Жанр: Детектив
Кремлевский фантомас
...йцеголового - от большой силы.
Иванов, Потехин, Джозеф Роджерс подозрительней всех. Они, к тому же, в состоянии
нанять исполнителя.
Роджерс связан с европейским бизнесом. У него выход на лондонский аукцион. Мистер
Уилсон, директор "Сотбиса", и бывший смотритель британских королевских сокровищ
Энтони Блан, да и прочие, наняты, по слухам, КГБ.
Именно "Сотбис" принимает, между прочим, контрабанду и гарантирует продажу.
Покупатель же трепаться не станет. Впрочем, украденный российский Филонов гуляет по
Парижу не прячась.
- Костья, как ваш бабушка? - спросил Джозеф, смутившись от Костиного долгого
взгляда.
- Спасибо, лучше: спит.
- Это есть прекрасно.
В хозяева, конечно, рвутся везде. Но, Боже, неужели европейцу нужен титул хозяина
Кремля?
Был бы Роджерс французом, может, и рвался бы. Французы наглодались в 812-ом
кремлевских ворон, облизнулись на имущество Оружейки. Им до сих пор хочется взять
реванш.
Джозеф - англичанин. С другой стороны, Англия всегда была самой коварной нашей
союзницей. Всегда она подкладывала нам свинью.
И все же русский есть русский. Иванов и Потехин - вот о ком надо задуматься.
Леонид Иванович вошел к Косте только что. Маняша ухаживала за ним, накладывала
еду на тарелку, он со сладкой улыбкой засмотрелся.
Маняша, кстати, похорошела. Она впервые скрутила вялую косицу в гордый женский
пучок и кокетливо его оплела подаренной костей красной косыночкой.
Иванов, как Гайдар, пухлый. Леонид Иванович - сладкоежка. Он ест третий кусок
"Захера". За этот месяц он еще округлился. Глаза за очками черные и таинственные.
Потехин сидит, как аршин проглотил, и почти не ест. Изредка пожует горошинку,
кукурузное зернышко, еще какую-то незримую крошку.
Он жилист, жёсток до некрасивости. Он как бы ороговел. Лицо рябовато от
давнопрошедших подростковых авитаминозных фурункулов. Рябинки должны бы оживить
лицо. Но нет, наоборот, мертвят.
Возможно, Потехин с Ивановым невиновны. Политика и власть им не нужны. У них и
без того есть дело.
Потехин стремится в законный бизнес, а Иванов и вовсе - интеллигент, в бизнес он
пришел из завлабов.
Но Костя подозревал обоих, потому что понимал их.
Да, они добились своего. Но настоящие престиж и самоуважение - тайные, а не явные.
И Касаткин представлял, как любуются они дома втихаря на Гау и панагии.
Разговор стал сладкий. Тамара к тому же всем поддакивала. Леонид рассказывал, как
проиграл позавчера в Монте-Карло кучу денег и приобрел вчера, проезжая по Окружной, -
трехэтажный средневековый замок прямо у шоссе: любовница из машины увидела, захотела
владеть, остановились, вышли, пошли в дом, тут же и купили.
Он? Или хватит ему для счастья того, о чем рассказывает?
- Этого мало, - услышал Костя, потерявший нить разговора.
- Один мой человечек, - продолжал Потехин, - дать на лапу не захотел, нанял
лучшего адвоката, чтоб получить условно, а сел на семь лет.
Или не он?
Или всё же запретный плод слаще?
Слаще или нет, надо смотреть на реальность.
Звякнул звонок, кратко-настороженный, но резко-злой.
Ввалился незваный Бодайбо с веником гвоздик и опять с "Реми Мартеном".
- Желаю те, Мария Махдалина, мужика хорошего.
Маняша мужественно расцеловалась с Бодайбо трижды.
Октябрь сел за стол. От Бодайбо веяло корявой силой. Никого, впрочем, он не
впечатлял. Смотрелся он жалко в новом спортивном, хоть и дорогом, костюме рядом с
пышной Барабановой.
Беседа заглохла. Заговорил Октябрь. Он стал проклинать дочубайсовских грабителей
народного добра. Дескать, прихватизировали коммуняки, а рыжий отвечай.
- Ну, ничего, - шипел Октябрь, - с ворами жить - по-волчьи выть. Надо
действовать их же методами.
