Жанр: Детская
Приключения Кроша 1-3.
...чное дело.
- Да, узнавал насчет солдата, знаю. Но я тебя предупреждал: не в ущерб
производству. Теперь понял, почему я тебя предупреждал?
- Понял, ответил я.
- Я ведь знаю, с чего начинается и чем кончается. Это для тебя первая
могила, а на моем пути их встречалось знаешь сколько?.. Сегодня ты поехал
насчет этого солдата, завтра вон Юра насчет другого, потом и Андрей
воодушевится, а там и Люда не захочет отставать... А кто дорогу будет
строить?
Так он выговаривал мне и выговаривал.
Все молча слушали.
Мария Лаврентьевна гладила белье и тоже слушала. Слушали и те, кто
играл в шашки и шахматы. Те, кто играл в домино, не стучали костяшками. И
никто не вступился за меня, не защищал: считали, что Воронов прав, а я
неправ. В их молчании была даже враждебность: явился мальчишка, сопляк,
ничего не умеет делать, а высовывается, то уезжает, то приезжает, больше
всех ему надо.
- У тебя уже была одна самоволка, - продолжал Воронов безжалостно, - за
носочками, за шарфиком в Москву отправился; вернулся - простили: работай,
оправдай доверие. Вон люди по пятнадцать лет у нас работают, а спроси, хоть
раз прогуляли, убегали за носочками?
Воронов замолчал, приглашая меня спросить у присутствующих, поступали
ли они так, как поступил я.
Я, естественно, не спросил.
- Мы свое дело сделали: могилу перенесли, документы сдали, обелиск
поставили. Невидный обелиск, согласен, но от души, от сердца поставили. Чего
же ты теперь хочешь? Хочешь доказать, что мы не так все сделали? Мы не
сделали, а ты вот сделаешь? Это ты хочешь доказать?
Это был удар ниже пояса, такое могло вообразиться только самому
инквизиторскому уму.
- Я ничего не хочу доказать, - возразил я, - просто хочу узнать имя
солдата.
- А для этого, дорогой мой, - проговорил Воронов торжествующе, будто
поймал меня на самом главном, - а для этого есть соответствующие
организации. Ты что же, им не доверяешь? Думаешь, они не будут заниматься?
Думаешь, они бросят? Только ты один такой сознательный? Не беспокойся, есть
кому подумать, есть кому позаботиться.
Инженер Виктор Борисович сидел за одним столом с Вороновым, опираясь на
палку, с поникшей головой. Было непонятно, слушает он Воронова или не
слушает.
Оказалось, слушает.
Он поднял голову.
- А кто должен думать о наших могилах? Разве не наши дети?
Воронов от неожиданности даже поперхнулся, потом развел руками:
- Ну, знаете... Мы не можем...
- Нет, уж извините, - перебил его Виктор Борисович, - уж позвольте мне
сказать. Вот вы говорите: дорогу надо строить. Да, надо. Только если дети
перестанут о нас думать, тогда и дороги не нужны. По этим дорогам люди
должны ездить. Люди!
Воронов мрачно помолчал, потом ответил:
- Да, люди, А чтобы стать людьми, надо чему-то научиться в жизни,
научиться работать, проникнуться сознательным отношением. Человеком стать!
- Вот именно: человеком! - подхватил Виктор Борисович. - Именно
человеком! А то мы все говорим: "Человек с большой буквы", только эту
большую букву понимаем как прописную... - Виктор Борисович начертил пальцем
на столе большую букву "Ч". - Нет, это не прописная буква. Это то, что
зарождается в таком вот Сережке. И сохранить такое чувство в мальчишке -
ценнее всего. Вы уж извините меня! Вот таким бы хотелось видеть настоящего
руководителя.
С этими словами он встал и вышел из шатра. Даже шляпу забыл на столе.
Наступило тягостное молчание.
Только было слышно, как Мария Лаврентьевна брызжет воду на белье.
Ситуация получилась дай бог!
Мало того, что я прогулял день. Мало того, что по моей якобы вине два
часа простояла бригада. По моей вине теперь в отряде возник конфликт. И где?
