Жанр: Детектив
Кремлевский фантомас
Елена Кассирова
Кремлевский фантомас
ФИЛИАЛ ХРУЩОБЫ И КРЕМЛЯ
Эта дикая история случилась летом в Москве. Обошлось всё, к счастью, относительно
малой кровью. Народ разъехался по отпускам. Газетам некого было доводить до инфаркта
подробностями. К тому же, дело касалось отчасти гостайны. Его быстро замяли, закрыли и к
осени забыли. Кто-то, правда, сберег газетные вырезки, но хранил их в папочке и на вынос не
давал, а устные рассказы распались на анекдоты.
Кашу заварил журналист Константин Касаткин из бульварной газеты "Это Самое".
Малый он был молодой, лет тридцати с небольшим, легконогий, приятный. Он хорошо писал,
любил и понимал женщин и потому нравился им всем. А главное, Костя обладал редким
даром - чутьем.
Раньше Костя работал в "Новом Веке", но ушел в бульварный таблоид. Получилось, что
в умной и "независимой" газете Касаткин зависел от идейных установок главного редактора.
А в глупой и зависимой от спонсора газетенке он как хотел, так писал.
Писал Касаткин о разном. Своего профиля найти пока не удавалось.
Однако, то, о чем Касаткин писал, знал он обывательски хорошо. Поначалу он пошел по
следам аналитиков Сикелева и Раденко. В статьях он пытался подвести итог или кого-то
ущучить. Но чутье вывело его на верный путь. И в "Этом Самом" Костя стал писать просто о
том, что случалось.
К сожалению, плохое продавалось лучше, хотя Касаткина тянуло на хорошее. Но Костя,
любя людей, писал с любовью и о плохом.
Касаткинскую хронику оценили и стали почитывать.
"Это Самое" было на плаву и платило. Денег Косте хватало, и если бы он копил -
скопил, а так - сводил концы с концами.
Костя был и приятный, и приличный человек. Жил он, как ни странно, почти один, с
бабкой, в большой квартире в знаменитом Доме на набережной.
Квартиру в иофановском дворце получил много лет назад Костин дед. Комендант
лагеря, потом замнаркома, потом министр леспрома, товарищ Касаткин Федор
Константинович сделал карьеру и ни разу не сел благодаря природной приятности. Эта
приятность была у Касаткиных в роду. Дед нужен был Орджоникидзе, потом наркому
Вахрушеву и вообще людям терапевтически. Сам Сталин втайне любил его и не тронул. Повидимому,
ни в ком не находил Коба большей беззлобности.
Дедов сын, Костин отец, тоже был не философ, но унаследовал касаткинскую
органическую уместность. Работал он в ГРУ. Числился Константин Федорович кадровиком в
отделе кадров в агенстве Аэрофлота в Мюнстере. Грубо говоря, он вербовал агентуру. Отец с
матерью разбились в самолете несколько лет назад.
Народ в доме проживал обыкновенный. Почти вся советско-кремлевская элита вымерла.
Нет, конечно, дух старых большевиков еще витал, и евроремонтовские апартаменты наружно
берсеневскую крепость не изменили. В квартирах оставался казенно-добротный хлам,
сазиковское серебро, щербатые тарелки "Дулево" с присохшими крупинками гречки,
номенклатурные подношения - хрустальные вазы, вымпелы, бюстики Ленина и прочее. У
кого-то в ящике в тряпочке лежал подарок Луначарского из алмазного фонда, на стене висел
рисунок Грюневальда, вымененный в 45-м в Бремене на сапоги. Но дети Кагановичей,
Товстух и Вышинских - не иностранцы. Иофановский дворец давно стал филиалом
хрущобы. На стене в Костином подъезде было написано: "Блевицкий - козел" и "Майкл
Джексон - пидарас".
Костина квартира и вовсе гнила, как старая помойка. Бабка жалела выбросить скарб,
хотя они с дедом царских сокровищ не надыбали, а отец с матерью, от-тепельные
комсомольцы, любили всё новое и свежее. Они вышвырнули треснутый кузнецовский
фарфор и купили простые большие белые чашки с красными кругами. Но и эти чашки
износились и запаршивели. Чайный налет въелся в них и не оттирался.
Касаткинская восьмикомнатная квартира ужаснула бы человека западного. В
бабушкину комнату вообще стало страшно зайти.
