Жанр: Детская
Приключения Кроша 1-3.
...ьность молодого Агапова? Он на
всех углах твердит, что неизвестный солдат - это старшина Бокарев, собирает
материалы о его жизни и подвиге - словом, шумит, шумит, шумит... А ведь
неизвестный солдат вовсе не Бокарев. Девяносто из ста за то, что это
Краюшкин. Хочется осадить очкарика, поставить его на свое место!
Но не это главное. Слишком много сил и времени потрачено, слишком много
усилий сделано, осталась самая малость, все уже почти ясно - жаль бросать. И
стыдно перед дедушкой. Он говорил об этом только тогда, когда я сам
заговаривал. Однако я чувствовал его интерес не только к солдату, но и к
самому тому факту, что я этим занимаюсь. Он это одобрял и был бы
разочарован, если бы я бросил. Хотя и с огорчением, он примирился с тем, что
я уйду с участка. Но если я брошу дело неизвестного солдата, он мне не
простит.
- С начальством поругался - дело обычное, с товарищем подрался - тоже
исправимо, - сказал дедушка, - но если сердце не лежит - значит, не судьба.
- Я там больше работать не могу, - твердо объявил я.
- Не можешь - значит, не можешь. Найдешь другое место. А что касается
солдата, то игрушечная картонка - серьезное доказательство в пользу
Краюшкина. И кисет как будто говорит за него. А свидетели склоняются больше
к старшине. Так что окончательных данных нет. Но есть еще одно... - Дедушка
посмотрел на меня, потом значительно произнес: - У Бокарева мать живая.
Смысл этой фразы дошел до меня гораздо позже. А тогда я сказал:
- Краюшкин! Не вызывает сомнений. Но чтобы убедиться окончательно, надо
ехать в Бокари.
- Конец не малый, - заметил дедушка.
- Поездом до Москвы, самолетом до Красноярска, а там, наверно, тоже
самолетом до Бокарей.
- И обратно, - напомнил дедушка.
- Я там не собираюсь оставаться.
- И во что это должно обойтись?
Я назвал цифру. Что-то около двухсот рублей.
- Где ты собираешься их взять?
- Пятьдесят рублей получу в расчет, остальные достану в Москве.
- В банке?
- У меня есть одна вещица...
- Остальные деньги я тебе дам, - сказал дедушка.
30
Воронов был один, когда я явился к нему в вагончик. Молча прочитал мое
заявление.
- Обиделся?
- Возможно.
Он завел свою обычную волынку:
- Сегодня ты обиделся, завтра - другой, послезавтра - третий. А с кем я
буду работать? С кем дорогу строить?
- А вы никого не обижайте.
- А когда меня обижают?! Мне что, тоже увольняться? Ты парень
грамотный, ты посчитай. Вас сто человек, а я один. Сколько раз я могу
обидеть каждого? Один раз в сто дней. А вы меня? Ежедневно.
У этого человека поразительная логика, оспаривать ее мне не под силу: у
меня совсем другой склад мышления, мы с ним разговариваем на разных языках.
- Дело не в обиде, - сказал я, - меня не устраивает моя работа.
- Сдашь экзамены - перейдешь на машину.
- Нет условий. Мне нужны две свободные недели.
- Прекрасно, - сказал вдруг Воронов, - возьми отпуск за свой счет.
При всех своих недостатках он хороший работник. Обижен на меня, злится,
терпеть не может. Но нужны рабочие руки, и интересы производства он ставит
выше личных антипатий.
Я молчал.
- Я иду на все уступки, а ты не хочешь, - сказал Воронов. - Не хочешь?
- Не хочу.
- Ах, не хочешь? Тогда я тебе скажу, почему ты увольняешься.
Интересно, что он еще такое придумал?
- В Сибирь едешь, в Бокари?!
Знает он об этом или догадался?
- Почему вы так думаете? - спросил я.
- Знаю. Мне положено все знать.
