Жанр: Философия
Метафизика труб
...рудом служанки, как тот, что мы ей
предложили. Она считала всех белых виноватыми в своем унижении и ненавидела
нас в массе. Ее прекрасные утонченные черты и высокомерная худощавость
внушали уважение. Мои родители разговаривали с ней с почтением, как с важной
дамой она с ними не разговаривала и старалась работать как можно меньше.
Когда моя мать просила ее помочь ей в чем-то, Кашима-сан вздыхала и бросала
на нее взгляд, говоривший: за кого вы меня принимаете?
Вторая гувернантка обращалась с первой, как с собакой, не только из-за
ее скромного происхождения, но также потому, что она считала ее
предательницей, заключившей договор с врагом. Она оставляла всю работу
Нишио-сан, которая имела злополучный инстинкт подчинения своей государыне.
Та нападала на нее по малейшему поводу:
- Ты заметила, как ты с ними разговариваешь?
- Я разговариваю с ними так же, как и они со мной.
- У тебя никакого чувства чести. Тебе не достаточно, что они унизили
нас в 1945 году?
- Это были не они.
- Это то же самое. Эти люди были союзниками американцев.
- Во время войны они были маленькими детьми, как и я.
- И что? Их родители были нашими врагами. Кошки собакам не друзья. Я
лично их презираю.
- Ты не должна была говорить так при девочке, сказала Нишио-сан,
указывая на меня подбородком.
- При этом ребенке?
- Она понимает то, что ты говоришь.
- Тем лучше.
- Я люблю эту малышку.
Она говорила правду: она любила меня также, как своих двоих дочерей,
двух близнецов десяти лет, которых она никогда не называла по имени,
поскольку она не отделяла одну от другой. Она всегда называла из футаго, и я
долго думала, что это двойное имя было названием только одного ребенка,
значения множественного числа зачастую неопределенны в японском языке.
Однажды девочки пришли в дом, и Нишио-сан окликнула их издалека: Футаго! Они
прибежали как два сиамских близнеца, открыв мне тем самым значение этого
слова. Рождение близнецов должно быть в Японии проблемой более серьезной,
чем повсюду.
Я очень быстро заметила, что мой возраст обеспечивал мне особое
положение. В стране восходящего солнца, с рождения до детского сада, мы
боги. Нишио-сан обращалась со мной, как с божеством. Мой брат, сестра и
футаго уже вышли из священного возраста: с ними разговаривали обычным
образом. Я же была окасама: почтенное детское сиятельство, господин ребенок.
Когда утром я приходила на кухню, Нишио-сан становилась на колени,
чтобы быть одного со мной роста. Она не отказывала мне ни в чем. Если я
объявляла о своем желании есть из ее тарелки, что случалось часто, поскольку
я предпочитала ее еду своей, она больше не прикасалась к своей пище: она
ждала, пока я закончу, чтобы продолжить свою трапезу, если я была столь
великодушна, чтобы оставить ей что-нибудь.
Как-то в полдень, моя мать заметила эту выходку и строго отругала меня.
Тогда она велела Нишио-сан больше не допускать такой тирании с моей стороны.
Напрасно: как только мама отвернулась, мои поборы возобновились. И не без
основания: окономьяки (блины с капустой, креветками и имбирем) и рис с
тцукемоно (маринованный хрен в рассоле желто-шафранного цвета) были более
аппетитны, чем мясные кубики с вареной морковью.
Существовало две еды: в столовой и кухне. Я нехотя ела в столовой,
чтобы оставить место для кухонной еды. Я выбрала свой лагерь очень быстро:
между родителями, которые обращались со мной, как с другими и гувернанткой,
которая обожествляла меня, колебаться не приходилось.
Я была бы японкой.
Я была японкой.
В два с половиной года в провинции Канcай быть японкой означало жить
среди красоты и обожания. Быть японкой означало упиваться сильно пахнущими
цветами мокрого после дождя сада, сидеть на берегу каменного пруда,
разглядывать вдали горы, большие, как их нутро, повторять про себя
загадочное пение продавца сладких пататов, проходящего по кварталу с
наступлением вечера.
В два с половиной года быть японкой означало быть избранной Нишио-сан.
В любое мгновение, стоило мне попросить, она бросала свою работу, чтобы
взять меня на руки, баловать меня, петь мне песни, где говорилось о котятах
и цветущих вишнях.