Можно было, конечно, подмести, сдуть пыль и вынести всю дрянь, но Костя, человек
пишущий, хозяйством не занимался.
Впрочем, большинство соседей в Костином подъезде тоже коснели в дерьме. В
квартирах слева и справа от Костиной доживали дряхлые Порфирьева и Брюханов. Этажом
выше жили генеральша с дочерью и жильцом.
Но въехали и новые люди. Под Костей поселился обыкновенный бизнесмен Дж.
Роджерс, представитель еэсовских куриных окорочков.
Костина бабка сидела на диване или говорила на кухне с Хабибом. Хабиб Хабибуллин,
потомок московских сретенских татар. Как попал на Серафимовича, 2, - никто не помнил.
Звали Хабиба для простоты Василь Василичем, потом Васей. В молодости он был местным
комендантом, теперь дэзовским слесарем-пьяницей. Вася не чинил ничего. Но все же
недаром он был татарином. Сложа руки не сидел. Порой он носил по подъездам картошку и
мыл во дворе блестящие иномарки.
Разумеется, славный Дом на набережной притягивал местных бродяг из развалюх с
Якиманки, особенно Вилена, взрослого дауна. С тех пор, как началась свобода и нечистых от
дома не гоняли, Виля кружил по двору. Появлялся и пропадал он, как собака, стихийно.
Дебил ходил, как аршин проглотил, ноги, наоборот, полусогнуты. Руки висели, как плети.
Гладкое лицо с глубокой вертикальной морщиной на лбу. "Виля, привет, как жизнь
молодая?" Виля бормотал что-то известное. Повторял он то, что слышал много раз и
запомнил. Выдавал метеосводки или фразы реклам. Говорил Виля полудетски, полуюродиво.
В улыбке он выпячивал крупные редкие зубы.
Дом на набережной стал, как хрущоба, демократичен - сборище всего и вся. Бомжи,
дебилы, старые кремлевцы и новые русские, кагэбэшники и художники, старики и молодежь.
И, в общем, был дом и кремлевски, и хрущобно уютен.
Но прославленный "берсеневский каземат", как известно, особенно кровав. Он один
мог с лихвой дать Касаткину материал для хроники. Кроме убийств и самоубийств по
сталинскому приказу, случалось тут дополна бытовухи. Мужья стреляли в жен из ревности,
женихи грабили и душили невест, падали из окон дети и взрослые. Сам Бог велел Косте
писать про плохое. Костя лично помнил из детства двухлетнюю Любу Городовикову, во
дворе на руках у няни она тянула ручку с указательным пальчиком вперед, как статуя
Ленина, и квохтала Косте: "Кох, Кох!" Ее уронили из окна.
Писать о подобном Касаткину все же не хотелось. Ужасы страшны ночью, а днем
кровавые тени не так занимательны. "Плохих" тем и без убийств много.
Но криминал гони в дверь, войдет в окно. Последние майские дни Касаткин дежурил по
ювелирным магазинам: в Москве грабили именно ювелирку.
Грабили невинно-просто: входил в дальний, выхинский или митинский, магазинчик
человек - безволосый, яйцеголовый, в очках, с бородой - просил показать кольцо с
брильянтами, выставлял продавщице дуло, отходил с брильянтами к двери и растворялся.
Костя писал о брильянтовом грабителе однообразно, потому что грабежи были
однообразны. Преступник был, явно, ловкий и хитрый. Грабь так и грабь до Страшного Суда.
Особых примет нет. Некоторые говорили - лысый. Одна продавщица заметила, что под
бейсболкой он не лыс, а как-то неестественно гладкоголов. Все, в общем, накладное. Словно,
почуяв легкую наживу, воскрес и приехал в Россию из Франции Фантомас.
"А где бы в Москве, - фантазировал Костя, сидя по вечерам дома на подоконнике, -
Фантомас поселился?"
Касаткин обводил глазами двор, стены, окна, ряды машин, мельтешню людей.
"Пожалуй, - отвечал он сам себе, - лучшее для Фантомаса место - филиал Кремля и
хрущобы".
