Жанр: Философия
Три разговора между гиласом и филонусом
...вершающим
все действия, приписываемые обычно природе. Далее, я говорю, что грезили
моральная испорченность состоит не во внешнем физическом действии или движении,
но во внутренним отклонении воли от законов разума и религии. Ведь убиение врага
в сражении или приведение в исполнение смертного приговора над преступником,
согласно закону, не считаются греховными, хотя внешне действие здесь то же, что
в случае убийства. Если, таким образом, грех состоит не в физическом действии,
то делать бога непосредственной причиной всех таких действий не значит делать
его творцом греха. Наконец, я никогда не говорил, что бог есть единственный
фактор, вызывающий все движения в телах. Верно, что я отрицал, что есть какиелибо
другие действующие силы помимо духов; но это вполне согласуется с
представлением о том, что разумно мыслящие существа, производя движения,
пользуясь ограниченными силами, в конечном счете, разумеется, зависят от бога,
но непосредственно руководятся своей собственной волей, а этого достаточно,
чтобы считать их ответственными за свои действия.
Гилас. Но отрицание материи, Филонус, или телесной субстанции, - вот в чем
вопрос. Ты никогда не убедишь меня в том, что это не противоречит общему
здравому смыслу человечества. Если бы наш спор решался большинством голосов, я
уверен, что ты уступил бы в этом пункте, не собрав голосов.
Филонус. Я желал бы, чтобы наши мнения были беспристрастно изложены и предложены
суждению людей, обладающих ясным здравым смыслом, свободных от предрассудков
привитой учености. Я хотел бы выступить в качестве лица, доверяющего своим
чувствам, думающего, что он знает вещи, которые он видит и осязает, и не
допускающего никакого сомнения в их существовании; а ты со своей стороны честно
высказал бы все свои сомнения, свои парадоксы и рассказал бы о своем
скептицизме. Я охотно подчиняюсь решению любого незаинтересованного человека.
Что, кроме духа, нет субстанции, в которой могли бы существовать идеи, - это для
меня очевидно. Что непосредственно воспринимаемые объекты суть идеи, находит
согласие со всех сторон. А что чувственные качества суть объекты,
непосредственно воспринимаемые, никто не может отрицать. Совершенно очевидно,
что не может быть никакого субстрата этих качеств, кроме духа; в нем они
существуют не как модификация или свойство, но как вещь, воспринимаемая в том,
что ее воспринимает. Я отрицаю поэтому, что существует какой-либо немыслящий
субстрат чувственных объектов, и отрицаю в этом смысле существование какой-либо
материальной субстанции. Но если под материальной субстанцией подразумевается
только чувственное тело, которое можно видеть и ощущать (а нефилософская часть
мира, смею думать, ничего больше и не подразумевает), тогда для меня
существование материи более достоверно, чем ты или какой-либо другой философ
могут на это претендовать. Если есть что-нибудь, что заставляет большинство
людей отвергать понятия, которые я поддерживаю, то это проистекает из
недоразумения, приписывающего мне отрицание реальности чувственных вещей; но так
как в этом повинен ты, а не я, то из этого следует, что восстают против твоих
понятий, а не моих. Я утверждаю, что я так же, как в своем собственном
существовании, уверен, что существуют тела и телесные субстанции (подразумевая
вещи, которые я воспринимаю чувствами) и что, признавая это, большая часть людей
нисколько этим не озабочена и не считает себя заинтересованной судьбой тех
неведомых природ и философских сущностей, к которым некоторые люди относятся с
такой нежностью.
Гилас. Что ты скажешь на следующее? Раз, по-твоему, люди судят о реальности
вещей с помощью своих чувств, то как возможны ошибки вроде тех, когда человек
считает луну гладкой светящейся поверхностью, около фута в диаметре, или
четырехугольную башню, видимую на расстоянии, круглой, или весло, конец которого
в воде, сломанным?