Она всегда была готова рассказывать мне свои истории о телах,
разрезанных на куски, что очаровывало меня, или легенду о той или иной
ведьме, варившей из людей суп в котле: эти чудесные сказки восхищали меня до
умопомрачения.
Она садилась и укачивала меня, как куклу. Я принимала страдальческий
вид с одним лишь желанием быть утешенной: Нишио-сан подолгу утешала меня в
моих несуществующих горестях, играя в игру, искусно жалея меня.
Потом она осторожно проводила пальцем, рисуя мои черты и хваля красоту,
которую она называла исключительной: она приходила в восторг от моего рта,
лба, щек, глаз и заключала, что она никогда не видела богини со столь же
восхитительным лицом. Эта была добрая женщина.
И мне не надоедало оставаться в ее объятиях, я осталась бы там
навсегда, млея от такого обожания. И сама она млела от этого
идолопоклонства, доказывая тем самым справедливость и превосходство моей
божественности.
В два с половиной года было бы глупо не быть японкой.
Не было случайностью, что я обнаружила раньше мои знания японского
языка, чем своего родного: культ моей личности предусматривал такие
лингвистические требования. Мне необходим был язык, чтобы общаться с тем,
кто был мне верен. Эти последние не были особенно многочисленны, но мне
хватало силы их веры и значимости их места в моей вселенной: ими были
Нишио-сан, футаго и прохожие.
Когда я прогуливалась по улице за руку с главной жрицей моего культа, я
безмятежно ждала одобрительных возгласов зевак, зная, что они не замедлят
раздастся по поводу моего очарования.
Однако, эта религия никогда не доставляла мне такого удовольствия, как
в четырех стенах сада: это был мой храм. Кусочек земли, засаженный цветами и
деревьями и окруженный оградой: не выдумали еще ничего лучше, чтобы
примириться с вселенной.
Сад в доме был японский, что делало его плеонастическим садом. Он не
был "дзен", но его каменный пруд, строгость его стиля, вся первосортность
говорили о стране, определяющей значение сада более религиозно, чем другие.
Наивысшая степень моей религии географически была сконцентрирована в
саду. Возвышающиеся стены, покрытые японской черепицей, которые окружали
его, скрывали меня от мирских взглядов и подтверждали, что я находилась в
святилище.
Когда Богу нужно место, символизирующее земное счастье, он не
останавливается ни на необитаемом острове, ни на пляже с мелким песком, ни
на поле спелой пшеницы, ни на зеленеющем альпийском луге он выбирает сад.
Я разделяла его мнение: нет лучшего места, чтобы царить. Пожалованная
садом, я имела в качестве подданных растения, которые, по моему приказу,
распускались на глазах. Это была первая весна моего существования, и я не
представляла, что эта растительная юность познает свой апогей, за которым
последует закат.
Однажды вечером я сказала бутону на стебле: "Цвети." На следующий день
он превратился в пышный белый пион. Не было сомнений, я обладала властью. Я
рассказала об этом Нишио-сан, и она это не опровергла.
Со времени пробуждения моей памяти, в феврале, мир не переставал
распускаться. Природа присоединялась к моему восшествию на престол. Каждый
день сад был роскошнее, чем накануне. Цветок увядал лишь для того, чтобы
возродиться еще краше чуть дальше.
Как люди должны были быть мне благодарны! Как их жизнь должна была быть
грустна до меня! Потому что это я принесла им эти бесчисленные чудеса. Так
что же могло быть естественнее их обожания?
Однако, существовала логическая проблема в этой апологетике:
Кашима-сан.
Она не верила в меня. Это была единственная японка, которая не
принимала новую религию. Она меня ненавидела. Только специалисты по
грамматике могут быть настолько наивны, чтобы думать, что исключение
подтверждает правило: я не была им, и случай с Кашима-сан волновал меня.
Так, когда я ходила в кухню вкушать мою вторую пищу, она не позволяла
мне есть из своей тарелки. Изумленная такой дерзостью, я запустила руку в ее
еду: это стоило мне пощечины.
Раздосадованная, я ушла плакать к Нишио-сан, надеясь, что та накажет
безбожницу но ничего не произошло.
- Ты считаешь это нормальным? - спросила я ее с негодованием.
- Это Кашима-сан. Она такая.
