Жанр: Драма
Французов ручей
...ать сыну, не забыв
при этом милостиво улыбнуться кучеру, чтобы он не подумал, будто она
сердится на него за упрямство и нерасторопность.
--Пейте, не стесняйтесь, — приговаривала она, — пива на всех хватит.
Слуги нехотя прикладывались к кружкам, стараясь не встречаться глазами
с нянькой. Дона почувствовала досаду, настроение сразу испортилось, она с
тоской представила тихую, уютную гостиницу, где можно было бы согреть воды и
вымыть детям лицо и руки.
--Куда мы едем? — в сотый раз спросила Генриетта, опасливо косясь на
траву и подбирая под себя ноги. — Я хочу домой. Скоро мы приедем домой?
--Скоро, скоро, — ответила Дона. — У нас теперь будет новый дом,
красивый, просторный, гораздо лучше прежнего. Ты сможешь бегать по лесу, и
никто не станет ругать тебя, если ты испачкаешь платьице.
--Я не хочу пачкать платьице, я хочу домой, — прохныкала Генриетта.
Губы ее задрожали — долгая дорога утомила ее, она не понимала, зачем
они уехали из их уютного, милого дома, зачем остановились на обочине, зачем
сидят на грязной траве, — она с упреком посмотрела на Дону и зарыдала.
Джеймс, который до этого вел себя совершенно спокойно, вдруг широко раскрыл
рот и заревел как белуга.
--Ну что, мои деточки, что, мои хорошие? Испугались этой гадкой канавы?
Гадкая канава, гадкая изгородь, вот мы им сейчас! — запричитала Пру,
обнимая детей и давая понять своей хозяйке, что целиком разделяет их горе.
Дона поднялась, досадуя на себя за то, что устроила этот глупый обед, и
резко отодвинула ногой остатки пира.
--Перестаньте плакать, сейчас поедем дальше.
Она отошла в сторону и остановилась, ожидая, пока нянька, дети и
корзины водворятся в карету. Воздух был наполнен ароматом цветущих яблонь и
утесника, с далеких болот долетал резкий запах торфа и мха, из-за холмов
тянуло влажным морским ветром.
Ах, какое ей в конце концов дело до детских капризов, до обид Пру, до
поджатых губ кучера, до Гарри с его заботами, до печального выражения,
промелькнувшего в его голубых глазах, когда она объявила о своем отъезде!
. Какое ей дело до всего этого — главное,
что она стоит здесь, подставив лицо солнцу и ветру, и это и есть та свобода,
о которой она мечтала, это и есть настоящая жизнь!
Тогда, в пятницу, после идиотской выходки в Хэмптон-Корте она
попробовала все объяснить Гарри, попробовала рассказать ему, что нелепая
шутка с графиней была всего лишь жалкой попыткой осуществить свою тайную
мечту, что на самом деле она хотела только одного — убежать. Убежать от
себя и от той жизни, которую они вели в Лондоне. Один период ее жизни
закончился, она подошла к рубежу и преодолеть его должна сама, без чьей-либо
помощи.
, — сердито нахмурившись, повторил он.
И тогда она сделала последнюю, отчаянную попытку объяснить ему то, что
ее терзало:
— спросил он, сжимая руки за спиной.
— ответила она и, хотя говорила совершенно серьезно, отвернулась, скрывая
улыбку: уж очень растерянно он смотрел на нее, уж очень смешно и нелепо
выглядел в своей белой ночной сорочке.
Он пожал плечами — бедняга, она-то как раз отлично его понимала, --
забрался в кровать и, отвернувшись к стене, пробурчал:
3
Дона подергала шпингалет — окно, похоже, не открывали многие месяцы, и
задвижку, конечно, заклинило. Она широко распахнула створки, впуская в
комнату струю свежего теплого воздуха.
--Фу! Духота, словно в склепе, — проговорила она.
