Жанр: Детская
Рассказы и повести
...е и осунувшееся лицо:
- Ты, может быть, нездоров? У тебя, может быть, болит что-нибудь? А
ребята не понимают этого да все жалуются мне: "Вот Петька такой хмурый да
скучный!.."
- У меня зуб болит, - охотно согласился Петька. - А разве же они
понимают? Они, Иван Михайлович, ничего не понимают. Тут и так болит, а они -
почему да почему.
- Вырвать надо! - сказал Иван Михайлович. - На обратном пути зайдем к
фельдшеру, я его попрошу, он разом тебе зуб выдернет.
- У меня... Иван Михайлович, он уже не очень болит, это вчера очень, а
сегодня уже проходит, - немного помолчав, объяснил Петька. - У меня сегодня
не зуб, а голова болит.
- Ну, вот видишь! Поневоле заскучаешь. Зайдем к фельдшеру, он
какую-нибудь микстуру даст или порошки.
- У меня сегодня здорово голова болела, - осторожно подыскивая слова,
продолжал Петька, которому вовсе уж не хотелось, чтобы, в довершение ко всем
несчастьям, у него вырывали здоровые зубы и пичкали его кислыми микстурами и
горькими порошками. - Ну так болела!.. Так болела!.. Хорошо только, что
теперь уже прошла.
- Вот видишь, и зубы не болят, и голова прошла. Совсем хорошо, -
ответил Иван Михайлович, тихонько посмеиваясь сквозь седые пожелтевшие усы.
"Хорошо! - вздохнул про себя Петька. - Хорошо, да не очень".
Они прошлись вдоль тропки и сели отдохнуть на толстое почерневшее
бревно. Иван Михайлович достал кисет с табаком, а Петька молча сидел рядом.
Вдруг Иван Михайлович почувствовал, что Петька быстро подвинулся к нему
и крепко ухватил его за пустой рукав.
- Ты что? - спросил старик, увидав, как побелело лицо и задрожали губы
у мальчугана.
Петька молчал. Кто-то, приближаясь неровными, грузными шагами, пел
песню.
Это была странная, тяжелая и бессмысленная песня. Низкий пьяный голос
мрачно выводил:
Иа-эха! И ехал, эх-ха-ха...
Вот да так ехал, аха-ха...
И приехал... Эх-ха-ха...
Эха-ха! Д-ы аха-ха...
Это была та самая нехорошая песня, которую слышал Петька в тот вечер,
когда заблудился на пути к Синему озеру. И, крепко вцепившись в обшлаг
рукава, он со страхом уставился в кусты, ожидая увидеть еще не разгаданного
певца. Задевая за ветви, сильно пошатываясь, из-за поворота вышел Ермолай.
Он остановился, покачал всклокоченной головой, для чего-то погрозил пальцем
и молча двинулся дальше.
- Эк нализался! - сказал Иван Михайлович, сердитый за то, что Ермолай
так напугал Петьку. - А ты, Петька, чего? Ну пьяный и пьяный. Мало ли у нас
таких шатается.
Петька молчал. Брови его сдвинулись, глаза заблестели, а вздрагивающие
губы крепко сжались. И неожиданно резкая, злая улыбка легла на его лицо. Как
будто бы только сейчас поняв что-то нужное и важное, он принял решение,
твердое и бесповоротное.
- Иван Михайлович, - звонко сказал он, заглядывая старику прямо в
глаза, - а ведь это Ермолай убил Егора Михайлова...
К ночи по большой дороге верхом на неоседланном коне с тревожной вестью
скакал дядя Серафим с разъезда в Алешино. Заскочив на уличку, он стукнул
кнутовищем в окно крайней избы и, крикнув молодому Игошкину, чтобы тот
скорей бежал до председателя, поскакал дальше, часто сдерживая коня у чужих
темных окон и вызывая своих товарищей.
