Жанр: Философия
О происхождении нравственного познания
...е уже сформировалось прежде.
Однако и это затруднение решается очень простым способом, если мы
сообразим, сколь обширны запасы наших познаний, сколь многие из них
доказывают свою плодотворность в новых познаниях, хотя мы и не сознаем этого
процесса с полной отчетливостью.
Слыша все это, вы не должны подозревать во мне приверженца пресловутой
философии бессознательного. Я говорю сейчас лишь о бесспорных и давно
известных истинах. Так, часто отмечалось, что на протяжении тысячелетий люди
выводили правильные заключения, не осознавая в рефлексии своих операций и
принципов, обусловливающих формальную правильность следствия. Так что
даже Платон, задумавшись над этим, сочинил в конце концов совершенно
ложную теорию, заключающуюся в том, что, выводя заключения, мы всякий раз
имеем дело с процессом припоминания. То, что мы воспринимаем и
переживаем на Земле, якобы, вызывает в памяти познания, обретенные в
дотелесной жизни. Сегодня это заблуждение рассеялось. Но ложные концепции
относительно гносеологических истоков силлогистики возникают по-прежнему;
так, например, Альберт Ланге ищет их в пространственных созерцаниях и
априорных синтетических положениях, Александр Бен - в опытном
наблюдении, что модусы силлогизма Barbara, Celarent и т.д. до сих пор в каждом
случае подтверждали свою правильность - немыслимые заблуждения на счет
исходных непосредственных интуиции, из которых, однако, отнюдь не следует,
что Платон, Ланге и Бен аргументируют как-то иначе, чем, в общем, все
остальные люди; ведь несмотря на их непонимание подлинных принципов
познания, эти принципы продолжают действовать в них самих.
К чему далеко ходить за примером? Достаточно провести эксперимент с
первым встречным, выводящим это самое правильное заключение, предложив
ему назвать посылки оного. Скорей всего, он окажется на это неспособным и
даст, возможно, совершенно неверные показания. Мало того, если попросить
того же самого человека определить какое-нибудь привычное для него понятие,
он наделает грубейших ошибок и вновь продемонстрирует, что бессилен
правильно описать собственное мышление.
44. Между тем, сколь бы густой туман ни скрывал часто от взора как
профанов, так и философов путь, ведущий к этическому познанию, мы должны
терпеливо ждать-поскольку процесс это сложный, и в нем задействовано много
элементов зараз - пока следы деятельности каждого из них в отдельности не
обнаружатся в истории сами собой. И это в еще большей мере, нежели
непротиворечивость конечных результатов, послужит подтверждением
правильности теории.
Но и такого рода аргументов, если бы только позволяло время, я мог бы
привести целую массу! Кто не провозгласит радость (если только это не радость
от зла) очевидным благом, как это делаем мы? Мало того, не было недостатка в
теоретиках, стремившихся доказать, что удовольствие и благо - это, ни много
ни мало, идентичные этические понятия. Другие же, в отличие от них,
защищали интеллектуальную интуицию в ее внутренней ценности, и любой
непредвзятый ум займет их сторону. Некоторые философы даже прямо пытались
поставить познание, как более возвышенное благо, над всеми прочими благами.
Однако при этом они признавали определенную внутреннюю ценность и за
всяким актом добродетели; другие же доходили при этом до того, что высшее из
благ видели уже исключительно в добродетели.
Итак, с одной стороны, аргументов, кажется, достаточно.
Теперь же, что касается принципов предпочтения: как часто мы видим, что
во внимание принимается принцип суммирования - например, когда говорят,
что в счет идет только счастье в масштабе всей жизни, а не одной минуты. А с
другой стороны - уже за пределами "Я" - когда Аристотель говорит, что
счастье народа является целью более высокой, чем личное счастье; и то же
самое в случае с художественным произведением и организмом, и то же - в
домашнем хозяйстве: часть - всегда ради целого; все здесь "подчинено
общему" (eis to koinon). И для всей совокупности творения он делает
основополагающим тот же самый принцип. "В чем, -спрашивает он, -
должны мы видеть благо и наивысшее благо для всего сотворенного, благо,
являющееся его конечной целью? Имманентно оно ему или трансцендентно?" И
отвечает: "И то, и другое!" - и называет трансцендентной целью божественную
первопричину, которой все стремится уподобиться, а имманентной - целое
мироздания. Подобную же приверженность принципу суммирования мы можем
проследить и у стоиков. Кроме того, он вновь и вновь дает о себе знать в
опытах теодицеи от Платона до Лейбница и далее, вплоть до наших дней.