Филонус. Он не заблуждается, что касается идей, которые он на самом деле
воспринимает, но ошибается в выводах, которые он делает из своих наличных
восприятий. Так, в случае с веслом он непосредственно воспринимает зрением его
как сломанное, и он прав. Но если он из этого заключает, что, вынув весло из
воды, он снова воспримет его сломанным или что оно на его осязание произведет
такое впечатление, какое обыкновенно производят сломанные вещи, то в этом он
заблуждается. Подобным же образом, если из того, что он воспринимает в одном
месте, он заключает, что, когда приблизится к луне или башне, он будет
воспринимать те же идеи, то он ошибается. Но его ошибка заключается не в том,
что он воспринимает непосредственно и в данный момент (было бы очевидным
противоречием предполагать, что он заблуждается в этом отношении), а в
неправильном суждении, составляемом им об идеях, которые, по его предположению,
связаны с непосредственно воспринимаемыми, или об идеях, которые, как он
воображает, исходя из того, что воспринимает в данный момент, будут восприняты
при других обстоятельствах. Это - то же самое, что имеет место по отношению к
коперниканской системе. Мы здесь не воспринимаем никакого движения Земли, но
было бы ошибочно из этого заключать, что мы не воспринимали бы ее движения, если
бы находились на столь же большом расстоянии от Земли, на каком мы теперь
находимся от других планет.
Гилас. Я понимаю тебя и вынужден признать, что ты говоришь вещи довольно
правдоподобные; но позволь мне напомнить тебе об этом. Скажи, пожалуйста,
Филонус, не считал ли ты прежде столь же решительно, что материя существует, как
теперь ты считаешь, что она не существует?
Филонус. Считал. Но в характере решительности есть разница. Прежде она
основывалась без всякой проверки на предрассудке; теперь же, после исследования,
- на очевидности.
Гилас. В конце концов у нас спор, по-видимому, скорее о словах, чем о вещах. Мы
согласны относительно вещи и расходимся в ее названии. Что идеи вызываются у нас
извне, очевидно; и не менее очевидно, что должны быть - я не хочу сказать
архетипы, а - силы вне души, соответствующие этим идеям. А так как эти силы не
могут поддерживаться сами собой, то необходимо допустить существование
некоторого субъекта их, который я называю материей, а ты - духом. В этом вся
разница.
Филонус. Скажи, Гилас, является ли это могущественное бытие, или субъект сил,
протяженным?
Гилас. Оно не имеет протяжения; но оно обладает силой вызвать в тебе идею
протяжения.
Филонус. Само оно поэтому непротяженно?
Гилас. Это я признаю.
Филонус. Не является ли оно также деятельным?
Гилас. Вез сомнения; иначе как мы могли бы ему приписывать силу?
Филонус. Теперь позволь мне задать тебе два вопроса: во-первых, соответствует ли
это обыкновению философов или кого-либо другого - давать название материи
непротяженному деятельному бытию? И, во-вторых, не является ли смешной
нелепостью употреблять названия вопреки общепринятым в языке?
Гилас. Прекрасно, пусть, если тебе угодно, это называется не материей, а какимнибудь
третьим качеством, отличным от материи и духа. Но на каком основании ты
^называешь это духом? Не предполагает ли понятие духа, что последний мыслит -
точно так же, как и то, что он деятелен и непротяженен?
Филонус. Мое основание состоит в следующем: я хотел бы вложить определенное
понятие в то, о чем я говорю; но у меня нет понятия действия, отдельного от акта
воли, а акт воли я не могу себе представить коренящимся где-либо в ином месте,
кроме духа; поэтому, когда я говорю о деятельном бытии, я обязан подразумевать
дух. К тому же что может быть яснее того, что вещь, которая не имеет идей в себе
самой, не может сообщить их мне; если же у нее есть идеи, то она несомненно
должна быть духом. Постараюсь, чтобы ты понял этот пункт яснее, если это
возможно; я утверждаю, как и ты, раз мы испытываем воздействие извне, мы должны
допустить силы извне - в бытии, отличном от нашего. В этих пределах мы сходимся.
Но затем мы расходимся - относительно рода этого могучего бытия. Я считаю его
духом, ты - материей или - я не знаю каким (я мог бы также добавить, ты не
знаешь, каким) - третьим качеством. Итак, я доказываю, что это бытие есть дух.
На основании видимых результатов я заключаю, что существуют действия. Раз есть
действия, то должен быть и акт воли; а раз существует акт воли, то есть и воля.
Далее, вещи, которые я воспринимаю, должны иметь существование - они сами или их
прообразы - вне моей души; но так как они суть идеи, то ни они сами, ни их
прообразы не могут существовать иначе как в уме; следовательно, существует и ум.
Но воля и ум составляют в теснейшем смысле души или дух. Таким образом, могучая
причина моих идей в строгом значении слова есть дух.