Солнечный луч скользнул по стеклу, и в нем, как в зеркале, отразилась
физиономия лакея, стоявшего за ее спиной. Дона могла бы поклясться, что он
ухмыльнулся, но, когда она обернулась, лицо его было так же мрачно и
неподвижно, как и все последнее время с момента их приезда.
--Ты давно служишь в Нэвроне?-- спросила она. — Прошлый раз я тебя,
кажется, не видела?
--Нет, миледи.
--Тогда здесь работал какой-то старик... как же его звали? У него еще
был жуткий ревматизм, он с трудом передвигал ноги. Где он сейчас?
--В могиле, миледи.
--В могиле?
Дона закусила губу и отвернулась к окну. Что это, неужели он над ней
смеется? Нет, не может быть. Наверное, показалось.
--Значит, ты работаешь на его месте? — спросила она, не оборачиваясь,
глядя на далекую полосу деревьев.
--Да, миледи.
--А как тебя зовут?
--Уильям, миледи.
Какой забавный акцент! Ах да, ведь он корнуоллец, у корнуоллцев вообще
очень странное произношение, но этот выговаривает слова совсем уж на
иностранный лад — а может быть, он и не корнуоллец вовсе? Она повернулась и
быстро взглянула на него: ну вот, опять он ухмыляется, точь-в-точь как в
прошлый раз, когда она поймала его отражение на стекле.
--Наверное, наш приезд доставил всем немало хлопот, — произнесла она.
— Мы нагрянули так внезапно, пришлось срочно открывать комнаты... По правде
говоря, дом слишком долго простоял запертым. Всюду скопилось ужасно много
пыли. Неужели ты не заметил?
--Заметил, миледи, — ответил он. — Но я решил, что если вы не
изволите нас навещать, то и убирать не обязательно. Что за удовольствие
выполнять работу, которую некому оценить?
--Пожалуй, ты прав, — согласилась Дона, с любопытством поглядывая на
него. — У нерадивых хозяев, как известно, и слуги нерадивые.
--Вот именно, миледи, — невозмутимо откликнулся он.
Дона прошлась по длинной комнате, потрогала обивку кресел — поблекшую,
выцветшую, — провела рукой по резьбе камина, подняла глаза на картины,
развешанные по стенам: вот портрет ее свекра кисти Ван Дейка — что за
унылая физиономия! — а вот и сам Гарри. Миниатюра написана в тот год, когда
они поженились. Да, да, теперь она вспоминает — каким же он был тогда юным
и самовлюбленным! Неожиданно она почувствовала на себе взгляд лакея — нет,
в самом деле, что за странный тип! — и поспешно отложила миниатюру в
сторону, но тут же одернула себя: не хватало еще считаться с мнением лакея!
--Позаботься, чтобы в доме побыстрей навели порядок, --распорядилась
она. — Пусть вытрут везде пыль, выкинут мусор, начистят серебро, расставят
цветы в вазах — словом, придадут дому такой вид, будто его хозяйка никогда
отсюда не уезжала.
--Хорошо, миледи, я с удовольствием займусь этим лично, — ответил он.
Затем поклонился и вышел, и Дона с досадой отметила, что в дверях он
опять ухмыльнулся. Впрочем, в усмешке его не было ничего наглого или
вызывающего — он улыбался явно не напоказ, а словно бы про себя, украдкой.
Она подошла к балконной двери и, перешагнув через порог, вышла на
лужайку. Садовник, слава Богу, не забыл своих обязанностей: трава была
аккуратно подстрижена, живые изгороди подровнены. Очевидно, это делалось
вчера, в спешке, а может быть, позавчера, когда пришло известие о ее
приезде. Бедняги, наверное, для них это было как гром среди ясного неба --
жили себе столько лет без забот и хлопот, и вдруг на тебе — какая-то там
хозяйка! Можно представить, как они все огорчились, в особенности этот
чудаковатый Уильям — что же это у него за акцент? Корнуоллский? Не похоже.
Уж он-то, наверное, сполна насладился здесь бездельем.