Но его действенность ясно обнаруживается и в определениях религии
нашего народа. Указуя, что мы должны любить ближнего как самих себя, разве
не учит она, что при правильном предпочтении тождественное (свое ли, чужое
ли) обладает одинаковым весом? Следствием чего является самоотверженное
подчинение единичного коллективному целому; ибо так сам Искупитель
приносит себя в жертву ради спасения мира.
И когда говорят: "Возлюби Бога превыше всего!" (Аристотель также
утверждает, что Бога будет более правомерно называть высшим благом, нежели
мировое целое), то и здесь перед нами особый случай применения принципа
суммирования. Ибо разве не разумеем мы под Богом проявление всякого блага в
бесконечной, чрезмерной степени?
Так два принципа-любить ближнего как самого себя и любить Бога
превыше всего-оказываются связанными между собой настолько тесно, что мы
уже не удивляемся, когда следом слышим слова, что одно требование
тождественно другому. Требование любви к ближнему-обратите внимание -
не подчинено требованию любви к Богу и не выводится из него; по
христианским воззрениям, она правильна не потому, что правильна по природе;
но и эта правильность обнаруживается тем же самым способом и с той же самой
ясностью, так сказать, в том же самом луче естественного познания.
Кажется, у нас набралось уже довольно показателей плодотворности
отдельных факторов из числа выделенных нами-показателей, с одной стороны,
подкрепляющих нашу теорию, а с другой, объясняющих парадоксальное
предвосхищение философских результатов.
45. Однако мы далеки от мысли, что тем самым сказали все. Не всякое
мнение, касательно нравственного и законного, принятое ныне обществом,
которое, как говорит нам этика и санкционирует его как правильное, берет
начало в тех чистых и благородных источниках, которые, даже сокрытые от очей,
давали чувствовать свое благотворное влияние. Многие из этих воззрений
сложились логически совершенно неправомерным путем и были обязаны своим
происхождением, если исследовать историю их возникновения, низшим
импульсам, эгоистическим страстям, которые претерпели трансформации,
однако не в силу каких-нибудь высших влияний, а просто под инстинктивным
давлением привычки. В самом деле верно, что, как подчеркивают столь многие
утилитаристы, эгоизм советует оказывать услуги другим, и что такое поведение,
если придерживаться его непрерывно, в конце концов станет привычкой,
нечувствительной к первоначальным целям. Это происходит преимущественно
вследствие нашей духовной ограниченности, так называемой узости сознания,
которая не позволяет нам с неизменной отчетливостью иметь в виду отдаленные
и последние цели на ряду с тем, что составляет предмет насущной заботы.
Пожалуй, и в самом деле, некоторые под давлением слепой привычки начинают
в конце концов любить также благо других людей. Далее верно, - некоторые
указывали на это особенно настойчиво - что в истории часто сильный, бывало,
эгоистически с необходимостью подчинял себе слабого и под влиянием
привычки все более и более воспитывал из него добровольного слугу. И в этой
рабской душе начинал напоследок действовать принцип "autos"* с его слепой, но
не менее могущественной, чем у повелительного "ты должен", силой, словно бы
это было откровением природы о добре и зле. При всяком нарушении приказа
он, как хорошо выдрессированная собака, чувствовал беспокойство и душевные
муки. Если такой повелитель подчинял себе многих, то разумный эгоизм мог
подвигнуть его на отдачу распоряжений, сообщающих прочность его сборищу. И
они входили у его людей в привычку и, так сказать, в натуру так же рабски, как и
другие. И так постепенно забота об этом обществе в целом могла стать тем, к
чему каждого поданного влекло, как он сам это сознавал, описанное выше
чувство. В то же время нетрудно заметить, что постоянные заботы о своих людях
должны были и в самом тиране сформировать привычки, благоприятствующие
процветанию его коллектива. Вплоть до того даже, что, как скупец жертвует
собой ради сохранения своих сокровищ, он мог бы в конце концов с готовностью
погибнуть ради сохранения своего сборища. Во всем вышеописанном процессе,
если он развертывается таким образом, принципы этического познания
оказывают самое ничтожное влияние. Таким образом развивающиеся
наклонности и мнения, которые, как следствие, высказываются за или против
того или иного типа поведения, имеют крайне мало общего с естественной
санкцией и лишены всякого этического достоинства. Однако обдумав также и
случай, когда одно сборище завязывает отношения с другим, и выгоды дружбы
проявляются также и здесь, мы сразу поймем, что путь примитивной дрессуры
может - а рано или поздно, смеем сказать, даже должен - привести к мнениям,
которые будут соответствовать принципам, вытекающим из истинной оценки
блага.
