Жанр: Наука
Другая наука
...нных искусствоведов. Слышат и видят прекрасное лишь
приобщенные к технологиям препаративного обнаружения красоты, эстетически
сформированные "ухо" и "глаз". Смерть и начала бытия
Отмеченные архетипические совпадения различных технологий самоидентификации
перед лицом смерти, вместе с тем, с необходимостью обращают внимание на
фундаментальный факт различия в направлениях обращенности и технологии движения
человека к истине, смерти и власти. Современный человек фактом своего
присутствия в культуре погружен, как минимум, в два взаимоотличных просвета
истины - истины истории и истины физики. Его присутствие обнаруживается, по
крайней мере, в двух различных типах ясности, которые создаются принципиально
отличными технологиями научного или исторического метода прояснения событий.
Это обстоятельство имеет особое значение, поскольку фундаментализирует
онтологическую нестабильность и необеспеченность человека. Только в результате
авторитарной неосторожности можно предполагать, что какая-либо из технологий
про-яснения имеет привилегию предъявлять некую единственно истинную открытость,
в которую человек попадает с момента рождения, и которая создает горизонт самоочевидного.
Увидев что-либо умным зрением, мы можем лишь в том случае не
упустить свет, в котором осуществляется акт видения, если нам дарована
возможность увидеть это же в ином свете. Исходная много-светность бытия, т.е.
исходная предрасположенность любого элемента сцены, выступая на которую, человек
мыслит и совершает поступки, чтобы стать другим, превращает его бытие в
фундаментально необеспеченное и нестабильное. Человеческая ситуация заключается
в отказанности устойчивого бытия.
Нам в бытии отказано. Всегда
И всюду путники, в любом краю,
Все формы наполняя как вода,
Мы путь нащупываем к бытию.
(Герман Гессе в переводе С.С. Аверинцева)
Бытие необходимо каждый раз заново про-из-водить из тьмы возможного, но не в
предсуществующий просвет истины, а вместе или одномоментно с эти просветом.
Действие отказа
Принципиально важным, с философской точки зрения, проявлением отмеченной
необходимости является ситуация, сложившаяся в современной медицине. На
протяжении столетий смерть присутствовала в человеческом мире как нечто
фактически данное. Философы, поэты и богословы могли нескончаемо спорить по
вопросу о её смысле (или бессмысленности). Однако предмет самого спора, с
лёгкостью и не вызывая возражений, устанавливался в присутствии простым
указательным жестом - вот! С конца 60-х годов граница фактического присутствия
смерти оказалась проблематизированной. В рамках идеологии Просвещения врачестествоиспытатель
признавался обществом единственным легитимным экспертом,
которому доверялось судить - жив человек или уже умер. В свете научной истины
общезначимо, самодостаточно и достоверно осуществлялась фундаментальная
метафизическая демаркация границ человеческого мира, разделяющая жизнь и смерть.
Однако, благодаря успехам самой медицины, оказалось, что различные органы и
ткани организма гибнут не одновременно. Остановка сердцебиений и дыхания ещё не
означают конца человеческого существования. При своевременном проведении
реанимационных мероприятий сохраняется возможность возвращения человека к жизни
из этого состояния.
Смерть как бы расслоилась на множество вариантов, каждый из которых может быть
рассмотрен как истинный в зависимости от занимаемой метафизической позиции. Если
считать, что сущность человека выражается прежде всего в мышлении и сознании, то
с этих позиций смерть наступает уже после необратимой гибели коры головного
мозга. Тогда дышащий организм с бьющимся сердцем, но отсутствующим сознанием,
должен рассматриваться как труп, и его морально оправданно использовать, к
примеру, как "ферму" органов и тканей для трансплантаций, или как идеальную
модель для научных экспериментов, испытания фармокологических препаратов и т.д.
Если исходить из отождествления человека с биологическим индивидом, то при
подобного рода философской позиции наступление смерти следует связывать с более
поздним феноменом - гибелью ствола мозга. Необратимое исчезновение сознания ещё
не смерть. Она признаётся наступившей только при разрушении стволовых нервных
механизмов, обеспечивающих автоматическую регуляцию дыхания и сердечнососудистой
деятельности. До этого момента человеческое существо сохраняет свой
статус члена морального сообщества, и на него с необходимостью распространяется
соответствующая этическая и правовая защита.