ЦАЦКИ НУЖНЫ ВСЕМ
Газета "Это Самое" помещалась в сретенском тупике в выселенной трехэтажной
развалюхе с вывеской "Ариадна-интернешнл". Шесть бывших коммуналок, по две на этаж,
снимал тихий бизнес, в одну, на первом этаже, впустив этосамовцев. Желтый фасадик,
шершавая входная дверь с древним ящиком "Для писем и газет", три записанных котами
ступеньки, три шага во тьме, дверь направо - и ты в редакции, в трех комнатах с новыми
обоями и белыми лампами.
Костя поздоровался. Глеб и Паша кивнули - и в компьютеры, Виктория Петровна
говорит по телефону, отвернувшись к окну, шефа нет.
Вазик, главред Вазген Петросян, в газету ничего не писал, кончил Плешку, но был
человеком по-армянски коммерческим. Парень не крупный, подвижный. Он мог бы торговать
и богатеть. Про связи свои Вазген не рассказывал. Но про душу - да. Любил Атлантиду,
тайные способности человека к духовному господству над природой, в общем, всё
блаватское. Его и звали Вазик-Блавазик. Восточные глаза Блавазика поблескивали.
Заниматься высоким ему нравилось.
Кольцо, пышное, как женское, но массивное, мужское, болталось на тонком пальце.
Свалиться кольцу не давал сустав.
Блавазик начинал разговор с улыбкой, но заканчивал деловито и не очень приветливо.
Воскресный еженедельник в восемь полос, газета выходила уже два года и не
разорялась. Деньги, впрочем, Блавазику давало какое-то "Аум-Синрикё" за рекламу живой
воды.
В "Это Самое" переманил Костю журфаковский кореш Глеб Борисоглебский. Был он
доктор Джекиль и мистер Хайд. Как Джекиль читал "Православный календарь" на
христианском радио "Знаменье", начав там студентом. Как Хайд - язвил в "Этом Самом".
Вел в газете рубрику "Ответы на вопросы". Борисоглебский писал сам себе письма
читателей: "Правда ли, что в Москве крадут детей на пирожки?"
"Продержимся, - сказал Борисоглебский Косте. - Последние станут первыми".
И они держались на верных средствах, броских заголовках лучше самой информации,
вечно интересных фактах, кто есть кто, и объявлениях "друг ищет друга".
Свобода, даже частичная, спонсорская, этосамовцам нравилась, хотя сравнить было не с
чем: несвободы они не нюхали. Несвободу в шестидесятые-семидесятые годы нюхала
пожилая яркая редакторша Виктория Петровна Бешенцева. Типичная: прокуренная,
испепеленная. Она газету обожала больше всего. Но в "Этом Самом" все работали на
совесть.
Костя сел, включил компьютер и вошел в файл "Фантомас.док".
- На что ему цацки? - сказала Виктория, положив трубку.
- Кому? - спросил Костя.
- Твоему субчику. Раньше тибрили барахло. Это и понятно. Дефицит, загнать легко. А
теперь нужны деньги.
- Да, - сказал Паша, - барахло не нужно.
- Не нужно, - сказал Костя.
- С другой стороны, - рассудила Виктория, - цацки тоже нужны. По цацкам
встречают. Лицо - это важно. Твой Фантомас наварит, если есть, кому сбыть.
Помолчали.
- А может, он и сам любит красоту. - Виктория раздавила окурок
"Краснопресненский" и полюбовалась на гигантский серебряный перстень, который носила
всегда. Одинокая стареющая женщина, она тосковала по любви и пыталась нравиться.
Носила она пышные турецкие кофты, накладные ресницы, говорила протяжно-томно.
Украшениями она увешивалась с ног до головы.
Виктория встала и вышла.
Костя задумался. Может, действительно, и Фантомас любит украшенья! Во всяком
случае, этот "любитель" осмелел - сменил район. Он перебрался из Митина в престижный
центр. Орудует он в пределах Садового кольца. А тактика у него та же. Оба раза грабитель
входил в магазин в час дня. Оба раза взял камни в два карата. Вошел в синем плаще, сказал:
"Крикнешь - выстрелю". Схватил брильянты и отвалил.
Костя уставился в одну точку, посидел, дописал обзор трех книг, "романов на ночь", с
высшим оценочным знаком "большой палец торчком" и пошел за брильянтовыми
подробностями.
Две последние кражи случились, как по заказу, в антикварных лавочках рядом с
Костиной газетой - в "Люксе" на Цветном бульваре и "Шике" на Сретенке.