Внутри руководства! На глазах у всего коллектива инженер обвинил начальника
участка в неумении руководить людьми. Воронов этого не простит. Может,
инженеру и простит - как-никак его заместитель все-таки. Но мне не простит
никогда.
Обращаясь к шляпе Виктора Борисовича, Воронов сказал:
- Вот к чему приводят совместные выпивки с молодежью.
Этим он как бы объяснил мотивы поведения инженера.
Мне стало ясно, что с инженером он помирится, а мне на участке не
работать.
На практике, на автобазе, у меня тоже получилось нечто вроде конфликта
с коллективом, потом все сгладилось: я был там человек временный, к тому же
школьник, практикант.
Здесь я не школьник, не практикант, здесь я рабочий и должен быть
таким, как все рабочие. А я делал что-то не так, хотя, в сущности, ничего
плохого не делал. Меня заинтересовала судьба солдата, захотелось узнать, кто
он, разгадать эту тайну. Производство - не место для разгадывания тайн. Но
ведь это не простая тайна. Это неизвестный солдат! Даже Мария Лаврентьевна
плакала, когда мы переносили его останки, когда вкапывали колышки и набивали
штакетник. А теперь она устроила мне этот камуфлет, спокойно гладит белье и
с видимым удовольствием слушает, как Воронов драит меня.
Я посмотрел на этих людей, расположения которых мне не удалось
добиться. Я не нашел дороги к их сердцу оказался здесь чужим и ненужным.
Очень жаль. Мне эти люди были чем-то близки, а я вот им - нет. Ну что ж,
ничего не поделаешь.
- Дошло наконец до тебя? - спросил Воронов.
- Дошло.
- Намерен ты работать, как положено сознательному, передовому рабочему?
- Намерен, - ответил я. - И все же я разыщу этого солдата.
Мы вернулись в вагончик: я, Юра и Андрей.
Мы всегда утешали друг друга при всякого рода неприятностях. При
столкновении с начальством утешение заключалось в том, чтобы не придавать
этим столкновениям никакого значения.
- Плюнь! - сказал Андрей. - Близко к сердцу надо принимать только
неправильно выведенную зарплату. А на выговора, внушения, выволочки не
следует обращать внимания. - Он улегся на койку, взял в руки Ключевского и
погрузился в русскую историю.
Однако Юра утешил меня совсем по-другому:
- Плюнь, конечно. Но если без дураков, то Воронов прав. Работать надо,
вкалывать! Человек существует, пока работает, действует.
- Свежие мысли, - заметил Андрей, не отрываясь от книги.
- Свежие мысли высказывают философы, и то не слишком часто, - возразил
Юра, - я говорю то, что думаю. У меня в войну погибли дед, и дядя, и еще
дядя. Что же мне теперь делать? Бегать по свету, искать их могилы?
- Не мешало бы, - заметил я.
- Юра, не заводись, - сказал Андрей, - Сереже и так уже попало.
- Я ничего особенного не говорю, - усмехнулся Юра, - просто
высказываюсь по поводу происшедшего. Я Сереге сочувствую, готов его
защищать, но между собой мы можем говорить откровенно. Не надо обижаться на
Воронова: правда на его стороне.
На это я ответил:
- Воронова я понимаю до некоторой степени. Он руководитель,
администратор, должен держать участок в руках, хотя в данном случае он и
неправ. Меня удивляет другое: почему все против меня? Только Виктор
Борисович заступился. Что я плохого сделал?
- Могу тебе объяснить, если хочешь, - с готовностью ответил Юра.
- Очень хочу.
- Пожалуйста, только не обижайся. Всем жалко солдата. Однако никто его
не ищет, каждый занят своим делом, работой, жизнью. А вот ты ищешь, ездишь,
хлопочешь. Выходит, ты добрый, гуманный, человечный. А мы - варвары! Нет,
извини, друг, мы не варвары! Мы - работники! Вот мы кто - работники! А тот,
кто не умеет работать и не хочет работать, вот на таких штуках и
высовывается. Работу показать не можем, так хоть могилками возьмем.
