Жанр: Философия
Труды
...бовал,
чтобы Зипман перед ним извинился, на что тот возразил, что и не думал
оскорблять лейтенанта. Тогда фон-Брюзевиц выхватил шпагу и хотел ударить ею
Зипмана, но был остановлен хозяином ресторана и кельнером, что дало
возможность Зипману скрыться.
- Теперь моей чести капут. Я должен подать в отставку! - воскликнул
лейтенант, выходя из кафе, но, узнав от полицейского, что господин, похожий
на Зипмана, не выходил на улицу, снова вернулся в кафе, надеясь там найти
своего обидчика и вернуть свою честь. Действительно, он увидел там Зипмана
и бросился на него с обнаженной шпагой, несмотря на то, что безоружный
механик, убегая от офицера, усиленно просил у него извинения.
Произошла отвратительная сцена: среди оцепеневших мужчин и кричавших в
ужасе женщин храбрый лейтенант гонялся за убегавшим механиком и, наконец,
нагнав его в углу двора, уложил на месте ударом шпаги. Опуская
окровавленную шпагу в ножны, офицер с чувством удовлетворения произнес:
"Чу, теперь моя честь спасена!"
Поступок русских офицеров еще отвратительнее: пьянствующие офицеры вывели
из терпенья толпу, над которой они издевались, и одного из этих пьяных
офицеров прибили и сорвали с него погоны. Офицер собрал товарищей и солдат
и с этой командой пошел по домам евреев, врываясь в них, грабя жителей и
отыскивая несчастные погоны. Погоны найдены были на мельнице, и тут
начались истязания хозяев мельницы, истязания, кончившиеся смертью, как
говорят некоторые. То, что сущность дела такова, - в этом не может быть
сомнения; подробности же могут быть неверны, и поправить их нельзя, потому
что все это дело старательно было скрыто от всего русского общества. В
газетах было только известие о том, что разжалуются в солдаты неизвестно за
что двенадцать офицеров.
Казалось бы, что поступки как немецкого, так и русских офицеров таковы, что
правительства как того, так и другого народа должны были бы принять все
зависящие от них меры для того, чтобы поступить с этими одичавшими людьми
так же, как оно поступает с гораздо менее развращенными и дикими уголовными
преступниками, и позаботиться о том, чтобы искоренить тот дух, который
воспитывает таких извергов. Ничуть не бывало. Как то, так и другое
правительство, очевидно, сочувствует такому роду поступкам и поощряет их.
Вильгельм II - qui laisse toujours passer l'occasion de se taire et ne
laisse jamais passer l'occasion de dire une betise (который всегда
пропускает случай смолчать и никогда не пропускает случая сказать
глупость), сказал по случаю поступка убийцы Брюзевица, что если оскорблена
честь мундира, то военный должен помнить, что оскорблен этим сам император,
и они, офицеры, должны немедленно и основательно пустить в ход свое оружие.
Точно то же было и в России. Хотя при системе молчания и требования
всеобщего молчания о всем том, что важно и интересно обществу, мы не знаем,
что именно было сказано властями по этому случаю, мы знаем, что сочувствие
высших властей на стороне этих защитников мундира и что поэтому-то и не
были судимы эти преступники, и наказание им назначено то, которое
обыкновенно очень скоро прекращается прощением и возвращением прежнего
звания. Мы знаем это еще и потому, что такие случаи, как случай Брюзевица в
Германии, за время царствования Александра III повторялись и в России
несколько раз: было несколько убийств офицерами беззащитных граждан, и
убийц не судили, или судили, ни к чему не присуживая. Мм знаем это еще и
потому, что тот самого Александр III, которому присвояется почему-то эпитет
миротворца и христианина, не только не воспрещал дуэлей, против которых
боролись и борются все христианские импе! раторы и короли, но прямо
предписал их законом, для того чтобы поддержать в войсках пропадающий
принцип чести военного звания.
50, 40 лет тому назад всего этого не могло быть: не было таких офицеров,
которые бы убивали беззащитных людей за воображаемую честь мундира, и не
было таких государей, которые одобряли бы убийство беззащитных граждан и
узаконивали бы убийство на дуэли.