Гилас. И теперь, я ручаюсь, ты думаешь, что сделал этот пункт совершенно ясным,
едва ли подозревая, что твой вывод ведет прямо к противоречию. Не было ли бы
нелепостью предполагать у бога какое-либо несовершенство?
Филонус. Без сомнения.
Гилас. А испытывать страдание - несовершенство?
Филонус. Несовершенство.
Гилас. Не испытываем ли мы иногда страдание и горе из-за некоего другого бытия?
Филонус. Испытываем.
Гилас. А не говорил ли ты, что это бытие есть дух, и не есть ли этот дух бог?
Филонус. Согласен.
Гилас. Но ты утверждал, что все идеи, которые мы воспринимаем извне, исходят от
духа, который воздействует на нас. Следовательно, идеи страдания и горя
находятся в боге - другими словами, бог испытывает страдание; а это значит
сказать, что в божественной природе есть несовершенство, что, как ты признаешь,
нелепо. Таким образом, ты попал в явное противоречие.
Филонус. Что бог знает и понимает все и что он знает, между прочим, что такое
страдание и даже любое болезненное ощущение, а также что значит для его созданий
испытывать страдание, об этом не может быть вопроса. Но чтобы бог, хотя он знает
и иногда причиняет нам болезненные ощущения, сам мог испытывать страдание, это я
решительно отрицаю. Мы, будучи ограниченными и зависимыми духами, подвержены
чувственным впечатлениям, воздействиям со стороны внешнего агента, которые,
будучи произведены вопреки пашей воле, оказываются иногда болезненными и
тяжелыми. Но бог, на которого не может воздействовать никакое внешнее бытие,
который ничего не воспринимает чувствами, как это делаем мы, чья воля абсолютна
и независима, будучи причиной всех вещей, не доступен никаким помехам, никакому
сопротивлению и, очевидно, не может страдать и испытывать воздействия какоголибо
неприятного ощущения или какого-либо ощущения вообще. Мы прикованы к телу,
т. е. наши восприятия связаны с телесными движениями. По закону нашей природы на
нас оказывает воздействие всякое изменение в нервных частях нашего чувственного
тела, и это чувственное тело при правильном понимании есть только комплекс таких
качеств или идей, которые не имеют существования, отдельного от восприятия их
умом, так что связь ощущений с телесными движениями означает только
соответствие, согласно порядку природы, между двумя рядами идей или вещей,
непосредственно воспринимаемых. Но бог есть чистый дух, свободный от всякого
такого соответствия или от естественных связей. Никакие телесные движения не
сопровождаются ощущениями страдания или удовлетворения в его душе. Знать все
познаваемое, - конечно, совершенство; но теперь или страдать, или ощущать чтонибудь
чувственно - несовершенство. Первое, говорю я, свойственно богу, второе -
нет. Бог знает, что такое идеи, или имеет их; но идеи не сообщаются ему
чувством, как наши. Так как ты не различаешь там, где различие столь очевидно,
то ты заставляешь свою фантазию видеть нелепость там, где ее нет.
Гилас. Но ты все это время не принимал во внимание того, что количество материи,
как это наглядно доказано, пропорционально силе тяжести тел. А что может
противостоять наглядному доказательству?
Филонус. Позволь мне посмотреть, как ты доказываешь это.
Гилас. Я устанавливаю в качестве принципа, что моменты или количества движения в
телах находятся в прямом отношении к произведению из скорости и количества
содержащейся в них материи. Отсюда следует, что там, где скорости равны, моменты
относятся прямо, как количества материи в каждом теле. Но опытным путем найдено,
что все тела (оставляя в стороне небольшие различия, возникающие вследствие
сопротивления воздуха) падают с одинаковой скоростью; таким образом, движение
падающих тел и, следовательно, их тяжесть, являющаяся причиной или принципом
этого движения, пропорциональна количеству материи, что и требовалось доказать.
Филонус. Ты устанавливаешь в качестве самоочевидного принципа, что количество
движения в теле пропорционально произведению из скорости и материи; и это
применяется для доказательства положения, из которого выводится существование
материи. Скажи, пожалуйста, не является ли такое доказательство порочным кругом?
Гилас. В посылке я разумею только то, что движение пропорционально произведению
из скорости, протяжения и плотности.