Я впервые в жизни стал заикаться...
- А-а, т-ты, пп-п-подлец!
Юра встал, подошел ко мне:
- Что ты сказал? Повтори!
Я тоже встал.
Мы стояли друг против друга.
Андрей отстранил книгу и с интересом смотрел на нас.
- Повторить? - переспросил я.
- Вот именно, повтори, - угрожающе попросил Юра.
Юра кое-что знал обо мне, но не все. Например, что мой лучший друг
Костя - боксер. И кое-чему меня научил.
Теперь Юра узнал это.
Андрей деловито спросил:
- Какой разряд имеем?
Я опустился на койку, руки у меня дрожали. Впервые в жизни я
по-настоящему ударил человека.
27
- Слыхали, дом продаете? - спросил покупатель.
Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что
плохо слышит.
Соседка, Елизавета Филатовна, громко объяснила:
- Насчет дома спрашивают - как, продаешь?
- Продаю, продаю, - кивнула головой Антонина Васильевна.
- Переселяетесь?
- Уезжаю.
Покупатель оценивающим взглядом осмотрел избу.
- Далеко?
- В самую Россию, город Корюков, слыхали?
- Нет, однако, не слыхал.
Покупатель обошел дом, заглянул в спальню, потрогал стены:
- Дом-то кому принадлежит?
Антонина Васильевна недоуменно посмотрела на него:
- Кому... Мой он, дом-то.
- Они спрашивают, на кого дом записан, - объяснила соседка, -
беспокоятся: купят, а потом наследники или еще кто объявится.
- Нету у меня наследников, - ответила Антонина Васильевна, - я в войну
и мужа и сына потеряла. Одинокая я. Вот к сыну еду. Пропал безвестно в
войну, а теперь нашлась его могилка. К ней и еду.
- Далеко ехать-то, - заметил покупатель.
- Далеко, - согласилась Антонина Васильевна, - я-то ведь дальше околицы
не ездила. И не ехать нельзя. Сколько лет ждала: не мог он безвестно
пропасть. Теперь хоть поживу возле его могилки.
- Поживи, Васильевна, да возвращайся, - сочувственно сказала соседка, -
как ее начинать, жизнь, на новом месте?
Покупатель кинул на нее недовольный взгляд:
- Это уж, как говорится, хозяйское дело: где жизнь начинать, где ее,
как говорится, кончать.
- Сколько мне жить-то осталось, - вздохнула Антонина Васильевна, - вот
и поживу возле сыночка своего дорогого.
Соседка растроганно смотрела на нее.
- Поветшала изба-то, - сказал покупатель, оглядывая стены, - не
содержалась. Дом-то, он мужской руки требует.
- Это верно, - согласилась Антонина Васильевна, - не было мужчины в
доме, чего не было, того не было.
- Ему бы ремонтик, тогда и цену подходящую можно бы назвать, - сказал
покупатель.
- На ремонт деньги нужны, - возразила Антонина Васильевна, - а где их
взять?
- Вам, как матери героя, колхоз должен помочь, сельсовет, -
наставительно проговорил покупатель.
- Ей уж предлагали, - вмешалась соседка, - отказалась.
- Зря отказалась, - заметил покупатель.
- Нет уж, - возразила Антонина Васильевна, - какой есть, такой
покупайте. Я за дом деньги беру, не за сына. Сыну моему цепы нет.
Сеновал был низкий, только в самой середине его, под коньком пологой
крыши, можно было стоять на четвереньках. Задний торец был забит косо
срезанными дощечками. Все добротное, крепкое, нигде ни щели; сено свежее,
недавно убранное, хорошо высушенное, пахнущее осенью и сухим тополиным
листом.
Через неприкрытые ворота были видны двор и кусок улицы. По ней
проносились легковые машины, останавливались у домов, из чего Бокарев
заключил, что на улице разместится штаб. Тогда жителей повыгоняют, а дома и
строения прочешут.
Предположения его оправдались.
Появились квартирьеры, и вскоре из дома вышла хозяйка с дочкой - несли
узел и корзину.