- А то натравили народ на умных людей.
Старухи заворчали.
Но слово "народ" - транквилизатор.
- Пра-а-льно, - продолжал он, пьянея, - Иуду распинать неинтересно. Интересно -
Спасителя. Иванов с Потехиным отошли на кухню.
- Ох, Октяб Георгич, Октяб Георгич, уж этот ваш Чубайс, - заученно сказали
старушки.
Провинциальная Октябрева принципиальность скоро разогнала собрание. Расходились,
правда, вяло, незаметно. Рассасывались.
Вышел, покачиваясь, Бодайбо, унося свой "Реми Мартен".
Последними Костя проводил Лиду с Маняшей. Маняша обернулась в дверях
благодарно. Она поправила свой пучок с красной банданой и вдруг радостно и нежно
посмотрела на Касаткина.
Костя обхватил Маняшу, не за талию, а чуть повыше. Красный пучок отъехал вбок.
- Маняша, ты где? - строго крикнула Лидия, вызвав лифт.
Маняша шагнула к матери. Двери лифта раскрылись.
- Костенька, спасибо! - сказала Лидия Михайловна. Двери лифта сомкнулись.
Костя закрыл дверь.
И вдруг раздался чудовищный грохот.
Проснувшаяся и вставшая в уборную бабушка покачнулась, ухватилась за шкафчик и
рухнула вместе с ним.
Костя, похолодев, прибежал.
Мягкая старушонка ничего себе не сломала. Костя доволок ее до кровати, уложил,
поднял шкафчик и принялся укладывать назад старушечье барахло.
От отвращения он не рассматривал, рассовывал всё как попало.
С занюханной обувной коробки с надписью "Ганц Элеганц" неизвестных годов съехала
крышка, и внутри в газетном клочке блеснуло.
Костя двумя пальцами вынул и развернул. Это был знаменитый брильянтовый пернач
из Оружейки. На конской короне, в центре, блестел, как красный спекшийся плевок, рубин. С
одной стороны на ушке диадемы висела цепочка, с другой - подобие плоской
остроконечной шпильки - видимо, так, шпилькой сквозь уши, пернач на лошадиной голове
два века назад крепился турками.
27
КАСАТКИН В ЗАСАДЕ
Утром Касаткин позвонил следователям.
Соловьев с Семеновым и их эксперт-криминалист приехали, пернач завернули в
полиэтиленовый мешок, в другой - найденные в той же коробке шесть брильянтовых колец,
браслет и панагию "Тайная Вечеря" с хризолитовой камеей из лубянского магазина "Пещера
Али-Бабы".
Соловьев остался с Касаткиным на беседу. Костя сидел, выпучив глаза. Он до сих пор
не мог опомниться.
- Там помойка, - сказал Костя. - Бабка раз в сто лет открывала, чтоб всунуть дрянь,
и закрывала. Туда без противогаза не заглянешь. Фантомас не дурак. Надежней тайника не
найти.
Народу в его квартиру приходило много. К Клавдии Петровне заглядывали все.
Бабушка почти всегда в полудреме. К шкафчику доступ открыт.
Соловьев попытался поговорить с бабушкой.
Бабушка наяву не видела никого.
- А кто вам, Клавдия Петровна, снился? - вкрадчиво спросил Соловьев.
Клавдия Петровна отвечала неразборчиво, Касаткин переводил.
Снились ей мыши.
Вскоре сообщили о результатах экспертизы. Отпечатки пальцев на вещах были только
Костины.
Драгоценности привезли Касаткину обратно. Оба опера. Смотрели и говорили они,
однако, вполне буднично.
- Я не крал! - сказал Костя, но оперы даже не улыбнулись.
Без лишних слов они дали Касаткину инструкции.
Косте велели держать брильянты там, где они лежали: в коробке в шкафчике на нижней
полке. Разумеется, это был не подарок.
Касаткин понимающе кивнул.
Милицейское решение было правильным.
Допустим, Яйцеголовый боится обыска. Он остерегся держать краденое у себя и
временно спрятал у Касаткина. Шумиха утихнет. Яйцеголовый явится за своим добром -
перепрятать или реализовать.
Касаткина просили жить, как жил, но не оставлять надолго квартиры.
Техник поставил небольшой жучок-сигнал в прихожей.