Случилось нечто подобное химическому разложению. Поваренная соль, пока она
не разложена, не представляет ничего неприятного. Но, подвергшись
разложению, она дает отвратительный удушливый газ хлор, который прежде, в
соединении своем, был незаметен. То же сделалось в нашем обществе с
военными людьми.
В прежнее время военный человек 30-х, 40-х, 50-х, даже 60-х годов,
составляя нераздельную и необходимую часть тогдашнего общества, не
представлял из себя не только ничего неприятного, но, как это было у нас,
да и везде, я полагаю, представлял из себя, особенно в гвардии, цвет
тогдашнего образованного сословия. Таковы были наши декабристы 20-х годов
(Далее отчеркнуто место с пометой пропустить: Тогдашние военные не только
не сомневались в справедливости своего звания, но гордились им, часто
избирая это звание из чувства самоотвержения).
Не то уже представляют теперешние военные. В обществе совершилось
разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали
другие профессии; военное же сословие пополнялось все худшим и худшим в
нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и
отвратительного сословия, в котором оно находится теперь. Так что на
сколько более человечны, и разумны, и просвещенны стали взгляды на войну
лучших не военных людей европейского общества и на все жизненные вопросы,
на столько более грубы и нелепы стали взгляды военных людей нашего времени
как на вопросы жизни, так и на свое дело и звание.
Оно и не могло быть иначе: военные люди за 30, 40 лет тому назад, никогда
не слыхавшие сомнения о достоинстве военного звания, наивно гордились им и
могли быть добрыми, честными и, главное, вполне христиански просвещенными
людьми, продолжая быть военными; теперь же это уже невозможно. Теперь для
того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или
непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т.е. прямо не знать
всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить
безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в
ней, или нечестным и грубым, т.е. притворяться, что не знаешь того, чего
нельзя не знать, и пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией
общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных, -
делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания.
Так оно и есть.
За 40 лет тому назад военные писатели, следя за всем тем, что делалось в
Европе, писали о том, как уничтожить войну, или как по крайней мере сделать
ее менее жестокой. Теперь же генерал, считающийся ученым и просвещенным
военным, в ответ на статью об уничтожении войны, смело пишет:
"Вы усиливаетесь доказать, - пишет он, - будто протест против милитаризма
мало-помалу доведет до полного устранения боевых столкновений; я же
полагаю, что такое устранение немыслимо, ибо противоречит основному закону
природы, которой равно дорого (и равно безразлично) разрушение, как и
созидание; ведь ничего не разрушать и ничего не созидать - одно и то же.
Что бы вы ни созидали, вы неминуемо должны нечто и разрушать. Ах, господа,
господа! Да неужели вам не приходит в голову, что превращение права
"грубой" силы" в силу "деликатного" права не уничтожает первого права, а
только переводит его в скрытое состояние? Неужели вы не замечаете, что сила
права была бы очень не сильна, если бы у него за спиною не стоял
полицейский, а за полицейским - солдат, т.е. право силы? Что дает
обязательную силу деликатным приговорам, вроде многих лет каторги, пусканья
семьи по миру, для удовлетворения "законной" претензии какого-нибудь
Шейлока? Должно быть, убеждение в праведности судьи, в нерушимости
писанного закона, не правда ли?"
И, очевидно, воображая, что он открыл новость о том, что право держится
насилием, и этим доказал необходимость войны, генерал этот спокойно
проповедует то, что ему хочется и нужно, именно зверство диких животных,
которые зубами раздирают добычу.
"Редкость столкновений на холодном оружии, - говорит он, - доказывает
ничтожество не его, а тех, кто неспособен сойтись на дистанцию штыка или
шашки; с военной точки зрения проповедь о ничтожестве холодного оружия есть
отрицание самоотвержения и оправдание самосохранения, т.е., попросту
говоря: апофеоза трусости" Новое время", , N 7434).
30, 40, 50 лет тому назад такие статьи были невозможны. Еще менее возможны
были такие руководства для солдат, сочинения того же автора, которые теперь
распространяются между ними.