Существует также большая группа философов и богословов, соглашающихся признать
человека мертвым только после прекращения сердцебиений и дыхания, даже если они
поддерживаются с помощью соответствующих аппаратов. И уже крайнюю позицию
занимают те, кто, борясь против абортов, настаивают, что человек начинается с
момента оплодотворения и, следовательно, гибнет лишь в момент гибели последней
жизнеспособной клетки с полным набором хромосом данного индивида.
Иными словами, феномен смерти приобретает различную наблюдаемую границу в мире
фактически данного в зависимости от того, с помощью каких философских или иных
технологий мы будем про-яснять эту человеческую ситуацию. При этом и сам свет
достоверного знания, дарящий ясность, и эмпирически наблюдаемая различаемость
присутствующих в просвете этой ясности феноменов, производятся единым актом
выбора истины, смерти и самоидентичности. Человек не просто обнаруживает
предельность своего существа в свете истины и на этом строит свою
ответственность, но берет ответственность на себя за выбор и истины, и
собственного предела. Медицинская наука может достоверно свидетельствовать лишь
о том, погибла данная морфологическая структура или ещё жива. Общество, в
результате обсуждения различных точек зрения, строящихся на разных технологиях
прояснения истины - что есть человек, должно прийти к согласию и законодательно
установить, что оно признаёт в качестве смерти. Иными словами, эмпирическая
граница смерти становится предметом общественного договора и фиксируется в
качестве общезначимой с помощью соответствующего закона.
Устанавливая себя в ситуацию этого выбора, человек открывает в своём существе то
несущее Ничто, просвечивающее в феномене смерти, которое выносит на своих плечах
всё возможно сущее, включая и его собственно человеческую сущность, к
осуществлению.
Пустота правового социального пространства и его коррелят в форме
индивидуального право-сознания являются уникальным местом встречи принципиально
чуже-родных по отношению друг к другу технологий про-изведения самости как
центра метафизического треугольника с вершинами "истина", "смерть" и "власть".
В этой ситуации человек как бы устанавливает себя в начало первого дня творения,
будучи вынужден взять на себя ответственность за первичное разделение безвидного
пред-существования на свет и темь сущего.
Мы появляемся из мрака небытия, производимые на свет стихией родовой жизни. Нас
несёт поток становления сквозь необходимо возникающие, трансформирующиеся
структуры младенческого, детского, юношеского, зрелого и старческого тела, в
завершение безжалостно бросая во мрак ничто смерти. Эта слепящая темь ничто
произвела нас на свет. Обращаясь к ней в актах познания истины, мы приобретали
могущество, чтобы стать собой и властвовать над иным. Моё влечение и наполняющая
значением и смыслом суету существования - ФИЛОСОФИЯ (любовь к мудрости) - была
зовом оттуда, влечением - туда. Повод и поводок мысли втягивал меня в бесконечно
длящийся разговор с Платоном, Лосевым, Декартом ...
Я верил и продолжаю упрямо верить, что мой разум - дар мне из той бездны
могущества, которая образует начала возможных всеобщностей разумения, сущностей
человеческого существования...
Но теперь, когда траектория летящей искры жизни близка к своему фатальному
обрыву, когда мрак, породивший, влекший и дававший в жизни веру, знание и
власть, готов меня поглотить вновь, я с ужасом замираю в выстреле изничтожающего
мига.
Ещё мгновение назад наивность мифологического, религиозного, научного или
философского самосознания одомашнивали для меня этот ужас, превращая его в страх
- страх исчезновения той привычной предметности бытия, которая удостоверяла и
мой факт присутствия в мире, или страх страшного суда, чистилища и вечных
мучений в аду, или просвещенный естествознанием страх распада на атомы и
пустоту, или не менее прирученный философский страх, упаковывающий ужас бытия в
оболочку скепсиса.
Одомашненный страх мирно дремал в лучах очевидной истины у ног, как собака, или
пасся на сытных пастбищах философских, религиозных, научных, мистических или
маразматических текстов как прирученное жвачное животное. Я знал о его
присутствии. Я видел, как он дружелюбно повиливает хвостом, слышал, как он
миролюбиво чавкает за плетнём. Это, конечно, была страшная собака или страшный
бык. И я знал, как их страшиться, меня этому научили с детства: "Паша! Покажи
как ты боишься собачку?" - "Ай, ай, ай!"
