Джамбаттиста Вико, к тому II

Лифшиц Мих.
ДЖАМБАТТИСТА ВИКО СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ.
Том II. Из истории эстетики и общественной мысли.
- Москва: "Изобразительное искусство", 1986. Приложение к журналу
"Вопросы философии".
ДЖАМБАТТИСТА ВИКО1
1. ИДЕЯ "НОВОЙ НАУКИ"
Всякое историческое движение имеет свои сознательные мотивы, свое
отражение в головах людей, являющихся его участниками. Рабы и
вольноотпущенники древнего мира искали утешения в мифах христианской
религии, средневековый крестьянин мечтал о тех временах, когда Адам пахал, а
Ева пряла. Эти формы общественного сознания были стихийным выражением
определенных исторических обстоятельств. И все же судить о действительном
содержании эпохи на основании ее фантастических представлений нельзя, как
нельзя судить о болезни по сознанию больного. Сознание лишь там приобретает
действительную силу, где оно возвышается над своей собственной
ограниченностью, стихийным ходом событий, слепо идущих друг за другом.
У Щедрина крепостная девка Феклушка объявила однажды в общем собрании
всей девичьей, что скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом сидеть
будет и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она
ли Прасковье Павловне или Прасковья Павловна ей. Такая Феклушка -
превосходный материал для наблюдения со стороны, в данном случае со стороны
великого писателя, как Щедрин. Горячим, словно уголь пылающим жизненным Слово - раб простой,
Что лжет над каждой гробовой плитой.
Язык, состоящий из слов, начертанных на пергаменте или высказанных в
устной речи, не есть самостоятельная стихия, господствующая над человеком и
подчиняющая его слепому авторитету, как заклинание подчиняет духов. Слова -
это только слова, нечто изменчивое, относительное, условное и служащее для
определенных человеческих надобностей.
Просветители XVIII века вложили в эту теорию более широкий утилитарный
смысл. Кондильяк заставляет первобытных людей - мужчину и женщину -
испытывать потребность в выражении своих чувств. Постепенно они переходят от
естественных знаков (signes naturels) - каковы, например, крики, вызванные
болью или приливом страсти, - к произвольно выбранным символам
артикулированной речи (signes arbitraires). Кондильяк вовсе не утверждает,
что выбор и понимание этих знаков были с обеих сторон вполне сознательны. Он
даже прямо отрицает присутствие сознательного момента в процессе изобретения
или, скорее, открытия языка. И все же первая пантомима или первый разговор,
описанный в "Опыте о происхождении человеческих знаний", - это обычная для
XVIII века робинзонада, с той разницей, что здесь действует не один
Робинзон,а два. Первобытному человеку приписывается позднейшее сознательное
стремление к выражению своих идей. Связь между языком и предметным миром
человеческой практики рассматривается как условное, правда, вошедшее в
привычку, но внешнее, аллегорическое соответствие. Из первобытного языка
жестов Кондильяк выводит танец, из просодии - музыку, драматическое
искусство и поэзию вообще. Происхождение живописи он объясняет потребностью
в передаче идей на расстоянии посредством изобразительного письма.
Таким образом, происхождение искусств утилитарно, они возникли на основе
практической потребности и лишь впоследствии стали делом чистого
удовольствия. Эта мысль, вообще говоря, правильна, но само понимание
материальной необходимости, практической нужды носит у Кондильяка настолько
отвлеченный характер, далекий от исторического развития общественных форм,
что вся его теория остается в области чистой условности. Подобно этому
экономисты XVII - XVIII столетий считали деньги условными знаками, выросшими
из материальной потребности в обмене. "Так как деньги в известных своих
функциях могут быть заменены простыми знаками денег, то отсюда возникла
другая ошибка, - что деньги только знаки".
"С другой стороны, в этом заблуждении сквозит смутная догадка, что
денежная форма вещей есть нечто постороннее для них самих и что она только
форма проявления скрытых за ней человеческих отношений. В этом смысле каждый
товар представлял бы собой только знак, потому что как стоимость он лишь
вещная оболочка затраченного на него человеческого труда. Но, объявляя
простыми знаками те общественные свойства, которые на основе определенного
способа производства приобретают вещи, или те вещные формы, которые на
основе этого способа производства приобретают общественные определения
труда, их тем самым объявляют произвольным продуктом человеческого разума.
Такова была излюбленная манера просветителей XVIII века, применявшаяся ими
для того, чтобы, по крайней мере временно, снимать покров таинственности с
тех загадочных форм, которые имели человеческие отношения и возникновение
которых еще не умели объяснить"22
Это типичный прием общественной философии XVII - XVIII веков. То, что
казалось ей простым, рациональным, желательным, она переносила в отдаленное
прошлое. Изолированный эгоистический индивид буржуазного общества,
освобожденный от всех патриархальных связей, превращается в естественного
человека, Робинзона, стоящего у истоков культуры. Он охотится или удит рыбу,
изобретает язык для выражения своих мыслей, деньги - для обмена, искусство и
поэзию - для своего удовольствия и, наконец, вместе с другими охотниками и
рыболовами заключает общественный договор. Эти условные образы, как бы
геометрические допущения общественной науки, почти заслоняют в эту эпоху
реальную историю культуры.

Ничего подобного нет у Вико. "Новая наука" отвергает кабинетные фикции
ученых и популярные предрассудки буржуазного кругозора. Государственная
власть, право, язык, поэзия - не искусственное изобретение общества. Они
непосредственно вплетены в материальную жизнь первобытных народов и
развиваются вместе с классовой борьбой, которую Вико понимал как борьбу
угнетенных и угнетателей. Уже в начале своего сочинения он обращается против
тщеславия наций и тщеславия ученых. Так называет Вико привычку мыслить
поверхностно, неисторически, переносить в отдаленное прошлое современные
отношения между людьми, судить о всех временах на основе тех представлений,
которые воспитывает в людях буржуазная цивилизация.
Два представления были особенно распространены в эпоху Вико. Согласно
одной из распространенных теорий у истоков культуры безраздельно
господствовало правило "человек человеку волк". Люди необщительны и злы по
природе, они ищут во всем своей собственной выгоды. Только насилие и
привычка могут заставить их соблюдать некоторый порядок и законы общежития.
Цивилизация является искусственной надстройкой, под сенью которой шевелится
естественный эгоизм.
Мы увидим в дальнейшем, что Вико отвергает эту теорию, созданную или,
вернее, теоретически выраженную Гоббсом. Но еще наивнее представление, будто
история общества началась с тихой идиллии, блаженного естественного
состояния первобытных людей, нравственных, справедливых, мудрых и
благовоспитанных. Вико смеется над "беспочвенным мнением о невинности
Золотого века". Философы и филологи рассказывают басни о таинственной
мудрости первобытных людей, они переносят в древние времена новейшие
представления о праве и справедливости. Вико приводит десятки примеров
бесчеловечности древних народов, для того чтобы показать "до какой степени
пусто тщеславие Ученых, восхваляющих Невинность Золотого века, наблюдаемую у
первых языческих наций".
Древние времена были царством жестокости и грубой силы. Полуживотные,
полулюди, гиганты телом и дети умом, бродили предки современного
человечества по "великому лесу Земли". Они овладевали женщинами там, где
могли, не зная ни правильного брака, ни законов, запрещающих кровосмешение.
Наиболее могущественные из них основали цивилизацию, состоявшую на первых
порах из самых грубых привилегий. В это время государство еще не
существовало, но ему предшествовала циклопическая семейная дисциплина,
власть отцов. Патриархат - господство руководителей кланов выглядит в
изображении Вико далеко не так благодушно, как у Бодена или английского
теоретика патриархальной монархии Филмера. Это не юридическая фикция, а
реальная власть, деспотическая и жестокая, власть над собственностью и телом
членов семьи, а семья, по утверждению Вико, включала не только сыновей, но и
famuli, то есть домочадцев, клиентов, новоселов, зависимых от "владыки
Полифема" (отсюда и название семьи - familia).
В недрах большой семьи начинается борьба классов. Первым в мире
авторитетом была собственность. Не нужно думать, что собственность отцов
покоилась на какомнибудь общественном условии или формальном праве. Вико
следующим образом разъясняет манципацию - один из титулов собственности в
Древнем Риме. Термин mancipatio происходит от capere manu, то есть брать,
хватать рукой. Юридический титул имеет реальное вещественное содержание.
Прототип всякого владения есть захват, простая оккупация. Это первый великий
естественный источник всякой собственности. Mancipatio началось с "истинной
руки" (vera mano): говорили рука вместо сила, так как сила абстрактна, а
рука ощутима. Рука у всех наций обозначает власть. Отсюда - возложение рук,
поднятие рук кверху и другие обычаи, которые постепенно отделились от их
простейшей основы. "У Римлян впоследствии это выражение сохранилось на
войне; поэтому рабы назывались mancipia, а добыча и завоевания - res mancipi
Римлян, став в результате победы nes - necmancipi для побежденных".
Вот почему первая собственность не была юридическим понятием. "Еще не
понимали права и думали, что имеют благосклонного или неблагосклонного
Бога". Собственность освящалась религией, но об этой религии также не
следует судить на основе позднейших представлений. Ученые пытались толковать
религиозные легенды древних аллегорически, вкладывая в них глубокий
моральный смысл. Но смысл их в первые времена был более прост. "Варрон
обладал достаточным прилежанием, чтобы собрать имена тридцати тысяч Богов,-
и столько их насчитывали Греки. Эти имена относились к такому же числу нужд
жизни, или природной, или нравственной, или экономической, или, наконец,
гражданской первых времен".

