Жанр: История
Предтеча
...ки профессор
этой самой химической технологии. Попробуй-ка сказать при нем, что химия
от технологии далека.
Многое иное обсуждлалось трезвыми самоварными вечерами в кружке
Соколова. Из бесед о судьбах любимой науки понемногу начинали складываться
главы будущего сочинения, которое Николай Николаевич прочил себе в
докторскую диссертацию.
Особо увлекала кружковцев метода преподавания Либиха и унитарная
система Жерара. Если бы их только можно было объединить вместе, какой
урожай собрала бы химия через несколько лет!
Соколов - единственный русский учившийся и у Либиха, и у Жерара,
пользовался среди товарищей непререкаемым авторитетом в части
теоретической химии, поэтому именно к нему принес свою первую работу новый
член кружка - Петнька Алексеев. Шестнадцатилетний студент вздумал на пару
с товарищем своим - студентом Аверикиевым переложить на российский язык
лучшую книгу Жерара: "Введение к изучению химии".
Соколов прочел пухлую рукопись, по памяти сравнивая ее с парижским
изданием. Все было так и словно бы не так. Не хватало в ней самого Жерара,
подвижного, вечно сомневающегося француза, и теория, постулирующая отказ
от всякой догмы, сама начинала обращаться в такую догму.
- В чем, по-вашему, милостивый государь, состоит смысл данного труда?
- так казенно встретил Соколов явившегося к нему на квартиру переводчика.
- Вы же сами... - смутился Петнька. - Унитарная система... невозможно
судить о строении молекулы, но следует говорить лишь о том или ином ее
состоянии... Всякое тело рассматривается как единая, унитарная система,
образованная в неизвестном порядке неделимыми атомами...
- Все неверно! - прервал Соколов. - Порядок соединения атомов
несомненно существует, но он нам пока не известен! Частицы считаются
однокачественными доколе современная наука не сможет их различить. Не
следует, а следовало бы!.. до тех пор, пока!..
Соколов разгорячился, он вскочил с места и бегал по комнате, резко
жестикулируя, как это делал Жерар на своих непопулярных лекциях. Юный
переводчик сидел смущенный, цветом напоминая вареного рака с трактирной
вывески, и дергал крючки расстегнутой студенческой тужурки.
- Но ведь Либих нападал на Жерара как раз за то, что он говорит о
непознаваемости связи атомов.
- Либиху простительны заблуждения - он Либих. А наи с вами - нет.
- Но в чем тогда заслуга Жерара, если вся его теория относительна и
нужна лишь для временного удобства?
- Так абсолютных истин, к вашему сведению, вообще не существует. А
заслуга Жерара в том, что он вывел науку на простор, снял с ее ног
колодки. Чем сидеть с важным видом, уставившись словно в стену в теорию
радикалов или электрохимическую теорию, лучше вслед за Жераром признать,
что химия не достигла еще совершенства точной науки. При таком состоянии
единственная возможность прогресса состоит в том, чтобы на время
отказаться от всяких хотя и завлекательных, но всегда эфемерных надежд.
Надо не фантазировать попусту, как былые алхимики, а разрабатывать факты,
законы открывать, трудиться надо, чтобы заслужить основательную теорию. А
вы пытаетесь признание своей временной несостоятельности поставить на
пьедестал, в абсолют возвести. Ну да ладно. Вот рукопись. Пометки на полях
- мои. А во вторник настоятельно прошу к Павлу Антоновичу, поговорим о
вашем труде подробнее. Все-таки, вы молодец.
Не одну неделю в бедной соколовской квартире и в ильенковских
аппартаментах шумели петербургские химики, обсуждая до хриплого
остервенения переводы студента Петра Алексеева (в те же дни начал он
переложение с немецкого капитального труда самого Либиха "Письма о
химии"), а заодно с ними и всю мировую науку. Во время этих споров
рождались у Соколова лучшие страницы будущей диссертации, так что поутру,
когда под потолком рассеивались последние остатки табачной копоти,
оставалось только перенести готовые строки на листы сероватой бумаги,
записать их разборчивым, чуть угловатым почерком и ждать новой встречи,
новых споров и новых мыслей.
А потом, тоже всем миром, провожали в Германию Энгельгардта. Арсенал
командировал его на заводы Круппа.