46. Таким образом, даже бессознательное, одной привычкой обусловленное
ожидание подобного в подобных случаях-в тысячах разновидностей, в которых
оно знакомо как животным, так и нам самим, - нередко совпадает с
результатом, который в аналогичной ситуации могла бы обеспечить индукция,
выполненная в соответствии с законами исчисления вероятности; и эта
тождественность результатов приводила часто к тому, что даже люди с
психологическим образованием считали тот и другой процесс - хотя они и
отличаются как небо от земли, и один протекает совершенно безотчетно, тогда
как другой пронизан светом математической очевидности, - просто-напросто
идентичными. Значит, и нам необходимо принять все меры предосторожности,
дабы не увидеть в этих псевдоэтических образованиях скрытого действия
подлинной этической санкции.
47. Однако сколь бы ни велика была эта разница, все-таки и низшие
процессы не лишены собственной внутренней Ценности. Природа сделала очень
хорошо, - это отмечалось уже неоднократно - наделив нас инстинктивными
импульсами, такими как голод и жажда, и не все оставив на усмотрение нашего
разума. Это верно и в данном случае.
В те далекие времена, когда - в этом я согласен с Ирингом, и теперь вам
должно быть понятно, почему-не было ни малейшего намека на этическое
мышление и чувство, все же совершалось великое дело приуготовления к
истинной добродетели. Общественный порядок, хотя и сформировавшись
первоначально под давлением низших побуждений, стал условием возможного
свободного развертывания самых благородных наших задатков.
И далеко не безразличен тот факт, что под влиянием дрессуры укрощались
определенные страсти и воспитывались определенные наклонности, которые,
раз выведя на эту дорогу, облегчали следование требованиям подлинной
нравственности. Храбрость Катилины не была, разумеется, подлинной
добродетелью храбрости, если верить Аристотелю, заявляющему, что ею
обладает лишь тот, кто бросается навстречу опасности и смерти "tou kalou
eneka", ради нравственно прекрасного. На пример Катилины мог сослаться
Августин, восклицая: "virtutes ethnicorum splendida vitia!" Но кто станет отрицать,
что такой Катилина, преобразившись, вследствие приобретенных ранее
наклонностей с большей легкостью шел бы на крайний риск также и на службе
благу? Так была подготовлена почва для усвоения подлинных этических
побуждений, и в тех, кто впервые ощутил себя носителем этических познаний и
услышал в душе голос естественной санкции, таился мощный стимул к
пропаганде этой истины. В этом смысле уже Аристотель замечает, что далеко не
всякий годится в слушатели этой курса этики. Лекции по праву и
нравственности может слушать лишь тот, кем руководят благие привычки. На
всех прочих, считает он, не стоит даже тратить усилий.
И не только за эти заслуги в познании естественного права и естественной
нравственности можно похвалить ту, если не доисторическую, то, как минимум,
доморальную эпоху. Правовой порядок и нравственность, формировавшиеся
тогда, по разъясненным выше причинам столь часто приближались к состоянию,
требуемому этикой, что эта своеобразная мимикрия препятствовала многим
заметить отсутствие глубинного сходства. То, что отливается в требование:
там-в силу безотчетной тяги, здесь - в силу познания блага, нередко
полностью совпадает по содержанию. Поэтому законодательная этическая власть
в этих уже кодифицированных законах и нравах получила, так сказать, готовые
законопроекты, которые могла тут же, разве что с некоторыми изменениями,
санкционировать. Они были тем ценнее, что приноравливались - как того
требует утилитаризм -к особым обстоятельствам каждого народа. И сравнение
одной конституции с другой не могло не выявить этого-так что очень скоро
сделалось возможным познать подлинную относительность, в том числе и
естественного права с естественной нравственностью. Иначе, кто знает, сумел ли
бы даже, скажем, Аристотель в такой мере удержаться, чтобы не впасть в
доктринерский схематизм?
