Жанр: Философия
Метафизика труб
... посреди улицы.
Эти интересные мысли стерли из моей памяти воспоминание о поручении,
которое дал мне отец в канализации. Я принялась играть на краю тротуара,
прыгать, сложив ноги, в настоящие реки, напевая песенки собственного
сочинения. На одной стене я увидела кота, который не решался пересечь улицу
из страха намокнуть. Я взяла его на руки и посадила на противоположную
стену, не преминув при этом рассказать ему о прелестях плавания и
удовольствии, которое он при этом испытал бы. Кот умчался, не поблагодарив
меня.
Отец выбрал смешной способ рассказать мне о своем ремесле. Вместо того,
чтобы объяснить мне, он отвел меня к месту своей работы, куда и провалился
тайком, чтобы произвести наилучший эффект. Черт побери, папа! Должно быть,
здесь же он и репетировал свои уроки "но", раз я никогда не слышала, как он
поет.
Сидя на тротуаре, я сделала кораблик из листьев гинкго и пустила его в
ручеек. Я семенила за ним. Странные эти японцы, если для их сточных канав им
понадобился бельгиец! Без сомнения только в Бельгии можно было найти хороших
канализационных рабочих. В конце концов все это не имело большого значения.
В следующем месяце мой день рождения, мне будет три года: вот бы мне
подарили плюшевого слона! Я приумножила намеки, чтобы родители поняли мое
желание, но эти люди были иногда глухи.
Если бы не наводнение я бы сыграла в мою любимую игру, которую я
называла "вызов": она состояла в том, чтобы лечь посреди улицы и мысленно
петь песню, остаться так, пока не допоешь, не двигаясь, что бы ни произошло.
Я часто задавала себе вопрос, что произошло бы, если бы проехала машина:
хватило ли бы мне смелости не покидать мой пост? Мое сердце сильно
колотилось при мысли об этом. Увы, когда мне представился редкий случай
ускользнуть из-под присмотра взрослых, чтобы поиграть в "вызов", на улице не
было ни одной машины.
После этих многочисленных мысленных, физических, подземных и мореходных
приключений, я прибыла домой. Я устроилась на террасе и принялась усердно
крутить юлу. Не знаю, сколько времени прошло таким образом.
Наконец мать увидела меня.
- А, вы вернулись, - сказала она.
- Я вернулась одна.
- А где же отец?
- Он на работе.
- Он пошел в консульство?
- Он в сточной канаве. Он просил меня сказать тебе об этом.
- Что?
Мать прыгнула в машину, приказав указывать ей дорогу до искомой канавы.
- Ну, наконец-то вы приехали! - простонал канализационный рабочий.
Поскольку ей не удавалось вытащить его на поверхность, она позвала на
помощь нескольких соседей, одному из которых пришла в голову счастливая
мысль вооружиться веревкой. Он бросил ее в канаву. Отец был поднят
несколькими хвастунами. Образовалась толпа, чтобы поглазеть на Бельгийца
анадумена13. Зрелище того стоило: существует ведь снежный
человек, а это был грязевой. Запах тоже был неплох.
Видя всеобщее удивление, я поняла, что мой родитель не был
канализационным рабочим, а я присутствовала при несчастном случае. Я
испытала от этого некоторое разочарование, не только потому, что идея иметь
родственника в сточных водах мне нравилась, но также потому, что я вернулась
к отправной точке моих поисков значения слова "консул".
Нам было не велено больше ходить гулять по улицам, пока не кончится
потоп.
Самым лучшим, когда беспрерывно шел дождь, было еще и ходить купаться.
Средство против воды это много воды.
Отныне я проводила свою жизнь на Маленьком Зеленом Озере. Нишио-сан
сопровождала меня туда каждый день, спрятавшись под зонтиком: она не
отказалась от мысли оставаться сторонницей сухости. Я же с самого начала
была на противоположной стороне. Я покидала дом в купальнике, чтобы
вымокнуть еще до купания. Никогда не иметь времени для просыхания, таков был
мой девиз.