Он громко застучал в ворота председательского дома. Не дожидаясь, пока
отопрут, он перемахнул через плетень, отодвинул запор, ввел коня и сам
ввалился в избу, где уже заворочались, зажигая огонь, встревоженные стуком
люди.
- Что ты? - спросил его председатель, удивленный таким стремительным
напором обыкновенно спокойного дяди Серафима.
- А то, - сказал дядя Серафим, бросая на стол смятую клетчатую фуражку,
продырявленную дробью и запачканную темными пятнами засохшей крови, - а то,
чтобы вы все подохли! Ведь Егор-то никуда и не убегал, а его в нашем лесу
убили.
Изба наполнилась народом. От одного к другому передавалась весть о том,
что Егора убили тогда, когда, отправляясь из Алешина в город, он шел по
лесной тропе на разъезд, чтобы повидать своего друга Ивана Михайловича.
- Его убил Ермолай и в кустах обронил с убитого кепку, а потом все
ходил по лесу, искал ее, да не мог найти. А натолкнулся на кепку машинистов
мальчишка Петька, который заплутался и забрел в ту сторону.
И тогда точно яркая вспышка света блеснула перед собравшимися мужиками.
И тогда многое вдруг стало ясным и понятным. И непонятным было только одно:
как и откуда могло возникнуть предположение, что Егор Михайлов - этот лучший
и надежнейший товарищ - позорно скрылся, захватив казенные деньги?
Но тотчас же, объясняя это, из толпы, от дверей послышался надорванный,
болезненный выкрик хромого Сидора, того самого, который всегда отворачивался
и уходил, когда с ним начинали говорить о побеге Егора.
- Что Ермолай! - кричал он. - Чье ружье? Все подстроено. Им мало смерти
было... Им позор подавай... Деньги везет... Бабах его! А потом - убежал...
Вор! Мужики взъярятся: где деньги? Был колхоз - не будет... Заберем луг
назад... Что Ермолай! Все... все... подстроено!
И тогда заговорили еще резче и громче. В избе становилось тесно. Через
распахнутые окна и двери злоба и ярость вырывались на улицу.
- Это Данилино дело! - крикнул кто-то.
- Это ихнее дело! - раздались кругом разгневанные голоса.
И вдруг церковный колокол ударил набатом, и его густые дребезжащие
звуки загремели ненавистью и болью. Это обезумевший от злобы, к которой
примешивалась радость за своего не убежавшего, а убитого Егора, хромой
Сидор, самовольно забравшись на колокольню, в яростном упоении бил в набат.
- Пусть бьет. Не трогайте! - крикнул дядя Серафим. - Пусть всех
поднимает. Давно пора!
Вспыхивали огни, распахивались окна, хлопали калитки, и все бежали к
площади - узнать, что случилось, какая беда, почему шум, крики, набат.
А в это время Петька впервые за многие дни спал крепким и спокойным
сном. Все прошло. Все тяжелое, так неожиданно и крепко сдавившее его, было
свалено, сброшено. Он много перемучился. Такой же мальчуган, как и многие
другие, немножко храбрый, немножко робкий, иногда искренний, иногда скрытный
и хитроватый, он из-за страха за свою небольшую беду долго скрывал большое
дело.
Он увидал валяющуюся кепку в тот самый момент, когда, испугавшись
пьяной песни, хотел бежать домой. Он положил свою фуражку с компасом на
траву, поднял кепку и узнал ее: это была клетчатая кепка Егора, вся
продырявленная и запачканная засохшей кровью. Он задрожал, выронил кепку и
пустился наутек, позабыв о своей фуражке и о компасе.
Много раз пытался он пробраться в лес, забрать фуражку и утопить
проклятый компас в реке или в болоте, а потом рассказать о находке, но
каждый раз необъяснимый страх овладевал мальчуганом, и он возвращался домой
с пустыми руками.