Обращение с религией - одна из наиболее двойственных черт исторического
анализа Вико. С одной стороны, он постоянно заявляет, что без религии не
было бы культуры. Вико полемизирует против предшественника просветителей
Бейля, утверждавшего, что государство атеистов вполне возможно. Словарь
Бейля подготовлял буржуазно-демократическую идею отделения церкви от
государства. Вико, разумеется, неправ, отвергая эту идею. Но он глубоко прав
в другом, если понять его взгляд на религию достаточно полно. Первые
времена, согласно теории Вико, были божественным веком именно потому, что
это времена наибольшей грубости и варварства. Вообще, там, "где народы
настолько озверели от войн, что у них уже больше не действуют человеческие
законы, там единственным могущественным средством обуздать их является
Религия". Положение в высшей степени двусмысленное для католического
писателя, каким был или по крайней мере хотел казаться Вико.
Это отчасти напоминает религиозность Фейербаха и позднего Гейне. Мне
нужна религия, ибо я исковеркан болезнью, а на костылях куда же пойти?
Только в церковь. Будь я здоров, я бы, конечно, отбросил костыли и пошел
гулять на бульвар. Так рассуждал однажды Гейне в беседе с Альфредом
Мейснером. Начало культуры освящено религией именно потому, что положение
человека в это время было наиболее жалким. Государство атеистов невозможно.
Что хотел сказать этим Вико? Прежде всего то, что государство основано не на
"Естественной справедливости вполне развитого Человеческого Разума", а на
угнетении большинства людей меньшинством. Это угнетение не может быть
санкционировано развитым чувством истины и справедливости, а только темным
религиозным сознанием, теорией священного авторитета власти. Подлинное
отделение церкви от государства было бы возможно только вместе с падением
самого государства, основанного на классовой несправедливости. В пределах
классового общества государство атеистов - такая же фикция, как общественный
договор. Вот что сказал бы Вико, если бы он пожелал освободить свою мысль от
двусмысленной фразеологии. И нужно признать, что в основе своей его
понимание исторической роли религии глубже, чем самые остроумные домыслы
писателей эпохи Просвещения.
Итак, первые времена человеческой истории были божественны, ибо они
покоились на "недостаточной экономике и ложной политике". Это классический
век религии. Но не ищите здесь благочестия, теплого религиозного чувства,
единения одинокой души с богом и тому подобных вещей в духе исповеди
савойского викария. Первое благочестие означало выполнение жестоких и
суеверных обрядов, которые должны были отделить господствующий слой от
непосвященной толпы плебеев. Главы семей обладали монополией исполнения этих
обрядов. Они одни заключали торжественные браки и производили законных
наследников, тогда как остальная масса долгое время довольствовалась простым
сожительством. Один плебейский трибун у Тита Ливия так определяет римских
патрициев: это те, которые могут назвать родовые имена своих отцов.
"Оказывается, что отцы у Евреев назывались Левитами от el, что значит
сильный. У Ассирийцев они назывались Халдеями, то есть мудрецами, Персы
называли их Магами, то есть предсказателями, Египтяне, как каждый знает -
жрецами". У греков они назывались Героями и вели свою родословную от богов.
В эти древнейшие времена все религиозные, моральные и эстетические
добродетели являются только выражением материального господства. Главная
функция религии заключалась в охране "суверенной Собственности на Поля" от
"безбожных бродяг, воровавших хлеб". Грозные божества охраняли границы и
держали в страхе плебеев. Таков источник религиозного благочестия, согласно
Вико. Атеизм древнейшего мира также прост и реален. "Люди без бога" - это
famuli, то есть угнетенная масса, находящаяся в подчинении у "благочестивых
сильных людей", основателей городов.
Вико придает огромное значение филологическому анализу особого рода. Он
берет слова цивилизованные, утратившие всякую связь с вещественной, грубой
основой, и сопоставляет их с материальными условиями жизни первобытных
людей. Слово благородство давно уже приобрело общечеловеческий, нейтральный
оттенок. Вико постоянно напоминает, что первое благородство означало
принадлежность к господствующей касте (вспомним, что в русском языке слово
подлый означало когдато принадлежность к подчиненному, тягловому сословию и
лишь впоследствии приобрело свой широкий моральный смысл). Латинские
выражения summo loco, illustri loco nati в смысле "благородные", и imo loco,
obscuro loco nati вместо "плебеи" означают буквально "рожденные на высоком,
светлом месте" и "рожденные на противоположном, темном месте".

Первоначальные поселения благородных были устроены на высотах, а деревни
разбросаны по равнинам.
Таково происхождение позднейшей моральной противоположности высокого и
низкого. Красота и уродство также имели первоначальный гражданский смысл.
Спартанцы сбрасывали уродливых новорожденных с Тайгета, законы XII таблиц
предписывали топить их в Тибре. Но эти легенды следует понимать в
примитивном, варварском смысле, а не в позднейшем - эстетическом. Дело здесь
не в природной красоте, "подлежащей человеческим чувствам, а потому и
чувствам тех людей, которые руководствуются умом, понятливы и умеют
различать части или составлять соответствие в целом человеческого тела, в
чем и заключается сущность красоты". Такого рода эстетическое мышление
доступно только более развитым и демократическим временам. Первоначальная
Венера была религиозным образом гражданской красоты. "Совершенно
неправдоподобно, что Децемвиры при тогдашней скудости законов, свойственной
первым Государствам, думали о природных уродах, которые настолько редки, что
редкие в природе вещи называются уродливыми; даже при современном богатстве
законов законодатель предоставляет на усмотрение судей редко встречающиеся
случаи". Безобразные новорожденные, которых уничтожали в древних
государствах, это - гражданские уроды, "то есть рожденные благородной
женщиной без торжественной свадьбы". Вико приводит множество разнообразных
примеров, показывающих, что элемент безобразного в античной мифологии -
соединение человеческих и животных черт - является символическим образом
гражданского уродства, то есть смешения благородной породы с подчиненной
плебейской средой, живущей вне закона и вне официальной религии.
Сопоставления и анализ часто бывают у Вико искусственны, фантастичны, но
основное содержание его метода чрезвычайно просто и убедительно. Уже из
немногих приведенных нами примеров совершенно ясно, почему Маркс так высоко
ценил "Новую науку". В XIX веке Гладстон еще рассматривал гомеровскую Грецию
сквозь очки лицемерного буржуазного либерализма. Нравственность, любовь к
отечеству, монархический принцип - все это было и в Греции. Буржуазные
писатели XIX века, при всей своей основательности, не могли освободиться от
тщеславия наций и тщеславия ученых: гражданскую историю, мифы и понятия
древних народов они толковали в духе современной цивилизации, упуская из
виду, что слова остаются, но содержание их совершенно меняется. Вот почему,
несмотря на огромный прогресс исторической науки, книга Вико до сих пор
производит освежающее впечатление. Высокое и низкое, красивое и безобразное,
доблесть и ничтожество, одиночество мудреца и косность толпы - все эти
популярные абстракции получают у него настолько глубокое, реалистическое
освещение, что история человеческого сознания сразу оживает во всем ее
своеобразии.
В конце XIX века началась критика либеральной манеры писать историю.
Буржуазная литература этой эпохи уже сомневается в применимости общих,
нейтральных принципов права и гуманности ко всем историческим периодам.
Появилась модная фраза о морали господ - красивых, мужественных и жестоких.
На первый взгляд может показаться, что учение Вико предвосхищает реакционную
филологию Ницше. Автор "Новой науки" доказывает, что мудрость, красота и
благородство были когдато однозначны с могуществом и сословной чистотой. Он
презрительно отзывается о первоначальной общности имуществ, в которой жили
люди до утверждения "суверенной Собственности на Поля". Он отвергает мнение
Макиавелли о высоких достоинствах римского плебса как преувеличенное. И все
же основная тенденция "Новой науки" не имеет никакого сходства с
прославлением сильных. "Генеалогия морали" Ницше - жалкая дилетантская
игрушка по сравнению с историческим анализом Вико.
"В одном письме, написанном весной 1882 г., Маркс в самых резких
выражениях отзывается о полном искажении первобытной эпохи в вагнеровском
тексте "Нибелунгов". "Слыхано ли было когданибудь, чтобы брат обнимал сестру
как супругу?" По поводу этих вагнеровских "богов сладострастия", которые
совсем по-современному придают своим любовным похождениям большую
пикантность некоторой дозой кровосмесительства, Маркс замечает: "В
первобытную эпоху сестра была женой, u это было нравственно"23. Так пишет
Энгельс в "Происхождении семьи, частной собственности и государства". Ницше
делает ошибку, совершенно аналогичную ошибке Вагнера. Посредством
филологического анализа он открывает первоначальное значение понятий
"добрый", "благородный", "прекрасный", которые выражали только
принадлежность к касте господ. И вместе с тем он сохраняет современное
эстетическое или моральное содержание этих понятий, подобно тому как Вагнер
превращает первобытное половое общение между братом и сестрой в современное
кровосмешение. Этот реакционный модернизм, оставляя в силе узость
буржуазного кругозора, только заменяет моральную ограниченность -
извращенной и циничной. Но историческое понимание прошлого от этого ничего
не выигрывает.