Я ныряла в озеро и больше из него не выходила. Самым лучшим моментом
был ливень: тогда я поднималась на поверхность, чтобы полежать на воде и
принимать нежный перпендикулярный душ. Вселенная обрушивалась на все мое
тело. Я открывала рот, чтобы проглотить этот водопад, я не отказывалась ни
от одной капли, которая была дарована мне. Вселенная была обширна, а мне так
хотелось пить, что я могла выпить ее до последнего глотка.
Вода подо мной, вода надо мной, вода во мне - водой была я сама. Не зря
по-японски в моем имени было слово "дождь". По его образу, я чувствовала
себя драгоценной и опасной, безвредной и смертельной, молчаливой и шумной,
ненавистной и радостной, нежной и разрушительной, незначительной и
редкостной, чистой и захватывающей, коварной и терпеливой, музыкальной и
неблагозвучной, но вне всего этого, прежде, чем быть чем бы то ни было, я
чувствовала себя неуязвимой.
Можно было защититься от меня, спрятавшись под крышей или зонтиком,
меня это не волновало. Рано или поздно не оставалось ничего непроницаемого
для меня. Меня можно было выплевывать, не обращать на меня внимания, но, в
конце концов, я все равно просочилась бы. Даже в пустыне нельзя было быть
вполне уверенным в том, что не встретишь меня, но можно было быть вполне
уверенным, что там думали обо мне. Можно было проклинать меня, наблюдая за
мной на сороковой день потопа, меня это не волновало.
С высоты моего допотопного опыта я знала, что литься - было верхом
наслаждения. Некоторые заметили, что лучше было принять меня, позволить себе
быть затопленным мной, не сопротивляясь. Но гораздо лучше было быть мной,
быть дождем: не было большего сладострастия, чем выливаться, мелко морося
или ливнем, хлестать по лицам и пейзажам, питать родники и переполнять реки,
портить свадьбы и праздновать похороны, обрушиваться в изобилии, небесным
даром или проклятием.
Мое дождливое детство расцветало в Японии, как рыба в воде.
Устав от моих бесконечных свадеб с моим элементом, Нишио-сан наконец
звала меня:
- Выходи из озера! Ты растаешь!
Слишком поздно. Я уже давно растаяла.
Август. "Мушьятсуи", жаловалась Нишио-сан. Действительно, жарко было
как в парильне. Разжижение и сублимация сменялись в невыносимом ритме. Одно
лишь мое тело амфибии наслаждалось.
Мой отец находил ужасным петь в такую жару. Во время представлений под
открытым небом он надеялся на то, чтобы дождь остановил спектакль. Я тоже на
это надеялась, не только потому, что часы прослушивания "но" наполняли меня
скукой, но скорее ради радости дождя. Раскаты грома в горах были лучшими
звуками в мире.
Мне нравилось говорить неправду моей сестре. Для этого все было хорошо,
лишь бы оно было выдуманным.
- У меня есть осел, - объявила я ей.
Почему осел? Секунду назад я не знала того, что скажу.
- Настоящий осел, - продолжила я наугад, смело глядя в лицо
неизвестности.
- О чем ты говоришь? - сказала, наконец, Жюльетт.
- Да, у меня есть осел. Он живет на лугу. Я его вижу, когда хожу на
Маленькое Зеленое Озеро.
- Там нет луга.
- Это секретный луг.
- Какой он, твой осел?
- Серый, с длинными ушами. Его зовут Канику, - выдумала я.
- Откуда ты знаешь, что его так зовут?
- Это я его так назвала.
- Ты не имеешь права. Он не твой.
- Нет, он мой.
- Откуда ты знаешь, что он твой, а не чей-нибудь еще?
- Он мне это сказал.
Моя сестра расхохоталась.
- Врушка! Ослы не говорят.
Черт! Я забыла об этом. Тем не менее, я упрямо заверила:
- Это волшебный говорящий осел.
