Жанр: Фантастика
Игры демонов 1. Начало игры
... они ехали молча, погрузившись каждая в свои мысли.
- А это кто ещё там? - Гембра вытянула голову вперёд, вглядываясь в две пешие
фигуры, стоявшие впереди на дороге явно в ожидавшие встречи.
- А это не разбойники? - обеспокоено спросила Ламисса.
- Да нет, слишком чудные для разбойников.
Двое мужчин, чинно двинувшиеся навстречу, действительно на разбойников не походили.
Они скорее напоминали актёров, но не бродячих, а городских - солидных и прикормленных.
Приблизившись, они одновременно запахнули свои яркие плащи, приподняли широкополые
шляпы, дружно отвесили помпезный поклон и начали речь на два голоса.
- Блистательный Эрствир...
- Сиятельный Эрствир...
- Не побоюсь этого слова, благороднейший Эрствир...
- Владелец большого...
- Самого большого поместья в округе...
- Приглашает вас на пир...
- По случаю...
- По случаю...
- Получения оного поместья в наследство!
Снова последовал полушутовской поклон.
Всадницы переглянулись, обдумывая неожиданное предложение. Сзади тем временем
подтянулись остальные. Последние слова незнакомцев донеслись и до них.
- Ну что, ребята, скажете? - обернулась Гембра.
- Только сегодня блистательный Эрствир собирает на пир всех проезжающих. И начало
уже скоро, - продолжил первый.
- К услугам гостей бани, прекрасная конюшня, комнаты для отдыха, не говоря уже о
прочих развлечениях, - завершил второй.
- Бани - это хорошо, - тихо заметила Ламисса.
- Ладно! - решила Гембра, - куда ехать?
Незнакомцы одновременно показали пальцем в одну точку. Там, на вершине одного из
ближайших холмов, выделялся окутанный вечерней дымкой силуэт строения, напоминавшего
не то очень большую виллу, не то очень маленький дворец.
- Итак, вперёд! - провозгласил первый незнакомец, ораторским жестом простирая руку
в сторону холма.
- А мы - с вами, - добавил второй, - вы последние гости. Начинать пора.
С этими словами он извлёк из складок плаща пузатый жбанчик с вином и, не слишком
стесняясь присутствующих и украдкой брошенного укоризненного взгляда своего напарника,
отхлебнул несколько добрых глотков.
Вблизи стало ясно, что обитель блистательного Эрствира может всё-таки потягаться не с
очень маленьким, а, пожалуй, и с небольшим дворцом. Спланированное, как вилла, строение
простёрло на невидимой с дороги стороне холма, откуда и надлежало подъезжать к главному
входу, огромные флигели, нимфей и даже амфитеатр. Многочисленные службы и подсобные
строения утопали в пышной зелени огромного фруктового сада. Подоспевшие слуги отвели
коней в стойло, а солидный дворецкий повёл последних гостей в дом.
Лучи заходящего солнца скользили по разноцветной мраморной отделке просторного
портика. Столь же просторным был и внутренний двор с большим фонтаном и
прогуливающимися возле него павлинами.
- Дому лет двести, - заметила Ламисса, - и хозяева были настоящие. Толково строили.
- Тебе лучше знать, - ответила Гембра, - ты у нас по этому делу... по хозяйскому.
Хотя и я б от такого наследства не отказалась бы.
- Эй, почтеннейший, - обратилась Ламисса к дворецкому, - а кто такой этот Эрствир и
от кого ему такая радость досталась? От отца, от дяди?
- До недавнего времени поместьем владел старший брат Эрствира, Гирамт.
- Он умер?
- Нет. Не умер. Он теперь в общине у этих... как их... двуединщиков. Слышали,
наверное... Уж не знаю, чем они его окрутили, но сначала он распустил всех рабов, а затем
передал все права на владение поместьем младшему брату Эрствиру, да так с ними и ушёл. И
никто не знает куда. Так вот!
- Значит, рабов в доме нет, только слуги?
- Рабы-то? Почти все остались. Раб без господина не может. Хоть сто раз в книге
запиши, что свободен, а раб - он так и есть раб.
