Жанр: Философия
Логика смысла
..._________
9 См. Вольфсон, ор cit., p.53: в слове "derev'ya" [деревья], "апостроф между
мягким v и у представляет то, что называют мягким знаком, который в этом слове
действует таким образом, что завершенная согласная у произносится после мягкой
v. Эта фонема смягчалась бы неким образом и без мягкого знака как результат
последующих мягкой гласной — фонетически представленной здесь посредством уа
[йа] и записываемой по-русски с помощью одной буквы, которая имеет форму
прописной R, написанной задом наперед [Я] (произносится direvya [деревья]:
ударение, конечно же, падает на второй слог; i — открытое и короткое; d, r и v
мягкие, как если бы они сливались с йот)". См. также на р.73 шизофренический
комментарий русского слова louD'Mi [людьми].
126
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
подобно согласным в знаке, которым они пропитаны подобно рыбе в массе моря и
костям в крови тела без органов. Знак огня, волна, "колеблющаяся между газом и
водой", по словам Арто: стоны рокочут в дыхании.
Когда Арто говорит в своем Бармаглоте: "Покуда руржь [La rourghe] — руаржь
[rouarghe] рангмбда [rangmbde] и рангмбд руаржамбда [rouarghambde]", он хочет
оживить, вздуть, размягчить и возжечь слово так, чтобы оно стало действием тела
без частей, а не страданием разбитого на части организма. Задача в том, чтобы
превратить слово в сплав согласных — сплав из неразложимых согласных и мягких
знаков. В этом языке мы всегда можем найти эквиваленты слов-бумажников. Для
"rourghe" [руржь] и "rouarghe" [руаржь] Ар-то сам указывает слова ruee
[стремительное движение, наплыв, натиск], roue [колесо], route [путь], regle
[линейка, правило, закон, норма, порядок] или rout a regler [правильный путь] (к
этому списку мы могли бы добавить Rouergue [Руэргю] — край Родеза, где в то
время находился Арто). Точно так же, когда Арто говорит "Uk'hatis" [Ук'атис],
употребляя апостроф внутри слова, он указывает на ukhase, hate [поспешность,
торопливость] и abruti [тупой, глупый], и добавляет: "ночной толчок под Гекатой,
означающий лунных свиней, сброшенных с прямой тропы". Однако, как только это
слово появляется в роли слова-бумажника, его структура и сопровождающий его
комментарий убеждают нас в наличии здесь чего-то совсем иного: "Ghore Uk'hatls"
Арто не эквивалентно потерявшимся свиньям, кэрроловским "зелюкам" или "verchons
fourgus" Парисо. Первое не противостоит последним в одном и том же плане. Слово,
предложенное Арто, не обеспечивает размножение серий на основе смысла. Напротив,
оно задает цепь ассоциаций между тоническими и согласными элементами в области
инфра-смысла согласно принципу текучести и горения, который эффективно снова и
снова впитывает смысл, как только
ЛОГИКА СМЫСЛА
последний производится: Uk'hatis (лунные свиньи, сбившиеся с пути) — это К'Н
(толчок, сотрясение), 'КТ (ночной) и H'KT (Геката).
Поясним еще раз дуальность шизофренического слова: она охватывает
слово-страдание, разрывающееся в фонетические значимости, наносящие раны, и
слово-действие, которое спекает неартикулируемые тонические значимости. Эти два
слова развиваются в связи с дуальностью тела — расчлененного тела и тела без
органов. Они отсылают к двум театрам — театру ужаса и страсти и театру
жестокости, по своей сути активному. Они отсылают к двум типам нонсенса --
пассивному и активному: нонсенсу лишенного смысла слова, разлагающегося на
фонетические элементы, и нонсенсу тонических элементов, формирующих
неразложимое, но не менее бессмысленное слово. Здесь все случается, действует и
подвергается воздействию ниже уровня смысла и далеко от поверхности. Под-смысл,
а-смысл, Untersinn [Подсознание — нем.] — их следует отличать от нонсенса
поверхности. Согласно Г¦льдерлину, язык в его двух аспектах — это "знак,
свободный от значения". Хотя это и знак, но знак сливающийся с действием и
страданием тела10. Вот почему, наверное, совершенно недостаточно сказать, что
шизофренический язык определяется
_________
10 В своем замечательном труде Strucluration dinamique duns la schizophrenie
(Verlag Halls Huber, Berne, 1956), Гизелла Панков провела глубокое исследование
роли знаков при шизофрении. В связи со случаем, о котором она рассказывает,
следует особо отметить анализ фиксированных пищеварительных слов, которые
разрываются на фонетические частички: например, слово КАРАМЕЛЬКИ, р.22. Особый
интерес также представляет диалектика содержащего и содержимого, открытие
полярной оппозиции и тема воды и огня, которая с этим связана (pp.57-60, 64,
67,70); удивительное обращение к рыбе как к знаку активного бунта и к горячей
воде как к знаку освобождения (pp.74 -79); и различение двух тел — раскрытого и
разложенного тела человека-цветка и головы без органов, которая служит
дополнением к первому.