И Касаткин стал "жить, как жил".
В Москве тоже все угомонилось. Люди устали от бесплодных сенсаций и затихли на
дачах.
Костя пожалел, что взял отпуск.
Замечательно, конечно, что Касаткин реально участвовал теперь в расследовании. Но он
жаждал действовать, а приходилось отдыхать.
Костя скучал по людям. Он радовался, когда Глеб, Паша и Виктория Петровна звонили,
и болтал с ними по полдня, так что сами они не рады были, что позвонили. Даже ненасытная
телефонщица Виктория стала свертывать разговор, чего не случалось прежде.
Серебряная "Субару" стояла во дворе в ряду с другими.
Костя решил не делать из спонсорского подарка истории. Подумаешь, машина.
Прошел месяц с ограбления Оружейки.
Касаткин ждал.
Заниматься ничем путным и умственным он уже не мог.
По Кате он безумно соскучился. Рядом была Маняша. Она смотрела на него, уже не
скрывая нежности, и эта нежность - единственное, что радовало его.
В ожидании прошли выходные и начало новой недели.
Все было однообразно. Приходили соседи - Блевицкий, Джо, Леонид. Приходили они
без видимых причин, словно чуяли, что Костя мается.
Костя нарочно оставлял их на некоторое время одних, выходя то на балкон, то на
площадку. После их ухода он бегал к бабушке в комнату, лез смотреть в вонючий шкафчик.
Сокровища - на месте.
В среду 17 августа был юбилей: исполнился месяц, как Фантомас украл пернач и
заставил Касаткина написать "Хозяина Кремля". Юбилей Касаткинских позора и славы.
Утром Касаткин сел в "Субару" и поехал к Кате на службу. От нетерпения он даже не
стал красиво ждать у входа в машине. В крутой черной куртке "Рибок" и с ключами на
пальце Костя пошел в Катин справочно-библиографический зал.
За Катиным столом сидела незнакомая - добрая блондинка в кофточке со сплошными
пуговичками. Блондинка посмотрела на Костины ключи, на Костю. Костю она узнала -
видимо, по недавним журнальным фотографиям.
- Смирнова в отпуске, - еще добрей сказала она.
- До понедельника? - тревожно спросил Костя, ключи спрятав.
- Почему до понедельника? - удивилась добрая.
До сентября.
Жизнь рушилась.
Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит
свет и будет лежать, пока не уснет.
Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.
Но случилось новое, невозможное несчастье.
Четверг, 18 августа
Новое Катино исчезновение превратилось ночью в кошмар. Костя обнимался со змеями,
а когда вырвался и нашел любимую, и припал губами к ее лицу, у нее оказалось три головы
- няни Пани, Розы Федоровны и Лидии Михайловны, и целовал он фиолетовую помаду
Лидии Михайловны.
К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась.
Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и
тумбочки, в угол.
- Ба, ты что?
- Ох, мыфы там.
- Нет там мышей, ложись лучше.
Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.
Касаткин надел куртку и собрался в Успенский собор. Но тут по телефону пришла
ужасная новость.
Скончалась Лидия Михайловна.
Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.
Потом позвонила Маняша.
- К-костя, - пробормотала она.
- Константин! - это взял трубку Бодайбо. - Зайди-кась к нам!
Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.
Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут,
но сжат - сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе -
открытый "Реми Мартен", пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.
Милиция приехала сразу вся, "старухина" и "фантомасовская". Криминалистов,
фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было
видно: у Фомичевой, как у Панявиной, - отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в
нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.
В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.
Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.
Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, "работал" вместе с ментами.
Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом
Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.
- Мама, - рассказала Маняша, - опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей
стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не
слышала. Утром встаю, иду на кухню - мама на полу, холодная уже.
- Ничего не трогали?
- Нет. Мамочка...
Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин "куратор" Соловьев занялся
Октябрем и его "Реми Мартеном". Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у
Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.
- Почему?
- Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.
"В принципе, понятно, - подумал Костя. - У дикаря всё дико: сначала унесет от
жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости".
- А кто прикасался к бутылке?
- В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи
тоже.
- А потом?
- Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.
- И кто пил? Пауза.
- Вы, Мария Георгиевна?
- Н-н-н... - Маняша застонала. - Нет же!
- А вы? - Октябрю.
- Да ну его. У меня есть в комнате.