- Я тебе не верю.
- Тем хуже для тебя, - заключила я высокомерно.
Про себя я повторяла: "В следующий раз я должна помнить, что животные
не говорят".
Я предприняла новую попытку.
- У меня есть таракан.
По причинам мне неизвестным, эта ложь не произвела никакого эффекта.
Я решила попробовать сказать правду:
- Я умею читать.
- Да, умеешь.
- Это правда.
- Ну, да, да.
Ладно. С правдой тоже дело не пошло.
Не отчаиваясь, я продолжила попытку заслужить доверие.
- Мне три года.
- Почему ты все время врешь?
- Я не вру. Мне три года.
- Через десять дней!
- Да. Мне почти три года.
- Почти, не значит три года. Ты видишь, ты все время врешь.
Приходилось убедиться в одном: мне не доверяли. Ничего страшного. В
душе мне было безразлично, верят мне или нет. Я продолжала выдумывать ради
собственного удовольствия.
Я принялась рассказывать истории самой себе. Я-то, по крайней мере, в
них верила.
На кухне никого: такой случай нельзя упускать. Я запрыгнула на стол и
начала восхождение по северной стороне шкафчика с провизией. Стоя одной
ногой на коробке с чаем, другой на пачке печенья, ухватившись рукой за
крючок черпака, я находила военный клад, место, куда моя мать прятала
шоколад и карамель.
Жестяная коробка: мое сердце заколотилось. Поставив левую ногу на мешок
риса, правую на сушеные водоросли, я вскрыла замок со всей страстью моего
вожделения. Я открыла, и перед моим восхищенным взором предстали слитки
какао, жемчужины сахара, потоки жевательной резинки, диадемы из лакрицы и
браслеты из маршмеллоу14. Трофей. Я приготовилась водрузить там
свое знамя и созерцать свою победу с высоты этих Гималаев из сиропа глюкозы
и антиоксиданта Е428, когда я услышала шаги.
Паника. Оставив мои драгоценности на вершине шкафа, я спустилась
обратно и спряталась под столом. Пришли ноги: я узнала тапочки Нишио-сан и
гета Кашима-сан.
Эта последняя села, тогда как более молодая грела воду для чая. Она
отдавала ей приказы, как рабыне, и, не вполне довольная своим
превосходством, говорила ей ужасные вещи:
- Они презирают тебя, это ясно.
- Это не правда.
- Это бросается в глаза. Бельгийская женщина разговаривает с тобой как
с подчиненной.
- Здесь только один человек, который говорит со мной, как с
подчиненной: это ты.
- Это нормально: ты и есть подчиненная. Я-то не лицемер.
- Мадам не лицемерка.
- Твоя манера называть ее "мадам" смехотворна.
- Она называет меня Нишио-сан. На ее языке это то же самое, что
"мадам".
- Когда ты отворачиваешься, можешь быть уверена, что они называют тебя
служанкой.
- Откуда ты знаешь? Ты не говоришь по-французски.
- Белые всегда презирали японцев.
- Они нет.
- Как ты глупа!
- Господин поет "но"!
- "Господин"! Ты не видишь, что бельгийский мужчина делает это, чтобы
посмеяться над нами?
- Он встает каждое утро до зари, чтобы идти на урок пения.
- Это нормально, когда солдат просыпается рано, чтобы защищать свою
страну.
- Он дипломат, а не солдат.
- Все прекрасно видели, на что пригодились дипломаты в 1940 году.
- Сейчас 1970 год, Кашима-сан.
- Ну и что? Ничего не изменилось.
- Если это твои враги, почему ты работаешь на них?
- Я не работаю. Ты не заметила?
- Да нет, заметила. Но ты принимаешь их деньги.
- Это ничтожно по сравнению с тем, что они нам должны.
- Они ничего нам не должны.
- Они украли у нас самую красивую в мире страну. Они убили ее в 1945.