Я перебирал в уме всех, кто мог ему это сказать. Механик Сидоров - вот
кто. Он единственный, кому я дал понять, куда еду. Впрочем, наша трасса
похожа на африканскую саванну, известия здесь моментально передаются по
какому-то беспроволочному телеграфу. Только в первые дни мне казалось, что
здесь никто ничего друг про друга не знает. На самом же деле здесь знают
все: и то, что надо, и чего не надо.
- Хотя бы и в Бокари, - ответил я.
- Внесли ясность, - сказал Воронов удовлетворенно. - Но ведь
установлено: неизвестный солдат - старшина Бокарев. Признаю: установлено при
твоем участии, я бы даже сказал - решающем участии.
- Я хочу это проверить.
- Неправда. Вопреки всем, вопреки самому себе, ты теперь хочешь
доказать, что это другой. Как его, этот пожилой...
- Краюшкин, - подсказал я.
- Вот именно, Краюшкин.
В общем, он в курсе дела. Неудивительно. Ребята в вагончике, и механик
Сидоров, и Виктор Борисович, и Люда - все в курсе дела. Почему бы и ему не
быть в курсе дела?
- Рассуждаем дальше, - продолжал Воронов, - согласимся, что это
Краюшкин. Признаем, что ты тогда положил нас на лопатки и теперь опять
кладешь. Зачем же тебе ехать в Бокари?
- Я вам сказал: окончательно проверить, окончательно во всем убедиться.
- Кодекс законов о труде тебе известен?
- В общих чертах.
- А конкретно?
- Конкретно нет.
- Так вот. Администрация должна предупредить работника об увольнении за
две недели или выплатить ему выходное пособие. Работник должен подать
заявление об увольнении также за две недели. Рабочее место не может
пустовать.
- Отпустите меня, - попросил я.
Мой жалобный голос поколебал его. Но он быстро с этим справился:
- Отпустить тебя я не могу, закон не позволяет. Но если ты хочешь
получить семь, ну десять дней отпуска за свой счет для подготовки к
экзаменам, изволь, я тебе их дам.
По-видимому, он ищет лазейку. Хочет, чтобы все было по закону. А через
десять дней он меня уволит.
Я забрал свое заявление и написал новое.
Когда я выходил от Воронова, к конторе подошел Виктор Борисович.
- Едешь? - спросил он.
- Еду.
Он вынул из кармана сто рублей:
- Возьми.
Я обалдел:
- Вы что, Виктор Борисович?! Во-первых, у меня есть деньги,
во-вторых...
Он сунул мне деньги в карман:
- Будут - отдашь.
И, не дожидаясь ответа, поднялся в контору.
Я пошел в вагончик и забрал свои вещички. Вагончик был пуст, койки
заправлены; под ними виднелись сундучки и чемоданы; в углу висели телогрейки
и дождевики. На столе в граненом стаканчике поник букетик полевых цветов.
Честно говоря, мне стало немного жаль расставаться с этим непритязательным,
походным, мужским уютом.
В вагончик вбежал Андрей:
- А, ты еще здесь? Думал, не застану...
Он снял со стены свой шикарный дождевик в целлофане:
- Вот, возьми; там, знаешь, дожди.
Я не был уверен, что мне понадобится плащ, но жест Андрея тронул меня.
Я не мог ему отказать и взял его шикарный плащ.
Потом Андрей достал томик Вальтера Скотта:
- Почитаешь в дороге, рекомендую.
Я отговорился тем, что прочитал всего Вальтера Скотта.
Я шел но дороге со своим узелком.
Женщины укладывали бордюрные камни. При моем появлении они перестали
работать и, опершись кто на лом, кто на лопату, уставились на меня, как
родные тети на племянника-сиротку. И Мария Лаврентьевна тоже смотрела на
меня, как родная тетя на племянника-сиротку.
Потом она сказала:
- Счастливо тебе доехать, Сережа!
И выражение ее грубого, обветренного лица было точно такое, какое было,
когда мы хоронили неизвестного солдата.
- Спасибо, тетя Маша!
Я повернулся и быстро пошел дальше.
Проходя мимо катка, я увидел Маврина. На этот раз у него был
здоровенный синяк под глазом.