"Благочестивые сильные люди" Вико не имеют ничего общего с красивыми и
жестокими варварами Ницше. Эти последние - такая же фикция, как добродушные
Робинзоны прежней историографии. Вико не отрицает того, что в древнейшем
понимании благородные были красивы и мудры, а плебеи - уродливы и глупы. По
его убеждению, эти понятия вовсе не имели еще современного широкого
общечеловеческого смысла, выработанного только позднейшей цивилизацией.
Более того — гениальное демократическое чутье, которое сказывается в "Новой
науке" на каждом шагу, помогает Вико заметить, что развитие подлинной
человечности приходит не сверху, а снизу. Какая колоссальная разница между
сословным представлением о превосходстве одного человека над другим
(гражданская красота) и современным чувством прекрасного, умением
беспристрастно оценивать красоту человеческих форм! Это уже совершенно иное
чувство, подобно тому как современное понятие о нравственной доброте весьма
отличается от варварской доброты феодальных времен (добрый меч, добрый
молодец), а научная философия - от фантастической мудрости отцов.
В средние века, эпоху вернувшегося варварства, людей, зависимых от
феодальных сеньоров, называли homines. Вспомним значение слов человек, люди,
людская в крепостнические времена русской культуры. Такого рода определения
отчасти представляют собой простые обозначения социального неравенства,
отчасти в них заключается позднейший элемент моральной оценки, осуждения.
Однако, поскольку господская мораль становится моралью в современном смысле
этого слова, она теряет все свое историческое оправдание. Да, люди
древнейшего общества, то есть бесправная масса, были ничтожны и глупы по
сравнению с полубогами из благородных. Именно глупы - ибо они позволяли
править собой при помощи священных законов, "иными словами - тайных и
запретных для простого народа". Но эти глупость, злодейство, безбожность,
уродство плебеев носят у Вико относительный, исторический характер. В
переводе на современный язык все это означает только зависимость, подобно
тому как все блестящие качества благородных означают господство.
Напротив - то, что плебеи были людьми, имеет гораздо более широкий смысл.
И если в устах благородных слово человек звучало презрительной кличкой, то
лучшего осуждения господской морали трудно найти. Именно победа плебейской
массы над кастой героев создала, согласно "Новой науке", настоящие
человеческие нравы, включающие "стремление к удобству, нежность к детям,
любовь к женщинам и жажду жизни", создала человеческие правления, основанные
на равенстве перед законом, воспитывающие современное чувство
справедливости, чувство красоты и бескорыстного благородства, понимание
того, что "разумная природа - а это и есть истинная человеческая природа -
равна во всех".
Наконец, народная масса создала те языки, на которых говорят и пишут все
цивилизованные нации. "Эти языки в подлинном смысле Латиняне называли
vernaculae, что можно произвести только от vernae - "рабы, рожденные дома от
взятых в плен на войне" (как их определяют Грамматики), т.е. рабы, которые
естественно выучиваются языкам тех народов, где они родятся. Однако ниже
будет показано, что первоначально и в собственном смысле vernae назывались
famuli Героев в состоянии Семей; из них составился народ первых плебеев
Героических Городов; это были прототипы рабов, которых Города под конец
создавали для себя во время войн. Все это подтверждается двумя языками, о
которых говорит Гомер, языком Богов и языком Людей".
Мы вступаем здесь в новый исторический период - эпоху борьбы двух природ
- героической и человеческой, народной. Это век Героев, по терминологии
Вико.

2

Прежде чем перейти к дальнейшему изложению, вернемся к вопросу о
происхождении языка. Теперь уже совершенно очевидно, что теория условных
знаков не имеет ничего общего с "Новой наукой". Вико замечает, что эта
теория выдумана грамматиками "ради успокоения своего невежества". Не зная
происхождения всей массы слов, неясно выражающих идеи вещей, "они установили
ту общую максиму, что значение артикулированных человеческих слов
произвольно". Отсюда вовсе не следует, что Вико вообще отвергает всякий
элемент условности и символизма в языке. Наоборот, целая эпоха истории
устной и письменной речи носит, с его точки зрения, символический характер.
Так, Гегель, отвергая теорию романтиков, которые видели символ в каждом
художественном произведении, показывает вместе с тем, что определенная и
притом наиболее ранняя эпоха истории искусства развивается именно под знаком
религиозной символики.
Вико также считает, что корни человеческой речи уходят в священный и
немой язык иероглифов. Только эти знаки вовсе не похожи на галантный язык
жестов, которым объяснялись друг с другом первобытный Робинзон и его
подруга. Вико отвергает два распространенных заблуждения. Философы много
писали о тайной мудрости, которую якобы заключают в себе иероглифы
первобытных народов, особенно египтян. Это предположение неверно, ибо нельзя
представлять себе, что сначала возникла развитая мысль, а затем были найдены
знаки для ее выражения. Нет, мысль и ее внешний предметный образ развиваются
из одного и того же источника. Точно так же нельзя отделять возникновение
устной речи от письменных знаков, которые, по мнению теологов и ученых, были
дарованы людям свыше - или изобретены - ими значительно позднее. Устная и
письменная речь - близнецы. Их общим предком является иероглиф, немой
внешний образ, соединяющий слабый проблеск мысли с лаконичным чувственным
выражением.

В первом издании "Новой науки" Вико приводит в качестве примера тотемы
американских индейцев. "Такие семейные Гербы существовали раньше
Геральдических, как и Родовые имена существовали раньше Городов, а Города -
раньше Войн, так как в Войнах бьются города. Несомненно, что Американцы, до
сих пор управляющиеся посредством семей, по наблюдениям позднейших
путешественников, пользуются иероглифами, по которым они отличают друг от
друга своих главарей. Поэтому нужно высказать предположение, что именно
таково было первоначальное применение иероглифов у древних наций".
Другой излюбленный Вико - пример письмо скифского цари Идантуры Дарию
Великому. В ответ на объявление войны Идантура якобы прислал Дарию пять
"реальных слов". Эти слова были - лягушка, мышь, птица, сошник и лук.
"Лягушка означала, что Идантура был рожден Скифской землей, как лягушки
родятся из земли во время летнего дождя, и что он тем самым оказывается
сыном этой земли; мышь означала, что он, как мышь, где родился - там и
построил дом, т.е. что там же он основал свой род; птица означала, что он
сам обладает ауспициями, т.е., как мы увидим ниже, что он подчинен только
Богу; соха означала, что он обработал земли и тем самым силою подчинил их
себе; наконец, лук означал, что он обладает в Скифии высшей военной властью
и что он должен и может ее защищать". Здесь, как и в других случаях,
безразлично, верны ли отдельные догадки Вико, которые при всей своей
фантастичности могут быть иногда правдоподобны. В сущности, Вико даже не
утверждает, что переписка двух царей действительно происходила. Для него
важно только то, что предание сохранило нам память о древнейшей ступени
развития языка. Подобное свидетельство он находит также в немом ответе
Тарквиния Гордого его сыну, в иероглифической речи так называемых
пикардийских ребусов на севере Франции, в письменных знаках древних
шотландцев, жителей Мексики, китайцев и т.д.
В более широком смысле язык божественных времен - это магия жестов,
"немых религиозных движений" и предметных символов, тотемических знаков. Он
сохранился в acta legitima римского права - традиционных жестах и
церемониях, сопровождавших различные гражданские действия. Он сохранился до
сих пор в религиозных обрядах. "Этот язык подобает Религиям на основании
того вечного свойства, что для них важнее то, чтобы их почитали, чем то,
чтобы рассуждали о них". Язык жестов дополняется односложными звуками,
междометиями. Произношение древнейших слов напоминало пение, как у немых. По
содержанию своему эти слова являлись выражением общего чувства,
бессознательного суждения целого сословия или целого народа.
От языка Вико непосредственно переходит к мышлению божественного века -
тупому и вместе с тем необыкновенно фантастическому и возвышенному. Народы
божественного века состояли из поэтовтеологов. Как дети и дикари, они
одушевляли все окружающее.
"Речь Поэтов-Теологов была фантастической речью посредством одушевленных
субстанций, по большей части - воображаемых божественных субстанций". Не
следует приписывать этому времени умения составлять отвлеченные родовые
понятия. Вместо них народы божественного века создают фантастические
универсалии. Они обобщают "посредством фантазии в виде портретов". Если
впоследствии художники выражали духовные предметы - различные добродетели,
страсти и т.д. в пластических образах (большей частью женщин), то
первобытные поэты-теологи поступали иначе:они наделяли человеческими
чувствами и страстями предметы природы, "огромнейшие тела, как небо, землю и
море". Посредством фантастических обобщений боги творили богов и создавали
первобытную мифологию. Лишь много позднее, вместе с развитием способности к
отвлеченному мышлению все эти гигантские естественные образы приняли более
умеренные человеческие масштабы. "Метонимия ясно показывает незнание учеными
этих до сих пор погребенных начал вещей человеческих: Юпитер стал таким
маленьким и таким легким, что его несет летящий орел, Нептун плывет в
хрупкой раковине по морю, Кибела сидит на льве".
Все мироощущение божественного века проникнуто фантастикой религиозных
поверий и мифов. В них сказывается "поэтическая мудрость народов". Словом
поэтическая Вико обозначает не литературные склонности первобытных людей, а
особый склад мышления, почти недоступный позднейшему пониманию. Он говорит о
поэтическом праве, которое состояло в чувстве непосредственной зависимости
от богов и подтверждалось религиозными клятвами, священными жестами,
проклятиями и т.д. Это поэтическое право божественного века увенчивалось
теократией, созданием светской и жреческой власти, которое Вико замечает и в
эпоху раннего средневековья (особенно в Византии). Рядом с поэтическим
правом стоит поэтическая метафизика, включающая мораль, экономию, физику и
космографию древнейших народов. Все это в форме чувственных подобий,
реальных образов (поэтическая логика).