"Шик" оказался закрыт, а в "Люксе" работала неопытная продавщица, девушка
косноязычная. Отвечала она бессвязно. Ну, был, какой-какой, такой. Даже вместо "да"
девица говорила неопределенное "ну".
- В бейсболке?
- Ну.
- Лысый?
- Ну.
- Яйцеголовый?
- Ну.
Костя пошел обратно. Взлезал вверх по Хмелева, вдоль новых банков и старых
клоповников. Кто же он, безволосая голова? Алкаш или чиновник? Охранник в камуфляже
или бандит? Или хулиган-подросток?
Но ни хулиганы, ни бандит все же не эстетствуют. Им подавай выручку из кассы.
Или, в самом деле, в Москве на свободе завелся новый Фантомас, фантаст, мечтатель?
Но ФСБ не дала бы ему завести НИИ на дне Москвы-реки.
Пожалуй, один Блавазик увлечен фантастикой и всякими блестками, но и он занят
делом.
Виктория тоже любит красоту и мечты. Но она еще больше любит газету "Это Самое".
Костя дошел до редакции, сел за компьютер и написал две заметки. Одну - о
вчерашнем ограблении на Цветном, другую - о сегодняшнем на Сретенке. Получалось, что
Касаткин стал монотонным, как шарманка.
Костя огорчился и, чтобы утешиться, поехал домой на такси.
СОСЕДСТВО
- На Берсеневку, - сказал Костя таксисту.
- А где это?
- Где "Ударник".
- А где "Ударник"?
- Не москвич, что ль? - спросил Костя.
Нет, москвич, родился, вырос, жил на Хорошевке. На такси работает третий день.
Костя, в принципе, тоже мог никогда не выходить из дому. Внизу торговля, вверху
житье. Найди спонсорский "духовный адонай" - издавай местную многотиражку, материала
на ниве жильцов хватит. К примеру, рубрика "Кто есть кто": рассказывать, кто чей внук. На
4-й странице - печатать объявления. В подъезде на щитке висят: "Продам квартиру за $500
000" и "Пропал пекинес". Тот же Джозеф, нижний сосед, может, поместил бы рекламу
голландских окорочков.
Костя и общался, и, по сути, дружил только с домом. Катя, подруга, жила на краю
Москвы. К тому же, человек она с характером, странный. У нее настроения и комплексы.
Неделю она не отходит от Кости, неделю прячется у себя и бросает трубку.
Но соседи не давали Косте скучать. И спрятаться от них было невозможно. Во-первых,
Касаткин вообще любил людей. Он, в дедушку и отца незлобивый, тактичный и чуткий, умел
общаться. А во-вторых, в Доме на набережной все с пеленок всё про всех знали. И чем
больше знали, тем больше интересовались друг другом и друг с другом контактировали.
Костя также вырос с соседями и прирос к ним. Он одалживал мелочь верхним
Фомичевым - генеральше Лидии Михайловне и ее дочери Маше. Он заносил свою газету
инсультнику, бывшему послу в Болгарии и Польше Брюханову. Для очистки совести он
заглядывал к бабушкиной приятельнице, старухе Порфирьевой Розе Федоровне, и угощал ее,
беззубую, пастилой.
На последнем этаже жил Аркадий Блевицкий, первый Костин друг по школе, когда
Костя еще дружил с пацанами. В седьмом, когда вышли на первый план ум и дарованья,
Костя и Аркаша разошлись. Костя стал дружить с девочками.
После школы Касаткин Блевицкого почти не видел. Аркаша жил сперва с бабкиной
сестрой, а после ее смерти - один. Бабка Аркадия, певица Нина Васильевна Блевицкая,
сгинула, несмотря на связи, в лагере, мать, из актерской династии, умерла рано, отец -
позже.
Варвара Васильевна Блевицкая была копия своей знаменитой сестры. Внучатого
племянника она растила воспитанным. Когда Аркадий вырос, занятия себе не нашел.
Шатался, гулял. Еще в десятом, хвастался: "Опять колол пенициллин после б...дей". Потом
он на некоторое время исчез, Варвару Васильевну ограбили, и все говорили, что он и навел.
Широкоплечий, квадратная голова, белая бархатистая кожа, мамины соболиные бровки.