- Мы все-таки выиграли. Наша страна богаче, чем их сейчас.
- Нашу страну не сравнить с тем, какой она была до войны. Ты не застала
это время. В ту эпоху можно было гордиться тем, что ты японец.
- Ты говоришь так, потому что это твоя молодость. Ты идеализируешь.
- Для прекрасного одной молодости недостаточно. Если бы ты говорила о
твоей молодости, это было бы убого.
- Да, потому что я бедная. До войны я была такой же.
- Раньше красота существовала для всех. Для бедных и для богатых.
- Что ты об этом знаешь?
- Сегодня красоты нет больше ни для кого. Ни для богатых, ни для
бедных.
- Красоту не трудно найти.
- Это остатки. Они осуждены на исчезновение. Это упадок Японии.
- Я уже где-то слышала это.
- Я знаю, что ты думаешь. Даже если ты иного мнения, тебе есть о чем
беспокоиться. Ты вовсе не так любима здесь, как ты думаешь. Ты очень наивна,
если не видишь презрения, которое прячется за их улыбками. Это нормально.
Люди твоего круга так привыкли, что с ними обращаются, как с собаками, что
они этого даже не замечают. Я-то аристократка, я чувствую, когда меня не
уважают.
- Тебя здесь уважают.
- Меня да. Я показала им, что меня нечего путать с тобой.
- И в результате я член семьи, а ты нет.
- Ты слишком глупа, если веришь в это.
- Дети меня обожают, особенно младшая.
- Это очевидно! В этом возрасте они еще щенки! Если ты даешь пищу
щенкам, они тебя любят!
- Я люблю этих щенков.
- Если ты хочешь быть членом собачьей семьи, тем лучше для тебя. Но не
удивляйся, если однажды, они будут обращаться с тобой, как с собакой.
- Что ты хочешь сказать?
- Я знаю, что. - Сказала Кашима-сан и поставила свой бокал с чаем на
стол, словно положив конец дискуссии.
На следующий день Нишио-сан объявила моему отцу, что берет расчет.
- У меня слишком много работы, я устала. Мне нужно вернуться домой и
заниматься близнецами. Моим дочерям только десять лет, они еще нуждаются во
мне.
Моим родителям оставалось только согласиться.
Я повисла на шее у Нишио-сан:
- Не уходи! Прошу тебя!
Она заплакала, но не сменила решения. Я видела, как Кашима-сан
улыбалась в углу.
Я побежала к родителям и рассказала то, что поняла из сцены, при
которой я присутствовала тайком. Мой отец, разгневанный на Кашима-сан,
пригласил Нишио-сан для разговора наедине. Я рыдала в материнских объятиях,
конвульсивно повторяя:
- Нишио-сан должна остаться со мной! Нишио-сан должна остаться со мной!
Мама мягко объяснила мне, что в любом случае, однажды, я покину
Нишио-сан.
- Твой отец не останется на посту в Японии вечно. Через год, два или
три мы уедем. А Нишио-сан не поедет с нами. И тогда тебе придется с ней
расстаться.
Вселенная обрушилась у меня под ногами. Я только что узнала столько
мерзостей за раз, что не могла привыкнуть даже к одной из них. Кажется, моя
мать не понимала, что только что объявила мне Апокалипсис.
Мне понадобилось время прежде, чем я произнесла хоть один звук.
- Мы не останемся здесь навсегда?
- Нет. Твой отец получит пост в другом месте.
- Где?
- Мы этого не знаем.
- Когда?
- Этого мы тоже не знаем.
- Нет. Я не уеду. Я не могу уехать.
- Ты больше не хочешь жить с нами?
- Хочу. Но вы тоже должны остаться.
- У нас нет на это права.
- Почему?
- Твой отец дипломат. Это его профессия.
- Ну и что?
- Он должен подчиняться Бельгии.
- Бельгия далеко. Она не сможет его наказать, если он не послушается.
Мать засмеялась. Я заплакала еще сильней.