- И наоборот тоже, - негромко, как бы про себя, заметила Ламисса.
- Точно! - подхватила Гембра, - свободного хоть сто раз в рабы запиши, а он всё
равно свободен.
- Вот, эти двуединщики так и говорят. Свободу, мол, всякому человеку бог даёт от
рождения и нельзя, мол, потому человека в рабстве держать. Так вот! Ох, договорятся!
- А если и новый хозяин к ним пойдёт? - ухмыльнулась Гембра.
- Ну, нет! Уж он-то не таков! Сами увидите. Ну вот, - здесь бани. Сейчас служанки
принесут всё, что надо. Особо не спешите. К началу всех позовут.
Бани, во всяком случае их женское отделение, были устроены превосходно. Парная, душ и
бассейн вмиг смыли всю дорожную усталость. Это единение с водной стихией в обрамлении
тёплого мрамора настолько захватило Гембру и Ламиссу, что им даже не захотелось
переброситься и парой слов ни с кем из соседок по бане, каковых было не менее пятнадцати.
Время от времени кто-то из них, накидывая миниатюрную набедренную повязку, выбегал в
общий с мужским отделением большой бассейн. А когда внимательные банщицы, уложив их на
удобные деревянные кушетки, стали растирать им тела, используя ароматные эссенции и
сандаловое масло, у них уже не осталось сил сопротивляться волне расслабляющего
блаженства.
- Интересно, как там ребята? - спросила Гембра обессиленно сонным голосом. - А ты
о чём всё думаешь?
- Да вот... всё думаю про этого... как его... Гирамта. Какая сила его заставила всё это
бросить?
- Мало ли какая дурь в голове заводится. Нам-то что? Посмотрим ещё на этого
блистательного Эрствира.
Нестройный шум голосов собирающихся гостей, уже заполнивших большой обеденный
зал сливался с щебетом птиц в многочисленных клетках, подвешенных к невысокому потолку.
Слуги ещё продолжали суетиться вокруг столов, рассаживая гостей, и у Гембры с Ламиссой
было время оглядеться вокруг. Зал был отделан дорогим розовым мрамором и позолотой, в
небольших нишах стояли старинной работы скульптуры, потолок и стройные четырёхгранные
колонны были густо покрыты невысокими раскрашенными рельефами. Широко распахнутые на
всю стену двери вели в сад, где тоже были накрыты столы и пышные светильники разгоняли
прохладную темноту спустившейся ночи над сияющей армией драгоценных блюд и кубков.
Наконец, по залу разнёсся густой гулкий звук большого бронзового гонга, и в другом его
конце перед взорами притихших гостей предстала помпезная процессия. Впереди шествовал
тучный мажордом в ярко-красном одеянии и высоких военных сапогах. За ним следовали две
обнажённые, в паутине тончайших золотых украшений, девушки-рабыни с опахалами из
павлиньих перьев. А далее, в окружении музыкантов высились, несомые шестёркой
по-петушиному разодетых слуг, роскошные красного дерева носилки, на которых,
облокотившись на атласные подушки, полулежал сам новоиспечённый хозяин именья -
блистательный Эрствир. Это был довольно грузный, похожий на важного самодовольного
пеликана человек неопределённого возраста с пегими коротко подстриженными волосами,
крупными, будто наспех вылепленными чертами лица, круглыми, немного навыкате глазами и
большой бородавкой на правой щеке. Его скошенное чело было увенчано золотым обручем с
крупной диадемой, массивная золотая цепь сияла на свободном белом одеянии, а золотые
перстни и браслеты почти полностью скрывали его короткие пухлые пальцы. Рука хозяина,
эффектно блеснув золотом, проделала в воздухе некий театральный пируэт, и музыканты
заиграли торжественный гимн, наподобие тех, что исполняли во время храмовых процессий,
когда на праздник из святилища выносили статую какого-нибудь местного божка. Гости, в
первый момент примолкшие от изумления, встретили хозяина волной восторженных
приветствий. Тот отвечал кивками, растягивая свой пеликаний рот в довольной улыбке. Когда
носилки достигли середины зала, музыка стихла, снова ударил гонг, и блистательный Эрствир
поднял руку вверх, призывая к вниманию.