- Давай, матка, шнель! - торопил их квартирьер.
По улице шли женщины, старики, дети, тащили вещи на себе, везли на
тележках, на колясках. Жителей выселяли.
Квартирьеры вошли во двор, осмотрели, открыли сарай, дали автоматную
очередь и ушли, оставив ворота открытыми.
- Будто ногу задело, - прошептал Краюшкин.
- Ну и неловок ты, отец, - пробормотал Бокарев.
- Немец ловок, - морщась, ответил Краюшкин.
Бокарев стащил с Краюшкина сапог, осмотрел рану:
- Кость цела.
- Капельное дело, - согласился Краюшкин.
Пакет они израсходовали на Вакулина. От кальсон Краюшкина Бокарев
оторвал кусок, перевязал рану, сделал жгут, перетянул повыше колена. Тряпка
набухла кровью.
- Лежи, не двигайся, ночью уйдем.
Бокарев подполз к краю сеновала, чуть разгреб сено, вгляделся в улицу.
Легковые машины останавливались у домов; денщики таскали чемоданы,
готовили жилье для офицеров, связисты тянули шнур - в школе разместился
штаб.
Во двор въехал "оппель-капитан"; в дом прошел офицер; следом за ним
шофер потащил чемоданы.
Потом шофер вернулся, поставил машину ближе к сараю, передом на выезд,
и опять ушел в дом.
- Машину угнать... - прошептал Бокарев.
- Можно бы, - согласился Краюшкин.
- Ночью посмотрим, - сказал Бокарев.
- Стукнешь дверцей - они и услышат: днем посмотри, как обедать уйдут.
Бокарев не любил советов, но совет был правильный.
День тянулся томительно долго, но Бокарев не уходил со своего поста,
высматривал улицу зорким глазом. Офицер ушел в штаб. Шофер, пожилой,
сухопарый немец с мрачным лицом, то выходил во двор, то возвращался в дом;
вынес матрац, перину, повесил их на веревки - приводил в порядок жилье.
Аккуратно устраиваются.
Наконец денщик вышел из дома с судками, отправился в кухню за обедом.
Бокарев спустился с сеновала, заглянул в машину - в щитке торчал ключ
зажигания.
Потом он подошел к забору, нашел щель между досками, но через нее
ничего не было видно; он пошевелил доску - она не тронулась с места.
Он подошел к калитке, постоял, прислушался, тихонько открыл ее, стал
сбоку, посмотрел на улицу. В конце ее уже был шлагбаум, возле него стоял
часовой.
Он зашел с другой стороны калитки - на другом конце улицы тоже
шлагбаум. У школы и у домов стояли легковые машины.
Бокарев прикрыл калитку, вернулся на сеновал.
- Не получится с машиной: шлагбаумы по обе стороны. - Он кивнул на ногу
Краюшкина. - Дойдешь? Нам только до леса добраться.
- Не знаю, однако, - неуверенно ответил Краюшкин. - Может, тебе лучше
одному уйти?
- В плен захотелось?!
- Зря говоришь, - возразил Краюшкин. - С этой ногой я буду тебе в
тягость. Пережду. Долго ли они здесь будут?
- Не могу я тебя оставить, отвечаю за тебя! И так всех людей растерял.
- Ты молодой, здоровый, - сказал Краюшкин, - тебе есть надо, а у нас
полбуханки, надолго ли хватит?
Бокарев швырнул ему хлеб:
- На, жри!
- Непонятливый ты, я не о себе, я о тебе.
- За меня не думай, - оборвал его Бокарев. - Я за тебя обязан думать.
Вместе уйдем.
- Вместе так вместе, - согласился Краюшкин, но, как понял Бокарев, для
формы согласился.
Краюшкин кивнул на улицу.
- Лошадей не видать?
- Зачем тебе лошади?
- За сеном сюда полезут.
- Нет там лошадей. Танковая часть.
- Тогда порядок, - удовлетворенно сказал Краюшкин.
Вернулся шофер с судками, потом явился и офицер; пробыл дома с час,
пообедал и снова ушел в штаб.