Филонус. Допустим, что это верно, но из этого все-таки не следует, что тяжесть
пропорциональна материи в твоем философском смысле слова; разве только ты
примешь, что неведомый субстрат - или как бы ты еще ни называл его -
пропорционален названным качествам; но это предположение явно содержит pеtitiо
prinсipii. Что существуют величина и плотность или сопротивление, воспринимаемые
чувствами, я охотно признаю; как равным образом не буду спорить против того, что
тяжесть может быть пропорциональна этим качествам. Но что либо яти качества, как
они воспринимаются нами, либо силы, порождающие их, существуют в материальном
субстрате, это я отрицаю, а ты утверждаешь, однако, несмотря на твое наглядное
доказательство, еще не доказал.
Гилас. Не буду дольше настаивать на этом пункте. Но не думаешь ли ты убедить
меня в том, что натурфилософы до сих пор только грезили? Скажи, пожалуйста, что
станется со всеми их гипотезами и объяснениями феноменов, которые предполагают
существование материи?
Филонус. Что ты разумеешь, Гилас, под феноменами?
Гилас. Я разумею явления, воспринимаемые мной с помощью чувств.
Филонус. А разве явления, воспринимаемые чувствами, не те же идеи?
Гилас. Сто раз я говорил об этом.
Филонус. Таким образом, объяснить феномены - значит показать, как происходит,
что мы получаем идеи способом и порядком, которыми они запечатлеваются в наших
чувствах. Не так ли?
Гилас. Так.
Филонус. Теперь, если ты можешь доказать, что какой-нибудь философ объяснил
возникновение хотя бы одной идеи в нашей душе с помощью материи, я успокоюсь
навсегда и буду считать уничтоженным все, что было сказано против этого; но если
не можешь, то напрасно ты ссылаешься на объяснение феноменов. Легко понять, что
бытие, наделенное знанием и волей, может порождать или вызывать идеи. Но что
бытие, которое совершенно лишено этих способностей, в состоянии создавать идеи
или вообще каким-либо образом воздействовать на интеллект, этого я никогда не
пойму. Я утверждаю, что если бы даже у нас было какое-нибудь положительное
понятие материи, если бы мы знали ее свойства и могли понять ее существование;
то это все же было бы постольку же далеко от объяснения вещей, поскольку она
сама - наименее объяснимая вещь в мире. И все же, невзирая на это, отсюда не
следует, что философы ничего не сделали, так как благодаря наблюдениям и
рассуждениям о связи идей они раскрывают законы и методы природы, что составляет
полезную и интересную часть знания.
Гилас. Можно ли, наконец, допустить, что бог вводил в заблуждение весь
человеческий род? Представляешь ли ты, что он сообщил бы всему миру веру в бытие
материи, если бы ничего подобного не было?
Филонус. Я надеюсь, что ты не станешь утверждать, что всякое повально
распространенное мнение, проистекающее из предрассудка, страсти или недомыслия,
может быть приписано богу как творцу его. Источником какого бы мнения мы его ни
сделали, оно должно образоваться или вследствие того, что он раскрыл его нам в
сверхъестественном откровении, или вследствие того, что оно столь очевидно для
наших естественных способностей, которые созданы и дарованы нам богом, что нам
невозможно не согласиться с этим мнением. Но где же откровение? Или, где
очевидность, которая делает необходимой веру в материю? Больше того, откуда
явствует, что все человечество мыслит материю существующей, понимая ее как нечто
отличное от того, что мы воспринимаем нашими чувствами, или, вернее,
человечество, за исключением немногих философов, которые не знают, чего они
собственно хотят? Твой вопрос предполагает, что это пункты ясны; если бы ты
объяснил их, я счел бы себя обязанным дать тебе другой ответ. Тем временем
довольствуйся тем, что я говорю; я не допускаю, чтобы бог каким бы то ни было
образом вводил человеческий род в заблуждение.
Гилас. Но новизна, Филонус, новизна! Вот где опасность. Новые понятия всегда
вызывают недовольство; они нарушают спокойствие человеческих душ, и никто не
знает, куда они ведут.