А сказать так, пока его фуражка с украденным компасом лежала рядом в
простреленной кепкой, у него не хватало мужества. Из-за этого злосчастного
компаса уже был поколочен Сережка, был обманут Васька, и он сам, Петька,
сколько раз ругал при ребятах непойманного вора. И вдруг оказалось бы, что
вор - он сам. Стыдно! Подумать даже страшно! Не говоря уже о том, что и от
Сережки была бы взбучка и от отца тоже крепко попало бы. И он осунулся,
замолчал и притих, все скрывая и утаивая. И только вчера вечером, когда он
по песне узнал Ермолая и угадал, что ищет Ермолай в лесу, он рассказал Ивану
Михайловичу всю правду, ничего не Скрывая, с самого начала.
16
Через два дня на постройке завода был праздник. Еще с раннего утра
приехали музыканты, немного позже должны были прибыть делегация от заводов
из города, пионерский отряд и докладчики.
В этот день производилась торжественная закладка главного корпуса.
Все это обещало быть очень интересным, но в этот же день в Алешине
хоронили убитого председателя Егора Михайлова, чье закиданное ветвями тело
разыскали на дне глубокого, темного оврага в лесу.
И ребята колебались и не знали, куда им идти.
- Лучше в Алешино, - предложил Васька. - Завод еще только начинается.
Он всегда тут будет, а Егора уже не будет никогда.
- Вы с Петькой бегите в Алешино, - предложил Сережка, - а я останусь
здесь. Потом вы мне расскажете, а я вам расскажу.
- Ладно, - согласился Васька. - Мы, может быть, еще и сами к концу
поспеем... Петька, нагайки в руки! Гайда на коней и поскачем.
После жарких, сухих ветров ночью прошел дождик. Утро разгоралось ясное
и прохладное.
То ли оттого, что было много солнца и в его лучах бодро трепыхались
упругие новые флаги, то ли оттого, что нестройно гудели на лугу
сыгрывающиеся музыканты и к заводской площадке тянулись отовсюду люди, было
как-то по-необыкновенному весело. Не так весело, когда хочется баловать,
прыгать, смеяться, а так, как бывает перед отправлением в далекий, долгий
путь, когда немножко жалко того, что остается позади, и глубоко волнует и
радует то новое и необычайное, что должно встретиться в конце намеченного
пути.
В этот день хоронили Егора. В этот день закладывали главный корпус
алюминиевого завода. И в этот же день разъезд No 216 переименовывался в
станцию "Крылья самолета".
Ребятишки дружной рысцой бежали по тропке. Возле мостика они
остановились. Тропка здесь была узкая, по сторонам лежало болотце. Навстречу
шли люди. Четыре милиционера с наганами в руках - два сзади, два спереди -
вели троих арестованных. Это были Ермолай, Данила Егорович и Петунин. Не
было только веселого кулика Загребина, который еще в ту ночь, когда загудел
набат, раньше других разузнал, в чем дело, и, бросив хозяйство, скрылся
неизвестно куда.
Завидя эту процессию, ребятишки попятились к самому краю тропки и молча
остановились, пропуская арестованных.
- Ты не бойся, Петька! - шепнул Васька, заметив, как побледнело лицо
его товарища.
- Я не боюсь, - ответил Петька. - Ты думаешь, я молчал оттого, что их
боялся? - добавил Петька, когда арестованные прошли мимо. - Это я вас,
дураков, боялся.
И хотя Петька выругался и за такие обидные слова следовало бы дать ему
тычка, но он так прямо и так добродушно посмотрел на Ваську, что Васька
улыбнулся сам и скомандовал:
- В галоп!
Хоронили Егора Михайлова не на кладбище, хоронили его за деревней, на
высоком, крутом берегу Тихой речки. Отсюда видны были и привольные,
наливающиеся рожью поля, и широкий Забелин луг с речкой, тот самый, вокруг
которого разгорелась такая ожесточенная борьба. Хоронили его всей деревней.
Пришла с постройки рабочая делегация. Приехал из города докладчик.