"А как ты боишься бычка?" - "Ой, ой, ой!"
"Молодец, какой умный мальчик! Получай конфетку!" Страшиться мы умеем все.
Только бывают моменты, когда у самого одомашненного животного, загнанного в
угол, прорывается звериная, необузданная ярость, грозящая немедленным
изничтожением. Мгновение назад это животное послушно исполняло команды, но
теперь - всё в прах: команды, слова, знания. И только цепенящий, захватывающий
ужас соприкосновения с дикостью бытия.
Так и одомашненная смерть миролюбиво сопровождала меня. Я её страшился. Но
неотвратимо наступает "угловой" момент - всё стекается к этому мигу цепенящего
ужаса, поглощающего ничто смерти. Все заслуги, знания и умения обнаруживают
свою ничтожность. Что делать? Как быть, стремительно становясь не-бытием?
Не знаю...
Дай Бог мне мужества и упорства устоять, на чем стоял, хотя и мог стоять иначе.
Дай Бог уберечь перед лицом ужаса ничто твой дар разума, скреплённый верой в
сопричастность истине и выправленный (устремлённый) непреодолимой влечением,
любовью к мудрости (философией). Дай Бог сил сохранить надежду на твой
животворный мрак, произродивший меня, чтобы жить, и дававший в хитросплетениях
жизни могу-щество, чтобы быть. Примечания
1. Л.Н.Толстой. Смерть Ивана Ильича. Цит. по сборнику "Хаджи-Мурат. Повести".
М.: Художественная литература, 1980. С. 77-78.
2. Ф.Е.Василюк так трактует господствующий подход к переживанию горя: "... когда
за всем этим многообразием деталей пытаешься разглядеть объяснение общего смысла
и направления процессов горя, то почти всюду проступают знакомые черты схемы
З.Фрейда, данной ещё в "Печали и меланхолии".
Она бесхитростна: "работа" печали состоит в том, чтобы оторвать психическую
энергию от любимого, но теперь утраченного объекта. До конца этой работы "объект
продолжает существовать психически", а по её завершении "Я" становится свободным
от привязанности и может направлять высвобождающуюся энергию на другие объекты.
"С глаз долой - из сердца вон", - таково, следуя логике, было бы идеальное горе
по Фрейду". - Пережить горе // "О человеческом в человеке. М.: Политиздат, 1991.
С. 231.
4. Э. Гуссерль. Парижские доклады // Логос. 1991. ¦2. С. 29.
7. Ужас смерти, проясняясь техникой определенного дискурса (научного,
религиозного, мифологического и т.д.), трансформируется (или точнее -
оформляется) в страх, и только в этом случае можно согласиться с В.Н.
Дробышевым, выражающим достаточно типичное суждение: "Смерть предвосхищается
страхом, страх символизируется смертью". См.: В.Н. Дробышев. Страх и смерть //
Ступени. ¦1 (7). 1993. С.22.
8. У Хайдеггера находим следующее свидетельство: "Человеческое присутствие
означает выдвинутость в Ничто.
Выдвинутое в Ничто, наше присутствие в любой момент всегда заранее уже выступило
за пределы сущего в целом. Это выступание за пределы сущего мы называем
трансценденцией. Не будь наше присутствие в основании своего существа
трансцендирующим, т.е., как мы можем теперь уже сказать, не будь оно заранее
всегда уже выдвинуто в Ничто, оно не могло бы встать в отношение к сущему, а
значит и к самому себе.
Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы. Там же.
Важно, однако, отметить, что Ничто является лишь началом трасцендирования,
выдвигающим человека за рамку сущего. Без артикуляции вы-движения из сущего в
языке определённого рода мифа или метафизики (религиозной, философской или
научной) трансцендирование не исполняется. Оно так и остаётся чистым позывом
(призывом), не покидающим фактически переживаемого присутствия, открываемого
указательным жестом - вот!"
9. П.П.Гайденко. Смерть//Философский энциклопедический словарь. М.: Советская
Энциклопедия. С. 618.
Роль смерти в высвобождении истины родовой сущности человека из связанности с
конечностью эмпирического существования достаточно ясно фиксирована уже у
Гегеля. В "Энциклопедии философских наук" читаем: "Живое существо умирает
потому, что оно есть противоречие: в себе оно есть всеобщее, род, и, однако,
непосредственно оно существует лишь как единичное. В смерти род показывает себя
силой, властвующей над непосредственно единичным". Через процесс умирания
"...идея жизни освободилась тем самым не только от какого-либо (особенного)
непосредственного "этого", но также от этой первой непосредственности вообще.