- Алло, Серега! - Маврин сошел с катка. - Слухай, - сказал он, - в
Сибирь едешь?
"Слухай" он говорил, когда изображал из себя моряка-черноморца.
- Еду.
Он порылся в карманах комбинезона, вытащил пачку денег, одни
двадцатипятирублевки:
- Вот, ребята собрали.
- Да у меня есть! - закричал я.
- Брезгуешь нами? - спросил Маврин таким тоном и с таким выражением на
лице, какие были у него, наверно, когда он затевал в окрестных деревнях свои
драки.
- Ну, спасибо! - Я взял деньги.
- Только смотри не пропей! - крикнул мне вдогонку Маврин.
Навстречу мне ехал самосвал. За рулем сидел Юра. Увидев меня, он
притормозил. Но я прошел мимо - с Юрой я не разговаривал.
- Сережа!
Я не оглянулся.
Потом я услышал за спиной прерывистое, то спадающее, то нарастающее,
гудение мотора, которое он издает, когда машина разворачивается на узкой
дороге.
Гудение мотора приближалось. Наконец Юра поравнялся со мной.
- Садись, подвезу.
- Дойдем, - ответил я, не сбавляя шага.
- Будь человеком! - сказал Юра. Он медленно ехал рядом со мной.
Я ему ничего не ответил.
- Ты хочешь, чтобы я извинился? Пожалуйста, я извиняюсь.
Черт с ним! Что бы там ни было, мы жили с ним в одном вагончике, и он
давал мне руль.
Я сел в кабину.
До Красноярска я долетел на "ИЛ-18", от Красноярска до Бокарей - на
"ИЛ-14".
Порядки на "ИЛ-14" приблизительно как на междугороднем автобусе, даже,
наверно, можно остановиться по требованию. Задраили люки, убрали лестницу,
вырулили на дорожку, потом лестницу подвезли снова, открыли дверь: какой-то
пассажир с женой и ребенком бежал к самолету. Здесь это обычное явление.
На "ИЛ-18" народ был солидный: командированные из Москвы работники
министерств, международные делегации; нас кормили обедом, раздавали конфеты
"Взлетные" и "Театральные". На "ИЛ-14" ничего не давали, обедом не кормили,
места были не нумерованы, и казалось, что половина пассажиров едет без
билетов - "зайцами".
Летели бородатые геологи-изыскатели в джинсах и спортивных куртках, с
рюкзаками, в кедах, женщины в брюках, загорелые отпускники с юга,
колхозники. Два механика втащили даже ящик с мотором, хотя проводница их не
пускала. Рядом со мной здоровенный парень в ковбойке держал на коленях
большой горшок с цветком - подарок юга, как я заключил по его загорелому
лицу.
В веселости, приподнятости этих людей, которых я определил для себя как
людей нового Севера, я ощутил ту музу дальних странствий, тот дым костров, о
котором мечтал и которого так и не нашел на своем дорожном участке. Жизнь
этих людей - в полетах и перелетах, они пересекают страну из конца в конец
на самолетах, машинах, поездах, а то и пешком, с рюкзаками за спиной. Эта
жизнь, отрешенная от того, что мы называем рутиной, повседневностью,
казалась мне прекрасной, совсем непохожей на жизнь москвичей, хотя те тоже
регулярно ездят на курорты или в служебные командировки. Те просто
передвигаются в пространстве, а эти покоряют пространство.
Самолет летел совсем низко. Через окно все было отчетливо видно.
Енисей, речной порт с портовыми кранами, баржами и маленькими речными
трамваями, потом новые многоэтажные здания Красноярска - все это знакомое; я
видел на каких-то картинках, в кинохронике. Но то, что началось потом, я еще
никогда не видел и, наверно, никогда не увижу. Мы летели над Ангарой.
Не над той Ангарой, которая тоже была известна мне по кинохронике, а
над коренной Ангарой в ее нижнем течении, где она называется Верхней
Тунгуской. Бесконечная тайга - горы, покрытые бескрайним лесом и прорезанные
голубой лентой могучей реки.