- Эх, брат, жаль нельзя к Жерару вырваться! И угораздило французов с
нами войну начать. Ну да ладно, в Германии у Бунзена побывай и у Либиха
обязательно...
Саша уехал, а война тем временем кончилась. Вместе с крымским
разгромом словно нарыв прорвало в русском обществе, все сразу поняли, что
дальше так жить нельзя. Приближалось время реформ.
Саша вернулся в Петербург окрыленным. Германия произвела на него
потрясающее впечатление. Поручик Энгельгардт (он уже был прооизведен в
этот чин) во что бы то ни стало хотел работать по химии. Не изучать по
книгам и лекциям, не с друзьями по вечерам беседовать, а работать сам,
своими руками. И тут они натолкнулись все на ту же стену: в Росси не было
лаборатории.
- А ведь Жерару Сорбонна тоже лаборатории не дала, - возразил на их
сетования Александр Абрамович Воскресенский и, помолчав немного, повторил
свое любимую поговорку: - Не боги горшки обжигают и кирпичи делают.
Попробуйте и вы...
Тогда они решились. Собрались с деньгами, обдумали все как следует и
вдвоем, никого больше нен привлекая, открыли лабораторию. На Галерной
улице в доме 12 сняли квартиру, провели газ, поставили столы, горны,
песчаную баню. Опустошили магазин Ритинга, что на Гороховой неподолеку от
Синего моста, закупили химической посуды: реторт, колб больших и малых,
всякого стекла, сколько хватило капиталов. А потом дали объявление в
газетах, что открыта первая в России общедоступная, платная химическая
лаборатория, созданная по образцу Гиссенской.
Немного спустя появились в квартире N 8 в доме Корзинкина первые
посетители. В основном - студенты, молодежь в широкополых шляпах и пледах,
накинутых на плечи. Являлись, спрашивали о ценах и уходили, не
записавшись. Но никто не жаловался, понимали, что ничего, кроме убытка,
устроители от своего предприятия не имеют, и если хоть немного ниже будет
плата, то и вовсе не смогут содержать лабораторию.
Постепенно появились и желающие работать. Шестидесятишестилетний
статский советник Николай Иванович Лавров, тридцать лет беспорочно
отслуживший в Горном Департаменте и хорошо известный Соколову по
Минералогическому обществу, пришел, чтобы на старости лет начать изучение
неведомой ему прежде науки химии. Записался Иван Тютчев, только что
окончивший курс кандидатом и вовремя понявший, что невозможно узнать
химию, не коснувшись ее своими руками. Но больше всего набралось
студентов: Петр Алексеев, Яцукович, Вериго... И конечно же, все свое время
проводили в лаборатории дорвавшиеся до живого дела устроители.
Записывались порой лица странные, вполне чуждые химии, которых
привела сюда молва или мода. Филологи и юристы из кружка Писарева
являлись, чтобы заниматься "настоящим делом", но прослушав пару лекций и
прожегши платье кислотой, уходили разочарованные. Иные надеялись легко
собрать урожай на невозделанной ниве российской науки. Их тоже ожидал
неуспех. К неудовольствию славянофилов, в природе наук национальных не
оказалась, химия была едина, а состязаться с немецкими профессорами -
занятие хлопотное.
Превратности моды забрасывали в публичную лабораторию людей вовсе
лишенных романтической жилки. Таков был и Федор Пургольд, студент первого
курса физико-математического факультета. Прежде всего он внес плату за
полгода вперед и лишь потом спросил о работе. Выяснилось, что никакой
своей мысли на этот счет у него не имелось. Однако, как ни странно,
Пургольд прижился в лаборатории, освоил весь курс аналитической химии и с
блеском, на какой способно лишь педантичное упорство, проводил самые
кропотливые и нудные анализы, служа постоянным укором более горячим и
нетерпеливым товарищам. Пожалуй, один Соколов мог соперничать с ним там,
где требовалось только прилежание и аккуратность.
Эта общая черта сблизила их, так что в один прекрасный день
купеческий выходец Соколов был приглашен в дом генерала Пургольда,
жилистого, прусских кровей немца и представлен семье, состоявшей из самого
генерала, супруги его Анны Антоновны, двух сыновей и пяти хорошеньких
дочек. Федюша неожиданно оказался кумиром и божком всего семейства. Тогда,
впрочем, Соколов не придал новому знакомству особого значения. Куда больше
интересовали его дела лаборатории.