- Приветствую всех, волею богов и моим желанием собравшихся сегодня под этой
благословенной крышей! - начал он свою речь, - Сличая различные случайности, мы должны
понять, что надо нам стремиться к тому, чтобы твёрдо знать, что ничего в этом мире не
происходит случайно. До остатков недавнего времени, как всем хорошо известно, этим домом и
поместьем владел мой достославный братец Гирамт, да пошлют ему удачи боги, в которых он
не верит. - Хозяин говорил громко и с покушением на артистизм, явно подражая столичным
ораторам.
- Но судьба несёт своё судьбоносное дело, и текущий в настоящем момент реальной
обстановки показывает, что и мы не стоим в стороне от столбовой дороги жизни, да будут
повешены на этих столбах наши общие враги. Так не убоимся же самых положительных, на
первый взгляд, последствий и провозгласим истину громко, - это слово оратор неожиданно
произнёс почти шёпотом, - а истина состоит в том, что мой достославный братец ныне в
благородной нищете и безвестности служит единому Богу двуединщиков, а нынешний хозяин
всего, что вы видите вокруг, имеет место быть вашим покорным слугой!
Под шум восторженных голосов Эрствир воздел вверх свои короткие, унизанные золотом
руки.
- Ты чего-нибудь поняла? - с иронией в голосе спросила Гембра подругу.
- Немножко, - ответила та.
- Не скажете ли, почтеннейший, не приходилось ли вам знать нашего хозяина
раньше? - обратилась Ламисса к пожилому соседу за столом, в котором она по дорогой
одежде с разноцветными атласными лентами, какие особенно любили носить в Бранале,
безошибочно распознала местного купца.
- Ещё бы не знать. Я ещё и с его покойным отцом дела вёл.
- А сам-то Эрствир кто такой? - подключилась к разговору Гембра.
- Да так сразу и не скажешь. С виду - кто-то, а разглядишь - никто. Пока отец жив
был - всё учился. Учился, учился, да так ничему и не выучился. Потом поехал в столицу.
Служить пробовал, да всё без толку. Хотел было за взятку чин получить - не вышло.
Оскандалился. Пришлось домой возвращаться. Зато, правда, потолкался в Каноре со всякими
умниками. Приехал - стал трактаты писать.
- О чём же? - поинтересовалась Ламисса.
- Так... О том, о сём. О жизни... И пьесы для театра сочиняет. А ещё рабами
приторговывает. На всех рудниках его знают. Пока брат деньги давал, по всей стране ездил.
Куда, зачем - не знаю. А теперь вот самый богатый помещик в округе.
Тем временем хозяин вознамерился продолжить речь.
- Как известно, любому барану известно, что пир без мудрой беседы - это как соль без
еды, не так ли? Так вот, спрашиваю я, известно ли вам, достопочтенные гости, что стало
причиной столь странного изменения в жизни моего возлюбленного брата? А? Нет! Вы этого не
знаете! Испорченность мира! Не больше, не меньше! И вот я мысленно подумал, что уж если
мир настолько испорчен, что из-за этого почтенные люди добровольно отказываются от
имущества и, передавая его, впрочем, не менее достойным людям, сами идут в нищенство для
того, чтобы спасти что-то там внутри, то в этом деле стоит разобраться и вспороть светом
мысли сумрачную ткань этого таинственного покрывала! Итак, сегодня во время нашего пира я
бы хотел, среди прочего, услышать, что скажут почтенные гости об испорченности мира и куда
нам от неё деваться. Не идти же, в самом деле, к этим двуединщикам. Но сначала наполним
наши кубки!
Слуги бросились разливать вина.
- За нового хозяина!
- За процветание дома!
- Долгих лет достославному Эрствиру! - загудели со всех сторон голоса.