Однако, как нам кажется, интерпретация Гизеллы Панков принижает роль головы без
органов. Кроме того, режим знаков, живущий в шизофрении, понимается ею — на
уровне ниже смысла — только через различие между знаками-страданиями тела и
телесными знаками-действиями.
128 ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
бесконечным и паническим соскальзыванием означающей серии к означаемой.
Фактически, здесь вообще нет никаких серий — обе серии исчезли. Нонсенс больше
не дает смысла на поверхности. Он впитывает и поглощает весь смысл — как на
стороне означающего, так и на стороне означаемого. Арто говорит, что у Бытия,
являющегося нонсенсом, есть зубы. В поверхностной организации, которую мы
назвали вторичной, физические тела и произносимые слова одновременно разделяются
и соединяются бестелесной границей. Эта граница и есть смысл, представляющий, с
одной стороны, чистое выражаемое слов, а с другой — логический атрибут тел.
Хотя смысл является результатом действий и страданий тел, это результат
совершенно иной, чем они, природы, поскольку он — ни действие, ни страдание.
Это результат, который защищает звуковой язык от всякого смешения с физическим
телом. Напротив, в первичном порядке шизофрении остается только дуальность между
действием и страданием тела. Язык является обоими ими сразу, будучи полностью
поглощенным зияющей глубиной. Нет больше ничего, что спасло бы предложения от
погружения в тела и от смешения их звуковых элементов с аффектами тела:
обонянием, вкусом или пищеварением. Теперь не только нет какого-либо смысла, но
нет и никакой грамматики или синтаксиса, а в пределе — вообще никаких
членораздельных слогов, букв или фонетических элементов. Антонин Арто мог бы
озаглавить свое эссе "Опыт антиграмматического выступления против Льюиса
Кэррола". Кэрролу нужна очень строгая грамматика, которая требуется для того,
чтобы сохранить флексии и соединения слов, чтобы отличить их от флексий и
соединений тел — хотя бы и с помощью зеркала, отражающего их и возвращающего им
смысл". Потому-то мы и
__________
11 .Именно с этой точки зрения новации Кэррола носят, по сути, словесный, а не
синтаксический или грамматический характер. И как следствие, слова-бумажники
допускают бесконечность возможных интерпретаций путем размножения серий: тем не
менее, синтаксическая строгость исключает определенное число этих возможностей.
То же самое справедливо и для Джойса, как показал Жан Пари (Теl Quel, n° 30,
1967, р.64). Случай Арто иного рода, но только потому, что здесь больше нет,
собственно говоря, проблемы смысла.
ЛОГИКА СМЫСЛА
можем противопоставлять Арто и Кэррола пункт за пунктом — как первичный порядок
и вторичную организацию. Поверхностные серии типа "есть-говорить" действительно
не имеют ничего общего с полюсами глубины: сходство здесь только кажущееся. Две
фигуры нонсенса на поверхности, распределяющие смысл между сериями, не имеют
ничего общего с этими двумя продолжениями нонсенса, которые увлекают, поглощают
и вновь впитывают [смысл] (untersinn). Две формы заикания — клоническая и
тоническая — лишь грубые аналогии двух языков шизофрении. Разрыв поверхности не
имеет ничего общего с глубинным Spaltung [расщепление, расслоение, трещина --
нем.]. Противоречие, подмеченное в бесконечном разделении прошлого-будущего на
бестелесной линии Эона, не имеет ничего общего с противостоянием полюсов в
физическом настоящем тел. Даже слова-бумажники выполняют совершенно разнородные
функции.