Во всех солдатских казармах для поучения тех миллионов людей, которые
проходят солдатство, висит наставление под заглавием "памятка". В памятке
этой сказано (она вся ужасна, но выписываю некоторые места):
"Сломится штык - бей прикладом; приклад отказался - бей кулаками; попортил
кулаки - вцепись зубами. Только тот бьет, кто отчаянно, до смерти бьется.
Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун.
Храброго Бог бережет.
Умирай за веру православную, за царя батюшку, за святую Русь. Церковь Бога
молит. Погубящий душу свою, обрящет ее". (Мало ему свое - он Евангелием
хочет подтвердить свое зверство). "Кто остался жив, тому честь и слава".
И, наконец, заключение:
"Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу,
благочестиву. Молись Богу! От него победа! Чудо-богатыри! Бог вас водит, он
вам генерал!"
И это кощунственное бешеное сочинение, которое мог произвести только
мерзкий и пьяный человек, развешено во всех казармах, и все молодые люди во
всей христианской России, поступившие на службу, должны изучать это
сочинение и верить ему.
30, 40, 50 лет тому назад ничего подобного не могло быть. Да, разложение
вещества совершилось, с одной стороны, натром, с другой стороны - удушливым
паром, который прежде не был заметен.
С одной стороны, конгрессы мира, солидарность всех просвещенных людей мира,
ненавидящих войну и ищущих средств предотвратить и уничтожить ее; с другой
стороны - убийства и истязания беззащитных людей за честь мундира, памятки
и статьи храброго генерала, отечески внушающего необходимость и пользу
пожирания друг друга. Сопоставляя то и другое, мне вспоминается рассказ
путешественника, присутствовавшего на празднестве дагомейцев, во время
которого должны были быть убиты 300 пленных. Путешественник, стараясь
говорить так, чтобы быть понятным, употребил все силы своего красноречия.
для того, чтобы внушить дагомейским вождям о том, что убийство противно их
же верованиям, о власти душ умерших над живыми, о том, что это против их
выгоды, так как они могли бы заставить этих диких работать или воевать, о
том, что это невыгодно, так как вызывает врагов делать то же с их пленными.
Дагомейские вожди, опустив головы, украшенные перьями, с кольцами в носах,
сидели молча, - как говорил путешественник, - передавая друг другу чашу с
пьяным напитком. Но когда он кончил, они вскочили и, оскалив зубы, подали
знак воинам к убийству, и началась резня. А вожди, кривляясь своими
обнаженными коричневыми телами, плясали вокруг, издавая хриплые,
нечленораздельные звуки.
Такими представляются ввиду сложной, умной, утонченной, гуманной работы,
которая идет среди лучших представителей европейского общества по вопросу
войны, те грубые речи в рейхстагах, статьи газет, речь Вильгельма, и
особенно эти самоуверенно отеческие наставления нашего генерала, товарища
Богу по генеральству.
Очевидно, разложение совершилось, и то, что оно совершилось и вонючий пар
не дает дышать нам, уже есть важный шаг вперед. Вонючий газ должен быть
уничтожен. Точно так же и военное сословие, выделившись из общей жизни,
стало отвратительно и должно быть уничтожено. Но как же уничтожить его?
Средство для этого есть только одно: общественное мнение, уяснение
общественного мнения, значения и свойств военного сословия.
Люди эти, очевидно, составили вокруг себя удушливую, вонючую атмосферу, в
которой живут и в которую не проникает тот свежий воздух, которым дышит уже
большинство людей. Очевидно, люди не допускают до себя этот свежий воздух
и, по мере распространения его, сгущают вокруг себя свою вонючую атмосферу.
До них никак не доберешься: вы будете, как тот путешественник, усиливать
свои доводы, доводить их до последней степени ясности, и в ответ на это вы
ничего не услышите, кроме нечленораздельных звуков пляшущего дикого,
потрясающего своим томагавком: услышите призывы к убийству для чести
мундира и отеческие увещания: "Ах, господа, господа!.. не в этом дело, а
надо выучиться грызть людей зубами" и т.п.
И что ужаснее всего, это то, что эти самые люди имеют власть, силу над
другими людьми... Как же быть? Какое средство для того, чтобы уничтожить
это? А средство есть только одно: уничтожение той атмосферы уважения,
восхваления своего сословия, своего мундира, своих знамен и т.д., за
которыми скрываются эти люди от действия истины.