- Нет! Не торопите мои события! - провозгласил хозяин. - Мой первый тост - за
испорченный мир, в котором иногда происходят удивительные и, не побоюсь этого слова,
приятные вещи!
Вновь заиграла музыка, и десятки рук с кубками разом поднялись вверх.
После нескольких мгновений тишины зал взорвался лавиной звуков, почти заглушившей
музыку. Разговоры, возгласы, смех, щебет птиц и звон посуды слились в тот беспорядочный
шум, который рассеивает внимание и наполняет голову расслабляющей тяжестью. Делало своё
дело и добротное многолетней выдержки виноградное вино - гости ещё не управились с
первыми закусками, а дух весёлой раскованности уже витал в зале.
- Блюд, я смотрю, будет много, так что береги силы, - с шутливой наставительностью
сказала Ламисса, кладя себе на тарелку пару приправленных зеленью перепелиных яиц.
- Угу, - отозвалась Гембра, протягивая руку к винному кувшину, но проворный слуга
её опередил и тёмно-золотистая брага, пенясь, наполнила высокий кубок из полупрозрачного
зелёного стекла.
- А правда, что мастера, который открыл способ делать небьющееся стекло, казнили? -
спросила Гембра, разглядывая свой бокал на свет.
- Говорят... - неопределённо ответила Ламисса.
- Было дело, - вступил в разговор купец, - собратья по ремеслу его оклеветали.
Испугались, что его стекло будет стоить дороже золота. А я так думаю, если какая мысль из
головы вылезла, то её уже обратно не загонишь. Даже если голову отрубить. Стекло-то всё
равно делают...
- Прекрасно! Родившуюся мысль не загонишь даже в отрубленную голову! - громкий
голос Эрствира, который каким-то непостижимым образом на своих огромных носилках
незаметно оказался рядом с говорящими, заставил их вздрогнуть от неожиданности.
- Чем не свидетельство гниения мира! Браво, почтеннейший Рагимальт! А не расскажет
ли нам что-нибудь интересное эта прекрасная белокурая женщина? Держу пари, у неё было
немало случаев убедиться в испорченности человечества! - Огромная голова свесившего с
носилок хозяина наехала откуда-то сверху и застыла перед лицом Ламиссы, мигая круглыми
рыбьими глазами. Ламисса в смущении сжала кисти рук. Весь зал смотрел на неё.
- Рассказать... Да нет, рассказать я пока не знаю что... Если хотите, я вам спою.
Хозяйская голова уплыла вверх, а Ламисса под одобрительные возгласы гостей встала
из-за стола и вышла на середину зала, где играли музыканты и кружились слепя блеском
золотых украшений гибкие танцовщицы. Она перебросилась парой фраз с музыкантами, и по
залу разнеслись первые звуки старинной мелодии. Это была грустная песня горной провинции
Риларатия, в которой рассказывалось о пятерых смельчаках, отправившихся на маленькой
лодке по бурной стремнине горной реки. Каждый куплет начинался как бы от имени одного из
них - страхи, сомнения, тяжёлые предчувствия - всё это оставалось в мыслях, ибо высказать
их означало бы предстать трусом в глазах товарищей. В конце песни лодка разбивается, упав с
высокого порога, и все пятеро гибнут в пучине, так и не отступив перед стихией.
Голос у Ламиссы был не сильный, но удивительно чистый и тонкий по интонациям. И ещё
была в нём та благородная сдержанность, которую особенно ценят знатоки хорошего пения.
Именно эта сдержанность и даже как бы отстранённость, когда поющий не показывает свои
чувства, а лишь намекает на них едва заметными нюансами, и способна по-настоящему
взволновать и заворожить слушателей. Сами певцы редко могут это объяснить, но как раз она и
отличает истинное искусство пения от, пусть даже мастерского, балаганного представления с
его преувеличенным пафосом и якобы живыми страстями.
Песня Ламиссы как-то сразу изменило настроение в зале. Весёлое возбуждение уступило
место грустной задумчивости. Даже слуги застыли возле столов с подносами и кувшинами в
руках. Гембра смотрела на свою подругу с нескрываемым удивлением. Она никак не
предполагала, что Ламисса может так хорошо петь.