Было решено так: всякий волен на своем столе делать что хочет, лишь
бы это не мешало соседям и жизни не угрожало. Последнее многим не
понравилось, особенно Леону Шишкову. Химик этот, успевший побывать чуть не
во всех лабораториях Европы, соколовскую лабораторию похвалил, одобрил, но
записываться не стал - открыл свою, где и жил даже, а запас гремучей
ртути, с которой работал, хранил для верности под кроватью.
Реактивы, кроме самых употребительных, учащимся предлагшалось
покупать самим, а кто не хотел, мог их приготавливать из чего найдет
нужным. Соколов очень скоро почувствовал всю суровость этого пункта
правил. Хотел он вначале повторить ту работу, что делал с Адольфом
Штреккером в либиховской лаборатории, уточнить кое-какие детали. А от
получения гликолевой кислоты, с которой он тогда работал, мысли его
неизбежно перешли к возможности окисления иных более многоатомных спиртов.
Тут-то и оказалось, что не на что купить даже простого глицерина. Нужно
его много, а к аптечным ценам не подступиться - жалованье на три месяца
вперед выбрано.
Делать нечего, поехал на свечной завод. Хозяин, господин Черухин,
принял гостя вежливо, внимательно выслушал, а потом отрезал:
- Глицерина не имею! Завод стеариновый-с.
- Но вы же сало обмыливаете...
- Как же-с. Известью.
- А воды как дальше обрабатываете?
- В Охту лью.
- Так в той воде глицерина распущено больше чем достаточно...
- Степан! - заревел хозяин, не дослушав, а когда Степан объявился,
приказал: - Доставишь господину химику на Галерную обмылка сколько
потребует, а потом заедь и выпытай, легко ли глицерин выходит и хорош ли
собой.
На следующий день Степан выгрузил у дома Корзинкина две преогромные
бочки с вонючей желтоватой водой, и Соколов мог начать свои опыты.
С той поры, как было установлено, что сладковатая маслянистая
жидкость, известная под названием "глицерин", представляет собой не просто
спиртоподобное вещество, но спирт многоатомный, способный к тройному
замещению, многие естествоиспытатели пытались окислить его. При окислении
винного спирта выходит уксус, об этом знали еще греки. А что может
получиться из такого неудобного спирта? Одни находили в продуктах
окисления щавелевую кислоту, иные считали, что в мягких условиях глицерин
вовсе не способен окисляться.
Соколов взялся за дело аккуратно, греть смеси не спешил и глицерина
не экономил, ибо, благодаря любезности господина Черухина имел его больше,
чем достаточно. Даже в Европе не всякий химик мог в то время работать в
таких вольготных условиях. За год до этого итальянец Канницаро вынужден
был оставить свои интереснейшие синтезы бензильных производных из-за того
лишь, что нигде не сумел найти потребного ему толуола. А ведь это вещество
попроще глицерина. Так что спасибо свечному фабриканту, пусть живет и
наживает.
Желтая круглая луна выползла из-за леса, осветила крыши институтских
дач. Директорский дом сердито блеснул стеклами из зарослей сирени, и под
его взглядом еще больше стал похож на казарму большой профессорский дом,
выстроенный как раз напротив учебного корпуса. Сам Соколов жил в учебном
корпусе, в профессорском доме пусть обитают магистры полицейского права и
учителя закона божьего, они теперь в Академии в большом почете. А он -
химик, его место при лаборатории.
Соколов протянул руку, не глядя вытащил с полки тоненькую брошюрку,
отпечатанную на рыхлой серой бумаге - собственную свою докторскую
диссертацию, не ту, над которой трудился ночами после собраний кружка, а
настоящую, материал для которой своими руками подготовил неделями пропадая
в лаборатории. Диссертация называлась "О водороде в органических
соединениях".
Соколов раскрыл книжку на середине, но читать не мог, обманчивый
лунный свет, прежде казавшийся таким ярким, ничего не освещал, строчки
сливались перед глазами. Впрочем, и без того Соколов помнил там каждое
слово, зримо представлял даже окатистый шрифт типографии Департамента
внешней торговли. Слава богу, память ему еще не изменяет, она по-прежнему
цепкая и емкая, знаменитая, вошедшая у друзей в поговорку, соколовская
память. Именно она позволила ему в две недели выучить немецкий язык.