Итак, вот все, что следовало сказать о той доэтической эпохе, дабы и ей не
было отказано в заслуженном признании.
48. И все-таки тогда царила ночь, хотя бы в ночи этой и предуготовлялся
грядущий день; а занимающийся день-о, он ознаменован величественнейшим
восходом Солнца, совершающимся в мировой истории. Я сказал
"совершающимся", а не "совершившимся": ибо мы все еще являемся
свидетелями борьбы света с тьмою. Подлинные этические мотивы, как в частной
жизни, так и в политике, изнутри и извне, еще далеко не повсеместно играют
решающую роль Эти силы, говоря словами поэта, все еще недостаточно развиты,
чтобы подпирать собою здание мира. И вот природа - и мы можем только
поблагодарить ее за это - поддерживает весь этот механизм в движении при
помощи голода любви и, следует прибавить, тех темных стремлений, возможное
развитие которых из эгоистических страстей мы здесь проследили.
49. Поэтому юрист, если он по-настоящему желает понять свое время и
быть полезен ему, должен знать о них и их психологических законах не меньше,
чем о концепциях естественного права и естественной нравственности, которые,
как показали наши рассуждения, не первым были звеном в цепи исторического
развития, а станут, наоборот, последним - насколько вообще можно надеяться на
полную реализацию идеала.
Платон высказал мысль, что жизнь в государстве не улучшится до тех пор,
пока царем не станет истинный философ или пока цари не начнут понастоящему
философствовать. Сегодня мы выразимся удачнее, сказав, что при
всех неурядицах нашей государственной жизни поворота к лучшему ждать не
приходится, если вместо того, чтобы отнимать у юристов те немногие стимулы к
изучению философии, которые еще имеются у них при нынешних порядках, мы
не позаботимся, наконец, как следует о том, чтобы они получали философское
образование, действительно удовлетворяющее нуждам их высокой профессии.
[AD]
Ср. "О возникновении правового чувства". Доклад доктора Рудольфа Иринга. - Прочитан в
Венском юридическом обществе 12 марта 1884 г. (Allgem. Juristenzeitung, 7. Jahrg. Nr. 11 ff. Wien 16. Marz
- 13. April 1884.) Кроме того, следует смотреть "Цель в праве" Иринга (Der Zweck im Recht, 2 Bde., Leipzig
1877-1883. 4. Aufl. 1904).
К первому пункту смотри Allgem. Juristenzeitung, 7. Jahrg., S. 122 ff., Zweck im Recht II., S. 109 ff.; ко
второму пункту смотри Allgem. Juristenzeitung, 7. Jahrg., S. 171, Zweck im Recht II. S. 118-123. Здесь
отвергается существование каких бы то ни было этических правил абсолютной значимости (S. 118, 122 f.);
Иринг оспаривает правомерность всякой "психологической", как он ее называет, трактовки этики (S. 121),
которая представляет этику "сестрой-близнецом логики" (S. 123).
* Чему научила живые существа сама природа [лат.]
Allgem. Juristenzeitung, 7. Jahrg., S. 147 ff.; Zweck im Recht II, S. 124 ff.
Anist. Polit. l, 2. p. 1252 b 24.
См., например: Allgem. Juristenzeitung, 7. Jahrg., S. 146.
Rep. 2, 31.
* Порциевы законы: "и не внесли ничего нового, кроме санкции" (лат.).
Dig. l, 8, 9.
* Иногда в санкциях прибавляется, чтобы совершивший какой-либо проступок подвергался
уголовному наказанию (лат.].
К многочисленным сторонникам этого мнения принадлежит, в качестве одного из самых
выдающихся его представителей, Дж. Ст. Милль ("Utilitarianism", Chapt. 3).
И здесь в числе прочих следует назвать Дж. Ст. Милля. По Миллю, мотивы надежды и страха - это
внешняя санкция, а вышеописанные чувства, сформированные привычкой - внутренняя (ebend. Chapt. 3).
По этому поводу ср., в частности, рассуждение во "Fragment on Mackintosh" Джеймса Милля,
которое Дж. Ст. Милль напечатал в "Analysis of the phen. of the hum. mind" (II, p. 309 ff.) и остроумные
заметки Грота, опубликованные А. Беном в книге "Fragmens on Ethical Subjects by the late George Grote
F.R.S." (London 1876); а именно Ess. l "On the origin and nature of ethical Sentiment".