У ребенка можно найти шизоидную "позицию" еще до того, как он достигнет
поверхности и овладеет ею. Даже на поверхности всегда можно найти шизоидные
фрагменты, поскольку ее функция как раз в том, чтобы организовывать и
развертывать стихии, поднимающиеся из глубины. От этого смешивание всего со всем
— и детского овладения поверхностью, и провала поверхности у шизофреника, и
господства поверхности у личности, называемой, к примеру, "извращенной", — не
становится менее отвратительным. Работы Кэррола всегда можно представить в виде
шизофренического рассказа. Опрометчивые английские психоаналитики так и делают:
они отмечают тело-телескоп Алисы, его складывание и раздвижение, ее явную
прожорливость, скрытую экскре-ментальность и одержимость навязчивыми идеями;
здесь же фигурируют кусочки, обозначающие как объедки, так и "отборные блюда";
быстро распадающиеся коллажи и этикетки пищеварительных слов; а также, потеря ею
самотождественности, рыба и море... Можно только гадать, какой вид безумия
клинически представлен Шляпным Болванщиком, Мартовским Зайцем и Мышью-Соней. А в
противопоставлении Алисы и Шалтая-Болтая всегда можно опознать два амбивалентных
полю130
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
са: "отчлененные органы — тело без органов", тело-решето и великолепное тело. У
Арто не было особых причин восставать против текста Шалтая-Болтая. Но именно в
этот момент звучит предостережение Арто: "Мне не удалось сделать перевода.
Никогда не любил этого стихотворения. ...Я действительно не люблю стихов или
языков поверхности". У плохого психоанализа есть два способа обмануться: верить,
что открыл некое всеобщее сходство, которое можно обнаружить в ком угодно, или
полагать, что открыл аналогии, создающие ложное впечатление различий. Таким
образом, как клинико-психиат-рический, так и литературно-критический подходы
бьют мимо цели. Структурализм прав, подчеркивая тот момент, что о форме и
содержании можно говорить только в связи с изначальными и несводимыми
структурами, в рамках которых они организуются. Психоанализ должен обрести
геометрическое измерение, прежде чем он обратиться к историческим сюжетам. Ибо и
сама жизнь, и даже сексуальность обретаются внутри организации и ориентации
этого измерения еще до того, как обнаруживаются в производящей материи или
порождающей форме. Психоанализ не может удовлетвориться указанием на особые
случаи, манифестацией истории или означиванием комплексов. Психоанализ — это
психоанализ смысла. Он сначала географичен, а уже потом историчен. Он различает
разные страны. Арто — это ни Кэррол и не Алиса, Кэррол — это не Арто и даже не
Алиса. Арто бросает ребенка в ситуацию чрезвычайно жестокой альтернативы --
согласно двум языкам глубины, — альтернативы телесного действия и страдания.
Либо ребенок не рождается, то есть, не покидает футляров своего будущего
спинного мозга, над которым прелюбодействуют его родители (своего рода
самоубийство наоборот), либо он создает текучее, великолепное, огненно-яркое
тело без органов и без родителей (подобное тому телу, которое Арто называет
своей еще неродившейся "дочкой"). Напротив, Кэррол ждет ребенка в соответствии с
языком бестелесного смысла: он ждет в той точке и в тот момент, когда ребенок
уже покинул глубину материнского тела, но еще должен открыть глубину своего
собственного тела. Это тот краткий поверхностный миг, где ма131
ЛОГИКА СМЫСЛА
ленькая девочка соприкасается с поверхностью воды, подобно тому, как Алиса — с
потоком собственных слез. д это — разные области, разные и несвязанные
измерения. Можно считать, что у поверхности свои монстры — Снарк и Бармаглот,
свои ужас и жестокость, которые хотя и не из глубины, но тоже обладают когтями и
могут вцепиться сбоку или даже утащить нас обратно в пучину, от которой мы
думали, что избавились. Потому-то Кэррол и Арто никогда не встретятся. Только
комментатор может менять измерения — и в этом его величайшая слабость, знак
того, что он вообще не живет ни в каком измерении. Мы не отдали бы и одной
страницы Антонина Арто за всего Кэррола. Арто — единственный, кто достиг
абсолютной глубины в литературе, кто открыл живое тело и чудовищный язык этого
тела — выстрадал, как он говорит. Он исследовал инфра-смысл, все еще не
известный сегодня. Но Кэррол остается мастером и картографом-первопроходцем
поверхностей — тех самых поверхностей, которые, как считалось, столь хорошо
изучены, что никому не приходило в голову продолжить их исследование. А между
тем, на этих поверхностях располагается вся логика смысла.