Теперь Аркаша поблек, ходил занюханный, делать ничего не хотел и не умел.
Верхние генеральша Лидия и Маша, мать и дочь, Костю любили, чувствуя, что ему
приятно двойное женское присутствие.
Лидия родила поздно. Маняшу она растила - нежа и держа при себе. Мать - старуха,
а дочери сильно за тридцать. Но обе - похожие, одинокие, пожилые подруги. Лидия
пышней. Лидия еще держится, как бы в ответе за незамужнюю дочь. Старуха до сих пор
мечтала стать бабкой.
Лидия - барыня - даже говорит благородно громко, не культурно, а кремлевски.
Маняша при ней существовала покорно и безгласно, как прислуга или нахлебница.
У Маняши не было никого. "Заела Лидка дочерин век", - говорила про Лидию и
Маняшу Костина бабушка. "А может, - отвечал Костя, - и не заела. Маня, может, еще
найдет кого-нибудь".
В самом деле, Маняша Фомичева не уродливая: уродов у советских кремлевских
начальников не рождалось. Но была Маняша какая-то вялая, сохлая, тусклая. Она словно и не
знала, откуда берутся дети. Папа-мама - свет в окошке, остальные прочь. Но папы давно
нет, и хорошо только с мамой.
И кавалер, думал Костя, если и был у такой, то сплыл.
Лидия с Маняшей жили друг для друга. Получали женщины Лидину пенсию и
Маняшину бюджетную научную зарплату. Маняша занималась декоративно-прикладными
проблемами гжельских вазочек и ходила в Институт истории искусств раз в неделю.
А в общем, ничем Маша не занималась. Жили Фомичевы бедно, и Костя подозревал,
что бедностью они как интеллигентки кичились.
Вещи мать и дочь, потеряв советские привилегии, продали, квартиру оголили. В
последние годы они снимали с полок книги и отвозили в сумке на колесах в
букинистический. "Плюнули бы нищенствовать, - говорил им Костя, - заработали бы!"
Нет. У Маняши были высокие, духовные идеалы. Она ходила в одном и том же грубом
платье и даже туфли носила черные говнодавы без каблука, шагая четко и твердо и ставя
носки внутрь, как бы упершись: не трожь.
И Костя махнул на нее рукой и, в общем, уважал ее за немодную принципиальность.
На фомичевских подоконниках лежали штабелями пакеты с мукой. Другой еды не
было. Пишущая машинка допотопно и гордо стояла в комнате на столе, но никогда не
открывалась. В прихожей светила лампочка в пятнадцать ватт.
Наконец от наслаждения нищенством старые дуры устали.
Третью комнату они сдали жильцу, давнему знакомому. Тухлую пшеничную муку с
мучными червячками с подоконников сняли, с сумками на колесах больше не ходили.
Жили мать и дочь бедно по-прежнему. Две женщины не команда. А навар с жильца был
небольшой.
Но Фомичевы, к счастью, радовались друг другу и довольствовались малым. Соседямбрюзгам,
старым коммунистам, Касаткин ставил обеих в пример.
ВСЮДУ СМЕРТЬ
Маняша с Лидией смотрели телевизор. Было особое дог-шоу - собаки с
ограниченными возможностями.
Расчувствовавшись, сели ужинать, посадили Костю. Лидия налила бульон в щербатые
бульонницы.
У Маши были красные глаза. На мать она не смотрела. Лидия положила всем по
кусочку рыбы с вермишелькой.
"Тоже мне, хозяйки. Вермишель покупают дурацкую, "нудль". Лучше бы в прихожей
ввинтили нормальную лампочку", - подумал Костя.
- Вкусно?
- М... - сказал он. - Что за рыба?
- Хек, - сказала Лидия, - филе, синяя коробочка. Какая-то не наша, знаешь?
- М...
- А нашу есть нельзя. В море радиация, в реках тяжелые металлы.
- Дихлорэтан.
- Говорят, женщинам полезно есть рыбу, - поддержала Маняша.
Поговорили о том, что полезно, что вредно. Лидия заварила чай, нарезали Костин
рулетик с джемом и орехами.
- А у нас неприятность, - сказала Лидия. - Пропала кофта. Висела на вешалке в
прихожей.
- Мама приваживает негодяев, - сказала Маняша.
- Может, приходил дядя Вася?