(1896)
Толстой
отрывки из статьи "НЕИЗБЕЖНЫЙ ПЕРЕВОРОТ"
Лев Толстой
1909
OCR: К. Дрязгунов
Царство Божие внутри, вас и достигается усилием.
Самые глухие люди это те, которые не хотят слушать. Французская поговорка
Знаю, что много, много людей, особенно из числа так называемых
образованных, заглянув в это мое писание и поняв, о чем идет речь, только
пожмут плечами, презрительно улыбнутся и не станут читать дальше. Все
старое "непротивление", как это не надоест ему, скажут они.
Знаю, что это так будет, во первых, для людей, называемых учеными и знания
которых не сходятся с тем, что я говорю, во вторых, для людей, находящихся
в увлечении деятельности правительственной или революционной, которым это
мое писание ставит дилемму: признать нелепостью или то, что они делали и
делают годами и ради чего пожертвовали столь многим, или то, что я говорю.
Будет это так и для многих людей так называемых образованных, которые в
самых важных вопросах жизни привыкли, не думая своей головой, усваивать
мнения, исповедуемые окружающим большинством, оправдывающие их положение.
Но знаю, что все люди, самобытно думающие, а также и большинство рабочих
людей, не испорченных еще тем нагромождением пустых и ложных, знаний,
которое называется в наше время наукой, будут со мною. Знаю это потому, что
в наше время, как для самобытно мыслящих людей, так и для огромного
большинства трудящихся рабочих, становится с каждым днем все более и более
очевидным и неразумие, и безнравственность причиняемых ими самим себе
ненужных страданий. И те, и другие не могут уже в наше время не признать,
наконец, ту простую и режущую теперь глаза истину о том, что для улучшения
жизни нужно только одно: перестать делать то, что причиняет эти страдания.
Казалось бы, что те внешние условия, в которых находится человечество
нашего времени, должны бы были довести его благосостояние до высшей
степени. Земель, пригодных для обработки, доступно людям столько, что все
люди могли бы с избытком пользоваться на них всеми благами жизни. Средства
передачи мыслей и передвижения (печать, почта, телеграф, железные дороги,
паровые и электрические двигатели, аэропланы и др.), т.е. средства того,
что более всего содействует благу людей, средства единения, доведены до
высокой степени совершенства. Средств борьбы с природой, облегчений труда
придумано столько, что казалось, все люди могли бы пользоваться полным
удовлетворением своих потребностей без напряжения труда, лишающего досуга и
разрушающего здоровье. Все есть для того, чтобы благо людей увеличивалось,
а вместо этого люди нашего времен страдают, мучаются и телесно и духовно,
как никогда в прежние времена не страдали и не мучались, и страдания и
мучения эти растут с каждым годом.
Скажут, страдания свойственны вообще жизни людей. Да, страдания
свойственны, но не те страдания, которыми страдают теперь люди нашего мира.
Свойственны жизни человеческой страдания внешние, всякого рода болезни,
наводнения, пожары, землетрясения, засухи, свойственны также и страдания
случайные, временные, от войн или жестокости некоторых правителей, но не те
страдания, которыми не переставая страдают теперь все люди. Страдают теперь
все люди: и те, которые властвуют или прямой силой или богатством, и те,
которые с неперестающей ненавистью несут свою зависимость от властвующих и
богатых, и страдают все уже не от внешних причин, не от землетрясений и
наводнений, не от Неронов, Иоаннов Четвертых, Чингис-ханов и т.п., а
страдают друг от друга, страдают от того, что все разделены на два
враждебные, ненавидящие друг друга стана: страдают одни от зависти и
ненависти к тем, кто над ними властвует, другие от страха и тоже
презрительного недоброго чувства к тем, над кем они властвуют, страдают и
те, и другие от сознания непрочности своего положения, от той
неперестающей, временами вспыхивающей и проявляющейся величайшими
жестокостями, но никогда не перестающей глухой борьбы, между двумя
ненавидящими друг друга лагерями. Страдают особенно жестоко преимущественно
от того, что и те, и другие в глубине души знают, что причина их страданий
в них самих, что им можно бы было избавиться от этих наносимых самим себе
страданий, но и тем и другим кажется, что они не могут этого сделать, что
виноваты не они, а враги их, и тем с большим озлоблением нападают друг на
друга, и тем все больше и больше ухудшают свое положение.