- Браво! Великолепно! - закричал Эрствир, как только музыканты взяли последний
аккорд. Его громкий, несущейся с высоты голос вывел гостей из лёгкого оцепенения, и
последующие возгласы хозяина потонули в восторженном шуме зала. Ламисса вновь смутилась
и, чувствуя на себе заинтересованные взгляды, поспешила вернуться на своё место за столом.
Глава 27
Дождь то прекращался, то начинал моросить вновь, но путники не обращали на него
внимания. Лошади и ослы двигались медленно, не отрываясь от тех, кто шёл пешком. Лес,
временами сменялся высоким кустарником, но затем вновь обступал дорогу, заслоняя небо
сводом густых ветвей.
- Ну вот, - сказал Станвирм, - теперь, когда ты мне всё рассказал, я понял, как ищут
совершенства адепты духовных братств.
- Значит, тебе можно позавидовать, - с лёгкой улыбкой ответил Сфагам, - я провёл в
Братстве почти тридцать лет, а до настоящего понимания ещё далеко, хотя в начале мне тоже
всё казалось ясным.
- Только истинная вера даёт истинное понимание.
- Вера живёт в сердце, а понимание - в голове. И не очень-то они ладят между собой.
Во всяком случае, они прекрасно друг без друга обходятся, - вступил в разговор Олкрин.
- Человек может жить одной верой, а одним пониманием - нет, - продолжал
разъяснять Станвирм. - Безумие лучше бессердечия.
- Намного ли? - Олкрин прогнулся в седле, чтобы лучше увидеть своего собеседника за
едущим посредине учителем.
- Бессердечие - зло. Нет ничего страшнее зла.
- В этом и есть суть вашего учения?
- Мир пронизан злом, - возобновил свою речь Станвирм, немного помолчав, -
поэтому мало делать добро одним только близким людям. Необходимо уничтожить зло во всём
мире, ибо везде и всегда зло имеет одну природу, один корень и один и тот же лик, хоть он и
прячется за множеством ложных личин. Мир, очищенный от зла, - это и есть мир нашего Бога.
- Какого Бога? - продолжал спрашивать Олкрин.
- Бог один. Все остальные силы существуют с его дозволения и по его милости. А
милость его безгранична, и Добро есть его проявление в мире. Служа Добру, служишь
истинному Богу. Служа истинному Богу, обретаешь смысл жизни и блаженство духа. Обретая
блаженство духа, спасаешь свою душу от тяжести и скверны и от посмертных скитаний в
Тёмном мире. Воссоединившихся с Богом Добра ждёт вечное блаженство. Но нелёгок путь к
Добру. Чтобы дух мог воспарить к Добру, нужно отказаться от привязанности к земным
наслаждениям. Человек не должен быть рабом своей низменной животной природы. Эта
природа придана человеку Богом для испытания и закалки его духа, дабы он мог, преодолев её,
приблизиться к Творцу. Вы, монахи, хорошо знаете, сколь пагубны привычки к наслаждениям
на пути к совершенству.
- Вредны не сами наслаждения, а их избыток, - уточнил Сфагам.
- Но ваш опыт самоограничения служит другим целям, - продолжал Станвирм, - вы
ищете совершенства в земной жизни. Для вас Небо ещё отделилось от Земли и дух ваш
блуждает вслепую. Истина же, как говорит Пророк, не на земле, а на Небе, не в теле, а в Духе,
не во Зле, а в Добре.
- Ты действительно думаешь, что добро и зло так легко различить, как правую и левую
сторону? - спросил Сфагам.
- Бог открывает сердце Добру и помогает различать без ошибки. Но если ты боишься
ошибиться в распознании мирового зла, то можешь ограничиться и малыми делами. К примеру,
можно поселиться в хижине на берегу маленькой речки и бесплатно перевозить людей на
другой берег. И если старания твои будут бескорыстны, думы смиренны, а сердце будет
открыто Богу, тогда он непременно заметит и вознаградит твои усилия.
- Всех перевозить?
- Конечно, всех.