Соколов вообще обладал редкой способностью навсегда запоминать все,
когда-либо услышанное, прочитанное, увиденное.
Вот и сейчас, не глядя в страницы, он угадывал текст, а затем в душе
всплыли те минуты, когда он впервые заметил выпавшие из маточного раствора
бесформенные бляшки глицериновокислой извести.
Теперь немного смешно вспоминать его наивную радость после того, как
он определил, что это новое, прежде неизвестное вещество. Ведь в наше
время, как заметил недавно профессор Марковников, получение новых веществ
больше всего напоминает покупку шоколада у механического продавца. С
одного конца опускаешь деньгу, а с другого получаешь продукт в нарядной
упаковке и со вполне определенными константами. Тогда же, все приходилось
делать самому, начиная с отгона вонючей воды и очистки глицерина
кипячением с березовым углем.
Даже странным казалось, что другие прежде не смогли провести этого
исследования. Единственное, что требовалось здесь от химика - неспешность
и точность в работе. Реакции протекали бурно, смесь порой вскипала сама по
себе, и постоянно приходилось держать наготове баню с холодной водой,
чтобы утишить чрезмерно расходившийся процесс. Раз, когда слишком было
взято глицерина и крепкой азотной кислоты, не помогло и охлаждение,
кипящий фонтан ударил в потолок и обрушился оттуда кислым дождем,
мгновенно сжегшим старый сюртук химика и обесцветивший волосы. Две недели
лицо и руки Соколова были покрыты желтыми саднящими пятнами. По счастью,
никто больше не пострадал, Соколов же с тех пор удвоил бдительность.
Новое вещество оказалось капризным, оно не желало вполне отделяться
от примесей щавелевой кислоты, кристаллы солей выходили неоформившимися и
мелкими, вследствие чего, измерение углов делалось совершенно невозможным.
Однако, Соколов не падал духом. Без малого месяц сушил он соли, пока не
добился полного постоянства веса. После семнадцати перекристаллизаций
получил игольчатые кристаллы, которые хотя бы под микроскопом можно было
измерять. Но зато найденный состав кислоты абсолютно точно совпал с
расчетным. Только после этого Соколов записал в рабочем журнале: "вещество
представляет собой новую органическую кислоту, которую я предлагаю назвать
глицериновою кислотою".
Между тем, продолжал собираться и кружок, правда теперь сходились в
доме Корзинкина. Рассуждали, чем можно заменить лопнувшие железные цепи на
дверцах песчаных печек, с тем же жарким единодушием переходили к другим
цепям, тоже готовым лопнуть - спорили о близком, в том сомнений не было,
освобождении крестьян. Потом обсуждали методы преподавания, сообщения в
немецких и французских журналах, ругались, не сойдясь во взглядах на
последнюю статью Чернышевского, и кончали сходки поздней ночью громким,
хотя и не слишком дружным пением студенческих песен, к вящему
неудовольствию дворников и смиренных петербургских обывателей.
На оджин из таких вечеров профессор Горного института Назарий
Андреевич Иванов - грозный начальник департаментской лаборатории, порой
забредавший на огонек в доме своего младшего лаборанта, принес
переведенное с английского и выпущенное торговым домом Струговщикова
сочинение некоего Джонсона. Опус сей при несомненной его анекдотичности,
сыграл в жизни Соколова роль своеобразного детонатора.
- Позвольте, господа, представить новое издание, по которому публика
будет судить как о нашей работе, так и о всей химии, да и вообще о
природе, - с этими словами Иванов бросил на стол два тонких томика в
бумажных обложках, а затем, севши на диван, добавил: - Вредная книжонка.
Первым томом тут же завладел Соколов, второй достался полковнику
Лаврову - преподавателю математики Михайловского артиллерийского училища и
дальнему родственнику того Лаврова, что испытывал в соколовской
лаборатории отечественные угли. Лавров-артиллерист хоть и не работал по
химии, но, следуя похвальной привычке русского человека интересоваться
всем, кружок посещал усердно.