Четырнадцатая серия: двойная каузальность
Хрупкость смысла легко можно объяснить. У атрибута совсем иная природа, чем у
телесных качеств. У события совсем иная природа, чем у действий и страданий
тела. Но оно вытекает из них: смысл — это результат телесных причин и их
смесей. Таким образом, причина всегда угрожает присечь событие. Последнее
избегает этого и подтверждает свою самобытность, но только в той мере, в какой
причинная связь подразумевает неоднородность причины и эффекта: связь причин
между собой и связь эффектов между собой. Иными словами, бестелесный смысл --
как результат действий и страданий тела — сохраняет свое отличие от телесной
причины лишь в той мере, в какой он связан на поверхности с квази-причинами,
которые сами бестелесны. Стоики ясно видели: событие подчиняется двойной
каузальности, отсылая, с одной стороны, к смесям тел, выступающим в роли его
причины, а с другой — к иным событиям же, которые суть его квази-причины1. И
наоборот, если эпикурейцы не преуспели в развитии своей теории оболочек и
поверхностей и не дошли до идеи бестелесных эффектов, то, возможно, потому, что
"симулякры" остаются для них подчиненными одной лишь каузальности тел в глубине.
Но необходимость учета двойной каузальности ясна даже с точки зрения чистой
физики поверхностей: события на поверхности жидкости отсылают, с одной стороны,
к межмолекулярным изменениям, от которых они зависят как от своей реальной
причины, а с другой --
_________
1 Клемент Александрийский, Stromateis, 8:9: "Стоики говорят, что тело — это
причина в буквальном смысле; но бестелесное — метафизическим образом --
выступает в виде причины".
ЛОГИКА СМЫСЛА
к вариациям поверхностного натяжения, от которого они зависят как от своей
квази-причины — идеальной или "фиктивной". Мы попытались обосновать эту вторую
каузальность ссылкой на ее соответствие бестелесному характеру поверхности и
события. Нам казалось, что событие как таковое — то есть смысл — отсылает к
парадоксальному элементу, проникающему всюду как нонсенс или как случайная точка
и действующему при этом, как квази-причина, обеспечивающая полную автономию
эффекта. (Эта автономия отнюдь не противоречит ранее упомянутой хрупкости
поверхности, поскольку две фигуры нонсенса на поверхности могут в свою очередь
превращаться в два "глубинных" нонсенса страдания и действия, а бестелесный
эффект может быть впитан глубиной тел. И наоборот, хрупкость поверхности не
ставит под сомнение ее автономию, поскольку смысл обладает собственным
измерением).
Итак, автономия эффекта задается, во-первых, его отличием от причины, а
во-вторых, его связью с квази-причиной. Однако, эти два аспекта придают смыслу
очень разные и даже с виду противоположные характеристики. Ибо постольку,
поскольку он утверждает свое сущностное отличие от телесных причин, положений
вещей, качеств и физических смесей, смысл как эффект-событие характеризуется
поразительной бесстрастностью (он световодозвуконепроницаем, стерилен,
бесполезен, ни активен, ни пассивен). Бесстрастность характеризует отличие
смысла не только от обозначаемого положения вещей, но также и от выражающих его
предложений: с этой точки зрения он выступает как нечто нейтральное (чистый
экстракт, дважды отжатый из предложения, приостановка всех модальностей
последнего). Напротив, как только смысл ухвачен в своем отношении к
квази-причине, которая производит его и распределяет на поверхности, он
становится ее наследником, соучастником и даже оболочкой, обретая силу этой
идеальной причины. Мы увидели, что такая причина — ничто вне своего эффекта,
что она идет по пятам этого эффекта и удерживает с последним имманентную связь,
превращая продукт — в самый момент его производства — в нечто продуктивное.