D. Hume. An Enquiry concerning the Principles of Moral. London, 1751.
Herbart. Lehrbuch zur Einleitung in die Philosophie, § 81ff, Gesammtausgabe l, S. 124 ff.
Это сравнение с логикой должно вполне защитить меня от упрека в том, будто я подаю учение
Гербарта в искаженном свете. Если бы логический критерий заключался в суждениях вкуса,
сопровождающих процессы упорядоченного или неупорядоченного мышления, то его, в отличие от того,
чем он в действительности является (внутренней очевидностью упорядоченного мышления), следовало бы
назвать внешним. Поэтому подобным же образом можно безбоязненно назвать внешним и критерий
гербартовской этики, хотя гербартианцы энергично настаивают на том, что в суждении вкуса, возникающем
само собою по случаю определенных волевых актов, раскрывается внутреннее преимущество этих актов.
В "Основаниях метафизики нравов" кантовский категорический императив получает следующую
формулировку: "поступай в соответствии лишь с той максимой, которая в то же время позволяет тебе
желать, чтобы она стала универсальным законом"; и: "поступай так, как если бы по твоей воле максима
твоего поступка должна была стать универсальным законом природы". В "Критике практического разума"
сказано: "поступай так, чтобы максима твоего поступка всякий раз могла в то же время рассматриваться как
принцип всеобщего законодательства" - т. е., как поясняет сам Кант, чтобы эта максима, обретя статус
универсального закона, не привела к противоречиям и, таким образом, не отменила самое себя. Сознание
этого принципа, по Канту, есть факт чистого разума, который тем самым ведет себя как законодатель (sic
volo, sic jubeo (так хочу, так волю - лат.)). Однако уже Бенеке замечает ("Grundlinien der Sittenlehre" II, стр.
XVIII - 1841 г.; ср. его "Основания физики нравов" - антитеза к кантовским "Основаниям метафизики
нравов", 1822 г.), что вернее всего такое сознание является не более, чем "психологическим вымыслом", и
сегодня на этот счет не усомнится, кажется, ни один здравомыслящий человек. Характерно, что даже такие
философы, как Манзель, питающий к Канту величайшее уважение, признают, что категорический императив
является фикцией и решительно не выдерживает критики.
Категорическому императиву свойствен в то же время и другой, не менее существенный недостаток:
даже если признать его, из него нельзя будет извлечь ровно ни единого этического вывода.
Предпринимаемые Кантом попытки дедуцировать из него что-либо оканчиваются неудачей в "почти
гротескной форме", по справедливому замечанию Милля ("Utilitarianism", Chapt. 1). Образчиком такой
дедукции служит его излюбленный пример, на котором как в "Основаниях метафизики нравов", так и в
"Критике практического разума" Кант поясняет свою мысль: можно ли, спрашивает он, удержать за собой
имущество, доверенное тебе без расписки или какого-нибудь иного документа? - И отвечает: "Нет!". Ибо,
рассуждает он, если бы статус закона обрела противоположная максима, никто никому при подобных
обстоятельствах ничего более бы не доверил. Закон, таким образом, остался бы без применения;
следовательно, был бы неисполним; следовательно, отменял сам себя.
Нетрудно разглядеть, что аргументация Канта ложна, а то и просто абсурдна. Если под влиянием
закона определенные поступки не совершаются, то значит, он оказывает свое действие; следовательно,
действителен и ни в коей мере сам себя не отменяет. Было бы просто смешно аналогичным образом
трактовать следующий вопрос: могу ли я уступить просьбе того, кто пытается меня подкупить? Да! Ибо если
бы я думал, что статус закона имеет противоположная максима, никто более не пытался бы никого
подкупить; следовательно, закон остался бы без применения, а значит, был бы неисполним и тем самым
отменял сам себя.
Ср. Дж. Ст. Милль "Система дедуктивной и индуктивной логики" 4, гл. 4, пар. 6 (в конце); там же, 6,
гл. 2, пар. 4 и в других местах - напр., в своем "Utilitarianism", в своих эссе о религии и в трактате о Конте и
позитивизме, часть 2.
Сравнив вышесказанное с первой главой "Никомаховой этики", мы обнаружим, что "основная
мысль" работы Иринга "Цель в праве" (I, стр. VI), а именно, "что нет ни одной нравственной нормы, которая
бы не была обязана своим происхождением какой-нибудь цели", стара, как сама этика.