Поначалу книга даже понравилась Соколову. Ее переводчик - Алексей
Ходнев был известен в Петербурге своими весьма популярными публичными
лекциями. Далекая от химии публика находила их поучительными и несложными
и потому охотно посещала чтения Ходнева. Николай Соколов, считавший такие
лекции делом чрезвычайно полезным, Ходнева уважал и потому, увидав его имя
на обложке, глянул на Иванова с неодобрением.
Но уже на седьмой странице в глаза ему бросилась фраза, заставившая
согласиться с Назарием Андреевичем.
- Черт знает что... - пробормотал Соколов и прочел вслух: - Если бы
атмосфера состояла из одного кислорода, то жизнь животных была бы
чрезвычайно кратковременна; тело, однажды зажженное, горело бы так быстро,
что цель, для которой человек сожигает разные естественные материалы, была
бы достигнута весьма несовершенно. В отвращение этого, природа примешала к
кислороду большое количество азота, который, будучи сам по себе совершенно
бесполезен, служит только для ослабления слишком сильного действия
кислорода...
- Телеология апостольского доктора Фомы в приложении к современной
химии, - подал голос Федор Савченков.
Весь последующий текст шел в том же духе, и многочисленные "для того,
чтобы" и "с целью", щедро разбросанные по страницам, действовали на
выученников позитивных философов подобно красной тряпице на стоялого,
выпущенного по весне на травку и ошалевшего от солнца и ветра быка.
Однако, дальше читать Соколову нен удалось, потому что в это самое
время Лавров захлопнул свою книжку, воскликнув:
- Черт знает что! - и рассмеялся, сообразив, что минуту назад этой же
самой фразой разразился Соколов.
- Что, брат, и у тебя тоже? - спросил кто-то.
- Хуже! - Лавров свернутой в трубку книжкой ударил по голенищу
сапога. - Никак не могу понять, что проповедует этот англиканец. По-моему,
он хочет всех нас загнать в китайские курильни. Он так воспевает
наркотические грезы, что торговцы опиумом по-праву должны дать ему премию
за отличную агитацию. Вот только, зачем это перевели? Слава богу, в России
курение опиума запрещено.
Лавров бросил скомканную книжку на стол. Несколько человек враз
потянулись к ней. Оба тома вмиг разобрали на тетрадки, и пошла потеха:
- Гляньте, господа, оказывается большая часть растений любит жить на
почве плодородной!
- Творогу химики дали название казеина, потому что из него получается
сыр!
- А это уже вовсе до химии относится - вы только послушайте: Каждое
эфирное масло есть определенное химическое соединение, обладающее
особенными, ему одному свойственными неизменяемыми качествами... Каково?
- Вредная чушь! Летучие масла - сложнейшие смеси, к тому же, год на
год не приходится, а состав масла меняется и от погоды и от времени сбора.
Не знаешь, как и анализировать такой компот.
- Господа, предлагаю посоревновать, кто больше найдет ошибок!
- Холера состоит в недостаточном окислении крови действием воздуха!
- Аммиак есть главная причина зловония гниющих веществ!
- Совершенно безводный алкоголь получают посредством нескольких
последовательных перегонок! Ура!..
- Спиртные напитки в горных странах вредны для здоровья.
- Не в зачет, здесь нет ни химии, ни ошибок - одна глупость.
- Масляная кислота есть начало, придающее свежему коровьему маслу его
особый приятный запах!
- Что?! Виват сэру Джонсону!
- Золотисто-красные пары окиси азота представляют собой дымящую
азотную кислоту. И здесь же: действие сернистого газа на зловония состоит
в том, что он пересиливает все другие запахи и делает их через то
незаметными.
- Вследствие многочисленных химических опытов убедились в том, что
серная кислота, сильно действуя на различные вещества корня марены, не
производит никакого действия на ее красящее вещество.
- Кто эти опыты производил? И откуда в краппе возьмутся красящие
вещества, если не от разложения руберитиновой кислоты купоросным маслом?
- Господа профессора, не стыдно ли уступать студенту? У Яцуковича уже
три очка, а у многих из вас - чистый ноль...