Я спросила себя, можно ли было принять такой ответ. Имеют ли право бить
меня единственно потому, что ты "такой". Это было чересчур. Неповиновение
моему культу могло привести к непоправимому.
Я приказала, чтобы ее сад не цвел. Казалось, ее это не взволновало. Я
заключила из этого, что она была равнодушна к прелестям ботаники. На самом
же деле, у нее просто не было сада.
Тогда я избрала более милосердную тактику и решила соблазнить ее. Я
выступила вперед и протянула ей руку с великодушной улыбкой, такими
изображены Бог и Адам на потолке сикстинской капеллы: она отвернулась.
Кашима-сан отвергала меня. Она меня отрицала. Также, как существует
антихрист, она была анти-я.
Я прониклась к ней глубокой жалостью. Как должно было быть тоскливо не
обожать меня. Это было видно: Нишио-сан и другие верные мне светились
счастьем, потому что любить меня было для них благом.
Кашима-сан не позволяла себе отдаться этой чудесной обязанности: это
читалось в прекрасных чертах ее лица, в выражении суровости и отрицания. Я
крутилась около нее, наблюдая, выискивая причину отсутствия поклонения мне.
Никогда бы я не могла себе представить, что дело было во мне, так сильно
было мое убеждение в том, что я с головы до ног являлась неоспоримой
ценностью планеты. Если аристократка-гувернантка не любила меня, значит, у
нее была какая-то проблема.
Я нашла ее: с помощью тщательного наблюдения за Кашима-сан, я заметила,
что она страдала от сдержанности. Каждый раз, когда представлялся случай
порадоваться, насладиться, восхититься чем-то, рот благородной дамы
сжимался, губы становились неумолимыми: она сдерживала себя.
Словно удовольствия были недостойны ее. Словно радость была отречением.
Я пустилась в некоторые научные опыты. Я принесла Кашима-сан самую
красивую камелию из сада, уточняя, что я ее сорвала для нее: искривленный
рот, сухое спасибо. Я попросила Нишио-сан приготовить ее любимое блюдо: она
приготовила нежный шаван муши, который был съеден кончиками губ при полной
тишине. Заметив радугу, я прибежала позвать Кашима-сан, чтобы она
полюбовалась ею: та пожала плечами.
Тогда, исполненная великодушия, я решила подарить ей самое прекрасное
зрелище, которое только можно было себе представить. Я переоделась в наряд,
который мне подарила Нишио-сан: маленькое кимоно из розового шелка,
украшенное лилиями, с широким красным оби4, лакированными
гета5 и зонтиком из пурпурной бумаги с летящими белыми цаплями. Я
выпачкала губы в материнской помаде и пошла полюбоваться на себя в зеркале:
сомнений быть не могло, я была великолепна. Никто бы не устоял при подобном
появлении.
Сначала я пошла поразить наиболее верных мне слуг, которые разразились
радостными криками, которых я ожидала. Вертясь вокруг своей оси, как самый
желанный мотылек, я подарила затем свое великолепие саду в виде танца в
форме бешеных скачков. Там же я украсила свою прическу гигантским пионом,
получилась этакая шляпа.
Разодетая таким образом я показалась Кашима-сан. Она никак не
отреагировала.
Это утвердило меня в моем диагнозе: она сдерживалась. Иначе, как могла
она не разразиться восклицаниями при виде меня? И как Бог к грешнику, я
прониклась чувством сострадания к ней. Бедная Кашима-сан!
Если бы я знала о существовании молитвы, я бы помолилась за нее. Но я
не видела никакого средства включить эту скептическую гувернантку в видение
моего мира, и это огорчало меня.
Я познавала пределы моей власти.
Среди друзей моего отца был один вьетнамский бизнесмен, который женился
на француженке. Вследствие легко вообразимых политических проблем во
Вьетнаме 1970 года, этот человек должен был срочно вернуться в свою страну,
взяв свою жену, но, не отважился затруднять себя своим сыном шести лет,
который был таким образом доверен моим родителям на неопределенный срок.
Хьюго был невозмутимым и сдержанным мальчиком. Он производил на меня
хорошее впечатление до того момента, пока не перешел на сторону врага, моего
брата. Двое мальчишек стали неразлучны. Я решила не называть Хьюго по имени,
чтобы наказать его.