- А враги у вас есть?
- Были, есть и будут, - оскалился Бодайбо.
- Кто?
- Все.
- Почему - все?
- А я всех вывожу на чистую воду.
- А в доме у вас есть враги?
- А поди знай. Чужая душа, как говорится.
- Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она
могла знать?
- По-моему, ничего, - сказала Маняша. - У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не
пьет!
- А вы? Маняша молчала.
- А, Мария Георгиевна?
- Да... иногда... немножко... пью... как лекарство...
- У кого мог быть цианид?
- У нас, - уже смелее сказала Маняша. - С весны. Мы морили ос. Появились
почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи - чепуха, а осы - неприятно.
- А осы - только у вас?
- У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у
Блевицкого.
- Откуда взяли яд?
- Разносила няня Паня... ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.
- А у нее откуда?
- Не знаю. Она приносила из каких-то своих запасов. Она же мыла пол во всяких
великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов.
Потом хлорку, когда не было мыла.
У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия
Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.
Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.
Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять
накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?
Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.
Мать была для нее всем.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ФАНТОМАСА
Всё случилось очень быстро.
Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался,
хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще
отвернулась.
Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал.
Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой
каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. "Жизнь
продолжается", - объявил он и нарезал хлеб.
Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с
буханки.
Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяевах. Костя, чтобы развлечь Маняшу,
поддержал.
- Надули нас комсюки, - злился Октябрь.
- То есть? - провоцировал Костя.
- Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались
воротилами. Сами правят.
- Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?
- Мной-то нет.
- И мной нет. А старуха с укропом у метро "Бибирево" - тоже воротила. Только она
в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.
Октябрь не желал о вечном.
- Нами правят олигархи, - тупо сказал он.
- Ваша "власть олигархов" - газетная поговорка.
- Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.
- То есть опять всё у них отнимете?
- Я - нет. Я их обезврежу иначе.
- Царской водкой? - с умыслом пошутил Костя.
- Зачем царской. Я сам себе царь.
У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: "Але", - послушал, встал и,
слушая трубку, пошел к себе.
Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил
известные истины о том, что "оставьте мертвецов мертвецам". Выходило, что Маняща -
тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как
жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь
она раздражала его своими смиреньем и нежностью.
Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет,
когда менты найдут убийцу.
Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и
уходили в дурную бесконечность.
А завтра, между прочим, 19-е, праздник.
- Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.
- Иди, - сказала Маняша. - А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй,
развейся.
- Не знаю. Бабушка разбушевалась.
- Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.
Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.
Было еще светло.
Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на
крайнем крючке свою куртку - "наркокурьерку", на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам
закрыл, съехал вниз и вышел во двор.
Костя глянул на "Субару". А вот Ленин "Сааб". Вот потехинские "Крайслеры".
Джозефа серенькая. Ряд грязных "Жигулей". Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе
нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит.
Свечечка во мраке.
В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.
Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как
говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало
темнеть.
А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг
усопших.
Костя пошел по мосту к Александровскому саду, по саду - к Кутафьей.
К праздничной службе по Троицкому мосту вместе с Костей уже шел народ. А
навстречу из Кремля - со службы тетки. На каждой - аккуратная чиновничья прическа и
нарядная кофта. Они тоже - кремлевские "хозяйки".
У КДС тетки навстречу уже не шли, зато Костю обгоняли гуляющий народ и туристы.
Подходя к собору, Котя сунул руки в карманы за мелочью. Денег не было, был
скатанный бумажный шарик. Костя вынул, развернул.
Билетик в Оружейную палату от 17 июля сего года. Куртка-наркокурьерка, он же
чувствовал, - чужая. В прихожей впотьмах Костя схватил Октябреву - такую же. Конечно!
Не хватает того банного билетика и купальной шапочки! Вот тебе и раз! А ведь
прикидывался правдолюбцем!
Костя перекрестился, вошел в собор, встал и застыл с остальными.
17 июля. Кража. Билет в Оружейку. В Октябревой куртке.
А Маняша там с ним. Или, может, она ушла к бабушке? Да нет, не ушла: не очнулась
еще.
Костя, как робот, вышел из храма и пошел. По Кремлю не бегают. Костя все же
побежал, неприличный бег стараясь выдать за ходьбу.