Веселье былдо в разгаре, когда Александр Энгельгардт, до того вяло
листавший доставшуюся ему заключительную тетрадку книги, негромко и, ни к
кому в особенности не обращаясь, начал читать:
- Если бы мы захотели проследить результаты, которые доставляются
кругообращением веществ, то мы везде нашли бы благодетельное их
назаначение, благое попечение о благополучии живущих животных, или о
здоровом прозябании растений. Отсюда химик научается, что неутомимая
деятельность должна иметь полезную цель. Но в особенности интересно ясное
воззрение на отношение растения к животному, как на отношение слуги к
господину. Без существования растения человек был бы совершенно беспомощен
и бессилен. Он не может поддерживать своей жизни ни землею, ни воздухом, и
однако, же его тело требует беспрерывного возобновления элементов,
содержащихся в двух последних стихиях. Растение же выбирает эти элементы
из земли и воздуха, соединяет друг с другом и преобразует их в пищу для
людей и животных. А последние отдают обратно свооим, трудящимся для них
рабам одни потерянные и мертвые вещества, которых не могут употребить в
свою пользу, для того, чтобы эти вещества были вновь превращены во вкусную
и здоровую пищу. В этом отношении растение является только как раб
животного; и однако же, как охотно и несвоекорыстно, как любезно исполняет
свои обязанности этот невольник! Он действует и создает беспрерывно до
конца своей жизни. Никогда возложенное бремя не становится ему в тягость,
как часто бывает с рабами человечества. И отсюда можно почерпнуть недурное
для себя наставление.
- С-скотина! - с чувством произнес Лавров, а затем поинтересовался: -
Наставление-то формулировано?
- И без того понятно, - сказал Энгельгардт. - Здесь и еще есть
поучения, но это самое противное.
Веселье погасло. В этот вечер химики разошлись необычно рано. На
столе осталась куча разрозненных печатных листов. Соколов собрал их в две
пачки, достал бумаги и начал писать, без особого плана, выхватив наугад
первую из попавшихся на глаза неправд:
"Теин не оказывает на человеческий организм того, более чем странного
действия, какое приписывается ему на 129 и 133 страницах первой части.
Подобные вещества могут на некоторое время уничтожить чувство голода,
могут дать возможность ослабевшему человеку сделать что-нибудь трудное; но
это непременно случится за счет его организма. Нельзя представить себе
даже, чтобы существовала возможность произвести какую-нибудь работу без
соответствующего потребления силы, ее произведшей: это значило бы творить
из ничего."
Постепенно под пером Соколова рождался разбор вредного сочинения.
Досталось химической неграмотности автора, его телеологическим воззрениям,
и в особенности, возмутительным выводам о пользе и необходимости рабства.
Почти все члены Соколовского кружка в формулярных списках, в графе об
имении, наследованном или благоприобретенном, ставили одну и ту же
лаконичную запись: "Не имеет", и потому грядущее освобождение ожидали с
восторгом и бескорыстной радостью, справедливо почитая крепостное право
позором России. От их имени и говорил сейчас Соколов.
Следующим вечером разбор сочинения Джонсона был представлен на суд
критики. Все сошлись на том, что написанную Соколовым статью надо печатать
немедленно и широко. Но где?
- Попробовать в "Горный журнал", - предложил Иванов. - Там же
собирается специальный химический раздел. Говорят, он будет значительно
расширен.
- Что значит, говорят? Уж если вы, Назарий Андреевич, о том
положительно не знаете, значит - нет ничего.
- В газетах бы лучше опубликовать, - посоветовал Федор Бейльштейн. -
Журналы публика мало читает.
- Представляю, как будет выглядеть такая статья на страницах
"Северной пчелы"!.. - рассмеялся Энгельгардт.
- А с "Гороным журналом" мы еще посмотрим, - пообещал Иванов, после
чего разговор перешел на другие темы.
Возобновился же он на следующее утро, когда Соколов встретился с
Сашей Энгельгардтом в лаборатории.
- Вот о чем я подумал, - начал Энгельгардт. Он был явно взволнован и
тщательнее обычного подбирал слова, а в паузах нервно проводил костяшками
согнутых пальцев по недавно отпущенным усикам. - Если уж судьба уготовила
нам быть пионерами, так пойдем по этой дороге до конца. Лабораторию
сделали неплохо, у Яцуковича результаты хороши выходят, хоть Либиху
посылай, У Лаврова с Короваевым не пусто, ты, так зараз две диссертации
...Закладка в соц.сетях
