким образом, чувство — это ключ к опыту, где истина имеет
достоверность как искусство, в коем всякая мысль (и поэтому — всякая
вещь в мире, живущем внутри человеческой души) прекрасна, и волнует, и
увлекает, и чарует.
Так объясняется, почему в очаровании искусства есть не сомнение, а
достоверность и отказ от мира, который нами овладевает (т.е. от нас
самих, с которыми этот прекрасный мир составляет одно целое, и
изливается из нашего источника жизни, и предстает перед нами как
автономный и свободный от нас мир, в то время как он является наиболее
полным прославлением нашей свободы).
27. ХУДОЖЕСТВЕННАЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ
Не чинит препятствий и обычное замечание, что исторический опыт не
сочетается с художественным опытом (в мире которого обретают плоть
призраки и сказки, каковых фактический опыт никогда не сможет
подтвердить). Эти два опыта суть один опыт в двух моментах,
несопоставимых не потому, что они имеют различную форму, а потому, что у
них различное содержание. Манцо-ниевское противопоставление, проходящее
между историей и воображением, с точки зрения духовной деятельности
является необоснованным. Одна и та же фантазия нужна нам, чтобы живо
представить себе Цезаря Шекспира и Цезаря Мом-мзена. Но история,
являющаяся мыслью, т.е. философией, содержа в себе Шекспира и Моммзе-на,
ставит каждого на свое место — и, таким образом, различает их. И
поэтические выдумки, обладая той же самой достоверностью, что и наиболее
жестокие муки жизни, имеют различную истину в мысли, все соединяющей,
контролирующей и унифицирующей в связности картины, в которой субъект
постепенно приобретает самосознание. Без движения и развития, оставаясь
в магическом кругу вымысла, последняя — история; а опыт — уже
совершенный орган абсолютной достоверности.
28. ВСЕ ДОСТОВЕРНО ИЛИ НИЧЕГО ДОСТОВЕРНОГО?
Этим мы как-то ответили на возражение, которое могло бы возникнуть
против данного учения об универсальности опыта, пребывающего всегда в
мысли, поскольку субъект всегда является постоянно присутствующим
субъектом мысли. Можно было бы сказать: все достоверно — значит, ничего
достоверного. Никакого сомнения — и в силу этого отсутствует сама
проблема достоверности.
Итак, ответ: сомнение существует лишь в процессе развития мысли, в
котором субъект утрачивает себя, лишь вновь обретая самого себя, и
сомневается лишь постольку, поскольку ощущает новую достоверность, по
отношению к которой первая улетучивается. Даже скептик, который,
кажется, уже не достигает заветной цели достоверности, в
действительности мыслит с помощью достоверности этой своей мысли, в
которой он живет, — с помощью достоверности сомнения.
Так, материалист уверен в своем материальном мире, но не больше, чем
мистик, который имеет свой опыт и чувствует Бога непосредственно (точно
так же, как первому кажется, что он прикасается к вещам). И когда
Неизвестное тревожно вопрошает:
Но где же этот Бог?
— он уже готов его
опыт обрести и почувствовать столь неистово прорывающимся внутрь, что
тот вынуждает его плакать в силу нахлынувшего волнения. Имеет опыт
математик, как его имеет физик, или ботаник, или философ. Дабы база
опыта, являющегося чувствованием, однажды иссякла, нужно было бы, чтобы
вдруг исчез мыслящий субъект; но тогда исчезла бы мысль, и у нас не было
бы больше, что мыслить, и рухнул бы мир.
Здесь поистине центр универсума и источник всякой жизни.
ИСТОРИЯ
1. ИСТОРИЯ КАК СВОБОДА: НАТУРАЛИЗМ И ТЕИЗМ
История делается людьми. После Вико — это аксиома, хотя многие все
еще остаются запутавшимися в сетях натуралистических или теологических
предрассудков, которые делают невозможным четкое понимание оной.
Поэтому, говоря, что история делается людьми, хотят сказать, что история
— продукт или реализация свободы, которой люди отличаются от природных
вещей. Свобода начинает отрицаться за человеком либо если человека хотят
втиснуть в натуралистическую концепцию, либо если его проецируют на фоне
теологической интуиции.
Что касается натурализма, можно, конечно, считать, что избегают его
именно для спасения свободы, противопоставляя дух материи и фатальному
порядку механизма. И точно так же можно считать, что гарантируют
человеческую свободу, отличая дуалистически дух человека от божественной
причинности. Но в итоге любой дуализм, ограничивая каждый из двух этих
моментов, уничтожает всякую свободу, потому что каждый из двух моментов,
поскольку он отрицается другим, является тем, что он есть, только в
связи с другим; и как в своем бытии, так и, следовательно, в своем
действии (operari sequitur esse*) оказывается таким, каким его делает
другой.
2. СТРЕМЛЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ ТЕОЛОГИИ СНЯТЬ ДУАЛИЗМ
Но человек не ограничивал бы свободу Бога только в той теологической
системе, которая бы решительно освободилась от трудностей дуализма,
делая из человека творение Божье и отрицая в силу этого дуализм в его
основе. Христианская теология, двигаясь в этом направлении, испробовала
все пути, чтобы примирить свободу человека и Бога с дуализмом. Но
огромные трудности, с которыми она столкнулась, никогда не были
преодолены; и центральный пункт, вокруг которого она все время
вращается, — догма о единстве Бога и человека как единстве, не
исключающем тем не менее различие. Единство необходимо; и тот, кто не
отдает себе в этом отчета, находится вне духа христианства. Принять это
понятие изначального единства — значит поставить себя на почву
современной философии, которая не может больше понимать дух как
окруженный реальностью — природной или сверхприродной — чуждой и, стало
быть, ограничивающей его бытие (и, следовательно, уничтожающей его
свободу), в то время как она установила: нельзя понимать как духовное
ничего, что не было бы по своей сути и абсолютно свободным.
3. ВЕЩЕСТВЕННОСТЬ ПРИРОДЫ
КАК ТАКОВОЙ И СВЕРХЧУВСТВЕННОСТЬ ИСТОРИИ
Только при этом условии история, дело рук людей, имеет ценность и
смысл и предстает перед нами с тем характером сверхчувственности,
который отличает ее от совокупности фактов природы; ибо, если
обыкновенно говорят, что природные факты также невещественны, поскольку
они понимаются и объясняются посредством отношений причинности, верно и
то, что причинность ничего не объясняет и может лишь бесконечно
расширять сферу тайны, в которой предстают все факты природы. Ибо, если
А и В — два факта, которые в своей неповторимости, каждый в отдельности,
являются таинственными (т.е. непосредственными познаниями, на которые
наша мысль наталкивается, останавливается — и не идет дальше), — то
когда они понимаются один как причина, а другой как следствие, они
начинают являть себя частями более сложного факта, который будет А + В;
но этот другой факт не будет иметь природы, отличной от природы каждого
из двух элементов, которые раньше рассматривались раздельно. Если
фактами являются два первые, то является фактом и новое событие — объект
непосредственного познания, о котором мысль, по определению, никак не
может дать себе отчет. Почему А производит В? Потому, что оно его
производит. Невозможно выйти за пределы простой констатации этого факта.
Всякое естественное исследование — усилие расширить горизонт фактов,
которые непосредственно воспринимаются. Они не мыслятся, а описываются.
Картина, которую человек видит с помощью первого и самого простого
восприятия, может приобрести самые большие размеры; но мысль всегда
остается ее зрителем. Почему? Этот вопрос — относится он к
одной-единственной линии, или к одному-единственному цвету (если
абстрагироваться от всего остального), или ко всей композиции — не
получает ответа.
Такова судьба природы — но не истории, которая сама превращается в
природу, едва лишь утрачивает свою сверхчувственность, становясь
совокупностью фактов, рассматриваемых вразброс как неорганическое
множество или, пожалуй, как упорядоченная совокупность антецедентов,
консеквентов и сопутствующих явлений, как хорошо подогнанная система
деталей, из которых каждая есть то, что она есть, и где все идет, как и
должно идти — одним словом, как унитарный и не делимый на не зависящие
один от другого и автономные элементы факт.
4. КРИТИКА ТРАНСЦЕНДЕНТНОЙ ТЕЛЕОЛОГИИ
Как природа, так и история, представленная столь натуралистически,
начинают (или, лучше, считается, что начинают) приобретать некоторую
невещественность, когда их берутся рассматривать в свете трансцендентной
телеологии, которая делает из них орудие добра, иначе неосуществимого.
Но этот род телеологии уже сам по себе является противоречивым, делая
невозможным понятие того добра, из которого природа и история выводили
бы причину своего существования. И в самом деле, оставим здесь природу;
но если бы история была всего лишь орудием универсального добра, это
добро внутри истории не могло бы иметь не только своего завершения, но и
своего начала. Человек никогда не был бы творцом даже самой маленькой
части этого самого добра; он не мог бы никогда воспользоваться им,
потому что это добро может принадлежать лишь тому, кто его творит.
Трансцендентно добро — транс-цендентна и воля, творящая добро, и
наоборот. Это возможно помыслить, когда речь идет об орудии, которым
пользуется сам человек и которым он сам не является; но становится
абсурдным, когда орудием, которое должно было бы служить добру, будучи
совершенно к нему не причастным, является сам человек, который ставит
своей целью его осуществление. Именно поэтому среди форм добра, т.е.
того, что имеет ценность, находится форма мышления — согласно истине:
для человека было бы невозможно исключение, в силу его инструментальной
природы, из всей сферы добра. Человек, не способный творить добро, но
лишь направляемый высшей рукой к производству высшего блага, не может
также и думать, что последнее является истинным. Он сможет обозначить
его как атом, но не мыслить его. Другие будут мыслить его в нем; но он
останется чуждым подобной мысли и не сможет сказать, что то, что мыслит
себя в нем, ес
...Закладка в соц.сетях