Из поповского сада вырыли бабы еще с вечера самый большой, самый
раскидистый куст махрового шиповника, такого, что горит весной ярко-алыми
бесчисленными лепестками, и посадили его у изголовья, возле глубокой сырой
ямы.
- Пусть цветет!
Набрали ребята полевых цветов и тяжелые простые венки положили на
крышку сырого соснового гроба.
Тогда подняли гроб и понесли. И в первой паре нес прежний машинист
бронированного поезда, старик Иван Михайлович, который пришел на похороны
еще с вечера. Он нес в последний путь своего молодого кочегара, погибшего на
посту возле горячих топок революции.
Шаг у старика был тяжелый, а глаза влажные и строгие.
Забравшись на бугор повыше, Петька и Васька стояли у могилы и слушали.
Говорил незнакомый из города, и хотя он был незнакомый, но он говорил
так, как будто бы давно и хорошо знал убитого Егора и алешинских мужиков и
их дома, их заботы, сомнения и думы.
Он говорил о пятилетнем плане, о машинах, о тысячах и десятках тысяч
тракторов, которые выходят и должны будут выйти на бескрайние колхозные
поля.
И все его слушали.
И Васька с Петькой слушали тоже.
Но он говорил и о том, что так просто, без тяжелых, настойчивых усилий,
без упорной, непримиримой борьбы, в которой могут быть и отдельные поражения
и жертвы, новую жизнь не создашь и не построишь.
И над еще не засыпанной могилой погибшего Егора все верили ему, что без
борьбы, без жертв не построишь.
И Васька с Петькой верили тоже.
И хотя здесь, в Алешине, были похороны, но голос докладчика звучал
бодро и твердо, когда он говорил о том, что сегодня праздник, потому что
рядом закладывается корпус нового гигантского завода.
Но хотя на постройке был праздник, тот, другой оратор, которого слушал
с крыши барака оставшийся на разъезде Сережка, говорил о том, что праздник
праздником, но что борьба повсюду проходит, не прерываясь, и сквозь будни и
сквозь праздники.
И при упоминании об убитом председателе соседнего колхоза все встали,
сняли шапки, а музыка на празднике заиграла траурный марш.
...Так говорили и там, так говорили и здесь потому, что и заводы и
колхозы - все это части одного целого.
И потому, что незнакомый докладчик из города говорил так, как будто бы
он давно и хорошо знал, о чем здесь все думали, в чем еще сомневались и что
должны были делать, Васька, который стоял на бугре и смотрел, как бурлит
внизу схватываемая плотиной вода, вдруг как-то особенно остро почувствовал,
что ведь и на самом деле все - одно целое.
И разъезд No 216, который с сегодняшнего дня уже больше не разъезд, а
станция "Крылья самолета", и Алешино, и новый завод, и эти люди, которые
стоят у гроба, а вместе с ними и он, и Петька - все это частицы одного
огромного и сильного целого, того, что зовется Советской страной.
И эта мысль, простая и ясная, крепко легла в его возбужденную голову.
- Петька, - сказал он, впервые охваченный странным и непонятным
волнением, - правда, Петька, если бы и нас с тобой тоже убили, или как
Егора, или на войне, то пускай?.. Нам не жалко!
- Не жалко! - как эхо, повторил Петька, угадывая Васькины мысли и
настроение. - Только, знаешь, лучше мы будем жить долго-долго.
Когда они возвращались домой, то еще издалека услышали музыку и дружные
хоровые песни. Праздник был в самом разгаре.
С обычным ревом и грохотом из-за поворота вылетел скорый.
Он промчался мимо, в далекую советскую Сибирь. И ребятишки приветливо
замахали ему руками и крикнули "счастливого пути" его незнакомым пассажирам,
ПРИМЕЧАНИЯ
После рассказа "Четвертый блиндаж" Аркадий Гайдар задумал написать еще
несколько рассказов для ребят, объединив их в сборник под общим названием
"Дальние страны". В июне 1931 года он писал своему товарищу В.Н.Донникову,
что в издательстве "Молодая гвардия" "вскоре выйдет... большой сборник
рассказов "Дальние страны".