Нет нужды повторять, что смысл,
ДВОЙНАЯ КАУЗАЛЬНОСТЬ
по существу, производится: он никогда не изначален, но всегда нечто причиненное,
порожденное. Однако, такое порождение двунаправленно и--в связи с имманентностью
квази-причины — задает путь, по которому смысл следует и который он заставляет
ветвиться. В данных условиях эту порождающую силу следует увязать с
предложением, поскольку выражаемый смысл активирует остальные измерения
предложения (сигнификацию, манифестацию и денотацию). Но нужно понять ее и в
связи с тем способом, каким эти измерения выполняются, и даже в связи с тем, что
именно их выполняет — в той или иной степени, тем или иным образом. Другими
словами, понять ее в связи с обозначаемым положением вещей, манифестируемым
состоянием субъекта и сигнифицируемыми понятиями, свойствами и классами. Как же
примирить эти два противоположных аспекта? С одной стороны — бесстрастность в
отношении положений вещей и нейтральность в отношении предложений; с другой --
порождающая сила в отношении измерений предложения и положений вещей. Как
примирить логический принцип, согласно которому ложное предложение имеет смысл
(так что смысл как условие истины остается безразличен как к истине, так и ко
лжи), с не менее определенным трансцендентальным принципом, согласно которому
предложение всегда обладает истинностью, либо же ее частью или разновидностью,
которой оно заслуживает и которая принадлежит ему в соответствии с его смыслом?
Было бы недостаточно сказать, что эти два аспекта объясняются двойной фигурой
автономии, когда в одном случае мы рассматриваем эффект только в его сущностном
отличии от причины, а в другом — в его привязке к идеализированной
квази-причине. Дело в том, что две данные фигуры автономии ввергают нас в
противоречие, никак не разрешая последнее.
Такое противостояние между простой формальной логикой и трансцендентальной
логикой пронизывает всю теорию смысла. Обратимся, например, к Идеям Гуссерля. Мы
помним, что Гуссерль раскрывает смысл как ноэму акта [восприятия] или как то,
что выражено предложением. Следуя здесь за стоиками, он раскрыл бесстрастность
смысла в выражении благодаря методу
ЛОГИКА СМЫСЛА
феноменологической редукции. Ноэма не только с самого начала заключает в себе
нейтрализованного двойника тезиса и модальности выражающего предложения
(воспринятое, вспоминаемое, воображаемое), но и обладает ядром, совершенно
независимым от модальностей сознания и тетических характеристик предложения и
полностью отличным от физических качеств объекта, полагаемых как реальные
(например, чистые предикаты вроде ноэматического цвета, куда не входят ни
реальность объекта, ни способ, каким мы его осознаем). Здесь, в этом ядре
ноэматического смысла возникает нечто еще более сокровенное, некий "верховный",
трансцендентальный "центр", являющийся ничем иным, как отношением между самим
смыслом и объектом в его реальности. Отношение и реальность должны теперь
возникать или полагаться трансцендентальным образом. Поль Рик¦р, вслед за
Финком, отметил этот сдвиг в четвертом разделе Идей: "не только сознание выходит
за свои пределы к усматриваемому смыслу, но и этот усматриваемый смысл выходит
за свои пределы к объекту. Усматриваемый смысл является при этом только
Пятнадцатая серия: сингулярности
Эти двойственные аспекты смысла — бесстрастность и генезис, нейтральность и
продуктивность — не таковы, чтобы внешне их можно было принять друг за друга.
Нейтральность, бесстрастность события, его безразличие к определенностям
внутреннего и внешнего, к индивидуальному и коллективному, к особенному и общему
и так далее образуют некую константу, без которой событие не обладало бы вечной
истиной и не отличалось бы от своих актуализаций во времени. Битва потому и не
является примером события среди других событий, а выступает, скорее, как Событие
в его сущности, что она одновременно осуществляется многими способами, а каждый
участник выхватывает в ее восприятии какой-то отличный от других аспект
осуществления внутри ее изменчивого настоящего. То же верно и для современного
классического сопоставления Стендаля, Гюго и Толстого — в том как они "видят"
битву сами и заставляют "видеть" ее своих героев. Кроме того, еще и сама битва
парит над своим собственным полем, она нейтральна в отношении всех своих
актуализаций во времени, нейтральна и бесстрастна к победителям и побежденным,
трусам и храбрецам; и оттого она — еще страшнее. Она никогда не в настоящем, но
всегда или вот-вот произойдет, или уже произошла. Битва уловима только для
анонимной воли, которую она сама инспирирует. Эта воля — ее следует назвать
"безразличием" — присуща смертельно раненному солдату, который больше уже ни
храбр, ни труслив, ни победитель, ни побежденный, а вообще за пределами этих
различий — он там, где длится Событие, и значит, причастен к его ужасающей
беспристрастности. "Где" происходит битва? Вот почему солдат бежит, когда бежит,
и поднимается в
ЛОГИКА СМЫСЛА
атаку, когда поднимается в атаку, вынужденный рассматривать каждую временную
реализацию с высоты вечной истины события, воплощающей себя в этой реализации и,
увы, в своей собственной плоти. И еще, солдат должен долго бороться, чтобы
подняться над храбростью и трусостью и достичь этого чистого схватывания события
посредством "волевой интуиции", то есть посредством воли, пробуждаемой в нем
событием. Такая интуиция отлична от любой эмпирической интуиции, все еще
соответствующей тому или иному типу осуществления события'. Поэтому самой
великой книгой о событии — более великой даже, чем произведения Стендаля, Гюго
и Толстого, — является книга Стефана Кране Красный Символ Мужества, где герой
анонимно назван "молодым человеком" или "молодым солдатом". Это чем-то
напоминает битвы Кэррола, где великая суета, огромная черная нейтральная туча
или шумная толпа довлеют над сражающимися, обособляя и рассеивая их только ради
того, чтобы сделать их еще более безликими. Действительно, существует бог войны,
но из всех богов он самый бесстрастный, самый бесчувственный к мольбам --
"Светозвуководонепроницаемость", пустые небеса. Эон.