Откуда-то издалека, из распахнутого окна в другой части дома, долетел
сварливый голос Пру, требующей горячей воды для детей, и оглушительный рев
Джеймса — ох уж эти взрослые, вечно они пристают со своим раздеванием и
умыванием, нет бы просто накрыть человека одеялом и дать ему спокойно
заснуть. Дона постояла, послушала и двинулась дальше, туда, где за полосой
деревьев пряталась — да, так и есть, значит, она запомнила правильно --
тихая, спокойная, сияющая река. Лучи заходящего солнца переливались на воде
золотыми и изумрудными бликами, слабый ветерок слегка рябил поверхность.
. Она забралась бы в нее,
уселась на скамейке, и лодка понесла бы ее к морю. Да, превосходная идея!
Это будет так необычно, так рискованно. Можно взять с собой Джеймса, они
погрузят в воду лицо и руки, речные брызги будут вылетать из-под кормы, за
бортом будут резвиться рыбы, над головой с криками носиться чайки. Господи,
наконец-то она вырвалась, наконец-то обрела желанную свободу! Просто не
верится, неужели и правда все осталось позади, за триста миль отсюда — и
Сент-Джеймс-стрит, и парадные обеды, и , и запахи Хеймаркета, и
противная, многозначительная улыбка Рокингема, и зевки Гарри, и укоризненный
взгляд его голубых глаз? А самое главное — та Дона, которую она ненавидела,
та глупая, взбалмошная особа, которая из озорства или от скуки — а может
быть, и от того, и от другого — согласилась сыграть эту идиотскую шутку с
графиней и, переодевшись в платье Рокингема, закутавшись в плащ, спрятав
лицо под маской, отправилась в Хэмптон-Корт, чтобы там вместе с Рокингемом и
остальной компанией — Гарри, ни о чем не подозревая, валялся мертвецки
пьяный в — изображать разбойников и, окружив карету графини,
заставить ее выйти на дорогу.
— дрожа от страха, причитала бедная
старушка. Рокингем, задыхаясь от беззвучного хохота, уткнулся в шею коня, а
Дона, исполнявшая роль главаря, холодно отрубила:
Бедная графиня, которой давно перевалило за шестьдесят и которая уже
лет двадцать как похоронила мужа, принялась судорожно рыться в кошельке,
нашаривая соверены и трепеща при мысли, что этот молодой повеса может в
любую минуту швырнуть ее в канаву. Протягивая Доне деньги, она робко
заглянула под маску и прошептала трясущимися губами:
Дона почувствовала, что на глазах у нее выступают слезы; сгорая от
стыда, жалости и раскаяния, она сунула кошелек в руку графине и отвернулась,
не обращая внимания на Рокингема, который бранился и вопил:
Тем временем Гарри, которому они сказали, что хотят всего лишь
прогуляться под луной до Хэмптон-Корта, успел уже добрести до дома и
собрался было подняться в спальню, но столкнулся на лестнице с женой,
почему-то переодетой в костюм его лучшего друга.
А потом они поднялись в спальню и проговорили всю ночь напролет,
спорили, обсуждали и не закончили даже утром, когда явился Рокингем,
которого Дона приказала не впускать. Потом начались сборы, Гарри отправил
нарочного в Нэврон, чтобы предупредить слуг о ее приезде; потом было это
долгое, утомительное путешествие, и вот, наконец, она здесь, одинокая,
независимая — и неправдоподобно, немыслимо свободная.
Солнце скрылось за лесом, окрасив воду тусклым багровым цветом; грачи
поднялись в воздух и принялись кружиться над деревьями; из труб тонкими
струйками потянулся дымок; Уильям зажег в зале свечи. В столовую Дона
спустилась поздно, теперь она могла себе это позволить: ранние ужины, слава
Богу, остались в прошлом. Она уселась в полном одиночестве за длинный стол,
испытывая радостное и слегка боязливое возбуждение. Уильям молча стоял за ее
спиной, время от времени меняя блюда.