Шофер вышел во двор с помойным ведром, открыл крышку мусорного ящика,
опорожнил ведро, потом с двумя чистыми ведрами отправился на улицу к
колонке. Аккуратный, видно, немец, хозяйственный. Отнес чистую воду в дом,
опять вернулся, ополоснул помойное ведро и тоже отнес его в дом.
А день тянулся и тянулся, не было, казалось, ему конца.
Они съели по кусочку хлеба.
- Ночью воду достанем, - сказал Бокарев.
- Ночью лежать надо и не двигаться, - возразил Краюшкин.
- Не учи! - коротко ответил Бокарев.
Ночь выдалась светлая. Полная луна освещала спящие дома, машины у
домов, часовых, расхаживающих у штаба и у шлагбаумов.
Бокарев перелез через забор на соседнюю улицу. Она не была огорожена
шлагбаумами, но у домов тоже стояли машины, легковые и грузовые, немцы и
здесь разместились.
Прижавшись к забору, Бокарев внимательно осмотрел улицу. По его
расчетам, именно на ней они оставили Вакулина.
В глубине ее мелькнула фигура часового, в другом конце тоже. Улица
охранялась, но шлагбаума не было; упирается, наверно, в пустыри, не
проедешь, не проскочишь - окраина. Если переползти вон до того проулка, то
можно уйти в поле, а там и в лес. И Вакулин на этой улице, только в каком
конце? Пришли они с запада, значит, там, но вроде не похоже. Ладно, днем
разберемся.
Он ухватился за верх забора, подтянулся, заглянул в соседний двор,
увидел бочку с водой между яблонь, перелез через забор, подполз к бочке,
отвел ладонью листья, наклонился, напился. Вода была хорошая, хоть и чуть
застоявшаяся, припахивала бочкой и прелым листом. На заднем крыльце стояли
грязные солдатские сапоги, лежала сумка. Бокарев открыл ее, увидел сверток с
красным крестом - индивидуальный пакет.
На садовом, сколоченном из досок столе валялись пустые консервные
банки. Бокарев понюхал одну - она пахла колбасой. Вернулся к бочке,
зачерпнул воды, отпил - ничего, сойдет.
Он услышал шорох в доме и присел у бочки.
Из дома вышел солдат в нательном темноватом белье, помочился с крыльца
и вернулся в дом.
Опять все стихло.
С пакетом в кармане и банкой воды в руке Бокарев подошел к забору,
провел ладонью по его верху - верх был узкий, а опорные столбы заострены. Он
нашел место между столбом и досками, втиснул туда банку и, не спуская с нее
глаз, подтянулся кверху, позабыв о часовом, думая только о том, чтобы
удержалась банка.
Все сошло благополучно. Он лег животом на забор, достал банку,
осторожно притянул к себе, спустился на землю, прокрался к своему забору,
перебрался через него и вернулся на сеновал.
- На, пей!
Краюшкин жадно припал к банке.
Перевязывая ногу Краюшкину, Бокарев удовлетворенно сказал.
- Затянет в два дня.
- Рисковый ты парень, - заметил Краюшкин, - хватятся, пакет будут
искать.
- Не беспокойся, - уверенно ответил Бокарев. - Думаешь, немец дурак?
Сам доложит, что потерял пакет? Сопрет где-нибудь. А будут искать - есть чем
отстреливаться. - Он кивнул на автоматы. - А дойдет до крайности - выйдем на
улицу и закидаем их гранатами.
Краюшкин молчал.
- Чего молчишь? - спросил Бокарев.
- Зачем говорить - услышат.
- Боишься?
- Чего бояться, - ответил Краюшкин. - Верти не верти, а придется
померти.
- Все прибаутничаешь, - сказал Бокарев, - а нужно задачу решать: как
уйти отсюда.
На работу я еще ездил, но в вагончике больше не жил. Ночевал у дедушки.
Я не боялся Юры. Думаю, наоборот: он меня боялся. Но я не могу жить в
одном вагончике с человеком, с которым не разговариваю.