Возможны случаи, когда успех определенных стремлений сомнителен, и из двух открывающихся
путей один сулит большее благо, но с меньшей вероятностью, другой - благо меньшее, но с большей
вероятностью. Здесь роль играет аспект вероятности. Если А втрое лучше В, но В имеет вдесятеро больше
шансов быть достигнутым, чем А, то практический мудрец предпочтет путь к В. Если представить себе, что
подобной тактики последовательно придерживаются при аналогичных обстоятельствах, то тем самым (по
закону больших величин), когда случаев накопится достаточно, в итоге будет обретено большее благо. А
значит, такая тактика будет неуклонно соответствовать сформулированному в тексте принципу: "Выбирай из
достижимого наилучшее". Общий смысл этого замечания должен раскрыться еще более в ходе дальнейших
рассуждений.
Эта истина была известна уже Аристотелю (ср., напр., De Animae III, 8). Ее унаследовало
Средневековье, дав ей, однако, неудачное выражение в тезисе "nihil in intellectu, quod non prius fuerit in
sensu" (нет ничего в интеллекте, чего прежде не было бы в чувствах - лат.). Понятия "произволения",
"умозаключения" черпаются не из чувственных созерцаний; если, конечно, не понимаешь чувственного
столь широко, что между ним и "сверхчувственным" стирается всякая разница. Они происходят из
созерцаний психического содержания. Отсюда же происходят понятия "цели", "причины" (например, мы
замечаем причинное соотношение между нашей верой в исходные посылки и верой в конечный вывод),
"невозможности" и "необходимости" (последнее мы получаем из суждений, в которых нечто утверждается
или отрицается не просто ассерторически, но, как принято выражаться, аподиктически), и многие другие,
которые многими современными учеными, без особого успеха занимавшихся их происхождением,
произвольно рассматривались как заранее данные категории. (Кстати сказать, мне прекрасно известно, что
Зигварт, а с его легкой руки и другие с недавних пор отрицают особый характер суждений аподиктического
типа, отличающий их от суждений ассерторического типа. Это психологическое заблуждение, разоблачать
которое здесь нет места; ср. ниже прим. 27).
Первые ростки этого учения можно найти у того же Аристотеля, ср., в частности, Metaph. d 15 р
1021а 29. Термин "интенциональный", подобно многим другим обозначениям важных понятий, восходит к
схоластам.
Более детальную разработку вопроса об основании классификации см. в моей "Психологии с
эмпирической точки зрения" (1874. кн. II, гл. 6, ср. там же гл. 1, § 5), соответствующие анализы которой я,
несмотря на некоторые частные коррективы, в целом считаю правильными и по сей день.
"Напротив, ненависть не может быть столь малой, чтобы не вредить, и никогда не бывает без
печали.... Когда вещи, которые оно (познание) побеждает нас любить, действительно хороши, а те, которые
оно побуждает нас ненавидеть, действительно дурны, любовь несравненно лучше ненависти. Она не может
быть чрезмерной и всегда вызывает радость" (Декарт. Собрание сочинений в 2-х тт. Т. 1. М.: "Мысль", 19S9.
С. 540).
Этим я не хочу сказать, что такая классификация является в настоящее время общепринятой. Но
даже закон противоречия нельзя было бы объявить достоверным, если бы для этого пришлось дожидаться
всеобщего признания. В нашем случае закоренелые предрассудки, не желающие уничтожиться немедленно,
- вполне понятная вещь. Но то, что при таких обстоятельствах не возникло ни одного сколько-нибудь
значительного возражения, конечно, служит лучшим подтверждением истинности этого учения.
Некоторые - как, например, Виндельбанд - более не помещают суждения в один класс с
представлением, но вместо этого относят его к сфере эмоций. Таким образом, они впадают в ту же ошибку,
какую некогда в своем исследовании, посвященном природе веры (belief) допустил Юм. По их словам,
утверждение - это одобрение, выносимая чувством высокая оценка, отрицание - неодобрение, чувство
отвращения.
Несмотря на известную аналогию, смешение это труднообъяснимо. Существуют люди, которые с
равной уверенностью признают благость Бога и злобу дьявола, сущность Ормузда и сущность Аримана, но
при этом сущность одного ценят превыше всего, перед сущностью другого не чувствуют ничего, кроме
отвращения. Поскольку мы любим познание и
...Закладка в соц.сетях