Над первым рассказом для сборника писатель начал работать, по-видимому,
в январе 1931 года в Москве, на улице Большая Ордынка, куда в небольшую
комнатку коммунальной квартиры он переехал из Кунцева с женой и сыном.
Однако рассказ неожиданно для самого писателя никак завершаться не хотел,
перерастая в повесть. Заканчивал Аркадий Гайдар эту повесть летом того же
года в Крыму, в пионерском лагере Артек.
Отрывки из не оконченной еще повести он читал в Артеке ребятам.
"Говорят, что "Дальние страны" очень милая и грациозная повесть", - пометил
писатель в своем дневнике 22 июля 1931 года. В записи за 30 июля:
"Доканчиваю "Дальние страны". После этой записи идет план:
"- Петька
- стог сена
- усталость
(сказать или не сказать)
- Иван Михайлович
- Песня Ермолая
- А ведь это Ермолай убил Егора
- Похороны"
Далее читаем:
"Хотел ехать в Севастополь на моторке - да нельзя из-за рукописи
(запись от 1 августа - Т.Г.). 2 августа: "Очень много работал над "Д.С.", с
утра и до ночи". 3 августа: "Ночью я закончил наконец "Дальние страны".
Итого получилось немного более пяти печатных листов".
"Дальние страны" вышли отдельной книжкой в 1932 году в издательстве
"Молодая гвардия".
И в этой повести мы снова слышим отзвуки гражданской войны (рассказ
Ивана Михайловича, бывшего машиниста бронепоезда, о бое с белыми, о своем
молодом помощнике кочегаре Егоре), но в целом это еще один шаг писателя к
новым темам, которые рождала жизнь, - коллективизация деревни, начинающаяся
индустриализация страны.
Когда читаешь "Дальние страны", невольно приходят на память строчки из
повести "Школа". Герой этой книги Борис Гориков говорит: "Еще в Арзамасе я
видел, как мимо города вместе с дышавшими искрами и сверкавшими огнями
поездами летит настоящая, крепкая жизнь. Мне казалось, что нужно только
суметь вскочить на одну из ступенек стремительных вагонов, хотя бы на самый
краешек, крепко вцепиться в поручни, и тогда назад меня уже не столкнешь".
Вот так же и в повести "Дальние страны" мимо тихого разъезда пролетают,
не останавливаясь, скорые поезда, мчащиеся в неведомые, интересные "дальние
страны". Но вдруг оказывается, что "настоящая, крепкая жизнь" сама приходит
на этот разъезд, что теперь заманчивые "дальние страны" вот они, рядом.
Правда, путь в них все равно нелегок, а порой и опасен.
Новая повесть была тепло встречена читателями и критикой. "Литературная
газета" поместила статью Александра Фадеева, высоко оценивавшего эту повесть
и творчество Аркадия Гайдара в целом.
Т.А.Гайдар
Тимур Гайдар.
Голиков Аркадий из Арзамаса
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Издательство "Правда", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Данила Голиков, крепостной князей Голицыных, двадцати лет был отдан в
рекруты, в сорок пять стал вольным человеком, получил надел, начал
крестьянствовать. Как ни тяжела была служба, вспоминал и хорошее: друзей,
удачные стрельбы, костры на бивуаках... Слова "солдат", "солдатское"
произносились в доме с уважением.
Сын Данилы - Исидор научился столярничать. Женившись, перебрался в
ближний от родного села городок Щигры. Мастер был отменный, особенно
славился прялками, которых готовил к ярмарке великое множество.
Насколько известно, первым из рода пошел в школу, а затем решил учиться
дальше сын Исидора Даниловича и Натальи Осиповны Голиковых - Петр.