Это вообще тягостно - жить с человеком, с которым не разговариваешь.
Есть семьи, где люди по году не разговаривают. Живут вместе, едят за одним
столом, вместе смотрят телевизор, а вот - представьте себе - не
разговаривают. Объясняются через третьих лиц или посредством записок.
У нас дома этого никогда не было. Поспорили, поконфликтовали, даже
поссорились, но не разговаривать? Глупо. Тогда надо разъезжаться.
Я так и сделал. Кое-какое мое барахлишко еще было в вагончике, а я
опять каждый день ездил в город и из города - жил у дедушки. Тем более, что
после устроенной Вороновым публичной выволочки, после того как я обнаружил
общую к себе враждебность, мне стало что-то неуютно на участке.
Придется, видно, сматывать удочки.
О том, что Юра схлопотал от меня, никто не знал. Я никому не
рассказывал, Юра - тем более. Андрей тоже помалкивал: о таких вещах здесь
трепа не бывает, ребята выдержанные. Даже Маврин ничего не знал.
Одна только Люда о чем-то догадывалась, вопросительно смотрела на меня,
ждала, что я ей расскажу. Но я делал вид, что не замечаю ее взглядов. Если
так интересуется, пусть узнает у своего Юрочки.
В конце концов она не выдержала и спросила сама.
Она приехала к нам в мастерскую оформлять наряды. Все ремонтники были
на трассе, даже сварщик со своим аппаратом уехал. Только я один колбасился
вокруг переднего моста к самосвалу.
Люда уселась на табурет, прикрыв его, по моему совету, газетой,
некоторое время смотрела, как я работаю, потом спросила:
- Сережа, из-за чего вы подрались с Юрой?
Берет на пушку, на понт берет. Делает вид, что знает, а на самом деле
ничего не знает, только догадывается. И если я поймаюсь, то окажусь
источником информации, то есть сплетником.
- Когда это было? - спросил я.
- Сережа, не притворяйся, я знаю.
- А знаешь, зачем спрашиваешь?
- Хочу услышать об этом от тебя.
- А от кого еще слыхала?
- Слыхала, - объявила она таким тоном, будто действительно слыхала, но
не может сказать, от кого.
Люда, в общем, ничего девка. Артельная, "нашего табора", как здесь
говорят, добрая, широкая: когда у нее что есть, ничего не жалеет, всем
поделится. Только редко у нее что бывает... Но она поверхностна,
легкомысленна и лжива. Лжива не для какой-то выгоды, а просто так, по
натуре, безо всякой цели, не себе на пользу, а себе во вред. Такая
эксцентричная, экзальтированная особа, фантазерка.
И сейчас она, по своему обыкновению, нахально врала, будто кто-то что
ей говорил. Никто ей ничего не говорил.
- Ничего ты не слыхала и не могла слыхать. Никакой драки не было и быть
не могло.
- А почему вы не разговариваете?
- Опять: из чего ты заключила?
- Вижу. И ты перестал с нами обедать.
- Живу в городе и обедаю в городе.
Когда-то я был лопухом. Меня разыгрывали, и я попадал в глупое
положение. Но сейчас нет, извините, я научился взвешивать свои слова. Ничего
она у меня не выпытает, пусть не старается.
Она сидела в нашем тесном сарайчике, среди разобранных машин и
агрегатов, среди железок и тряпок, на грязном табурете, который, если бы не
я, даже не покрыла бы газетой, и ее мини-юбка, и мини-плащ, и модные туфли
казались здесь жалкими. Я заметил на ее шикарном плаще пятна, каблуки были
стоптаны, петли у чулок спущены. Все это, повторяю, выглядело жалким. И сама
она выглядела жалкой, несчастная девчонка без семьи, без дома,
перекати-поле.
- Чего домой не едешь? - спросил я, продолжая возиться с мостом.
Она не ожидала такого вопроса - он застал ее врасплох. И молчала.
- У тебя кто родители?
Она хмуро и нехотя ответила:
- Мой отец полковник милиции.