Она, таким образом, приходит к себе, к своей истине; она вступает в
существование как свободный род для самого себя. Смерть лишь непосредственной
единичной жизненности есть рождение духа". Г.В.Ф.Гегель. Энциклопедия
философских наук. Том 1. М.: Мысль, 1974. С. 408-409.
10. Этот вопрос рассматривается в рукописи С.С.Неретиной "Час смерти: рождение
индивида".
11. В.С. Библер. Нравственность, культура, современность (философские раздумья о
жизненных проблемах) // Этическая мысль. Научно-публицистические чтения. М.:
Политиздат, 1990. С.21.
12. Э.Ю. Соловьёв, выступая на Всемирном философском конгрессе в Москве летом
1993 года, сказал, что знаками зрелости современных сообществ могли бы стать
"отмена смертной казни как символа власти рода над индивидом, и признание права
гражданина на эвтаназию, как выражение полноты его автономии". В настоящее время
в США и ряде других стран действует большое число правозащитных организаций,
отстаивающих право на эвтаназию. В журнале "Человек" ¦6 за 1992 год, с.30-40,
помещены мои переводы и комментарий к статьям Дерека Хамфри, посвященным данной
проблеме.
13. Этот аспект более подробно изложен мной в работе: Что значит знать?
Онтология познавательного акта. М.: Российский открытый университет, 1991. С. 820.
14. О власти философии читаем у Платона в диалоге Алкивиад 1: " Но поскольку ты
лелеешь надежду доказать городу своё право на всевозможные почести, а доказав
это, тотчас же забрать в свои руки власть, то и я надеюсь получить при тебе
величайшую власть, доказав, что представляю собой для тебя весьма ценного
человека, вплоть до того, что ни твой опекун, ни твои родичи и никто другой не
может обеспечить тебе желанного могущества, кроме меня, но, конечно, с помощью
Бога". Платон. Диалоги. М.: Мысль, 1986. С.177.
Философ обеспечивает жаждущего власти особого рода могуществом доказывать
достоинство и право на почести перед народом. Путь к этому могуществу
прокладывается через пространство майевтического диалога, продвигаясь в котором,
он помогает Алкивиаду высказать истинное суждение о его собственной самости. При
этом, контролируя технику диалога, философ получает "величайшую власть" над
властолюбцем. Власть философии, как и других сословий всеобщего, лежит в
контроле над технологиями прояснения исходно неопределённых человеческих
ситуаций, задающими категоризацию жизненного мира на "самость" и то, что ею не
является. Технология формирования самости по диалогу "Алкивиад 1"исследована у
Фуко: Foucault Mi-chel. Technologies of the Self. Mass. 1988.
15. Подробное описание шаманского ритуала обретения власти через путешествие в
мир смерти см.: К.Леви-Строс. Структурная антропология. М.: Наука, 1983. С.147182.
16. В одном из примечаний В.В.Бибихин так выражает мысль Хайдеггера: "От
смертности как таковой человек ещё не умирает; оттого, что он в силах принять
свою смертность, "способен" к смерти, его жизнь перестаёт быть голой биологией и
открывается для биографии (истории)". С моей точки зрения, человеку отказано
быть "голой биологией". Он может ею стать, поместив себя в просвет истины
естество-знания. Поэтому, как мне мнится более верным, выдвижение в Ничто
означает установление себя в положение на пороге возможной биологии и (или)
биографии, в топосе их начала.
17. Вопрос о выборе пределов существования человека в контексте проблем
современной биоэтики обсуждается мной в статье: Феномен биоэтики // Вопросы
философии. ¦2. 1992. С. 104 - 114.
Дополнения
1. Различные формы обращенности самости к бытию перед лицом смерти
соприсутствуют. Лучи истинного знания или настраивающие на истину звуки
легитимных камертонов, которые контролируются сословиями всеобщего, создают
особое поле ясности и отчётливости, которые дают меру или задают образцовый
порядок для других типов интенсиональности.