В письме к Лассалю от 28 апреля 1862 года Маркс цитирует следующее место
из "Новой науки": "Древнеримское право было серьезной поэмой, а древняя
юриспруденция - суровой поэзией, в глубинах которой обнаруживаются первые и
грубые начатки метафизики законов"24.
Идея и чувственный образ едины в истоках языка и мышления древних
народов; они развиваются из одного и того же начала. Это начало - живая
предметная человеческая практика. "Этимология туземных Языков является
историей вещей, обозначаемых этими словами, согласно тому естественному
порядку идей, что сначала были леса, потом - возделанные поля и хижины,
после - маленькие дома и деревни, затем - Города, наконец - Академии и
Философы". Это прямой вывод из материалистической аксиомы, заимствованной
Вико у Спинозы: "Порядок идей должен следовать за Порядком вещей". И Вико
утверждает, что в латинском языке почти вся основная масса слов имеет лесное
или деревенское происхождение.
Так слово 1ex означало сперва собирание желудей, затем собрание людей,
закон. Глагол esse означал есть (питаться) и быть, эти значения еще
смешивают поэты Лациума. Чем ближе к начальным периодам истории языка, тем
больше преобладает в нем чувственно-телесный элемент; рефлексия и
способность к современному, абстрактному мышлению развивается медленно, в
тесной связи с общим развитием всех "человеческих вещей". Для того чтобы
привести филологические примеры, при помощи которых Вико развивает свою
основную мысль, нам пришлось бы переписать всю "Новую науку". Но и без того
ясно, что это сочинение занимает совершенно особое место в процессе
подготовки исторического материализма. Вспомним один замечательный отрывок
из "Немецкой идеологии" Маркса и Энгельса: "Производство идей,
представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в
материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной
жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей являются
здесь еще непосредственным порождением материального отношения людей. То же
самое относится к духовному производству, как оно проявляется в языке
политики, законов, морали, религии, метафизики и т.д. того или другого
народа. Люди являются производителями своих представлений, идей и т.д., - но
речь идет о действительных, действующих людях, обусловленных определенным
развитием их производительных сил и - соответствующим этому развитию -
общением, вплоть до его отдаленнейших форм"25.
Вико понимает мышление и речь древнейшего общества как язык реальной
жизни, и в этом его колоссальное преимущество по сравнению с лучшими
писателями XVIII века.
То же самое относится и к учению Вико о происхождении государства. Оно
гораздо глубже теории общественного договора. Государство сложилось вместе с
переходом к веку Героев второй ступени исторической схемы Вико (Греция эпохи
Гомера, европейское средневековье). Возникновению государства предшествовали
аграрные революции зависимой массы против циклопической власти "отцов". По
латыни государство - State. Каково происхождение этого слова? Первые
государства, пишет Вико, были основаны "на сословиях Благородных и толпах
Плебеев, т.е. на двух вечных противоположных свойствах, вытекающих из той
природы человеческих гражданских вещей, что Плебеи... всегда стремятся
изменить Государство, как они всегда его и изменяют, а Благородные всегда
стремятся сохранить его. Поэтому в движении гражданских правлений оптиматами
называют тех, кто старается поддержать Государство. И самое свое имя
Государства (Stati) получили от свойства неподвижности (Star fermi)".
Восстание famuli, плебеев, заставило враждующих отцов, патрициев
объединиться и подчинить свои домашние владения верховной власти сословия,
члены которого клянутся в вечной ненависти к плебеям. Сословие благородных
ревниво охраняло свое право носить оружие и преследовало всякого, кто
пытался помочь народу. В этом состояла сущность героической политики.
Спартанский царь Агис был удушен эфорами за то, что он "покусился облегчить
положение несчастного Лакедемонского плебса, задавленного ростовщичеством
Благородных".
Короче, первоначальное государство было свирепой аристократией, оно
возникло для "охраны сословий и границ". Вико имеет в виду границы полей,
которые играют большую роль во всем его историческом анализе. Задачей
первого государства была защита частной собственности от пережитков
нечестивой общности вещей и женщин, как называет Вико первобытный коммунизм.
Фантазия моралистов превратила античные республики в царство идеальной
гражданственности и свободы. Вико показывает, чем была римская республика на
самом деле. Да, Юний Брут установил в Риме свободу, "но только не народную,
т.е. свободу народа от господ, а господскую, т.е. свободу господ от тиранов
Тарквиниев". Убийцы тиранов, прославленные в древности, вовсе не были
прямыми защитниками народа. "Господа при помощи тайных совещаний оказывают
давление на своих Государей, если они стремятся к тирании: с этого времени и
только с этого времени мы читаем, что убийцам тиранов воздвигаются статуи".

А каково было положение самого народа "во время Народной Свободы, какой ее
воображали там до сих пор"? - "Благородные долго принуждали Плебеев служить
себе за собственный счет на войне; они топили их в море ростовщичества, а
если эти бедняки не могли уплатить свои долги, то они держали их запертыми в
течение всей жизни в своих частных тюрьмах, чтобы они им платили своей
работой и трудом, и там тиранически били их по голым плечам розгами как
самых жалких рабов".
Итак, Вико заранее разоблачает весь ложно-классический маскарад времен
первой французской революции. Его отношение к прославленным героям древности
чисто историческое. Слово герой имеет у него совершенно особое значение,
соответствующее определенному периоду мировой истории. Во всяком случае,
Вико отличает героизм, к которому стремятся просвещенные народы, от
варварского героизма гомеровской Греции. Философы запутали этот вопрос
"вследствие предрассудка о недостижимой Мудрости Древних". Три героических
понятия - народ, царь и свобода - они понимали совершенно превратно,
вкладывая в них современное содержание. "Они представляли себе Героические
Народы так, как если бы в них входили также и плебеи. Царя представляли себе
как Монарха и Свободу как Народную свободу. И обратно тому, они приписывали
первым людям три свои собственные идеи, принадлежащие сознанию утонченному и
ученому: во-первых, идею рациональной справедливости, основанной на максимах
Сократической Морали; во-вторых, идею славы, т.е. молвы о благодеяниях,
совершенных для Рода Человеческого; и в-третьих, идею жажды бессмертия.
Вследствие этих трех ошибок и этих трех идей они думали, что царь или другие
значительные персонажи древних времен приносили в жертву себя и свои семьи,
не говоря уже о всем их имуществе и добре, с целью сделать счастливыми
несчастных, которых всегда большинство и в городах и в нациях". Но стоит
лишь присмотреться к царям и героям гомеровской Греции, чтобы убедиться в
неправильности этих представлений. Ахилл вовсе не справедлив. "Разве у
волков и ягнят одинаковые желания?" - отвечает он Гектору, желавшему
договориться с ним о погребении перед началом битвы. Ахилл совсем не
стремится к бескорыстно добытой славе. Личной обиды (Агамемнон отнял у него
Брисеиду) достаточно для того, чтобы этот безупречный герой отказался от
участия в войне на стороне своего народа. Его мало интересует бессмертие.
Жизнь самого жалкого раба он предпочитает загробному величию. Если Ахилл
безупречен, то "этот эпитет нельзя понять иначе, как по отношению к
высокомерному человеку, который, как теперь сказали бы, не позволит мухе
пролететь мимо кончика своего носа;следовательно, здесь проповедуется
придирчивая доблесть: именно в ней во времена вернувшегося варварства всю
свою мораль полагали Дуэлисты; из нее вытекали гордые законы, надменные дела
и мстительные удовлетворения самолюбия тех странствующих рыцарей, которых
воспевают Романсы". И Вико подробно показывает, что похождения богов и
героев, рыцарей и паладинов вытекают из героической морали, весьма далекой
от идеального содержания, которое пытались вложить в нее позднейшие
толкователи.
Плутарх говорит, что герои почитали за великую славу, если их называли
разбойниками. В средние века слово корсар было почетным титулом сеньора.
Солон разрешал в своих законах общества грабителей. Платон и Аристотель
помещают разбой среди видов охоты. "И такие великие Философы столь
высококультурного народа сходятся в данном случае с варварством Древних
Германцев, у которых, по словам Цезаря, разбой не только не был позором, но
его даже рассматривали как упражнение в доблести". В эти героические времена
действовало "право Ахилла, т.е. право силы".
Неудивительно, что Вико отвергает всякие притязания на философское или
моральное истолкование поэм Гомера. "Приходится отрицать у Гомера всякую
Тайную Мудрость". В его поэмах отражаются нравы "грубые, невоспитанные,
свирепые, дикие, непостоянные, неразумные или неразумноупрямые,
легкомысленные и глупые". Боги и герои ругаются, как сапожники. Марс
называет Венеру песьей мухой, величайшие герои и цари - Агамемнон и Ахилл -
именуют друг друга собаками. Они свирепы, наивны, как дикари, и часто
утешаются вином. Да и сам поэт на уровне своих героев. "Лютость и дикость
стиля, с которым Гомер описывает столь многочисленные и разнообразные
кровопролитные сражения, многочисленные и разнообразные способы странных и
жестоких видов убийства, составляющих главным образом всю возвышенность
"Илиады" - все это прекрасно доказывает, с точки зрения Вико, что Гомер
далек от всякой мудрости в позднейшем смысле этого слова. Иначе Гомер не мог
бы заниматься придумыванием "многочисленных бабьих сказок для детей",
напоминающих "Одиссею".