- Васю я на порог не пускаю. Приходил Фомичев.
Фомичевы Георгий Михайлович с Лидией Михайловной прожили душа в душу сорок
лет с лишком. Но у генерала КГБ была секретарша, а от нее сын.
Секретарша оказалась порядочной, исчезла, а сын Гога, инвалид, псих, годами
сидевший в Кащенко, изредка встречался с отцом выудить денег.
Когда Георгий Михалович умер, Гога приходил два раза в год к Лидии Михайловне. Он
ничего особенного не требовал, но действовал ей на нервы. Матери-секретарши давно не
было.
Гога пил у Фомичевых чай, высыпав в стакан полсахарницы, и ругался. Неизвестно,
кого он имел в виду. Понять психа трудно. Но хозяек, Лидию и Машу, Гога удивительно
умно не трогал. Лаял он в воздух, брызгал слюной.
Со времен Маньчжурской операции остался у покойного Георгия Михайловича еще
один подопечный, далеко в Сибири.
Неисповедимыми путями в октябре 45-го, через месяц после победы, "дочищая" особой
группой территорию, генерал наткнулся на грудного сиротку и отправил его в бодайбинский
детдом. Воспитательницы с детдомовской смелостью назвали ребенка Октябрем Бодайбо.
Раза два потом ездил Фомичев в Иркутск - навестил Октября Георгиевича. Раза два
Фомичев принял сибиряка на постой у себя. Так и осталось у Фомичих: наш знакомый
сибиряк Октябка.
Фомичихи приняли в наследство от генерала обоих Георгиевичей. Гога - истерик и
тунеядец, Октябрь - деревенщина, технолог-карьерист.
Октябрь вышел в люди в глубинке. До Москвы дорвался на старости лет. Но и теперь
часто ездил в командировку в родное сибирское захолустье.
Гогу Фомичихи звали только на чай, а Октябрю сдали комнату, пока устроится сам. Сам
он пока, правда, устраивал неизвестно чьи дела: посредничал в дележке бодайбинского
золота между центром и старателями. На чью мельницу лил Октябрь Георгич воду, не
поймешь. Фомичихи надеялись, что работает он на правительство. Москва и Кремль, как
полагали они, важней денег.
В душевные отношения хозяйки с Октябрем не вступали. Провинциален был Бодайбо
до неприличия. Как деревенщина, он и на "баб" смотрел презрительно, и строил глазки
девицам.
Только что Октябрь уехал в командировку в Бодайбо.
- Слава Богу, - сказала Косте Лидия Михайловна, - полетел на свое золото, до
августа поживем в свое удовольствие.
Костя понимал Фомичих: Гога, псих, и тот более свой, чем технолог-сибиряк. Эти
простаки - темные лошадки. А если кофту увел Бодайбо, то и черт с ней.
- Считайте, легко отделались, - сказал Костя. - В Москве сейчас один тип прет
брильянты. Пугнул пушкой, взял и пошел.
- У нас взять нечего, - сказала Лидия. - Всё продали давным-давно. А какие были
вещи, Костенька! Самое ценное забрал Потехин. Мебель из Павловского дворца, на задниках
инвентарные номера с ятями, а какие чашечки с блюдечками! А помнишь серый сервиз?
- Веджвутский базальт, - неохотно объяснила Маняша.
- Столовое серебро, Костик, семьдесят два предмета. Держали Маняше в приданое.
- Мама, перестань, - сказала Маняша.
- Надо же - Потехин купил! Маняшин одноклассник, ублюдок ихней школьной
технички, она приходила к нам мыть полы, а Маняшка обижала его. Говорила ему: "Ты -
сын уборщицы". Я говорю: "Маняшенька, нельзя так говорить, у нас любой труд в почете".
- Да, - сказала Маняша, - бывало, если что возьму у него из рук, потом руки
вытираю.
- А в десятом он строил Маняшеньке глазки. Хулиган.
- Мам, черт с ним.
- Бандит он, вот он кто. Разбогател в первые пятнадцать минут после перестройки.
Купил все квартиры на этаже. Один там на целой площадке. А был сопливый, жил с мамашей
у Поскребышевых в углу. А теперь я ему кланяйся. Негодяй. Ходит, не смотрит.
Лидия пошла в шкафчик, достала скляночку, накапала, выпила. Запахло ликером.