Так что причина бедственности положения, в котором находится теперь
человечество, причина совершенно особенная, исключительная, свойственная
только нашему времени.
II
С тех пор, как мы знаем совокупную жизнь людей, мы знаем, что всегда люди
соединялись между собой, кроме связей семейных, родовых, обменных,
торговых, еще подчинением многих одному или нескольким властителям. Такое
подчинение одних другим, большинства меньшинству, было так обще всем
народам, так давно существовало, что все люди, как те, которые властвовали
над многими, так и те, которые подчинялись им, считали такое устройство
жизни неизбежным, естественным и единственно возможным для совокупной жизни
людей.
...Таково было это основанное на насилии устройство жизни. И человечество
жило так веками. Так было это в Индии, и в Китае; так было это и в Греции,
и Риме, и в средневековой Европе; так это, как это ни противно сознанию
человечества нашего времени, продолжается для большинства людей и теперь.
..Христианство указало людям не только то, что любовь есть средство общения
людей, дающее им благо, но и то, что любовь есть высший закон жизни людей,
и что поэтому закон любви несовместим с прежним, основанным на насилии,
устройством жизни.
Главное значение христианства и особенность его от всех прежних учений,
проповедывавших любовь, было в том, что оно, провозглашая закон любви
высшим законом жизни, таким, который, не допуская исключений, всегда должен
исполняться, указало на те обычные отступления от закона любви, которые,
вместе с признанием благодетельности любви, допускались при прежнем
устройстве жизни, основанном на власти властвующих, поддерживаемой
насилием. При прежнем устройстве жизни насилие, включающее в себя убийства,
при защите себя, ближних или отечества, при наложении наказаний на
преступников и т.п., было необходимым условием общественной жизни.
Христианство же, ставящее высшим законом жизни любовь, признающее всех
людей равными, проповедующее прошение всякой обиды, оскорбления, насилия, и
воздаяние добром за зло, не могло допускать ни в каком случае насилия
человека над человеком, всегда в последнем своем проявлении требующего даже
убийства. Так что христианство в своем истинном значении, признавая
основным законом жизни любовь, прямо и определенно отрицало то самое
насилие, которое стояло в основе всего прежнего устройства жизни.
Таково было и есть главное значение христианства. Но люди, принявшие
христианство, веками жившие в сложном государственном устройстве,
основанном на насилии, приняв христианство, отчасти не понимая всего его
значения, отчасти понимая, но стараясь скрыть его от себя и других людей,
взяли из христианства только то, что не было противно установившемуся
складу их жизни.
...Люди жили, подчиняясь насилиям и совершая их, и вместе с тем
исповедывали учение любви, явно противоречащее насилию. Внутреннее
противоречие это всегда жило в христианском мире и соответственно
умственному развитию людей становилось все более и более явным....
III
Из того, что возможно насилием подчинять людей, справедливости, вовсе не
следует, чтобы было справедливо подчинять людей насилием.
Паскаль
Насилие, производя только подобие справедливости, более всего удаляет людей
от возможности Лить справедливо без насилия.
В сознании людей входило все большее и большее признание закона любви,
долженствовавшего заменить насилие, а между тем жизнь продолжала идти на
прежних основаниях.