Филонус. Я никак не могу взять в толк, почему понятие, не имеющее основания ни в
чувстве, ни в разуме, ни в божественном авторитете, следует считать подрывающим
веру в такие мнения, которые основаны на всех них или на одном из них. Я охотно
соглашаюсь, что новшества в правлении и в религии опасны и им должно
противодействовать. Но есть ли подобные же основания к тому, чтобы отбивать
охоту к ним в философии? Познание чего-нибудь, что прежде было неизвестно, есть
новшество в знании; хороши были бы успехи в искусствах и науках, если бы все
такие нововведения были запрещены. Но не мое дело - защищать новшества и
парадоксы. Что качества, которые мы воспринимаем, не присущи объектам; что мы не
должны доверять нашим чувствам; что мы ничего не знаем о действительной природе
вещей и никогда но можем быть уверены даже в их существовании; что
действительные цвета и звуки суть только некоторые непознаваемые формы и
движения; что тела имеют лишь абсолютное протяжение без какой бы то ни было
частной величины или формы; что вещь тупая, немыслящая и неактивная воздействует
на дух; что мельчайшая частица тела содержит бесчисленные протяженные части, -
таковы те новшества, таковы те странные понятия, которые отталкивают подлинное,
неизвращенное суждение всего человеческого рода и которые, будучи раз допущены,
вовлекают ум в бесконечные сомнения и затруднения. Как раз против этих и им
подобных новшеств я стараюсь реабилитировать здравый смысл. Правда, поступая
так, я могу быть вынужден пользоваться некоторыми обходными и не свойственными
обычной речи путями. Но если мои понятия однажды и до конца усвоены, то только
одно в них действительно может быть признано исключительным, а именно то, что
абсолютно невозможно, и было бы явным противоречием допустить, что существует
какое-либо немыслящее бытие, будучи недоступно восприятию умом. Но если это
понятие оказывается исключительным, то позор, что это так - в наше время и в
христианской стране.
Гилас. Что касается затруднений, которые могут возникнуть в связи с другими
мнениями, то они лежат за пределами нашей дискуссии. Твое дело - защищать свое
собственное мнение. Может ли быть что-нибудь яснее того, что ты отстаиваешь
превращение всех вещей в идеи? Ты, говорю я, который не стыдишься вменять мне в
вину скептицизм. Это так ясно, что этого нельзя отрицать.
Филонус. Ты не понимаешь меня. Я не за превращение вещей в идеи, а скорее - идей
в вещи; те непосредственные объекты восприятия, которые, по-твоему, являются
только отображениями вещей, я считаю самими реальными вещами.
Гилас. Вещами! Ты можешь претендовать на что тебе угодно, но несомненно, что ты
не оставляешь нам ничего, кроме пустых форм вещей, лишь внешнюю сторону, которая
воздействует на чувства.
Филонус. То, что ты называешь пустыми формами и внешней стороной вещей, кажется
мне самими вещами. Они отнюдь не пусты и не несовершенны, если не соглашаться с
твоим предположением, что материя составляет существенную часть всех телесных
вещей. Мы оба, таким образом, сходимся на том, что воспринимаем только
чувственные формы; но мы различаемся тем, что ты хочешь, чтобы они были пустыми
отображениями, а я - чтобы они были реальными вещами. Словом, ты не доверяешь
своим чувствам, а я доверяю.
Гилас. Ты говоришь, что веришь своим чувствам и, по-видимому, одобряешь себя за
то, что в этом сходишься с толпой. По-твоему, следовательно, истинная природа
вещи раскрывается посредством чувств. Но если так, откуда получается это
разногласие? Разве одна и та же форма и другие чувственные качества не
воспринимаются всеми способами? И зачем нам пользоваться микроскопом для того,
чтобы лучше раскрыть истинную природу тела, если она раскрывается невооруженному
глазу?
Филонус. Строго говоря, Гилас, мы видим не тот самый объект, который мы осязаем;
и не один и тот же объект воспринимается через микроскоп и невооруженным глазом.
Но если бы всякое отклонение считалось достаточным для образования нового вида
или индивидуума, то бесконечное количество названий или их спутанность сделали
бы самый язык непригодным для пользования. Поэтому, чтобы избежать этого, как и
других неудобств, понятных при некотором размышлении, люди комбинируют несколько
идей, которые получаются либо с помощью разных чувств, либо с помощью одного
чувства в разное время или в разной обстановке и относительно которых замечено,
что они имеют некоторую природную связь в смысле существования или в смысле
последовательности; все это люди подводят под одно название и рассматривают как
одну вещь, Из этого вытекает, что, когда я исследую, пользуясь помощью других
чувств, вещь, которую я видел, я это делаю не для того, чтобы понять лучше тот
же объект, который я воспринимал зрением, ибо объект одного чувства не
воспринимается другими чувствами. И когда я смотрю в микроскоп, это не значит,
что я могу воспринять яснее то, что я уже воспринимал невооруженным глазом, ибо
объект, воспринимаемый через стекло, совершенно отличен от прежнего. В обоих
случаях моя цель состоит только в том, чтобы узнать, какие идеи связаны друг с
другом; а чем больше человек знает о связи между идеями, тем больше о нем
говорят, что он знает природу вещей. Что же такого, если наши идеи переменчивы?