Я все так же мало говорила по-французски, чтобы поберечь эффект. Это
становилось невыносимо. Я чувствовала необходимость выкрикнуть такие
решительные вещи, как "Хьюго и Андре - зеленые какашки". Увы, меня не
считали способной на такие высококачественные высказывания. И я страдала от
нетерпения, размышляя о том, что мальчишки ничего не теряли от этого
ожидания.
Иногда я спрашивала себя, почему я не показываю родителям всю ширину
моего словарного запаса: зачем лишать себя такой власти? Верная, сама того
не зная, этимологии слова "дитя", я в смущении чувствовала, что, заговорив,
лишилась бы некоторых знаков внимания, которые обычно оказываются магам и
умственно отсталым.
На юге Японии апрель необыкновенно теплый месяц. Родители отвели нас на
море. Я уже очень хорошо знала океан, благодаря заливу Осаки, который
когда-то был так переполнен нечистотами, что можно было в них плавать. Мы же
приехали с другой стороны страны, в Тоттори, где я открыла Японское море,
красота которого меня покорила. У японцев это море мужского рода, в
противоположность океану, который они считают женщиной: это различие меня
озадачило. И сегодня я разобралась в этом не больше.
Пляж в Тоттори6 был большим как пустыня. Я пересекла эту
Сахару и достигла кромки воды. Она боялась так же, как и я: как робкий
ребенок, она то подавалась вперед, то отступала без конца. Я повторяла за
ней.
Все мои нырнули в нее. Моя мать позвала меня. Я не решилась следовать
за ними, не смотря на спасательный круг, надетый на меня. Я смотрела на море
с ужасом и вожделением. Мать взяла меня за руку и повлекла. Внезапно, я
лишилась земного притяжения: вода подхватила меня и вытолкнула на
поверхность. Я издала вопль удовольствия и экстаза. Величественная как
Сатурн, с кругом вместо кольца, я оставалась в воде часами напролет.
Пришлось вытаскивать меня силой.
- Море!
Это было мое седьмое слово.
Очень быстро я научилась плавать с кругом. Достаточно было колотить
ногами и руками и получалось нечто похожее на плавание щенка. Поскольку это
было утомительно, я держалась там, где мои ноги доставали до дна.
Однажды случилось чудо. Я вошла в море и зашагала прямо в сторону
Кореи, я обнаружила, что дно больше не опускается. Оно приподнялось для
меня. Христос шагал по воде, я заставляла подниматься морское дно. Каждому
свое чудо. Восхищенная, я решила шагать, не замочив головы, до самого
континента.
Я углублялась в неизведанное, топча мягкое и такое податливое дно. Я
шагала, шагала, удаляясь от Японии, гигантскими шагами, думая о том, как
здорово было обладать такими способностями.
Я шла и шла и вдруг упала. Доска из песка, которая несла меня до сих
пор, провалилась. Я потеряла опору. Вода поглотила меня. Я попыталась
барахтать руками и ногами, чтобы вернуться на поверхность, но каждый раз,
когда моя голова оказывалась наверху, новая волна накрывала меня, словно
палач, стремящийся вытянуть из меня признание.
Я поняла, что тону. Когда мои глаза показывались из моря, я видела
пляж, который казался мне таким далеким, моих родителей, которые отдыхали и
людей, которые неподвижно наблюдали за мной, верные старинному японскому
принципу никогда никому не спасать жизнь, потому что это принудило бы
человека к слишком большой благодарности.
Зрелище этой публики, присутствующей при свершении моей смерти, было
еще ужаснее, чем самая кончина.
Я крикнула:
- Тасукете!
Тщетно.
Тогда я решила, что не время было стесняться французского языка, и
перевела свой предыдущий крик, вопя:
- На помощь!
Должно быть, так и было, вода хотела добиться от меня, чтобы я
заговорила на языке своих родителей. Увы, эти последние не услышали меня.
Зрители японцы соблюли свой принцип невмешательства до того, что даже не
предупредили моих родителей. И я смотрела, как они внимательно следят за
тем, как я умираю.
Вскоре у меня не осталось больше сил двигаться, и я отдалась течению.
Мое тело скользнуло под воду. Я знала, что эти моменты были последними в
моей жизни, и не хотела их пропустить. Я открыла глаза и то, что я увидела,
очаровало меня. Солнечный свет никогда не был так красив, как сквозь толщу
воды. Движение волн порождало сверкающие разводы.
Я забыла о страхе смерти. Мне казалось, что я оставалась там часами.