- Это шутка, то, что ты мне сказала. Мы не уедем!
- Это не шутка. Однажды мы уедем.
- Я не хочу уезжать! Я должна жить здесь! Это моя страна! Это мой дом!
- Это не твоя страна!
- Это моя страна! Я умру, если уеду!
Я замотала головой, как сумасшедшая. Я была в море, почва ушла у меня
из-под ног, я барахталась, искала опору, почвы не было нигде, я больше не
нужна была миру.
- Нет, ты не умрешь.
На самом деле я уже умирала. Я только что узнала эту ужасную новость,
которую каждый человек однажды узнает: то, что ты любишь, ты потеряешь. "То,
что было тебе дано, будет у тебя отнято": именно так сформулировала я
катастрофу, которая станет лейтмотивом моего детства, юношества и
последующих перипетий. "То, что было тебе дано, будет у тебя отнято": вся
твоя жизнь пройдет в траурном ритме. Траур по любимой стране, горе, цветам,
дому, Нишио-сан и языку, на котором ты с ней говоришь. И это будет лишь
первый траур в веренице, продолжительности которой ты не представляешь.
Траур в полном смысле слова, потому что ты не обретешь ничего вновь, ничто
не возвратится тебе: тебя попытаются одурачить, как Бог дурачит Иова
"возвращая" ему другую жену, другой дом и других детей. Увы, ты не так
глупа, чтобы быть простофилей.
- Что я сделала плохого? - рыдала я.
- Ничего. Это не из-за тебя. Просто так есть.
Если бы по крайней мере я что-то сделала. Если бы только эта жестокость
была наказанием! Но нет. Это так, потому что так есть. Будь ты
отвратительной или нет, это ничего не меняет. "То, что было тебе дано, будет
у тебя отнято": таково правило.
В возрасте почти трех лет узнаешь, что однажды ты умрешь. Это не имеет
никакого значения: это будет так нескоро, словно этого вовсе не существует.
Только вот узнать в этом возрасте, что через год, два, три, ты будешь
изгнана из сада, даже не ослушавшись главных правил, это знание самое
жестокое и несправедливое, источник страданий и бесконечных тревог.
"То, что было тебе дано, будет у тебя отнято": и если бы ты только
знала, что однажды они будут иметь наглость увезти тебя!
Я взвыла от безнадежности.
В этот момент появились мой отец и Нишио-сан. Она подбежала и взяла
меня на руки.
- Успокойся, я остаюсь, я больше не уезжаю, я остаюсь с тобой, с этим
покончено.
Если бы она сказала мне это на четверть часа раньше, я бы запрыгала от
радости. Отныне же я знала, что это было всего лишь отсрочкой: драма
разразится позже. Плохое утешение.
Перед лицом этого будущего ограбления, есть только два вида возможного
поведения: или не привязываться к людям и вещам, дабы сделать разрыв менее
болезненным, или, наоборот, любить как можно сильнее, выложиться полностью -
"поскольку у нас не будет много времени, чтобы быть вместе, я дам тебе за
год столько любви, сколько я могла бы дать тебе за всю жизнь".
Таков был мой выбор: я заключила Нишио-сан в объятия и сжала ее тело
так сильно, насколько мне позволяли мои несуществующие силы. Это не помешало
мне еще надолго заплакать.
Кашима-сан прошла мимо и видела эту сцену: мое объятие и успокоенную и
смягчившуюся Нишио-сан. Она поняла, если не мое шпионство, то, по крайней
мере, ту не последнюю роль, которую я сыграла в этом деле.
Она сжала губы. Я увидела, как она кинула на меня взгляд полный
ненависти.
Мой отец немного успокоил меня: наш отъезд из Японии планировался через
два или три года. Два или три года для меня были равны целой жизни: страна,
где я родилась, будет со мной еще целую вечность. Это было горьким
утешением, как лекарства, которые смягчают боль, но не лечат болезнь. Я
предложила отцу сменить профессию. Он ответил мне, что карьера
канализационного рабочего не слишком привлекала его.