Мотор ревел подо мной. Сердце щемило от чувства простора, бескрайности,
первозданности, великолепного однообразия, от которого нельзя было оторвать
глаз.
Осторожно наклонив цветок и перегнувшись через кресло, мой сосед тоже
заглянул в окно:
- Зрелище! - И не без гордости добавил: - Тайга!
Против этой констатации я ничего не мог возразить. И у меня не было
охоты разговаривать. Я предпочитал смотреть в окно. Но мой сосед сидел не у
окна, и у него была охота разговаривать.
- Вы в гости к родным? - спросил он, дав понять, что сразу обнаружил во
мне не сибиряка и, уж во всяком случае, не ангарца.
- По делу, в Бокари, - ответил я. И из вежливости спросил: - А вы?
- А я сам из Бокарей, - ответил сосед.
- Вы не знаете таких Бокаревых?
- Я сам Бокарев.
- Да? - Я с интересом посмотрел на него.
Он объяснил:
- У нас почти все Бокаревы, оттого и село Бокари. А может быть, и
наоборот: оттого Бокаревы, что село Бокари. Какие Бокаревы вам нужны?
- Бокарева Антонина Васильевна.
- Антонина... - Он задумался. - Тоня... У нас Тонечек полно. Кто она,
где работает?
- Ей семьдесят лет, - ответил я.
- А... - протянул сосед. - Знаю, о ком идет речь, догадываюсь. Только
вряд ли вы ее застанете. Собиралась уехать из Бокарей. Сын ее нашелся.
- Нашелся?!
Если он нашелся, то мне и ехать нечего. Впрочем...
- А какой сын нашелся? - спросил я.
- Пропал в войну без вести и вот через двадцать семь лет нашелся. Она и
уезжает к нему. А может быть, уже и уехала.
- А... - протянул я и отвернулся к окну.
Конечно, у нее могли быть и другие сыновья, пропавшие без вести. И все
же предчувствие чего-то тревожного овладело мной.
В доме Бокаревой были открыты сундуки, оголены стены. Антонина
Васильевна укладывала вещи.
Она плохо слышала. Когда я спросил ее, она ли Бокарева, - она показала
на ухо, и, хотя я громко повторил свой вопрос, она меня опять не расслышала
или услышала что-то другое. И не знаю, за кого она меня приняла. Вероятно,
за одного из этих парней-изыскателей. Они, по-видимому, часто заходят к
местным жителям, живут у них, останавливаются на ночлег. Во всяком случае,
она не спросила меня, кто я такой, откуда. Показала на вещи и сказала:
- Вот дом продала. На новом месте без денег дома не купишь. Хоть самого
плохенького, а не купишь.
- Куда же вы едете? - спросил я, проникаясь все большей тревогой.
- Далеко, милый, в самую Россию. Город Корюков, не слыхали?
Я ошеломленно смотрел на нее.
- К сыну на могилку еду, - продолжала старуха, - нашлись добрые люди,
схоронили его, Митю моего, спасибо им, и матерям и отцам их спасибо,
вырастили детей благородных... - Она низко, до самой земли, поклонилась
неведомым людям, разыскавшим могилу ее сына. - Надо бы, конечно, все там
устроить, - продолжала Антонина Васильевна, - да ведь некому устраивать-то,
одна я, никого нет у меня. Да и когда устраиваться-то? Стара я, не знаю,
доеду ли... А может, и доеду. Хоть одним глазком взгляну на его могилку. А
умру - похоронят неподалеку. Сколько мне жить-то осталось?
Я был не в силах смотреть на нее, отвернулся и тупо уставился на стены.
Они были пусты, голы. Только возле божницы висела знакомая мне фотография
пяти солдат, хорошо сохранившаяся за стеклом.
Значит, у старшины Бокарева этой фотографии не было. Конечно, у него
могли быть две таких фотографии. Но вряд ли: зачем бы он таскал с собой
групповую фотографию? Ведь это не фотография любимой женщины, или матери,
или ребенка. Была фотография, он ее и отослал домой.
Она перехватила мой взгляд, подошла к фотографии, показала на Бокарева:
- Вот Митя мой, а это его товарищи.