Чьи-то руки вырвали меня и подняли к воздуху. Я сделала глубокий вздох
и взглянула на того, кто меня спас: это была моя мать, она плакала. Она
отнесла меня на пляж, сильно прижимая к своему животу.
Она завернула меня в полотенце и сильно растерла мне живот и спину:
меня стошнило, и вылилось много воды. Потом она укачивала меня, рассказывая
сквозь слезы:
- Это Хьюго спас тебе жизнь. Он играл с Андре и Жюльетт, когда,
случайно, увидел твою голову в тот момент, когда она исчезла в море. Он
предупредил меня и показал, где ты была. Без него ты бы умерла!
Я взглянула на маленького евразийца и сказала торжественно:
- Спасибо, Хьюго, ты милый.
Последовало ошеломленное молчание.
- Она разговаривает! Она разговаривает как императрица! - ликующе
произнес отец, который в одно мгновение перешел от запоздалой дрожи к смеху.
- Я давно разговариваю, - заявила я, пожав плечами.
Воде удался ее замысел: я созналась.
Лежа на песке рядом с сестрой я задала себе вопрос, была ли я
счастлива, что не умерла. Я рассматривала Хьюго как математическое
уравнение: без него - нет меня. Нет меня: понравилось ли бы мне это? Меня бы
здесь не было, чтобы узнать это, логично возразила я сама себе. Да, я была
счастлива не умереть, чтобы знать, что мне это нравится.
Рядом со мной красавица Жюльетт. Надо мной чудные облака. Передо мной
восхитительное море. За мной бесконечный пляж. Мир был прекрасен: жить
стоило.
Вернувшись в Шукугава, я решила научиться плавать. Недалеко от дома в
горах было маленькое зеленое озеро, которое я нарекла Маленьким Зеленым
Озером. Это был рай в жидком виде. Он был теплым и восхитительным,
затерянным в изобилии азалий.
Нишио-сан взяла в привычку каждое утро водить меня к Маленькому
Зеленому Озеру. Я в одиночку открыла искусство плавания как рыба, всегда
головой в воде, с открытыми глазами глядя на затонувшие таинства,
существование которых я обнаружила когда тонула.
Когда моя голова показывалась на поверхности, я видела лесистые горы,
возвышающиеся вокруг меня. Я была геометрическим центром круга в роскоши,
которая не переставала приумножаться.
Соприкосновение со смертью не поколебало мое не сформулированное
убеждение в том, что я являлась божеством. Иначе, почему боги были
бессмертны? Почему бессмертие делает вас божеством? Пион менее величествен
от того, что увядает?
Я спросила Нишио-сан, кто такой Иисус. Она сказала, что не знает этого
хорошенько.
- Я знаю, что это бог, - отважилась она сказать. - У него были длинные
волосы.
- Ты веришь в него?
- Нет.
- Ты веришь в меня?
- Да.
- У меня тоже длинные волосы.
- Да, и потом, тебя я знаю.
Нишио-сан была хорошей, у нее всегда были весомые аргументы.
Мой брат, сестра и Хьюго ходили в американскую школу у горы Рокко. У
Андре среди школьных учебников была книга, которая называлась My frie d
Je u . Я еще не могла читать, но там были картинки. В конце виднелся герой
на кресте и много людей, которые на него смотрели. Этот рисунок очаровал
меня. Я спросила Хьюго, почему Иисус был повешен на крест.
- Чтобы убить его, - ответил он.
- Это убивает людей, если они на кресте?
- Да. Потому что он прибит к дереву гвоздями. Это гвозди убивают.
Такое объяснение показалось мне приемлемым. Картинка от этого
становилась лишь притягательнее. Значит, Иисус умирал перед толпой, и никто
не приходил ему на помощь! Это мне что-то напоминало.
Я тоже побывала в подобной ситуации: я умирала и видела, как люди
смотрят на это. Достаточно было лишь, чтобы кто-нибудь вынул гвозди у
распятого, чтобы спасти его: достаточно было, чтобы кто-нибудь вытащил меня
из воды, или просто предупредил моих родителей. В моем случае, как и в
случае с Иисусом зрители предпочли не вмешиваться.
Несомненно, жители страны, где жил Иисус придерживались тех же
принципов, что и японцы: спасти жизнь кому-либо означало сделать его на всю
жизнь рабом преувеличенной благодарности. Лучше стоило позволить ему
умереть, чем лишить свободы.