Встречные смотрели с удивлением. Все плыли уже в одном-единственном направлении
- навстречу Косте, в собор.
На Троицком мосту встречное течение стало сплошным потоком. Точно вместе разом
татарва, ляхи, казаки, Минин с Пожарским и француз. Сквозь них не пробиться.
Впритирку к стене, перебирая руками кирпичные зубцы, потому что подкашивались
ноги, Костя пробивался к выходу.
- Не надо нервничать, нервничать не надо, - сказал ему нарядный благодушный
человек, которого он задел.
Наконец Костя помчался, как можно мчаться на ватных ногах.
От этих ног зависела сейчас чужая жизнь.
Нельзя было даже схватить тачку.
Объезжать у Манежа - дольше.
Перебежав на свою сторону, ловить на мосту - бессмысленно.
Бегом! Домой!
Галоп, паника, пустота в голове. И, как ни странно, вопрос: тут что-то не так, почему?
Маняша - самая несчастная, самая беспомощная дура!
Подъезд. Лифт. Фомичевская дверь. Дзинь. Октябрь:
- Чё?
- Где она?
- У бабки, что ль?
Вниз. Костя влетел к себе. Прыжок. Прыжок. Дверь.
У раскрытого шкафчика шла борьба. Маняша налегла на бабушку и сдавливала ей шею
красной банданой. Отставленные локти торчали почти мертво. Подбородок она уперла
бабушке в макушку.
Бабка слабо дергалась и издавала "х", "х", словно выхаркивала кость. Рядом на полу
валялась обувная коробка "Ганц Элеганц". Мятая крышка в стороне, брильянты рассыпаны,
из коробки, из газетных комков блестит рубин-карбункул.
С дикой - с перепугу - силой Костя снял Маняшу с бабки и дернул с бабкиной шеи
жгут.
Бабка дышит. Осела на пол.
Костя дотащил до кровати. Жива. Костя оглянулся.
Маняшу он не узнал. Лицо ее было неестественно белым. На нем три щели - глаз и
рта.
Увидишь - не забудешь.
- Подавис-с-сь! - с присвистом выпустила нижняя щель.
Костя загородил бабушкину голову.
- Тьфу мне на всё! - Маняша собрала во рту слюни, плюнула на пернач и пхнула
коробку ногой.
- Что? Поимела я вас, новые суки? - она подошла к окну, взлезла на подоконник, где
Костя когда-то рассматривал муравья, пригнулась и шажком сошла в воздух.
Звука от падения не послышалось.
Костя подошел к окну и глянул вниз. Маняша лежала плашмя на асфальте между
"Субару" и "Крайслером". Ее руки и ноги были вытянуты и сжаты, как по стойке "смирно".
Она упала смирно, как жила.
Костя зачем-то бросил ей вниз красный платочек.
УТОЧНЕНИЕ АБСОЛЮТНОЙ ИСТИНЫ
Когда на следующее, праздничное, утро у Кости собрались гости, бабушка чувствовала
себя почти хорошо.
Клавдия Петровна возлежала царицей, в нарядном халате.
Пришли участковый Овсянников, Дима Минин и Соловьев с Семеновым. Появился
даже шеф их, полковник Колокольников. Он смотрел на Костю, не скрывая изумления: кто,
мол, он такой, благодаря кому получу я теперь генерала?
Следователи уже относились к Касаткину как к своему. Говорили они с ним потоварищески.
В конце концов, Костя почти стал их коллегой.
Брюханов, Иванов; Потехины, Блевицкий с бабой и приятелем, старухи-маршальши из
соседних подъездов и Джозеф Роджерс казались и вовсе родней. Костя позвонил одному
Аркаше - а нахлынуло полдома, точно ждали.
До ночи заглядывали соседи, которых Костя уже и не знал по имени. Это были, по
выражению Маняши, "новые суки". Костя замечал их во дворе, в "Жигулях" и "Шевроле".
Что ж, о Фантомасе думал один Касаткин.
Про смерть Лидии и Маняши уже знал весь дом.
Костя начал рапорт с момента, как пошел на праздничную службу в Октябревой куртке.
- Ну да, - вставил Бодайбо, - щас все в одном и том же ходят, а с ихней х...бой
лампочкой спутаешь шубу с трусами.