Поэзия Гомера является отражением эпохи героического варварства, и Вико
сравнивает ее с рыцарским эпосом средневековья, отчасти также с
"Божественной комедией" Данте, этого тосканского Гомера, уже искушенного,
однако, и в тайной мудрости. Гомер в этом отношении совершенно наивен, и его
нельзя представлять себе поэтом в позднейшем смысле слова, то есть
приписываемые ему поэмы не являются сознательным продуктом артистического
творчества.
Существовал ли вообще Гомер? Задолго до знаменитой книги Вольфа Вико уже
ответил на этот вопрос и ответил отрицательно. Анализируя поэмы Гомера, он
устанавливает, что в них отражаются различные уровни культурного развития и
что, по-видимому, возникновение этих песен продолжалось в течение долгого
времени. Вико доказывает также, что "Илиада" и "Одиссея" не могли быть
написаны одним и тем же лицом. Гомер "Илиады" родился на северо-восточном
побережье Греции или в Малой Азии, Гомер "Одиссеи" - житель юго-западной
части Балканского полуострова. Это подтверждается различием в географических
представлениях. "Одиссея" по всему своему содержанию относится к более
цивилизованным временам. Употребление различных диалектов, местных
выражений, примитивных оборотов речи - все это показывает, что поэмы Гомера
составились из разнородных элементов и создателями их были сами народы
Греции. Аэды распевали эти сказания на площадях греческих городов. Их поэзия
была бессознательным, коллективным творчеством, а не созданием отдельных
лиц. Гомер - имя нарицательное. Это обычное прозвище слепого народного
певца. "Гомер существовал лишь в Идее, т.е. как Героический Характер
греческих людей, поскольку они в песнях рассказывали свою историю".
"Открытие истинного Гомера", подобно яблоку Ньютона, является
непосредственным поводом к общим рассуждениям Вико. В смысле наглядности -
это центральный пункт "Новой науки" и главный пример ее применения. Гомер -
мифологическая фигура, героический характер. Таковы и действующие лица его
поэм. Это героические характеры, выражающие поэтическую мудрость своего
времени, ибо мудрость эта и не могла состоять из логических понятий, а
выражалась в поэтических образах. Мы уже знаем, что поэзия примитивных
времен совсем не похожа на позднейшее литературное творчество. Реальная
поэзия мифологической поры тождественна с самой жизнью. Это вполне реальный,
хотя и фантастический быт, это право и нравственность варварской эпохи, это
вся атмосфера героического века, баснословного времени, когда рассудок
беспомощен, страсти всесильны, речь хвастлива, возвышенна и свободна от
всяких рациональных правил. "Такую поэтическую природу этих первых людей в
нашем утонченном состоянии почти невозможно вообразить себе и с большим
трудом нам удается ее понять".
Мышление первых людей - это мифы. "Каждая метафора оказывается маленьким
мифом". Во всех языках большинство выражений перенесено на вещи
неодушевленные с человеческого тела, с человеческих страстей и чувств.
Например: глава вместо вершина' горло вазы или сосуда, зуб плуга, граблей,
пилы, рукав реки, подошва вместо основания. Первобытный бессознательный
антропоморфизм - одна из основ поэтической логики и языка сам по себе был
как бы стихотворной речью. Другим основанием поэтической логики является
преобладание наиболее частных ощутимых идей над отвлеченными. Отсюда
происхождение метонимии. Так, "метонимии причин вместо их действия являются
маленькими Мифами, где люди представляли себе причины в виде Женщин, одетых
их действиями, например: безобразная Бедность, печальная Старость, бледная
Смерть". Позднее, когда люди научились возвышать частности до всеобщности
или сопоставлять одни части с другими, вместе составляющими свое целое,
появилась синекдоха. Говорили клинок вместо меч, хотя меч имеет не только
острие, но и рукоятку, столько-то жатв вместо столько-то лет и т.д была
неизвестна героическому веку, так как она предполагает наличие развитой
рефлексии.
"Тем самым доказано, что все Тропы (все они могут быть сведены к
названным четырем), считавшиеся до сих пор хитроумными изобретениями
писателей, были необходимыми способами выражения всех первых Поэтических
Наций, и что при своем возникновении они обладали всем своим подлинным
значением". Только вместе с развитием абстрактных форм мышления и языка
такие способы выражения первых народов стали литературными и ораторскими
приемами. "Итак, здесь мы начинаем опровергать две следующие общие ошибки
Грамматиков: будто язык Прозаиков - подлинный язык, неподлинный же - язык
Поэтов, и будто сначала говорили прозой, потом - стихами". Напротив - поэзия
старше прозы, она реальный язык жизни тех времен, которые предшествовали
прозаической цивилизации.

"Гипотипозис, образ, уподобление, сравнение, метафора, перифраза, фразы,
объясняющие вещи их естественными свойствами. описания, подобранные из
явлений или самых ничтожных, или особенно ощутимых, и, наконец, описания
посредством добавлений эмфатических и даже излишних" - вот составные
элементы поэтической логики. Но главное ее достояние - поэтические
характеры. Древнегреческий быт создавал черты, характерные для героя -
воинскую доблесть и хитрость в военном совете. Сознание греческих народов
воплотило эти черты в образах Ахилла и Одиссея. Солон "был главарем Плебса в
те первые времена, когда Афины были Аристократической Республикой". Борьба
плебеев с благородными заполняла всю древнюю историю. Народная масса
стремилась к защите своего человеческого достоинства. "Так, может быть,
Солон и был этими самыми Афинскими плебеями, рассматриваемыми с такой точки
зрения?"
Афиняне приписывали все демократические установления Солону
соответственно привычке всех древних народов мыслить поэтическими
характерами. Такими же образами, созданными ритуальной потребностью, были
Ромул, Нума, Сервий Туллий, Драконт, автор писанных кровью законов. Эзоп -
это поэтический характер плебеев, зависимых и союзников (famuli и socii).
Отсюда миф о безобразии Эзопа ("так как гражданская красота, по тогдашнему
мнению, зарождалась только от торжественных бракосочетаний, которые
заключали лишь герои"). По той же причине безобразен был и Терсит - образ
плебеев, служивших благородным во время Троянской войны. Много времени
спустя, уже за пределами века героев поэтические характеры были
рационализированы и превратились в характеры комедии - образы искусства.
Язык, соответствующий героическому веку, - это язык символов: подобий,
метафор, сравнений, характеров. "Позднее в артикулированном языке они
составляют все богатство поэтической Речи". Но в древние времена - это
единственный и вполне реальный способ умственного общения между людьми.
"Древнейшие памятники Латинского языка, - пишет Вико, - это фрагменты
Салийских песнопений". "Первым языком Испанцев был так называемый Язык
Романсов и, следовательно, язык Героической Поэзии, так как Романсеро были
героическими Поэтами времен вернувшегося варварства". Другим началом
героического языка явились гербы, первоначально - "реальные слова",
иероглифы, военные трофеи, впоследствии - условные изображения и
отличительные знаки, сохранившиеся в военной жизни, подобно тому как более
ранний божественный язык жестов сохранился в религиозных церемониях.
Героическая речь - тяжеловесна, возвышенна, полна всевозможных
несообразностей, преувеличений, бахвальства, ей не хватает элемента трезвой,
рациональной прозы. В этом смысле нужно понимать утверждение Вико, что
героическая речь была стихотворной. Героический стих - самый древний, самый
медленный и возвышенный - это спондей. "Он возник из неистовых страстей
ужаса и радости", основой его была "медленность сознания и языковая
затрудненность у Основателей Наций". Ямбический стих (быстрая стопа) более
похож на прозу, и он сложился позднее. "Наконец, когда и сознание и язык
стали в высшей степени подвижными, появилась проза, которая... говорит почти
что интеллигибельными родовыми понятиями". Но такая отвлеченность еще не
была доступна героическому веку. В это время слово господствует над
понятием. Отсюда педантичное отношение к словам, свойственное всякому
варварскому обществу. Человек, давший обет принести в жертву свою дочь,
должен его исполнить. В юриспруденции господствуют формулы достоверного
права: "на определенной особенности его слов естественно успокаиваются
варвары с их идеями, направленными лишь на частное, и считают правом то, что
вытекает буквально из закона". Это уважение к формуле Вико наблюдает и у
крестьян. В средние века педантичное отношение к словам являлось источником
множества нелепых и запутанных форм судопроизводства.
Как видит читатель, вся атмосфера героического века противоположна духу
позднейшей цивилизации. Она вполне соответствует варварскому делению
человеческого рода на благородных и низких, отсутствию рациональных правовых
норм, единообразных писаных законов, грамматических правил и логического
мышления. Победа цивилизации совершается вместе с переходом от поэтического
века к народному. Это победа плебеев над благородными.