В просвете определённого типа истины как истории первая и вторая форма
интенсиональности трансформируются в память и воспоминание. Память артикулирует
присутствие в мире фактического, наделяя его асимметрией аффектов вины, совести,
наслаждения, греха и т.д. Воспоминание охлаждает, дистанциирует, превращая
предмет переживания в рассказ. Однако, в отличие от истории, где повествование
даётся с позиции объективного наблюдателя, в воспоминании рассказ сращен с
рассказчиком. События, которые описываются, предполагают включенность
воспоминающего. Если в историческом контексте я могу создавать повествование,
например, о жизни и деятельности И.В.Сталина во всей подробности, то в моих
воспоминаниях Сталин может присутствовать как портрет, как фигурка на мавзолее,
которую мне показывал отец, на руках пронося по Красной площади во время
демонстрации, как страшную мумию в мавзолее... Личная включенность составляет
скрепу рассказа-воспоминания. Воспоминание в этом смысле "органно".
В физикалистски ориентированном пространстве истины первая интенсиональность
приобретает характеристику естественного ритма (временной структуры): например,
ритма сна и бодрствования, еды, дыхания, выделения экскрементов и т.д. Или же
естественной пространственной структуры - формы тела и его пропорции,
естественной артикулированности на части.
Другой, считающий зубки прорезывающиеся: уже столько-то, а те не прорезались,
или не там, где надо или когда надо, - ребёнок в свете радостей забот, опасений
и переживаний угрозы, которые непосредственно связаны с измерениями "Какой ужас!
За полчаса уже четвёртый раз на горшок просится!" "Как часто он дышит - ему
душно и т.д."
Во второй установке ритм, структура и форма входят в органные структуры
самоидентификации, само-детерминации, самоконтроля, как бы обозначая успех или
неуспех этого процесса.
2. В психоанализе истина, открывающаяся как эрос, амбивалентно оказывается
устремленностью к смерти - танатосу. См.: Сабина Шпильрейн. Деструкция как
причина становления // Логос. ¦5. М., 1984. С. 207-239.
3. Есть фраза Рыклина, над которой стоит подумать: "Изнанкой метафоры является
постоянно неантропоморфное в нас или смерть. Смерть не в смысле прекращения
жизни, а как условие её возможности". - Изнанка метафоры (маргиналии к философии
события)/Мысль изреченная. М., 1991. С. 126.
Попробую пересказать, как мне представляется, близкое рыклинскому, но по-своему.
Смерть как не антропоморфное может удерживаться в присутствии лишь при условии
взаимоуничтожения неких антропо-специфических технологий представления самой
смерти. Смерть в форме мира предков или разлагающихся химических субстанций
трупа вполне антропоморфна. И для шамана мир предков является условием
возможности жизни, и для естественника констелляция атомов и пустоты определяет
возможность жизни. Надо удержать ситуацию в пред-верии первого дня творения.
Когда смерть безвидна.
Обычная метафора всегда контекстуально-антропоморфна. Например, моё имя - Павел.
Пример такой метафоры. В её подкладке лежит смерть. Я назван в честь предка, а
тот, в свою очередь, был назван в честь апостола Павла. Я - Павел.
Метафизический смысл этого "я" может быть сведён к силе, удерживающей метафору в
положении длящегося сдвига. Во мне, конечно, слышится "отзвук" и просвечивается
"отсвет" того, что шлёт в ужасе "немого привета" моё имя. И в перспективе
антропоморфной смерти "ясно", что меня держит. Мой предок или мой святой -
трансцендированные точки укоренения в вечном присутствии.
Если же преступить рамки антропоморфного, то окажется, что точкой "прикола"
этого "я" к бытию является не всеобщее, которое смерть с меня смоет и которое
растворится во всеобщности само-тождественного архетипа "павловости" как
варианта собственно человеческого, и не единичное, которое по бедности питается
лишь тем, что тотальность не может поглотить, а ужас немоты, охватывающий
человека, к которому обращен привет безвидной бездны. Из этого ужаса - и
неповторимость (случайная единичность) моих болезней и пороков, и
универсальность моих моральных добродетелей и интеллектуальных способностей -
становятся моими. Некоторой принадлежностью "я". Стоит мне умереть или забыться
в само-обожании или само-уничижении, как метафора слипнется. Я превращусь в
простую эманацию "павловости" или тех гнусных пустяков, которые "помешали" или
"уберегли" (каждому своё), исполниться в истине. Но я пока есть, т.е. пока
удерживаю метафору, упаковывающую ужас немого привета в моём имени, в
напряжении. Живу.