Странно было видеть их вместе: слугу в скромной темной ливрее с
маленьким непроницаемым личиком, крохотными глазками и ротиком- пуговкой и
хозяйку в нарядном белом платье, с рубиновым ожерельем на шее и пышными
локонами, уложенными за уши по последней моде.
Легкий ветерок, влетая в распахнутое окно, колыхал пламя высоких
свечей, стоявших на столе, отчего по лицу ее то и дело пробегали быстрые
тени. . Он вновь наполнил ее бокал и подумал о
портрете, висевшем наверху, — портрете своей хозяйки, который он мог
наконец сравнить с оригиналом. На прошлой неделе, когда он стоял перед этим
портретом с одним своим знакомым, тот шутливо проговорил: И, вглядевшись в изображение, добавил с тихой
улыбкой: .
--О, что я вижу — неужели виноград? — послышался в тишине голос его
хозяйки. — Обожаю виноград! Особенно такой — черный, сочный, с матовым
налетом.
--Да, миледи, — возвращаясь к действительности, промолвил слуга. Он
отрезал одну гроздь серебряными ножницами и положил перед ней на тарелку.
Губы его еле заметно дрогнули — он подумал о том, какую новость ему
предстоит сообщить друзьям завтра или послезавтра, когда корабль вернется
сюда вместе с первым приливом.
--Уильям, — снова обратилась к нему хозяйка.
--Да, миледи?
--Няня сказала мне, что в доме новые горничные. По ее словам, ты нанял
их, когда узнал о моем приезде. Одна из них живет в Константайне, вторая --
в Гвике, а повар совсем недавно прибыл из Пензанса...
--Да, миледи, это так.
--Но зачем тебе понадобилось их нанимать? Я всегда считала — да и сэр
Гарри, по-моему, так думает, — что в Нэвроне вполне достаточно слуг.
--Простите, миледи, возможно, я ошибся, но мне показалось, что для
пустующего дома их даже более чем достаточно. Поэтому я позволил себе их
распустить и весь последний год жил здесь один.
Дона отщипнула виноградину и взглянула на него через плечо.
--А ты понимаешь, что я могу уволить тебя за самоуправство?
--Понимаю, миледи.
--Наверное, я так и сделаю.
Она отщипнула еще одну виноградину и изучающе посмотрела на него.
Странное поведение слуги сердило ее и в то же время вызывало любопытство.
Нет, увольнять его она пока не будет.
--Ну а если я тебя оставлю?
--Я буду преданно служить вам, миледи.
--Почему я должна тебе верить?
--Я никогда не обманываю тех, кто мне симпатичен.
Она не нашлась, что ответить. Взгляд его был по-прежнему бесстрастен,
ротик-пуговка крепко сжат, но что-то подсказывало ей, что на этот раз он не
шутит, а говорит истинную правду.
— Звучит как комплимент, — наконец произнесла она, вставая из-за
стола и ожидая, пока он отодвинет ее стул.
--Это и есть комплимент, миледи, — бесстрастно ответил он.
Дона молча вышла из столовой. Ей вдруг показалось, что в этом странном
маленьком человечке, разговаривающем с ней одновременно почтительно и
фамильярно, она может обрести надежного и преданного друга. Она усмехнулась,
представив удивленное лицо Гарри: .