3

Падение героического века происходит благодаря заложенному в нем
противоречию. Возникновение государства результат господства одного класса
над массой мелкого люда (famuli, за которыми последовали рабы). Но Вико
устанавливает и другую сторону первоначального государства. Оно возникло под
давлением снизу, в итоге аграрной революции против безраздельной власти
отцов, Patres, будущих патрициев. И хотя в природе благородных заложена
величайшая скупость и нежелание отдать что-либо иначе как под давлением
силы, все же история государства начинается с уступки плебеям, с древнейшего
аграрного закона. Это была сделка, временное замирение, в результате
которого главы родов, патриции становились официальным господствующим
сословием, политическим народом в собственном смысле слова, а плебеи
получали бонитарную собственность на поля, принадлежащие в гражданском
отношении их господам (феодальным сеньорам, т.е. старшим, которые у греков
назывались героями, у римлян - мужами, viri, или патрициями. Patres, отсюда
итальянское Padroni - покровители). За использование полей плебеи должны
были отдавать покровителям часть своего дохода, а впоследствии вносили эту
часть в виде налога уже всему сословию благородных, а не отдельному
господину, в государственную казну (эрарий). Благодаря этому легендарный
ценз Сервия Туллия в Риме, этот первый аграрный закон, из основы господской
свободы превратился, по мнению Вико, в источник свободы народной.

Древнейшую форму экономической зависимости, общую всем народам и
являющуюся основой государственной власти, Вико называет вечной природой
Феодов. Отсюда вовсе не следует, что древнеримский общественный порядок
совершенно тождествен для него крепостническому строю средневековья. Он
устанавливает только некоторые общие и весьма относительные аналогии
(которые отмечает и Энгельс в работе о происхождении государства). Легенда
изображает отношения между основателями государств и подчиненной массой как
отношения милости и дарованного права. Средневековый латинский термин изящно
выражает это словом beneficia (благодеяние). Но истинная природа
первоначального дарения состоит в расчетливом обмене между двумя неравными
сторонами, так же как и природа первоначального гостеприимства (hostis,
гость, чужеземец, плебей). Итак, древнейшее героическое государство укрепило
и узаконило собственность отдельного класса, сословия благородных, но это
развитие частной собственности было одновременно первым ограничением
суверенной собственности отцов - самого свирепого и деспотического
авторитета в человеческой истории.
Плебеи были толпой, не входящей в состав политического народа, нации в
собственном смысле слова. Их община, их союз - результат "низкой дружбы",
основанной на необходимости поддерживать свою жизнь и сопротивление.
Символом общества благородных было копье, символом низкого общества -
кошелек. Мы видим это на гравюре, приложенной к "Новой науке".
И все же Вико не устает повторять, что настоящее общество основано
простонародьем и что национальность в собственном смысле слова возникает
только на развалинах героических городов. Франки - то есть освобожденные
ранее зависимые люди, дали свое имя французской нации. Как и Гегель (в
"Феноменологии духа"), Вико показывает, что высокорожденные, герои, и
низкорожденные, плебеи, рабы как бы меняются местами в историческом
развитии; сословная доблесть вырождается, а угнетенная масса в борьбе за
землю, за писаные законы, за право гражданское, за власть в государстве
создает подлинно человеческое общество, в котором играют роль личные
качества. "Трудолюбивые, а не бездельники, бережливые, а не моты,
осторожные, а не беззаботные, великодушные, а не мелочные, одним словом -
богатые какой-либо доблестью, пусть даже воображаемой, а не преисполненные
многочисленными и явными пороками, стали считаться наилучшими для правления.
В таких Республиках целые народы, вообще жаждущие справедливости,
предписывают справедливые законы, а так как они хороши вообще... то здесь
возникает Философия, по самой форме этих Республик предназначенная
образовать Героя и ради этого образования заинтересованная в истине".
Настоящий героизм, то есть гражданская доблесть, основанная на
философском понимании и морали Сократа, прямо противоположна варварскому
корыстолюбию и воинственной дикости века героев. Когда человеческий ум
развился, "Плебеи народов убедились в конце концов в пустоте такого Героизма
и поняли, что они по своей человеческой природе равны Благородным". Они
добились вступления в "Гражданские Сословия Городов", и "в конце времен
Суверенами в этих городах должны стать сами народы". Так решается борьба
двух природ: героической и человеческой, то есть "разумной, а потому
умеренной, благосклонной и рассудочной". "Она признает в качестве законов
совесть, разум и долг". Она устраняет божественные нравы, окрашенные
религией и благочестием, и героические нравы, которые были "гневливы и
щепетильны". На место права силы она ставит "Человеческое Право,
продиктованное совершенно развитым человеческим Разумом" и человеческие
правления, где "вследствие равенства разумной природы (подлинной природы
человека) все уравнены законами, так как все в них родились свободными в
своих городах, т.е. в свободных народных государствах, где все люди или
наибольшая их часть представляют собою законную силу государства; вследствие
этой законной силы они и оказываются господами народной свободы". Здесь
начинает развиваться национальная литература, и простонародный язык
побеждает язык религии и схоластики, как итальянский язык победил латынь в
эпоху Данте, Петрарки и Боккаччо. "Народные языки и буквы составляют
собственность самого простого народа, почему и те и другие называются
народными. А в силу такого господства над языками и над буквами свободные
народы должны быть господами также и над законами, так как они придают
законам тот смысл, который принуждает Могущественных соблюдать их, хотя
последние, как было указано в Аксиомах, и не желают их".

Итак, существуют три типа времен, три вида права и государства, три вида
языков, нравственности и мышления: божественные, героические и человеческие,
или народные. В совокупности эти три ступени образуют поступательное
движение наций. В начале своего исторического пути человек еще погружен в
состояние естественной грубости, мотивы его поступков дики и фантастичны,
рассудок слаб, и вся сфера сознания носит чувственно-телесный характер. Он
не обладает способностью контролировать собственные страсти и отделять
посредством анализа свои подлинные потребности от воображаемых. Он не умеет
создавать логические обобщения и рассуждать посредством силлогизмов. Такой
человек еще не понимает самого себя, так как рефлексия и связанное с ней
чувство иронии ему недоступны. Правда, в это время уже возникают основные
определения нравственной природы человека: свобода, героизм, благородство,
справедливость, красота, разнообразные представления, образующие живую ткань
умственного общения между людьми и выражающие определенные общественные
отношения - право, покровительство, дружбу, заступничество, гостеприимство,
дарение и т.д. Но все эти разнообразные элементы умственного словаря имеют
совершенно иное значение, в известном смысле прямо противоположное их
подлинно человеческому смыслу. Так, например, художественное творчество в
собственном смысле слова как творчество сознательное возникает лишь на
исходе суровой и жестокой поэзии первобытных нравов. Личное достоинство
человека познается только в процессе освобождения от сословных привилегий,
национальных преимуществ и всякой наследственной спеси, свойственной
варварам. Подлинное благородство души рождается последним ("люди сначала
жаждут богатств, потом - почестей и в конце концов - благородства"), а между
тем о благородстве больше всего речи там, где господствует самое грубое
своекорыстие. Мы уже знаем, что чувство красоты, предполагающее свободную и
пропорционально развитую силу суждения, становится возможным только
благодаря сознанию равенства человеческой природы всех людей. То же самое
относится к чувству индивидуальной половой любви, отеческой любви к детям и
т.д. Во времена божественные и героические каждое из этих понятий густо
насыщено вещественным содержанием, между тем как настоящий свободный
человеческий смысл эстетического наслаждения или чувства любви к женщине
предполагает их независимость от грубого материального интереса, их
внутреннюю чистоту. Только демократическая цивилизация освобождает разумную,
благожелательную, милостивую человеческую природу от заскорузлости дикаря,
тупого погружения в свои собственные желания и чувства, освобождает ее от
всякой первобытной бессмыслицы, связанной с грубым неравенством людей.
Естественное состояние не позади, а впереди нас, оно не является даром
природы, а достигается в процессе мучительного исторического развития.
Таким образом, одной из основ "Новой науки" является идея прогресса,
выраженная отнюдь не менее определенно, чем у просветителей XVIII века, а в
некоторых отношениях более последовательно и резко. Особенно поражает в
"Новой науке" глубокое чувство ненависти ко всякому угнетению народа,
ненависти к феодальному миропорядку, ненависти более живой и реальной, менее
книжной, чем у просветителей. История классовой борьбы, ухищрения имущих
слоев, жалкое положение мелкого люда и вместе с тем его решающая
историческая роль - все это на каждом шагу возникает перед умственным взором
Вико.

4

Тем не менее имя Вико неразрывно связано в исторической науке с идеей
повторения определенного цикла гражданской жизни, теорией круговорота.
Древнейшие порядки патриархата сменяются эпохой героической аристократии.
Подъем народных масс снизу создает новую форму гражданского общежития -
демократию, которая, однако, развращается властью кошелька, а в умственном
отношении приводит к господству абстрактного рассудка и ученому педантству
мнимой мудрости, тщеславию грамотеев. В этой рассудочной тупости народы
возвращаются к исходному пункту их развития.
Но в философии Вико есть и другая сторона. В его резиньяции таится
надежда патриота, и недаром итальянская эмиграция XIX века видела в нем
великого революционера, подобно тому как левые гегельянцы в Германии видели
революционера в Гегеле.
Все осмысленно в истории. Нравственное разложение наказывается рабством,
народы, имеющие дурное правительство, не заслуживают лучшего. Однако это
кажущееся оправдание рабства имеет у Вико двоякий смысл. Порабощенные
народы, пришедшие к состоянию варварства, стоят у порога новой жизни, перед
ними необозримое поле борьбы за гуманность и цивилизацию. Поработители,
вознесенные кверху стихийным движением колеса истории, впадают в рассудочное
варварство, и тогда наступает их черед. "Путь вверх и вниз один и тот же".