Какое значение имеет то, что наши чувства не при всех обстоятельствах испытывают
воздействие одних и тех же явлений? Отсюда не следует, что им нельзя доверять
или что они не соответствуют ни самим себе, ни чему-либо другому, за исключением
разве твоего предвзятого понятия о какой-то (не знаю, какой) единой, неизменной,
невоспринимаемой, реальной субстанции, обозначаемой то одним, то другим именем;
этот предрассудок проистекает, по-видимому, из неправильного употребления
обыденного языка людьми, которые говорят о различных идеях, соединяя их в уме в
одну вещь. Вот это-то и заставляет подозревать, что некоторые ошибочные мнения
философов проистекают из одного и того же первоначального источника: философы
строят свои схемы не столько на основании понятий, сколько на базе слов, которые
были образованы массой единственно для удобства и быстроты в повседневных
житейских делах, без всякого отношения к умозрению.
Гилас. Думается мне, я схватываю то, что ты имеешь в виду.
Филонус. Твое мнение состоит в том, что идеи, которые мы воспринимаем чувствами,
не суть действительные вещи, а их образы или копии. Наше познание поэтому
действительно лишь постольку, поскольку наши идеи верно воспроизводят эти
оригиналы. Но так как эти предполагаемые оригиналы сами по себе непознаваемы, то
невозможно знать, насколько наши идеи сходны с ними и сходны ли они с ними
вообще. Мы не можем, следовательно, быть уверены, что у нас есть какое-нибудь
действительное познание. Далее, так как наши идеи постоянно изменяются, в то
время как предполагаемые действительные вещи не подвержены никакому изменению,
то из этого необходимо следует, что они вовсе не могут быть верными копиями их;
или если они являются таковыми, а другие - нет, то первые невозможно отличить от
последних. И это еще глубже погружает нас в неизвестность. С другой стороны,
вникая в этот вопрос, мы не можем понять, как идея или что-либо подобное; идее
может иметь абсолютное существование вне ума; и, следовательно, по-твоему, как
может существовать какая-либо реальная вещь в природе. Результатом всего этого
является то, что мы впадаем в самый безнадежный и отъявленный скептицизм. Теперь
позволь мне спросить тебя, во-первых: твое отнесение идей к некоторым абсолютно
существующим невоспринимаемым субстанциям как их оригиналам не является ли
источником всего этого скептицизма? Во-вторых: осведомлен ли ты с помощью
чувства или разума в существовании этих непознаваемых оригиналов? И если нет, то
не является ли нелепостью допускать их существование? В-третьих: находишь ли ты,
исследовав этот вопрос, что существует что-либо отчетливо представляемое или
подразумеваемое под абсолютным или внешним существованием невоспринимающих
субстанций? Наконец, после того как рассмотрены предпосылки, не самый ли мудрый
путь - следовать природе, доверять своим чувствам и, оставляя в стороне все
заботы о непознаваемой природе или субстанциях, признать вместе с массой
действительными те вещи, которые воспринимаются чувствами?
Гилас. В настоящий момент у меня нет охоты брать на себя роль отвечающего. Я
предпочел бы посмотреть, как ты преодолеешь следующее. Скажи, объекты,
чувственно воспринимаемые одним, не воспринимаются ли подобным же образом
другими присутствующими? Если бы здесь было на сто человек больше, разве все они
не видели бы сад, деревья и цветы, как вижу их я? Но они не испытали бы такого
же воздействия со стороны идей, которые я образую своим воображением. Не
создается ли этим разница между первым видом объектов и вторым?
Филонус. Конечно, создается. И я никогда не отрицал разницу между объектами
чувства и объектами воображения. Но какой вывод ты сделаешь из этого? Не можешь
же ты утверждать, что чувственные объекты сущес
...Закладка в соц.сетях