С этих пор я чувствовала себя торжественно. После обеда дня
трагического открытия Нишио-сан отвела меня на детскую площадку. Там я
провела час, исступленно прыгая по бортику песочницы, повторяя себе такие
слова:
"Ты должна запомнить! Ты должна запомнить!"
"Поскольку ты не будешь жить в Японии вечно, поскольку ты будешь
изгнана из сада, поскольку ты потеряешь Нишио-сан и гору, поскольку то, что
было тебе дано, будет у тебя отнято, ты должна запомнить эти сокровища.
Воспоминание имеет ту же власть, что и написанное: когда ты видишь слово
"кот", написанное в книге, его вид отличается от соседского кота, который
смотрел на тебя своими красивыми глазами. И, однако, видеть написанным это
слово доставляет тебе удовольствие сродни присутствию настоящего кота, его
золотистому взгляду, устремленному на тебя.
Память это то же самое. Твоя бабушка умерла, но воспоминание о ней
делает ее живой. Если тебе удастся запечатлеть сокровища твоего рая в твоем
мозгу, ты унесешь в своей голове если не их волшебную реальность, то, по
крайней мере, их могущество.
Отныне в твоей жизни будут сплошные коронации. Моменты, достойные
этого, будут облечены в мантию из горностая и коронованы в храме твоего
черепа. Твои эмоции станут твоими династиями".
Наступил, наконец, день моего трехлетия. Это был первый день рождения,
о котором я помню. Это событие показалось мне событием мирового масштаба.
Утром я проснулась, воображая, что Шукугава должна быть в праздничном
убранстве.
Я прыгнула в кровать моей сестры, еще спавшей, и растолкала ее:
- Я хочу, чтобы ты первая поздравила меня с днем рождения.
Мне казалось, что она почтет это за большую честь. Она пробурчала "с
днем рождения" и отвернулась с недовольным видом.
Я покинула эту неблагодарную и спустилась в кухню. Нишио-сан была
великолепна: она встала на колени перед ребенком-богом, которым была я, и
поздравила меня с моим подвигом. Она была права: достигнуть возраста трех
лет было доступно не всякому. Затем она распростерлась передо мной. Я
почувствовала глубокое удовлетворение.
Я спросила ее, придут ли жители деревни приветствовать меня ко мне
домой, или же это я должна прошествовать по улице, получая аплодисменты.
Нишио-сан на мгновение затруднилась ответить:
- Сейчас лето. Люди уехали на каникулы. Иначе для тебя организовали бы
целый фестиваль.
Я решила, что так было лучше. Это празднество меня без сомнения утомило
бы. Для моего триумфа требовалась интимная обстановка. В тот момент, когда я
получу своего плюшевого слона, этот день можно будет счесть самым удачным.
Родители объявили, что я получу свой подарок во время полдника. Хьюго и
Андре сказали мне, что сегодня они не будут дразнить меня. Кашима-сан ничего
мне не сказала.
Я провела последующие часы в нетерпеливых галлюцинациях. Этот слон
будет самым грандиозным подарком, который мне когда-либо дарили в жизни. Я
размышляла о длине его хобота и его весе, когда он окажется в моих руках.
Я назвала бы этого слона Слон: это было бы прекрасным именем для слона.
В четыре часа по полудню меня позвали. Я пришла к столу с биением
сердца, достигающим 8 баллов по шкале Рихтера. Я не увидела никакого
свертка. Должно быть его спрятали.
Формальности. Пирог. Три зажженные свечи, которые я задула, чтобы
отделаться от этого. Песни.
- Где мой подарок? - спросила я, наконец.
Родители хитро улыбнулись.
- Это сюрприз.
Я заволновалась:
- Это не то, что я просила?
- Это лучше!
Лучше, чем плюшевый толстокожий, такого не существовало. Я предвидела
худшее.
- Что это?
Меня подвели к маленькому каменному прудику в саду.