Вико придает этому наивному диалектическому воззрению Гераклита более
развитый гуманный и демократический смысл.
У мыслителей древности идея круговорота - это прежде всего идея убывающей
мощи природы и связанного с этим увядания культуры. Так именно изложена она
у Лукреция во второй книге его великой поэмы "О природе вещей":
Да, сокрушился наш век, и земля до того истощилась,
Что производит едва лишь мелких животных, а прежде
Всяких давала она и зверей порождала огромных.
Вовсе, как думаю я, не цепь золотая спустила
С неба далеких высот на поля поколения смертных,
Да и не волны морей, ударяясь о скалы, создали,
Но породила земля, что и ныне собой их питает;
Да и хлебов наливных, виноградников тучных она же
Много сама по себе сотворила вначале для смертных,
Сладкие также плоды им давая и тучные пастьбы,
Все, что теперь лишь едва вырастает при нашей работе:
Мы изнуряем волов, надрываем и пахарей силы,
Тупим железо, и все ж не дает урожая нам поле,
Так оно скупо плоды производит и множит работу.
И уже пахарь-старик, головою качая, со вздохом
Чаще и чаще глядит на бесплодность тяжелой работы,
Если же с прошлым начнет настоящее сравнивать время,
То постоянно тогда восхваляет родителей долю.
И виноградарь, смотря на тщедушные, чахлые лозы,
Век, злополучный, клянет и на время он сетует горько,
И беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный,
В древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым,
Хоть и земельный надел был в то время значительно меньше,
Не понимая, что все дряхлеет и малопомалу,
Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу.
(II, 1150 - 1174)
Эти стихи произвели большое впечатление на писателей Ренессанса. Так, в
посвящении к трактату о живописи Л.Б.Альберти мы находим следующее
рассуждение, бесспорно навеянное Лукрецием: "Я полагаю, причем я слышал это
от многих, что природа ныне уже состарилась и устала; подобно тому как
природа не производит более гигантов, не создает она и гениальных людей,
коих в изобилии удивительнейшим образом она порождала в славные времена
своей юности". Все чередой проходит свой жизненный путь, стареет и уходит в
могилу. То, что существовало когдато, грандиознее и значительнее всего
последующего. История человечества - это история его вырождения. Те
катастрофы, которыми обычно оканчивался расцвет городской культуры в
древности и на грани нового времени, как бы питали собой это популярное
представление и укрепляли присущую ему наивную ограниченность.
В "Новой науке" мы находим уже нечто совершенно иное. Возвышение и упадок
культур не являются у Вико двумя совершенно различными стадиями, как в
примитивной философии истории древности и эпохи Возрождения. Вико отчасти
сознательно, отчасти сам того не замечая, развивает новую сторону идеи
круговорота - диалектическое переплетение прогресса и упадка. Мы уже видели,
что само поступательное движение наций порождает новое варварство. Едва
освободившись от грубой вещественности отношений, стеснявшей развитие
человеческой личности как таковой, общество снова впадает в состояние
бесчеловечности и отупения. Демократия открывает дорогу людям, которые
обладают определенными гражданскими доблестями, человек начинает цениться по
своим личным достоинствам вместо сословных привилегий, которые искажали все
отношения между людьми. Таким образом, падение героических нравов является
величайшей моральной победой человечества. И вместе с тем эта победа есть
поражение, ибо, в конце концов, она выносит наверх людей, которые погрязли
во всех пороках, свойственных "презреннейшим рабам", то есть "лжецам,
плутам, клеветникам, ворам, трусам и притворщикам". Свободное развитие
личности превращается в свою собственную противоположность.
Такой моральной низости не знало героическое общество. Поэтому Вико
считает известный остаток феодальных нравов - монархию - полезным тормозом,
способным удержать общество от дальнейшей деградации. Полное возвращение к
примитивной грубости нравов является для него единственным, хотя и
достаточно горьким лекарством от пороков культуры (там, где они уже овладели
всей совокупностью общественной жизни и сокрушили нравственную силу народа).
Итак, поступательное движение наций заключает в себе семя упадка, и наоборот
примитивное общество в некоторых отношениях выше общества цивилизованных
народов. Эта идея неравномерности исторического развития выводит мышление
Вико за пределы традиционного представления о круговороте и отличает его от
мыслителей древности и Возрождения.
Согласно обычному неглубокому взгляду, главное в философии Вико - это
закон повторения одних и тех же общественных форм в истории, основанный на
аналогиях между архаической древностью и европейским средневековьем. Между
тем наиболее оригинальная и существенная черта "Новой науки" состоит в
различии, которое Вико проводит между примитивным варварством чувств и
позднейшим варварством рефлексии. Идея повторения прошлого является в
философии Вико простой оправой, в которой сияет драгоценная новая мысль,
сближающая его сочинение не с философским наследием древности и Возрождения,
а с социальной критикой XIX столетия и прежде всего с Фурье.

Нет отвлеченной противоположности между варварством и цивилизацией. Самое
определение - варварство чувств - носит у Вико исторический, а не моральный
характер. Это не значит, что оно целиком лишено всякого элемента оценки. Мы
уже знаем, что Вико решительно отвергает идиллическое представление о
царстве справедливости в прошлом. Человеческая история началась с варварства
в самом непосредственном и грубом смысле этого слова. Но если ошибочна
теория блаженного естественного состояния, то нельзя согласиться и с учением
Гоббса, который всюду открывает голое насилие и эгоизм. Историческая теория
Гоббса также является перенесением в прошлое позднейших нравов, сложившихся
в эпоху вторичного варварства рефлексии и рассудочной злобы. Подобной
нравственной низости не знало героическое общество. Правда, в нем
господствовало право копья, право силы. Но просто насилие отнюдь не является
сущностью божественных и героических порядков. Эти порядки были общественным
отношением, а не результатом злокозненных действий кучки, тиранов и
обманщиков. В "священных законах", выгодных для сословия господ и враждебных
плебеям, Вико отказывается видеть следствие простого "Обмана со стороны
Благородных". Наоборот: "такое поведение было далеко от всякого обмана,
скорее то были нравы, вытекающие из природы людей, которая при помощи этих
нравов порождала государства, со своей стороны диктовавшие именно такое, а
не иное поведение". Все это соответствовало неразвитому состоянию общества и
первоначальному грубому сознанию. Коварство и развращенность цивилизованных
времен еще не проникли в эти отношения. В первобытном обществе сестра была
одновременно и женой, и это было нравственно. Именно в этом. духе следует
понимать и рассуждения Вико о варварстве чувств. Его учение сложилось в
эпоху разносторонней критики средневековья. Он сам считает научную критику
своей специальностью. Однако презрение к прошлому, стремление очистить
интеллект от всяких исторических наслоений и сделать его достоянием
математики и отвлеченной морали - эти популярные идеи XVII - XVIII столетий
чужды "Новой науке". Своеобразие Вико состоит именно в том, что его
исторический анализ переходит в критику современной ему научной критики и
обращается не только против феодального прошлого, но и против претензий и
спеси буржуазного рассудка. В этом ключ к пониманию категории варварства
чувств. Вико горячо защищает идеалы прогресса и в то же время видит всю его
относительность и непрочность. Он смело обнажает бессмыслицу и варварство
прославленных героических нравов и вместе с тем отклоняет абстрактное
осуждение феодальной эпохи. В этом сказывается его глубокий диалектический
такт. Его определения не лишены элемента оценки, но такой оценки, которая
целиком вытекает из исторического анализа, многостороннего и сложного, как
сама история.
Теоретики блаженного естественного состояния видели в прошлом золотое
время. Гоббс полагал, что право является искусственной надстройкой, созданию
которой предшествовал естественный звериный эгоизм. "Новая наука" отклоняет
обе точки зрения. "Существует право в природе" - это положение встречается
уже на первых страницах сочинения Вико. Естественное право народов как
разумное следствие человеческой природы возникает и развивается вместе с
обществом и достигает своего полного развития в народных республиках. Оно -
исторический результат, а не дарованная свыше первобытная идиллия.
Естественному праву народов, основанному на справедливости, противоположно
государство как орган насильственного господства счастливого меньшинства над
несчастным большинством. Но даже эта противоположность относительна, и
цивилизация уже в первоначальные варварские времена выступает в двояком
виде: вместе с государством сословия господ она утверждает и естественное
право народов, которое на первых порах "при возникновении Государств
зародилось как принадлежность Суверенной Гражданской Власти". Благородные,
будущие рабовладельцы, являлись первой нацией, внутри которой развились и
своеобразные формы демократии вплоть до открытого восстания против тиранов.
Вико отвергает мнение Гоббса, будто "Гражданские царства зародились или
посредством открытой силы, или посредством обмана, который потом разрешался
в силе". Объединяясь в правящее сословие, отцы семейств ограничили свои
личные интересы в интересах более общих. Это "естественное равенство
состояний, когда все отцы были суверенами в своих семьях". Что же являлось
главной гарантией против нарушения варварской демократии? Прежде всего
бедность общества, грубость потребностей. Замечательная девяносто четвертая
аксиома "Новой науки" гласит: "Естественная Свобода человека тем более
неукротима, чем ближе связаны блага с его собственным телом; гражданское
рабство коренится в тех имущественных благах, которые не необходимы для
жизни". Именно потому что эпоха возникновения государства - это "времена
высокомерия и дикости, вызванных недавним происхождением из звериной
свободы", трудно себе представить, чтобы какие-нибудь свирепые и хитрые люди
могли поработить все остальное общество при помощи одного лишь насилия. Сама
неразвитость героического общества является противоядием от грубой силы.