Что касается общих модусов предложения, то нейтральность смысла проявляется по
отношению к ним с нескольких точек зрения. С точки зрения количества смысл не
является ни частным, ни общим, ни универсальным, ни личным. С точки зрения
качества он совершенно не зависит ни от утверждения, ни от отрицания. С точки
зрения модальности он не является ни ассерторическим, ни аподиктическим, ни даже
вопросительным (в модусе субъективной неопределенности или объективной
возможности). С точки зрения отношения он не сливается внутри выражающего его
предложения ни с денотацией, ни с манифестацией, ни с сигнификацией. И, наконец,
__________
1 Георг Гурвич вводит словосочетание "волевая интуиция" для выделения типа
интуиции, чья "данность" не ставит предела деятельности. Он применял ее к Богу
Дунса Скотта и Декарта, к воле Канта и чистому действию Фихте. (Morale theorique
et science des moeurs, Paris, P.U.F., 1948, pp.54 sq.). Нам кажется, что по
содержанию оно ближе всего к "воле" стоиков — то есть, воле к событию, что
передается двойной связкой родительного падежа.
СИНГУЛЯРНОСТИ
с типологической точки зрения он не совпадает ни с какой-либо интуицией, ни с
какой-либо "позицией" сознания, которые мы эмпирически вывели благодаря разбору
предыдущих характеристик предложения: то есть интуициями и позициями восприятия,
воображения, памяти, понимания, веления и так далее. В полном соответствии с
требованиями метода феноменологической редукции Гуссерль наглядно показал
независимость смысла от известного числа этих модусов, или точек зрения. Но
понять всю (световодозвуконепроницаемую) нейтральность смысла ему мешает
стремление удержать в нем рациональный аспект здравого и общезначимого смысла --
поскольку Гуссерль ошибочно представляет последние как матрицу, "не-модальную
корневую форму" (Urdoxa). И это же стремление заставляет его сохранять внутри
трансцендентальной сферы форму сознания. Отсюда следует, что полную
нейтральность смысла можно получить только в качестве одной из сторон дизъюнкции
самого сознания: либо корневая первичность реального когито под юрисдикцией
разума; либо нейтрализация когито в виде "двойника", некоего "ложного когито",
ни активной, ни пассивной "тени или отражения", изъятой из-под юрисдикции
разума2. Таким образом, то, что представлено как радикальный раскол сознания,
явным образом соответствует двум аспектам смысла: его нейтральности и
порождающей силе по отношению к модусам предложения. Но решение об
альтернативном распределении этих двух аспектов в рамках данной дизъюнкции не
удовлетворительнее решения, трактующего один из них как проявление другого. В
этом случае не только генезис оказывается лже-генезисом, но и нейтральность --
псевдо-нейтральностью. Наоборот, как мы видели в отношении модификаций бытия и
модальностей предложения, одна и та же вещь должна фиксироваться и как
нейтральный поверхностный эффект, и как продуктивный принцип производства. Ее
нужно понимать не в плане дизъюнкции сознания, а в плане разделения и конъюнкции
двух каузальностей.
Мы ищем определение для безличного и до-индивидуального трансцендентального
поля, которое не похоже
...Закладка в соц.сетях