- А когда он вам ее прислал, эту фотографию?
- Не он, милый, прислал. Невеста его прислала, Клавдия.
- Как? Клавдия?
- Клавдия, милый, Клавдия... Хорошая женщина, самостоятельная... Да вот
не пришлось им.
Клавдия... Значит, на кисете могла быть первая буква ее имени. Дело
опять запутывалось.
- Будь Митя жив, ладно бы жили, - продолжала Антонина Васильевна. -
Митя мой тоже мужчина самостоятельный, охотник, не пил, не курил.
- Не курил? - переспросил я.
- Не курил, милый. У нас в доме табашников не было. И муж мой покойный
не курил, и вся родовая наша - никто, одним словом.
Она охотно отвечала. Ей хотелось поговорить: одинокая старуха, она была
рада, что нашла внимательного слушателя. Мои вопросы ее не настораживали, и
я их ей задавал. Но сердце у меня разрывалось от сочувствия и жалости к этой
женщине, от того разочарования, которое постигнет ее, от всего того, что я
должен ей сказать. Но я не мог ей сказать, я искал доводы в пользу
Бокаревой. Искал доказательства того, что именно он - неизвестный солдат.
- Раньше не курил, а в войну мог и закурить.
- Нет, - решительно ответила она, - не закурил он на службе: он ведь
сверх срока служил, оттого и на войну сразу попал. И ребята наши, что с ним
служили, которые вернулись, тоже говорили: какой табак получал - товарищам
отдавал, которые курящие.
Кисет не его, кисет Краюшкина. Отпадал единственный довод в пользу
Бокарева.
- Вы не помните, когда Клавдия прислала вам фотографию?
Она задумалась.
- Может, в войну прислала, а может, и после войны: нет, однако, в войну
еще. Прислала мне письмо, спрашивала: где, мол, Митя, что с ним, пишет ли? А
я к тому времени уже извещение получила. Я ей ответ дала: пропал, мол, без
вести наш Митя. Мне-то сообщили - мать, а ей кто же сообщит? Не записаны они
были. После этого и прислала она мне карточку. У меня и адрес ее есть.
Деревня Федоровка, Корюковского района. Не сам, значит, Корюков, а в районе.
Иванцова Клавдия Григорьевна.
- Вы с ней переписываетесь?
- Нет, милый, не пишу я ей, и она мне не пишет. Женщина была молодая,
красивая, в годах, надо и ей устраивать свою жизнь; может, замуж вышла, дети
пошли. Не сидеть же ей в бобылках.
Мы помолчали. Что я мог ей сказать? Ничего не мог сказать. Я не мог
сказать ей правду. Не мог, не мог, не мог. Пусть говорят те, кто ввел ее в
заблуждение.
- А кто вам сообщил насчет сына? - спросил я.
- Сообщил кто? Из газеты, человек такой - Агапов сообщил, в сельсовет,
а уж председатель - мне.
- И когда вы собираетесь ехать в Корюков?
- Вот деньги получу за дом. Хоть небольшие деньги: у нас тут дома
дешевы; в России, говорят, дорогие. Корову продала, телку. Насобираю
чего-нибудь. Только задача: где остановиться, где жить, пока квартиру не
раздобуду. Думала Клавдии написать, у нее пока остановиться, один район-то,
а потом раздумала: у ней, может, муж, семья, зачем ей старое ворошить?
Может, муж и не знает ничего про Митю. Дело женское, деликатное, зачем же я
буду ей жизнь-то портить. Теперь уж Митя мой никому не нужен. Только одной
матери и нужен.
С утра они слышали движение машин по улице, грохот танков, шли войска,
но какие именно - не видели: шофер не уходил со двора, чего-то мастерил на
скамейке. А когда уходил в дом или с судками за обедом, они все равно
ничего, кроме двора, видеть не могли.
Бокарев подполз к торцу сеновала, забитому вертикально стоящими, косо
срезанными дощечками, осторожно попытался оторвать одну - она заскрипела на
гвоздях. Он перестал тянуть, прислушался - немец легко постукивал, будто
молотком по бородку. Бокарев опять потянул дощечку - она снова заскрипела.