Ведет он себя действительно слишком вольно. Что за нелепая идея --
распустить всех слуг и жить одному в таком большом доме? Неудивительно, что
здесь полно пыли и запах как в склепе. Хотя понять его, конечно, можно --
разве сама она не за этим же сюда приехала? Кто знает, может быть, он удрал
от сварливой жены или ему приелось тяжелое, безрадостное существование в
каком-нибудь глухом уголке Корнуолла, а может быть, ему, так же как и ей,
просто захотелось убежать от себя самого? Она сидела в гостиной, перед
камином, в котором Уильям недавно разжег огонь, и, забыв про лежащую на
коленях книгу, думала о том, что до ее приезда он тоже, должно быть, любил
сидеть здесь, среди накрытых чехлами диванов и кресел, и что ему, наверное,
очень обидно уступать это уютное местечко кому-то другому. А в самом деле,
до чего же приятно отдохнуть в тишине, подложив под голову подушку,
чувствуя, как ветерок из раскрытого окна тихонько шевелит волосы, и зная,
что ни одна живая душа не нарушит твоего уединения, не потревожит его грубым
голосом или чересчур громким смехом, что все это осталось в прошлом так же,
как пыльные мостовые, уличная вонь, шустрые подмастерья, грязные кабаки,
назойливая музыка, лукавые друзья и отчаянная пустота в душе. Интересно, что
сейчас поделывает Гарри? Наверное, ужинает в с Рокингемом --
жалуется на жизнь, накачивается пивом и, позевывая, режется в карты. А Рокингем, улыбаясь своей недоброй, едкой улыбкой,
поглядывает на него узкими глазами и понимающе бормочет — он всегда делал
вид, что понимает ее как нельзя лучше:
Огонь догорел, в комнате сделалось прохладно. Дона решила подняться в
спальню, а по дороге заглянуть в детскую. Генриетта лежала, слегка приоткрыв
рот, светлые локоны обрамляли хорошенькое, как у восковой куколки, личико;
Джеймс сердито хмурился во сне, его круглая смешная физиономия напоминала
мордочку мопса. Дона поцеловала его сжатую в кулачок ручку и осторожно
спрятала ее под одеяло. Он приоткрыл один глаз и улыбнулся. Дона на цыпочках
вышла из детской, ей было немного стыдно: она понимала, что ее примитивная,
необузданная любовь к Джеймсу объясняется всего лишь тем, что он мальчик.
Пройдет несколько лет, мальчик превратится в толстого, неуклюжего мужлана, и
какая- нибудь женщина обязательно будет из-за него страдать.
Войдя в спальню, она увидела, что кто-то — скорее всего, Уильям --
срезал ветку сирени и поставил на камин, под ее портретом. По комнате
разливался сладкий, пьянящий аромат. Она
посмотрела на портрет, тот ответил ей пристальным взглядом.
Она надела ночную сорочку — белую, шелковую, прохладную, — потянулась
и выглянула в окно. Темные ветви деревьев слегка подрагивали на фоне ночного
неба. Где-то внизу, за садом, бежала по равнине река, спеша навстречу
приливу. Ей представилось, как бурливые речные струи, напоенные весенними
дождями, стремительно врываются в море и, смешавшись с солеными морскими
волнами, с силой обрушиваются на берег. Она раздернула шторы — комнату
залили потоки лунного света. Она отошла от окна, поставила свечу на столик
возле кровати и забралась в постель.
Полежала немного, сонно следя глазами за игрой лунных пятен на полу, и
уже собралась заснуть, как вдруг почувствовала, что к запаху сирени,
наполнявшему комнату, примешивается какой-то другой, крепкий, резкий и
удивительно знакомый запах. Она повернула голову — запах сделался сильней.
Похоже, он шел из столика возле кровати. Она протянула руку, выдвинула ящик
и заглянула внутрь. В ящике лежали книга и табакерка. Ну конечно, как же это
она сразу не догадалась — разумеется, это табак! Она вытащила табакерку --
листья были коричневые, твердые и, судя по всему, недавно нарезанные.
Неужели у Уильяма хватило наглости спать в ее комнате? Неужели он осмелился
валяться в ее кровати, покуривая трубку и разглядывая ее портрет? Нет, это
уж слишком, это переходит всякие границы! Да и не похоже как-то, что Уильям
курит трубку. Наверное, она ошиблась... Хотя, с другой стороны, если он
целый год жил здесь один...
Она раскрыла книгу — ну-ка посмотрим, что он там читает? Ого, вот это
сюрприз! Книга оказалась сборником стихов — стихов, написанных на
французском и принадлежащих перу Ронсара. На титульном листе от руки была
сделана надпись: . А под ней — крошечный рисунок чайки.