4. "Следует ориентироваться на имманентные формы знания, присущие докультурной
реальности, которые не определяются интенсиональностью сознания, мыслить так,
как будто культуры не существует". Подорога В.А. в ст.: Михаил Рыклин, Валерий
Подорога. Третья возможность метафизики (беседа об одном философском опыте)//
"Мысль изреченная..." М., 1991. С. 110.
Однако, необходимо присутствие и культуры, и просвета сознания, которые создают
и категорируют присутствие на некое до и помимо себя, но в присутствии себя
выявленное. Только в полной блокировке какого-либо естественного просвета, что
даётся как результат - в ужасе, не знающем различения на свет и темь, на форму и
хаос, а поэтому не имеющих никаких форм знания. До-культурная позиция обречена
на то, чтобы производить как точки отталкивания пошлые и примитивные определения
культуры. Надо постоянно отвлекаться от реально опыта мысли Гегеля, Бахтина или
Библера, подменяя опыты сингулярного мышления, обрывками текстов, в которых эти
опыты объективировались. Сомнения, неувязки, фразы, в которых мысль уводится
словами или аффектами, воплощенными в конкретные слова, логически выверенные
парадоксы разума, работающие как машины по разрушению рациональных дискурсов, -
всё это надо отстранить как досадное неудобство пренебрежительным хмыком, -
ничего нового!
А. Когда Жорж Батай, запределивая сознание, укореняет человеческую суверенность
в опыте эроса и смерти, открытом в "теле", то эта процедура исходит из
категоризации человеческого присутствия на сознание и тело. Трансцендирование
произвело эту работу категоризации, вылущило эрос и танатос из метафизического
центра гнозиса, вытеснив их на маргиналии гносеологически ориентированной
культуры. Батай, как и другие философы тела, не продумывают, как мне кажется,
ситуацию "первого дня творения мира". Хоспис и права человека
Задача моего выступления заключается в том, чтобы показать, что хосписное
движения, проблемы которого мы обсуждаем, является составной частью глубинного
сдвига в общественном сознании в целом, и в идеологии современной медицины в
особенности.
Этот сдвиг касается изменения содержания понятия человек, его углубления.
Речь не идёт о результатах философских размышлений - здесь необозримый разброс
мнений и концепций, но о квазитеоретических представлениях, как бы
вмонтированных в менталитет людей и властно определяющих их практическое
поведение.
Особенно наглядно действие предпосылочного понимания того, что собой
представляет человек, дано в архитектуре - овеществлённой психологии народа в
камне и бетоне.
Банально - дома строятся для человека, дороги мостятся и улицы прокладываются
так же для человека. Но для какого?
Для молодого и здорового - это идеал человеческого в человеке. Страдание,
старость и смерть рассматриваются как внешние, не касающиеся его сущности,
проявления зла - то, что рано или поздно он победит как внешнего или внутреннего
врага.
Дома строятся так, что в них практически не предусматривается проживание
инвалида, или серьёзно (хронически) больного человека - пятиэтажки без лифтов
или лифты, в которые не въедет инвалидная коляска. Неприступные для этих же
колясок марши лестниц подъездов, отделяющие поверхность тротуара от входа в
лифт. Узкие пролёты лестниц и лифты, в которые при всём желании не войдут
санитарные носилки, не говоря уже о необходимости выносить гроб. Но так строятся
не только дома - школы, кинотеатры, театры, магазины, метро, автобусы и всё
остальное создаётся для человека, образ которого в сознании и архитекторов и
остальных людей предстаёт в категориях здоровья и молодости.
Старость, страдание и смерть вытеснены из общественного сознания, исключены из
пространства социальной коммуникации так, как оно предстаёт в нашей архитектуре,
в организации жизни. Не КГБ или ФБР, а общество через различные механизмы, в том
числе и механизмы организации архитектурного пространства, безжалостно
репрессирует (дискриминирует) тех, кто волею судьбы выпадает за рамки
господствующей в общественном сознании нормы человеческого в человеке
(инвалидов, стариков, психиатрических и онкологических больных и др.)
Действие аналогичного идеологического стереотипа без труда обнаруживается в
современной медицине.
В клинической теории и практике преоблад
Закладка в соц.сетях