- Посмотри в воду.
Там плескались три живых карпа.
- Мы заметили, что тебе нравятся рыбы, а особенно карпы. Итак, мы дарим
тебе трех: одного за каждый год. Хорошая идея, верно?
- Да, - ответила подавленно-вежливо.
- Первый оранжевый, второй зеленый, третий серебристый. Ты не находишь,
что это восхитительно?
- Нахожу, - сказала я, думая, что это отвратительно.
- Ты сама будешь заботиться о них. Тебе приготовили запас воздушных
рисовых лепешек: ломай их на кусочки и кидай им, вот так. Ты довольна?
- Очень.
Проклятие. Я предпочла бы остаться совсем без подарка.
Я солгала не столько из вежливости. Я сделала это потому, что ни на
одном известном языке невозможно было выразить всю степень моей досады,
потому что ни одно выражение и близко не походило на мое разочарование.
В бесконечный список человеческих вопросов, не имеющих ответа, нужно
включить следующий: что происходит в голове у благонамеренных родителей,
когда, не довольствуясь тем, чтобы подавать детям ошеломляющие идеи, они
берут на себя инициативу вместо них.
Когда мне было три года, они провозгласили "мою" страсть к разведению
карпов. Когда мне было 7 лет, они объявили о "моем" торжественном решении
посвятить себя дипломатической карьере. Мои двенадцать лет укрепили в них
идею сделать из своего отпрыска политического лидера. И когда мне
исполнилось семнадцать, они решили, что я буду семейным адвокатом.
Мне случалось спрашивать их, откуда у них эти странные идеи. На что они
отвечали, всегда с тем же апломбом, что "это было видно" и что "таково было
общее мнение". И когда я захотела узнать, чьим именно мнением это было, они
сказали:
- Да всех!
Не следовало противоречить их доброй воле.
Вернемся к моим трем годам. Поскольку мои отец и мать узрели во мне
рыбоводческие амбиции, я постаралась, из дочерней благорасположенности,
изобразить внешние признаки ихтиофилии.
Я принялась рисовать цветными карандашами тысячи рыб с плавниками
большими, маленькими, многочисленными, совсем без них, с чешуей зеленой,
красной, голубой в желтый горошек, оранжевой с сиреневыми полосами.
- Правильно мы сделали, подарив ей карпов! - Говорили восхищенные
родители, глядя на мои произведения.
Эта история могла быть комичной, если бы не моя ежедневная обязанность
кормить эту водяную фауну.
Я шла в кладовую за воздушными рисовыми лепешками. Потом, стоя у края
каменного пруда, я разламывала этот прессованный продукт и кидала в воду
кусочками размером с поп-корн.
Это было довольно весело. Проблема была в этих мерзких тварях карпах,
которые всплывали на поверхность, раскрыв зевы, чтобы съесть свой хлеб.
Вид этих трех ртов без тела, которые высовывались из пруда, чтобы
поглощать, наполнял меня отвращением.
Мои родители, неспособные придумать что-нибудь хорошее, сказали мне:
- Твой брат, сестра и ты, вас трое, как и карпов. Ты могла бы назвать
оранжевого Андре, зеленого Жюльетт, а серебристый носил бы твое имя.
Я нашла приличный предлог, чтобы избежать этой ономастической
катастрофы.
- Нет. Хьюго огорчился бы.
- Это правда. Может купить четвертого карпа?
Скорее, придумать что-нибудь.
- Нет, я уже дала им имена.
- А. И как ты их назвала?
"Что бы сгодилось для троих?" - подумала я молниеносно и ответила:
- Иисус, Мария и Иосиф.
- Иисус, Мария и Иосиф? Тебе не кажется, что это смешные имена для рыб?
- Нет, - заверила я.
- И кто из них кто?
- Оранжевый Иосиф, зеленый Мария и серебристый Иисус.
Моя мать, наконец, рассмеялась при мысли о карпе, кото
...Закладка в соц.сетях