- Я, - продолжал Костя, - нашел в его кармане билетик в Оружейку. А я знал, что
Бодайбо приехал в Москву раньше, чем вернулся к своим женщинам.
- Ну, - признал Октябрь. - Погулял я выходной у одной...
- Я так и подумал. А потом я подумал: нет, слишком просто... А ведь потому и правда,
что просто. Но в соборе я еще не собрался с мыслями. Я решил: Бодайбо хотел отравить
Маняшу, потому что она узнала что-то. Целил в Маняшу, попал в мамашу. И, значит, теперь
он исправит прокол. Припомнил я вам, Октяб Георгич, баню и шапочку. Отсталая деревня,
думаю, и жмот. До сих пор пользуется советским ширпотребом.
- Эх, ты, Константин.
- Ну да, дал я маху. Зато я примчался вовремя.
Желавшим подробностей Касаткин вкратце описал безобразную сцену.
Костя показал банную квитанцию и сохраненный Октябрем чек на костюм.
- Ночью, - объяснял Костя, - после всего, я обдумывал и понял. Не мог Бодайбо
сунуть музейный билетик в куртку: она куплена позже билетика. И перекладывать его из
кармана в карман Бодайбо не стал бы. Он не выкинул его, потому что билетик не попался ему
на глаза. Билетик взяла Маняша и сунула ему в куртку сама. Она, таким образом, устроила
улику. И куртку она повесила нарочно на тот крючок сбоку, на который повесил свою я. Она
ловко рассчитала. В кармане Октябревой куртки я найду билет в Оружейку - лучший
вешдок!
А ведь всё уличало именно Фомичеву. Я и раньше смотрел, но не видел. Я думал о
другом... Ну, ладно, - спохватился он, покраснев. - Этой ночью я разложил всё по
полочкам. Одни ноги ее чего стоят. Но это тоже ладно.
- Нет, не ладно, - вмешался Соловьев. - Эти ее черные башмаки Пелагея Панявина
узнала в музее. Мы говорили с Крутиковой. Панявина ей рассказала. Она мыла полы и
привыкла смотреть на ноги. Фомичева приходила в усах и мужском костюме. Мамашу в
черном кудрявом парике она брала с собой и раньше, однажды в магазин, и теперь сюда.
Хотя она и не рассчитывала, что уборщица сядет у дверей зала на подмену дежурной.
Панявина увидела - обомлела. Сказала сотруднице: "Наша барышня того. И старая туда
же". Крутикова говорит: Панявина назвала Фомичеву-дочь "трисвиститкой".
"Значит, с ментами, - грустно подумал Костя, - Ху-ху-ху, стукачка советская, была
откровенней, чем со мной".
- Плохой я сыщик, - вслух сказал он.
- Какой есть, - утешил вдруг Колокольников. - Давай, продолжай. Всё верно.
- Я, - продолжал Костя, - понял уже, что няня Паня что-то знала. Она намекала и
хихикала. Значит, она, конечно, поделилась с Порфирьевой. Старухи - тоже советские. Они
привыкли бояться и помалкивать. А между собой они, понятно, шушукались. Дошушукались.
Короче, наследники там ни при чем.
Няне Пане в чашку Маняша сыпанула отравы, пока все смотрели Катиного Гау. С Розой
на другой день чайный номер, видимо, не прошел - Розу Фомичева удавила.
- Она же ушла раньше нас, - сказал Иванов.
- Она сделала вид. Она засела в шкафу в передней. Дожидалась. Я тогда понял, что со
шкафом не в порядке. Когда потом я вбежал, то голову, как всегда, отвернул, а стукнулся всё
равно - створка была приоткрыта. Что кому в этом гробу было делать?
- Да уж, нечего, - согласился Блевицкий. - Эти шкафы - тараканники. У меня
такой же.
- И у бабушки. Раньше по шкафам лазила Тамара. Потом был скандал, и Тамара
показывала, что на шкафы плюет. Фомичева, конечно, могла вернуться к Порфирьевой
позже, но был риск, что, пока она дозвонится и достучится, услышат соседи.
Конечно, это всё косвенные улики. Теперь и не докажешь. И прийти в парике и плаще в
магазин может кто угодно.
- Тряпки у Фомичевой нашли, - вставил Соловьев. - И парики - один кудрявый.
Ты скажи про кольт.
- Ну, да, ваш люб
Закладка в соц.сетях