В 1899 году окончив семинарию, Петр Голиков приезжает в город Льгов в
начальное училище при сахарном заводе. Вместе с ним - жена Наталья
Аркадьевна, в девичестве Салькова.
Сальковы не были ни знатны, ни богаты. Но род старый, служивый. Первым
в древних документах значится Захарий Сальков - в 1613 году воевода в городе
Парфентьеве. Затем упоминаются многие Сальковы, главным образом офицеры не
очень высоких чинов в армии и на флоте.
Корни этого рода - в северных областях России, неподалеку от Галича.
Там Сальковы и породнились с Лермонтовыми, после того как Георг Лермонт
перешел в 1613 году с отрядом рейтаров на русскую службу. Прапрадед Михаила
Юрьевича Лермонтова был родным братом пра-пра-пра... прадеда поручика
Аркадия Салькова.
Согласия на брак своей дочери Натальи с "простолюдином" Петром
Голиковым поручик Аркадий Геннадиевич Сальков не дал. Но тут, как говорится,
нашла коса на камень. Наталья Аркадьевна пошла под венец без родительского
благословения.
Правда, четыре года спустя попытку помириться с отцом она сделала.
Когда 9(22) января 1904 года у супругов Голиковых родился первенец, его в
честь деда нарекли Аркадием. Но штабс-капитан свою непослушную дочь не
простил, на внука взглянуть не пожелал.
В поселке сахарного завода Голиковы прожили восемь лет. Здесь у Аркадия
появились сестры, в 1905-м Наташа, три года спустя - Ольга. В семье это
время вспоминалось счастливой порой.
Жили небогато, но в любви и дружбе. Много работали, много читали. Книг
в доме всегда было в достатке. Характер у Петра Исидоровича был ровный,
спокойный, он любил шутку, умел сочинять к случаю веселые стишки. Наталья
Аркадьевна вела хозяйство, помогала мужу изучать французский язык, который
сама знала с детства. Если Петр Исидорович отправлялся в окрестные деревни:
в Орловку, в Красовку, в Нижние Груни, - Наталья Аркадьевна заменяла его в
классах. Иногда вечерами Петр Исидорович, вспоминая отцовское ремесло,
становился за верстак.
"Когда позднее мы с братом старались восстановить в памяти что-нибудь
из льговской жизни, - рассказывала впоследствии Наталья Петровна, - то
Аркадий ясно помнил этот верстак, домик с пчелами, и еще отчетливо помнил
небольшие, двигавшиеся под потолком огромного здания вагончики, и как каждый
вагончик, дойдя до определенного места, опрокидывался, а внизу в этом месте
росла огромная куча жома - выжатой сахарной свеклы".
12 октября 1905 года вагончики остановились.
Нет, не все было таким уж ясным и безоблачным в заводском поселке. Как,
впрочем, и по всей России.
Обратимся в курский архив к фонду канцелярии губернатора.
"На станции Льгов и на сахарном заводе мастера и рабочие предъявили
требования об увеличении платы", - телеграмма уездного исправника от 13
октября 1905 года.
А вот что написано в воспоминаниях Е.И.Тихоновой, члена РСДРП с 1903
года:
"...Я встретилась с Петром Исидоровичем.., когда выполняла задание
Курского комитета РСДРП. Надо было съездить в Киев за нелегальной
литературой. Часть ее было решено спрятать у Голиковых..."
В РСДРП Голиковы тогда не состояли. Членами партии они стали позже:
Петр Исидорович в 1917-м на фронте, Наталья Аркадьевна в 1920-м в Арзамасе.
Но нелегальная литература хранилась у них часто, и двери их квартирки в
заводской школе всегда были открыты для подпольщиков.
В 1908 году, когда особенно усилились репрессии, в уезд прибыли казаки,
начались аресты, супруги Голиковы с Аркадием, Наташей и совсем еще крошечной
Ольгой без особых сборов покинули обжитой дом и уехали далеко, на Волгу, в
Вариху - поселок при нефтеперегонном заводе.