Он опять перестал тянуть, прислушался. Удары во дворе прекратились. Потом
блеснула и расширилась полоска света, ворота открылись - в них стоял немец.
Бокарев притаился, сжимая в кармане гранату.
Немец развел обе половины ворот и так держал их некоторое время, чтобы
не захлопнулись, стоял, всматривался в глубь сарая. Потом нагнулся, поднял
чурбачок, осмотрел его, придерживая одной рукой медленно наезжавшую створку,
другая уже закрылась.
Удовлетворенный осмотром, немец вернулся на скамейку. Створка, которую
он придерживал, осталась в том же положении, не захлопнулась и не открылась
шире, в сарай теперь падал косой луч света.
Немец поставил чурбачок на скамейку, на чурбачок положил лист жести и
стал рубить его зубилом, размеренно и точно ударяя по нему молотком. И
Бокарев подивился аккуратности немца: подложил чурбак, чтобы зубилом не
испортить скамейку. Хотя, если прикажут, сожжет дом со всеми сараями и
скамейками, а если надо, то и с теми, кто в доме.
Прислушиваясь к ударам молотка по зубилу, к металлическому дребезжанию
жести, Бокарев сильно дернул дощечку - верхний конец ее вместе с гвоздем
оторвался от стропила.
Он снова притаился, но немец не оглянулся.
Нижний гвоздь Бокарев не стал выдирать: дощечка вращалась на нем, как
на оси; можно было поворачивать ее, смотреть через щель, потом обратным
поворотом ставить дощечку на место и закрывать щель.
Теперь Бокарев видел слева главную штабную улицу, огороженную
шлагбаумами, справа - боковую улицу, на которую он выходил ночью и где, по
его расчетам, должен быть дом, в котором они оставили Вакулина. Видел он и
переулок, соединяющий эти улицы, видел поля и темнеющий вдали лес.
Штаб помещался в школе. По машинам - "оппель-адмиралу", "хорьху",
большим "мерседесам", - по охране Бокарев определил, что штаб крупный,
машины генеральские, штабные учреждения были в домах: туда тянулись кабели
телефонной связи, входили и выходили офицеры с папками, портфелями,
бумагами. Наверно, штаб танковой бригады, а то и корпуса.
Днем через город прошла колонна моторизованной пехоты, прошло звено
танков, проезжали отдельные транспортные машины, но не по центральной
штабной улице, а но боковой. Доезжали до шлагбаума, сворачивали в переулок и
уже за вторым шлагбаумом возвращались на шоссейку. Через шлагбаум пропускали
только легковые машины.
По штабной улице не выберешься. Выбираться надо по боковой; она и ночью
показалась ему подходящей окраина, за ней поля, овраги, лес. И переулок
прямо против их сарая. Перелез через забор, переполз улицу - и там.
Чем больше всматривался Бокарев в улицу, тем сильнее укреплялось в нем
решение уходить сегодня же ночью - второй день без хлеба; завтра Краюшкин
совсем ослабеет; он сам испытывал тошнотные приступы голода: его молодой,
сильный организм требовал пищи. Все больше прибывает войск: немцы, видно,
ведут широкое наступление в юго-восточном направлении, прорвали нашу
оборону. Только бы дойти до леса, оттуда можно пробраться к Клавдии,
спрятаться у тамошних, а потом добраться до своих; придется ему отчитаться
за людей, за убитых, за машины. Ладно, все это потом. Главное выскочить в
лес, а там будет видно.
Прижимая кнопку, чтобы не слишком щелкнула, Бокарев открыл планшет.
Карта лежала в планшете так, как он ее свернул еще в МТС, - тем квадратом,
где был город Корюков. В западном направлении - Федоровка, на север, чуть
повыше, - МТС. После боя уходили они еще севернее и, видно, зашли в город с
северо-востока, потому что он никак не мог сориентироваться, где дом
Михеева; считал, что с запада, а он, значит, в другом конце улицы.
Да, не по дороге.