Вместе с диктатурой рождается и демократия.
"Божественное провидение утверждает Государства и в то же время
устанавливает Естественное право народов". В Европе это право постепенно
возникло "из человеческих феодальных нравов". В форме отношений
непосредственной личной зависимости зарождаются первые элементы
демократизма, подобно тому как ценз Сервия Туллия из основы господской
свободы становится впоследствии исходным пунктом освобождения народа. Эти
рассуждения Вико заставляют вспомнить замечание Маркса о том, что средние
века были своеобразной демократией несвободы. Поэтому все,что в героических
нравах кажется нелепым, бессмысленно только с точки зрения последующих более
развитых порядков, но отнюдь не лишено разумного содержания, если
рассматривать эти нравы с точки зрения всемирноисторической. Приведем два
наиболее характерных примера.
Мы уже говорили выше, что Вико презрительно отзывается о дуэлянтах и
щепетильной гордости рыцарских времен вообще. Но чрезвычайно интересно, что
в поединках, "божьем суде" варварских народов он находит и положительную
сторону, своеобразное преломление того же естественного права, еще не
пришедшего к своей логически развитой форме. Поединки являлись отдушиной,
через которую испарялась зараза множества частных войн, кишевших в недрах
варварского мира. Они полагали некоторую границу кровавой мести, так как
побежденная сторона считалась неправой, оставленной самим божественным
провидением.
Словом, в поединках проявляется естественный здравый смысл варваров. Без
них человечество могло бы погибнуть, захлебнувшись в крови. Конечно,
обращение к судьбе, к стихийному результату битвы противоречит рациональным
нормам справедливости, а также уголовным и гражданским законам позднейшего
времени. Но для варварских порядков это обращение не было простой
бессмыслицей. Общество в целом нашло в поединках какое-то грубое, среднее
решение тяжб и взаимных претензий. "Суд божий" был единственной возможностью
восстановления справедливости, единственной надеждой для тех, кто видел
"хороших людей угнетенными и злодеев процветающими".
Как не вспомнить при этом судью Бридуа у Рабле, решавшего все дела
простым метанием костей! Пантагрюэль (совершенно в духе "Опытов" Монтеня)
оправдывает справедливости жребия по сравнению с методом более просвещенной
юстиции, действующей на основании законов. Ибо человеческие суждения о праве
и справедливости зыбки, а добросовестность судей и адвокатов более чем
сомнительна. Простая случайность может оказаться более справедливой, чем
строгая логика законов.
Судья Бридуа понял юридическую формулу alea judiciorum (сомнительные
тяжбы) в смысле "кости для разрешения тяжб", чем подтвердил замечание Вико о
героической юстиции, принимающей всякое слово закона буквально. Этот
педантизм варваров также имеет, по мнению Вико, свою положительную сторону.
Император Конрад III разрешил женщинам осажденного Вейнсберга выйти из
города, захватив с собой то, что они могут увести на спине, мужчины должны
были подвергнуться поголовному истреблению. Тогда женщины Вейнсберга
нагрузили на себя своих сыновей, мужей и отцов и прошли мимо императорского
войска, не осмелившегося нарушить формулу капитуляции. Так именно нужно
понимать мысль Вико о том, что героические времена видели справедливость в
буквальном соблюдении слова. "Вот в какой мере, - пишет Вико, - можем мы
утверждать, что естественное право развитого Человеческого Разума, описанное
Гроцием, Зельденом и Пуфендорфом, естественно проходит через все времена у
всех наций!"
Из этого следует, что нельзя рассматривать примитивную эпоху как царство
бессмыслицы и насилия, нельзя отвлеченно противопоставлять ей позднейшую
цивилизованную полосу истории как полное осуществление разума и
справедливости. "Право Ахилла" также покоится на определенных общественных
отношениях. То, что представляется нам в героическом обществе
безнравственным и нелепым, является нравственным и необходимым в свете тех
социальных порядков, которые в эту эпоху сложились, а значит отчасти и в
более широком смысле, поскольку грубые и несовершенные отношения варварских
времен являются все же определенной ступенью развития естественного права
народов.

5

В философии Вико прежде всего бросается в глаза противоположность "двух
природ" и двух периодов мировой истории - героического и человеческого
(божественный век является, в сущности, только преддверием к историческому).
Поступательное движение наций ведет от древних аристократий к народным
правлениям. Теперь мы видим, что эта противоположность имеет и оборотную
сторону. В первую очередь значение этой схемы весьма ограничено опытом
народных республик, то есть республик, в которых главную роль играют весы и
кошелек, а не копье. С другой стороны, героическое варварство чувств само
выступает как определенный этап развития человеческих нравов, в некоторых
отношениях более человеческих и народных, чем нравы эпохи цивилизованного
варварства рефлексии.

Век героев, времена личной зависимости, господства и рабства, царство
фантастического права и суровой аристократии, слабого рассудка и живого
воображения, поэтической логики, мифологии, эпических песен уступает место
демократическим порядкам, эпохе рациональной прозы. Вико понимает
прогрессивность этого перехода. Но вместе с фантастическим героическим веком
не исчезает ли из общественной жизни и какой-то элемент народности, которого
не может вернуть даже "милостивое право, оцениваемое по равной для всех
полезности причин?" И не является ли чувственное сознание, основанное на
ярких и общедоступных образах, более демократическим, более близким к
телесно-практической жизни простого народа, чем тайная мудрость философов,
прозаичная и холодная. Что может быть равнодушнее по отношению к страданиям
и радостям человечества, чем рассуждения de moro geometrico? Народ
"настолько же восприимчив к сильным примерам, насколько неспособен научиться
на рациональных максимах". Говоря о поэтической мудрости древнего мира, Вико
всегда подчеркивает ее народный и даже более определенно простонародный
характер. Это может показаться странным. Эпоха народных языков и
демократической прозы ясно противопоставлена у Вико героическому и
феодальному варварству чувств. И все-таки даже мудрость героев, "мудрость
ауспиций", отличающих сословие благородных от остальной человеческой массы,
- это яркое выражение их господства - может служить примером "Простонародной
Мудрости" по сравнению с наукой и философией демократической эпохи. Так
пишет Вико. При этом многое носит у него бессознательный характер. Но логика
дела заставляет итальянского мыслителя подчеркивать разные стороны
исторического процесса, что порождает в его сочинении некоторые внешние
противоречия.
Гомер воспевал героические нравы, рыцарскую доблесть благородных и
сильных. Но трудно представить себе более народного поэта. "Гомер должен был
стоять на уровне совершенно простонародных чувств, а потому и простонародных
нравов Греции, в его времена еще совершенно варварской, ибо такие
простонародные чувства и такие простонародные нравы дают подлинный материал
Поэтам". Если Гомер существовал, то он был "человеком совершенно
простонародным". Но, согласно Вико, "сами греческие народы и были этим
Гомером".
Посмотрите, у каких слоев населения более всего сохранилась способность
создавать поэтические образы, рассказывать легенды и сказки? "В Силезии,
провинции целиком Крестьянской, естественно рождаются Стихослагатели".
Поэзия ближе всего к древнейшим формам жизни и речи, то есть к деревенским.
"Во времена Поэтов-Теологов ошеломленным людям были чужды всякие вызывающие
тошноту рассуждения (как и теперь мы это наблюдаем в нравах крестьян) и им
нравилось только то, что было позволено, нравилось только то, что было
полезно". Простонародье имеет естественную склонность творить легенды и
мифы, причем творить их соразмерно. Из этого Вико выводит закон о вечном
свойстве всякой поэзии - "поэтически возвышенное всегда должно быть едино с
народным". Народы - "поэты по своей природе".
Таким образом, наряду с антитезой демократической научной прозы и
поэтического невежества феодальных времен, у Вико есть и другая схема,
совершенно противоположная. Сравним древнерусскую былину или эпическую
песнь, в которых действуют богатыри и князья, с гражданской лирикой XIX
века, и мы встретимся с тем же затруднением, которое отразилось в
двойственной оценке Вико. Былины и песни русской старины более
непосредственно связаны с телом народа, чем демократические стихи
разночинского периода нашей литературы, а между тем в древней поэзии
отразилась эпоха, далекая от гражданского идеала более зрелых и
прогрессивных времен.

1936

1 Впервые опубликовано в журнале "Литературный критик" (1939, № 2).
Перепечатано с небольшими сокращениями в кн.: Вико Д. Основания новой науки
об общей природе наций (Л., 1940). Вико цитируется по этому изданию. -
Примеч. ред.
2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 380.
3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 116.
4 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 731.
5 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 25.
6 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 54 - 55.
7 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 131.
8 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 383.
9 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 30, с. 512.
10 Это сходство было отмечено Кроче в его известной работе "Живое и
мертвое в философии Гегеля"(1907)
11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 34, с. 292 - 293.
12 Hazard P. La crise de la conscience europ(enne (1680 - 1715). P.,
1935,t. 1, p. 7.

Оглавление

Джамбаттиста Вико, к тому II

2

3

4

5

1936

Закладка в соц.сетях

Похожие публикации

Представление

Литература

Периодика

Чтиво

Изучение

Оглавление

Джамбаттиста Вико, к тому II

2

3

4

5

1936

Закладка в соц.сетях

Похожие публикации