25 октября 1908 года "не имеющий чина" П.И.Голиков зачислен на службу в
ведомство Нижегородского акцизного управления. Уже в следующем году Голиковы
поселились в Нижнем Новгороде. Родилась младшая дочка - Катя. И хотя Петр
Исидорович был теперь уже "старшим контролером управления", сводить концы с
концами стало нелегко. Отчасти поэтому, но во многом потому, что характер
Натальи Аркадьевны не позволял ей целиком удовлетвориться только семьей и
домашним хозяйством, а "акцизное управление" не школа, там мужу не поможешь,
она поступила учиться на частные акушерские курсы доктора Миклашевского.
Экзамены на диплом фельдшера-акушерки сдавала на медицинском факультете
Казанского университета, место для работы предложили в больнице Арзамаса.
Петр Исидорович попросил на службе перевод, и в апреле 1912 года Голиковы
обосновались в этом городке, который и стал для Аркадия страной его детства.
Ему было тогда 8 лет. Дом, друзья, улица, сады с вишнями-скороспелками,
пруды, где шли "морские сражения", опоясывавшая городок речка Теша - все это
навсегда вошло в его сердце и вылилось в его книгах.
Учеником АРУ - арзамасского реального училища - Аркадий стал 1 сентября
1914 года. Уже месяц далеко от Арзамаса грохотала первая мировая война. Уже
отправился туда с маршевой ротой его отец рядовой Петр Исидорович Голиков.
Наталья Аркадьевна осталась с четырьмя ребятишками на руках. Работы в
больнице прибавилось: в Арзамас стали прибывать раненые. На десятилетнего
Аркадия легла дополнительная ответственность за порядок в доме, за
сестренок. Интересно, что потом в письмах к отцу он всегда называл их не
иначе, как "детишки".
Учился Аркадий нельзя сказать чтобы очень прилежно. Правда, чаще других
получал пятерки по литературе, которую в их классе вел Николай Николаевич
Соколов, его любимый учитель, выведенный им под прозвищем "Галка" на
страницах "Школы".
Тосковал об отце, попытался убежать к нему на фронт. Через четыре дня
первоклассник Голиков был найден на станции Кудьма возле Нижнего Новгорода и
водворен домой. Когда в классе товарищи начали расспрашивать о побеге - хотя
и поймали, но ведь на фронт бежал, не куда-нибудь! - Аркадий отмалчивался.
Уже вырабатывался характер: добр, открыт, но самолюбив, и если уж решил
что-то, не перегнешь.
К Петру Исидоровичу в 11-й сибирский полк на рижский участок
русско-германского фронта идут письма. В них много сыновней нежности, любви.
"Мне сейчас ужасно хочется куда-нибудь ехать далеко-далеко, чтобы поезд
уносил меня подальше, туда, за тобой, по той же линии, где ехал ты, с того
же вокзала, где я так горько плакал..."
Есть и немного наивная детская "литературность":
"А поезд уходил все дальше и дальше, мерно стукал он по рельсам, и
отрывалось от души что-то и уносилось вдаль за поездом к нему, милому и
дорогому". Закончив фразу, Аркадий добавляет: "Это один отрывок из дневника
моей души. Пиши, дорогой!"
Ушло письмо из Арзамаса в 1917-м. Точной даты нет. Однако ясно, что
была весна:
"Цветет черемуха, так хорошо, хорошо. И мне невольно вспоминаются наши
прогулки..."
Милое детское письмо. Такое мог бы написать любимому отцу любой
грамотный и душевный мальчик. Но вот следующее, отправленное Аркадием не
позднее чем через три месяца.
"Милый, дорогой папочка!
Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:
1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут
наступать лишь только в том случае, если сначала выставят на передний фронт
тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?
2. Не подорвана ли у вас дисциплина?
3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину? Меня ужасно
интересуют эти вопросы.
...Закладка в соц.сетях