Я не собиралась спорить с этой теорией: я только знала, что
чувствовать, что умираешь на глазах у пассивной публики, было ужасно. И я
испытывала глубокую близость к Иисусу, потому что я была уверена, что
понимаю, каким возмущением был охвачен он в тот момент.
Я хотела знать больше об этой истории. Так как правда скрывалась за
прямоугольными страницами книг, я решила научиться читать. Я объявила об
этом решении, но меня высмеяли.
Поскольку меня не воспринимали всерьез, я взялась за дело сама. Я не
видела в этом никакой проблемы. Научилась же я сама таким замечательным
вещам как: говорить, ходить, плавать, царить и играть с юлой.
Мне показалось разумным начать с комикса про Тинтена, потому что там
были картинки. Я выбрала один наугад, села на пол и пролистала страницы. Не
могу объяснить, что произошло, но в момент, когда корова вылезла из завода
через кран, который делал сосиски, я заметила, что умею читать.
Я удержалась от того, чтобы открыть другим эту способность, поскольку
мою страсть к чтению сочли бы смешной. Апрель был месяцем цветения японских
вишен. Квартал праздновал это вечером саке. Нишио-сан дала мне стаканчик. Я
заурчала от удовольствия.
x x x
Я проводила долгие ночи, стоя на подушке в своей кровати, опершись на
решетку и внимательно разглядывая отца и мать, так словно собиралась
написать о них зоологический очерк. Они от этого чувствовали себя все более
неловко. Серьезность моего разглядывания стесняла их до такой степени, что
они не могли заснуть. Родители поняли, что я больше не могу спать в их
комнате.
Тогда мои вещи перенесли в некое помещение, напоминавшее чердак. Это
восхитило меня. Там был незнакомый потолок, который можно было
рассматривать, и трещины которого сразу показались мне более выразительными,
чем те, изгибы которых я наблюдала в течение двух с половиной лет.
Там был также ворох вещей, будоражащих глаз: ящики, старая одежда,
сдутый надувной бассейн, сломанные ракетки и прочие чудеса.
Я провела восхитительные бессонные ночи, воображая, что там в коробках:
должно быть что-то очень красивое, если его так хорошо спрятали. Я не могла
вылезти из своей кровати с решетками, чтобы пойти посмотреть: было слишком
высоко.
В конце апреля одно восхитительное нововведение потрясло мое
существование: в моей комнате оставили на ночь открытым окно. Я не помнила,
чтобы это делали когда-нибудь раньше. Это было изумительно: я могла
улавливать загадочные звуки заснувшего мира, размышлять о них, придавать им
смысл. Кровать с решетками была установлена вдоль стены, под
окном-мансардой: когда ветер раздвигал занавески, я видела
красновато-лиловое небо. Открытие этого цвета перехватило мое дыхание: было
приятно осознавать, что ночь не черная.
Моим любимым шумом был назойливый лай незнакомой собаки, которую я
назвала Ёрукое, "вечерний голос". Эти завывания раздражали квартал. Меня же
они очаровывали, как меланхоличное пение. Мне хотелось бы знать причину
такого отчаяния.
Нежность ночного воздуха струилась через окно в мою кровать. Я пила и
упивалась им. Можно было обожать вселенную лишь за одно это изобилие
кислорода.
Мой слух и обоняние работали на полную мощность во время этих роскошных
бессонных ночей. Искушение воспользоваться своим зрением все нарастало. Этот
иллюминатор надо мной провоцировал меня.
Однажды ночью я не удержалась. Я вскарабкалась на перегородку кровати
возле стены, подняла руки как можно выше и смогла ухватиться за нижний край
окна. Опьяненная таким подвигом, я смогла приподнять свое неуклюжее тело до
подоконника. Опершись на живот и локти, я, наконец, открыла для себя ночной
пейзаж: восхищение охватило меня при виде огромных темных гор,
величественных и тяжелых крыш соседних домов, свечении цветущих вишен и
таинственности черных улиц. Я захотела наклониться, чтобы увидеть место, где
Нишио-сан вешала белье, и то, что должно было произойти, произошло. Я упала.
Случилось чудо. У меня сработал рефлекс расставить ноги, и мои стопы
зацепились за два нижних угла окна. Мои икры и ляжки лежали на легком
п
...Закладка в соц.сетях