Но уйти без Вакулина он не мог. Может, убили его немцы или умер у
хозяина рана серьезная. Может быть, в плен забрали, он должен все знать о
нем, не имеет права так бросить и уйти.
Только как поступить с Краюшкиным: вдвоем им идти до Михеева, а потом
дальше или одному сходить к Михееву, потом вернуться, взять Краюшкина и уйти
переулком.
Он остановился на втором решении Не пройдет раненый всю улицу. А тут
юркнул в проулок, пока охрана не видит, и ползком, а там потихоньку и дойдут
до Федоровки.
Но Краюшкину он не сказал, что принял именно такое решение. Объявил
само решение - уходить, а как уходить, скажет потом.
- Сегодня ночью будем уходить. Как нога?
- Нога, она и есть нога.
- Добежишь до леса?
- Добежать не добегу.
- А дойти?
- Может, и дойду.
- К вечеру приготовься, возьмем по автомату и все гранаты.
Краюшкин промолчал. Бокарев про себя отметил враждебность этого
молчания - не хочет уходить, боится; может, ждет, что Бокарев один уйдет, а
сам сдастся в плен. Тем более, тут штаб, с ходу не расстреляют. Немцы кидают
листовки, признают, что в сорок первом действительно были трудности с
пленными ввиду их большого количества, а теперь все наладили: сдавайтесь,
паек пленным выдаем. Может, он, дурак, и поверил.
Но в мысли и замыслы Краюшкина Бокарев проникнуть не мог. Перед ним был
подчиненный ему солдат Красной Армии, и судить о нем он мог только по его
поступкам: не подчинится Краюшкин - тогда он и будет решать его судьбу.
Шофер во дворе закончил работу, сложил все аккуратно в багажник,
чурбачок отнес обратно в сарай, взял в доме судки и ушел за обедом.
Бокарев тут же спустился во двор и вошел в дом. В кухне стояли ведра с
водой, но еды никакой не было, и хорошо, что не было - не удержался б, взял
бы, а брать здесь нельзя: заметит пропажу аккуратный немец, поднимет
тревогу, весь двор переворошит.
Бокарев снял с полки хозяйскую кастрюлю, наполнил ее водой из обоих
ведер, чтобы не было заметно, и вернулся на сеновал.
- Это уж бы ни к чему, - проговорил Краюшкин недовольно.
- Прикажешь на водопровод сходить? - насмешливо спросил Бокарев.
- Лежать надо, терпеть.
- И долго?
- Пока штаб не уйдет.
- Штаб уйдет, комендатура останется, полицаи.
- Лишь бы жители вернулись, а там уйдем. Переждать надо. Штаб танковой
бригады не будут держать в тылу, поскольку наступление.
- Стратег! - насмешливо сказал Бокарев. - Не хуже Лыкова.
- Немец с судками ходит, - продолжал Краюшкин, - значит, не
развертывают офицерскую столовую, не собираются долго задерживаться.
Замечание Краюшкина насчет судков было правильно, но старик чем-то
раздражал его. Не докучает, не стонет, не жалуется, хотя и подставил ногу
под пулю; держит его здесь - ладно, дело солдатское, бывает. Раздражало
другое: они как бы поменялись ролями. Краюшкин, всегда словоохотливый,
болтун, шутник, прибауточник, стал немногословен, осторожен, замкнулся, все
обдумывал и взвешивал, а он, Бокарев, всегда скупой на слова, такой
выдержанный и расчетливый, много и неосторожно разговаривал, не мог усидеть
на месте, не мог ждать, терпеть.
Ночь опять выдалась светлая, иногда набегали тучи, тогда серело все
вокруг, потом снова светлело.
Бокарев переполз через забор. Улица была пустынна, одинокие машины
стояли у домов, патрулей не было видно совсем. Вместо того чтобы перебежать
улицу и переулком, а потом околицей пройти к дому Михеева, Бокарев пошел
прямо по улице, прижимаясь к заборам, пригибаясь у палисадников, иногда
заглядывая в освещенные окна. Безнаказанная дерзость придавала ему еще
большую сме
...Закладка в соц.сетях