Штука! А я-то думал, что у нее отец слесарь, а мать медсестра. А ее
отец - полковник. Да еще милиции. Наверно, от него и забилась к нам на
участок, чтобы он не мог разыскать ее. Впрочем, возможно, и не прячется.
- Братья-сестры есть?
- Нет.
Единственная дочь. И сбежала.
- В чем вы не поладили?
Все так же нехотя она ответила:
- Про это долго рассказывать.
- И не хочется домой?
- Хочется... Иногда.
- Почему не едешь?
Она молчала.
- Юрку боишься?
Она презрительно передернула плечиками:
- Юрка! Захочу, поедет за мной на край света.
- Отца боишься? Он у тебя злой?
- Нет, ничего.
- Стыдно возвращаться?
- Угу. - Она посмотрела наконец мне в глаза затравленным и несчастным
взглядом.
- Ну и глупо!
Люда ушла.
Советуя ей уехать домой, я действовал против интересов Юры. И если Юра
узнает, то решит, что я делал это нарочно, ему в отместку. Андрей и Маврин
расценят как нетоварищеский поступок. Но мне наплевать, что подумает Юра,
что скажут ребята. Мне ужасно жаль Люду: такая она неприкаянная и при всей
своей вызывающей внешности беззащитная.
Вернулся с трассы механик Сидоров, помог мне закончить мост. Он
переходил от одного дела к другому без перекура - свидетельство наивысшей
работоспособности. Другие подгадывали окончание дела к концу смены, в
крайнем случае к обеденному перерыву, а потом уже брались за новое. "Но уж
это завтра" или: "Это после обеда"... Если задание было очень срочным,
сначала перекуривали - "перекурим это дело" - и тогда только приступали.
Сидоров никогда ничего не откладывал ни на завтра, ни на после обеда, ни на
после перекура. Начинал новую работу так, будто продолжал старую.
Собственно говоря, историю с неизвестным солдатом затеял именно
Сидоров. Он остановил Андрея, не дал срезать холмик, потребовал у Воронова
разыскать хозяина могилы, но удовлетворился тем, что могилу перенесли. Для
него этот солдат существовал как безымянный. Могила была символом, памятью,
данью признательности, долгом, который живые отдают безвременно погибшим. И
он считал это достаточным. Он не упрекал меня за то, что я ездил к
Краюшкиным, не отговаривал, когда я намекнул, что придется слетать в Бокари,
- он не отговаривал меня, но и не уговаривал. Могила перенесена, сохранена -
остальному он не придавал значения. Он не придавал особенного значения и
тому, что я вообще уйду с участка: уйду я - придет другой. Он мне помогал,
показывал, учил - будет учить другого.
Может быть, в этом и была своя мудрость. Что изменилось в жизни
Краюшкиных, оттого что нашлась могила их отца и деда? Что изменилось в них
самих? Ровным счетом ничего. Прибавилось душевное неудобство за то, что они
сами не разыскали могилы. А потом оно прошло - утешили себя тем, что такой
розыск им не под силу, и он действительно им не под силу. И если мы напишем
здесь: "Краюшкин П.И.", то сын, может быть, приедет один раз и больше ездить
не будет. Могила останется сама по себе, будут за ней присматривать пионеры
и школьники: для них фамилия "Краюшкин" ничего не говорит. Если бы было
написано: "Неизвестный солдат", то это было бы романтичнее. Давало бы пищу
воображению и фантазии, утешило бы других матерей - возможно, здесь их сын.
Для чего же и для кого я ищу? Для кого и для чего стараюсь? Зачем влез
в дело, которое ничего, кроме неприятностей, мне не доставляет? Сколько раз
я уже зарекался не ввязываться ни в какие истории, не "высовываться". Нет! Я
опять "высовываюсь". Зачем? Что мною руководит, кроме простого детективного
интереса? Ведь я уже не мальчик.
Конечно, не мальчик. И все доказательства, которые сейчас привожу,
правильны и логичны. И все же я не брошу этого дела, доведу его до конца.
Почему?
Может быть, меня раздражает бурная деятел
...Закладка в соц.сетях