Проснувшись на следующее утро, она первым дел собралась позвать Уильяма
и, предъявив табакерку и томик стихов, поинтересоваться, как ему спалось на
новом месте и не скучал ли он по ее мягкой кровати. Она с удовольствием
представила, как вытянется его непроницаемая физиономия, а ротик-пуговка
наконец-то задрожит от страха. Однако спустя некоторое время, когда служанка
— неуклюжая крестьянская девушка, спотыкавшаяся на каждом шагу и краснеющая
от собственной неловкости, — громко топая, внесла завтрак, она решила не
объявлять пока о своей находке, а подождать несколько дней — что-то
подсказывало ей, что так будет гораздо разумней.
Оставив табакерку и книгу в ящике стола, она встала, оделась и как ни в
чем не бывало спустилась вниз. Проходя через гостиную и столовую, она
увидела, что приказание ее выполнено: полы подметены, пыль вытерта, в вазах
расставлены свежие цветы, окна широко распахнуты, а Уильям собственноручно
начищает высокий стенной канделябр.
Увидев ее, он поздоровался и спросил, как она провела ночь.
--Прекрасно, — ответила она и, не удержавшись, добавила: — Ну а тебе
как спалось? Надеюсь, наш приезд не лишил тебя сна?
Он вежливо улыбнулся и промолвил:
--Благодарю вас, миледи, вы очень заботливы. Я всегда хорошо сплю.
Правда, среди ночи мистер Джеймс немного раскапризничался, но няня быстро
его успокоила. Очень странно слышать детский плач в доме, где так долго
стояла тишина.
--Мне очень жаль, что Джеймс тебя разбудил.
--Ну что вы, миледи. Я сразу вспомнил свое детство. У нас была большая
семья — тринадцать детей, и я среди них самый старший. Я привык ухаживать
за малышами.
--Ты родом из этих мест?
--Нет, миледи.
В голосе его прозвучали какие-то новые, упрямые нотки. Словно он хотел
сказать: . Она поняла и решила не настаивать. Взгляд ее упал на его руки
— чистые, белые, без всяких табачных пятен. Да и весь он был какой-то
чистенький, аккуратный, ухоженный. Ничто в его облике не напоминало тот
резкий, терпкий мужской запах, который шел из табакерки.
А может быть, зря она его подозревает? Может быть, табакерка лежит там
уже года три, с тех пор как Гарри был здесь последний раз, без нее? Да, но
Гарри не курит трубку. Она подошла к полкам, уставленным рядами тяжелых
томов в кожаных переплетах, — которые никто никогда не читал, — сняла один
и, притворившись, что листает, стала украдкой наблюдать за слугой, усердно
начищавшим канделябр.
--Скажи, Уильям, ты любишь читать? — неожиданно спросила она.
--Нет, миледи. Вы, наверное, и сами догадались: книги сплошь покрыты
пылью. Извините, я забыл их протереть. Но завтра я обязательно их сниму и
протру как следует.
--Значит, читать ты не любишь. Ну а какие-то другие интересы у тебя
есть?
--Да, миледи. Я люблю ловить мотыльков. Здесь, в окрестностях Нэврона,
много мотыльков. Я уже собрал неплохую коллекцию. Она хранится у меня в
комнате.
Ей ничего не оставалось, как уйти. Услышав доносящиеся из сада детские
голоса, она направилась туда. .
Дети с радостью кинулись ей навстречу. Генриетта скакала, словно
маленькая фея, Джеймс ковылял за ней вперевалочку, как матрос, недавно
сошедший на берег. Дона обняла их и повела в лес собирать колокольчики.
Цветы только-только показались из земли. Маленькие, слабые, они нежно
голубели среди молодой травы, которая через какую- нибудь неделю раскинется
вокруг пышным зеленым ковром.