Так это продолжалось веками. Но пришло время, когда истина о том, что
любовь есть высший закон жизни человеческой, и что поэтому насилие,
несовместимое с любовью, не может быть высшим законом жизни, истина, столь
свойственная духовной природе человека и выраженная более или менее ясно во
всех религиозных учениях и с особенной ясностью в христианстве, несмотря на
все усилия властителей и их помощников, все более и более входила в
сознание людей и в наше время более или менее сознательно уже стала
достоянием большинства людей. Как нельзя затушить огонь, завалив его
стружками, так же невозможно было заглушить раз возникшую в сознании людей
и с такой ясностью выраженную во всех религиозных учениях и столь близкую
сердцу человеческому истину о том, что свойственное природе людей единение
есть единение, основанное на любви, а не насилии, страхе. И истина эта,
хотя и не в прямом своем выражении, но в различных вытекающих из этой
истины положениях и требованиях, все чаще и чаще проявлялась во всем мире,
отыскивая свое приложение к жизни. Так, среди христианского мира истина
эта, прежде, чем в других странах, проявилась в требованиях равенства
граждан, людей (хотя только одного государства), в уничтожении рабства, в
признании прав женщины, в учениях социализма, коммунизма, анархизма;
проявлялась и проявляется эта истина и в самых разнообразных союзах,
конгрессах мира, проявляется и во многих так называемых сектах, как
христианских, так и магометанских, прямо отрицающих закон насилия и
освобождающих себя от подчинения ему.
В христианском мире и близком ему магометанском истина эта более явно
входила в сознание людей, но и на дальнем востоке истина эта, не
переставая, делала свое дело. Так что даже в Индии и Китае, где насилие
утверждено религиозным законом, насилие и касты в Индии в наше время
представляются людям уже чем-то несвойственным человеческой природе.
Все люди мира, хотя еще и не признавая закона любви во всем его значении,
уже чувствуют всю невозможность продолжения жизни по прежнему закону
насилия и ищут другой, соответствующей духовному росту человечества, основы
взаимного общения...
Основа же эта есть только одна и тысячи лет тому назад уже высказана
лучшими людьми мира.
IV
Прежняя основа единения людей, насилие, в наше время не внушает людям, как
прежде, слепого доверия, но представляется, напротив, чем-то уже противным
их сознанию.
Люди теперь в большинстве своем более или менее живо чувствуют уже
необходимость устройства жизни на других основаниях, чем насилие. Но старые
обычаи, предания, воспитание, привычки, главное самое устройство жизни
таково, что люди, желая делать дела, вытекающие из закона любви, приводят
их в исполнение посредством насилия, т.е. посредством того, что прямо
противоположно тому закону любви, во имя которого они действуют, делают то,
что делают.
Так в наше время революционеры, коммунисты, анархисты, во имя любви, блага
народа совершают свои разрушения, убийства. Во имя же любви, опять для
блага народа устраивают правительства свои тюрьмы, крепости, каторги,
казни. Во имя любви, высшего блага уже не одного, а всех народов,
устраивают дипломаты свои союзы, конгрессы, опирающиеся на все
увеличиваемые и все больше и больше вооружаемые войска. Во имя любви же
устраивают богачи, собравшие богатство и удерживающие его только благодаря
законам, утверждаемым насилием, свои всякого рода благотворительные
учреждения, неприкосновенность которых удерживается опять-таки насилием.
Так это делается везде. Большое незамечаемое людьми зло насилия совершается
во имя умышленно выставляемого на вид подобия добра. И, как и не может быть
иначе, это не только не улучшает положения, но, напротив, только ухудшает
его. И потому положение людей нашего времени, становясь все хуже и хуже,
стало несравненно хуже положения людей в древности. Оно стало хуже оттого,
что в наше время средства насилия увеличились в сотни раз, а увеличение
средств насилия увеличило и происходящее от насилия зло...
V
Продолжение жизни людей нашего времени, как властвующих, так и тех, над кем
властвуют властвующие, в том положении, в котором они находятся теперь,
становится все более и более невозможным. И это живо чувствуется и теми, и
другими. Возможна была жизнь человечества с его разделением на десятки
враждебных государств, с своими императорами, королями, войсками,
дипломатами, с своим отбиранием от народа произведений его труда на
вооружения и содержание войск, тогда, когда народы еще наивно думали каждый
про себя, что он один настоящий народ, а что все другие народы враги,
варвары, и что не только похвально отдавать свои труды и жизнь на защиту
своего народа и его правителей, но что это даже не может быть иначе, что
это так же естественно, как кормиться, жениться, дышать. Возможна была
такая жизнь людей, когда люди верили, что бедность и богатство суть условия
жизни, предопределенные Богом, когда властвующие и богатые не только не
сомневались в законности своего
...Закладка в соц.сетях