У Маняши заблестели глаза.
- Сегодня Потехинша въезжала во двор, чечмечка...
- Чеченка, - буркнула дочь.
- А я что сказала? Въезжала в этом своем "кадиллаке", окатила Маняшеньку,
Маняшка пришла - ноги в грязи, волосы в грязи, все платье заляпано. Плакала. Даже перед
Вилей стыдно. Стоял, смеялся. "Гы-ы-ы, г-ы-ы", - Лида забылась и с удовольствием, очень
похоже передразнила юродивого. Чуть было сама не пустила слюну. - Сволочи.
- Ничего, - сказал Костя. - Зато Фантомас не придет.
- Да, Костенька, не придет, только жить не хочется. Люди смеются.
- Пусть смеются. Лишь бы жалели. А вас жалеют. А жалеют, значит, любят.
- Правда, мам, - Маняша высморкалась. - Не ты одна. Всюду упадок.
- Всюду смерть, - грустно поправила Лидия Михайловна. - Умирают потихоньку
все наши.
Костя пошел к себе, позвонил. За дверью тихо.
Костя открыл своим ключом, побежал в бабкину комнату. Бабка лежала на полу и
косилась на внука.
- Живая?
- Ывая, - сказала бабка, еле ворочая языком. - Упаа.
- Упала, упала. Всюду упадок, - сказал Костя. "Но все-таки не смерть", - додумал
он с облегченьем.
ЗНАЙ НАШИХ
У Костиной бабушки Клавдии Петровны был микроинсульт.
Врач прописал на неделю медсестру и курс уколов.
"Приглядывайте за ней", - сказал он Касаткину.
Костя приглядывал утром и вечером, застирывал простыни и белье.
К старикам Порфирьевой и Брюханову ходила нянька тетя Паня. Костя спросил у нее,
не возьмет ли она третью подопечную.
Уборка и стирка были тети-Паниным призваньем. Паня, как енот-полоскун, не чистить
что-нибудь не могла. Всю жизнь она мыла полы в знаменитых местах - "Метрополе",
Ленинке, Третьяковке. В лучшие годы она убирала в Кремле. "У Сталина с Молотовым, -
рассказывала тетя Паня, - чисто, у Ворошилова с Микояном грязно и крошки, у Лаврентий
Палыча в урнах бамажки, писульки, рваные".
Теперь тетя Паня доживала век, моя полы в Оружейной Палате.
"Оружейка мене дасть, плюс еще пенсия, - сказала она Косте, - плюс эти доходяги.
Вот и хлеб. А всех денег не заработаешь. И так две старые задницы никак не намою. Не могу,
Кистинтин".
Костя несколько дней сидел дома, насидел бессонницу, но тут пришла Маняша, сказала,
что поможет.
От отчаянья Костя предложил Маше деньги. В нормальном виде он не заикнулся бы.
Во-первых, интеллигентка, во-вторых, дочь генерала КГБ. Но Маняша, к счастью,
согласилась.
В понедельник Касаткин с легким сердцем полетел в редакцию.
Кагэбэшная дочь,
Не ходи гулять в ночь,
Ты приди мне помочь,
Бабке кашку толочь,
И ступай себе прочь,
Кагэбэшная дочь,
радостно-цинично напевал кагэбэшный сын Костя по дороге.
В редакции, однако, Касаткин приуныл.
Ни сенсаций, ни даже новостей не было. Лето, затишье. Один Фантомас, да и тот грабит
одинаково. Писать о нем стало неинтересно.
- Пачему нэ интересна? - спросил Блавазик.
- Факты одни и те же, - уныло сказал Костя.
- Зачем факты? - мягко сказал Блавазик. - Ми пайдем другим путем. Фактов нэ
надо, ти медитируй, ти напиши "Нания версия", пакажи панараму жизни, читатиль любит. А
потом ти что, дурак, да? Пахади, пашуруй там-сям, падумай. В Париже журналист нашел
Фантомаса, да? А ти тоже журналист. Ти что, хуже?
Касаткин пытался думать весь день. Но мыслей не было.
Не было и настроения.
Домой идти не хотелось. Катя пропала - дулась, Маняша ходила по квартире, стучала
за стеной говнодавами, гремела посудой и переговаривалась попеременно с бабкой, Пан
...Закладка в соц.сетях