Так прошел первый день, за ним последовал второй, третий — Дона не
переставала наслаждаться вновь обретенной свободой. Она жила, ни о чем не
думая, ничего не загадывая, жила как живется, вставала когда
заблагорассудится — иногда в поддень, иногда в шесть утра, — ела, когда
была голодна, ложилась спать, когда чувствовала усталость — днем ли, ночью,
— теперь это было все равно. Ее одолевала блаженная, сладкая истома. Она
уходила в сад и, растянувшись на траве, подложив руки под голову, часами
следила за бабочками, беспечно порхавшими в солнечных лучах и упоенно
гонявшимися друг за другом; слушала птиц, которые хлопотливо сновали среди
ветвей, озабоченные устройством новых гнезд, словно молодожены, любовно
обставляющие свою первую квартирку. Солнце ласково светило с неба; легкие
курчавые облака проносились одно за другим; а где-то вдали, за деревьями, в
низине, струилась река, к которой она так ни разу и не спустилась — отчасти
из-за лени, отчасти из-за того, что времени впереди было еще достаточно.
Когда-нибудь ранним утром она обязательно отправится туда, забредет на
мелководье, будет шлепать босиком по воде, поднимая тучи брызг, вдыхать
сладкий, пронзительный запах речного ила.
Дни шли за днями, восхитительные и нескончаемые. Дети загорели, как
цыганята. Генриетта забыла городские привычки и с удовольствием носилась
босиком по саду, резвилась, прыгала, словно щенок, играла с Джеймсом в
чехарду и, подражая ему, кувыркалась в траве.
Однажды, когда они втроем возились на лужайке и дети, расшалившись,
повалили ее в траву и принялись осыпать охапками сорванных маргариток и
жимолости, а она, совершенно размякнув и опьянев от солнца, отбивалась от
них, не обращая внимания на растрепавшуюся прическу и измятое платье, --
Пру, к счастью, уже благополучно скрылась в доме, - - с подъездной аллеи
неожиданно донесся зловещий цокот копыт. Копыта простучали по двору и
стихли. Послышалось дребезжание колокольчика. А еще через несколько минут
она увидела Уильяма, идущего к ней по лужайке, а за ним — О Боже! --
плотного, осанистого мужчину с красным лицом, выпученными глазами и париком,
завитым в мелкие букли. Он шел, похлопывая по башмакам тростью с золоченым
набалдашником.
--Лорд Годолфин, ваша светлость! — провозгласил Уильям, словно и не
замечая вопиющей небрежности ее наряда.
Дона вскочила, торопливо одергивая платье и приглаживая волосы — ах,
какая досада, угораздило же его пожаловать в такой неподходящий момент!
Гость ошарашенно разглядывал ее. Ничего, так ему и надо, будет знать, как
являться без предупреждения.
--Очень рада вас видеть, сударь, — проговорила она, приседая в
реверансе.
Он важно поклонился и ничего не ответил. Провожая его в комнаты, Дона
мельком взглянула на себя в зеркало: волосы растрепаны, за ухом торчит
цветок жимолости. . Они прошли в гостиную и, усевшись на жесткие стулья, молча
уставились друг на друга. Лорд Годолфин в замешательстве поднес ко рту
золоченый набалдашник и принялся его покусывать.
--Как только я узнал о вашем приезде, сударыня, — наконец выговорил
он, — я тут же счел своим долгом — приятным долгом, смею заметить, - -
нанести вам визит. Мы уже несколько лет не имели счастья видеть вас в
Нэвроне и, признаться, решили, что вы о нас совсем забыли. А ведь когда-то
мы с вашим супругом были закадычными друзьями.
--Вот как? — проговорила Дона, разглядывая бородавку, красовавшуюся у
него на носу, — она только сейчас ее заметила. Бедняга, как это, должно
быть, неприятно! Она торопливо отвела взгляд, не желая его смущать.
--Да, — продолжал гость, — в детстве мы с Гарри были большими
приятелям
...Закладка в соц.сетях