- И убийцу, спешащего к своей жертве?
Станвирм не сразу нашёлся, что ответить.
- Надо обратиться к Богу с молитвой, чтобы он не оставил душу преступника своей
милостью.
- Так надо, всё-таки, перевозить или нет? - с лёгкой иронией в голосе спросил Олкрин.
- Сердце подскажет, - смиренно ответил тот. - А что скажешь ты, учёный монах? -
обратился он к Сфагаму.
Тот немного помолчал, расслабленным взглядом разглядывая придорожные кусты.
- Заяц перебежал нам дорогу. А ты его и не заметил.
- И всё?
- Пока что я скажу вот что. Ни добра, ни зла в мире не существует. Они привносятся в
мир нашими оценками. А оценки эти ограничены человеческим умом и чувствами. Всё, что мы
можем сказать о добре и зле, - это обозначить ими то, что мы переживаем здесь и сейчас.
Самые мудрые способны прозреть ещё несколько звеньев цепи, но конец её всё равно скрыт от
человека, а может быть, даже и от Бога. При этом один ли бог или их много - совершенно
неважно.
А знаешь, почему определение добра и зла может быть скрыто и от божественного ума?
Потому, что для бога всё это не существенно. Для него нет ни того, ни другого. И нет ему дела
до того, чтобы разбираться в наших оценках и фантазиях. А если добро и зло действительно
существуют в мире, значит, и они созданы Богом, и, борясь с мировым злом, вы пытаетесь
исправить установленное богом устройство мира. Это уже никакое не служение. Да и как ты
представляешь себе мир без зла? Как монету с одной стороной? И что будет делать добро без
своей противоположности?
Ваше стремление к спасению души и блаженству ничуть не менее корыстно, чем любые
земные вожделения, которые вы так порицаете. Разница лишь в том, что оно просто
переносится за грань земного бытия. Что же до того, что природа человека двойственна, то с
этим я спорить не стану. Вот только из чего следует, что надо преодолевать и выдавливать из
себя её животную половину? Опять хотите исправить богову работу? Да и так ли уж плоха
наша телесная природа? Или, может быть, бог не ведал, что делал? Что низменного в животной
природе? Разве животные совершают зло? И не есть ли животные в таком случае наилучшие
праведники, действующие по велению сердца, не искушая себя вопросами и сомнениями? И
разве человек хоть чем-нибудь похож на животных в своих пороках и слабостях? Может быть,
их источник в природе самого человеческого духа, а не тела?
Ты говоришь, человек не должен быть рабом земных привязанностей. Я полагаю, что
человек не должен быть ничьим рабом. Ни своего тела, ни вознесённого на небеса бога. Но
стремление к свободе - тяжкое бремя, и я не вменяю это в обязанность каждому. Ты готов
броситься в бой за искоренение мирового зла, а сам не можешь разобраться в простейшей
ситуации, которую, кстати, сам же и придумал, и сваливаешь ответственность за выбор на
сердце, которое ещё неизвестно кого слушает.
Я понимаю, чему служит ваше самоограничение и вера в единого бога. Вы хотите, чтобы
человек не растрачивал свои духовные силы, а собрал бы их в единый луч и устремил их в
небеса, для воссоединения с вашим добрым богом. Похоже, это найдёт отклик в душах многих
людей. Но вот что выйдет из ваших попыток переделать мир - это большой вопрос. И я пока
об этом говорить не буду.
А вообще- то, ты хороший парень и мне тебя жаль, потому что, борясь с мировым злом,
ты сам наделаешь уйму зла и, в конце концов, нарвёшься на большие неприятности.
- Я не боюсь. Одна из главных заповедей Пророка - "Не бойся".
Некоторое время путники двигались молча. Тучи стали рассеиваться, и солнечные блики
заиграли на бронзовых бляхах конской сбруи, на белом балахоне Олкрина, и расцветили
золотистыми пятнами аскетично-серое одеяние Станвирма. Глянув на небо, последователь
Пророка откинул с головы капюшон, повернул голову направо к своему главному собеседнику
и тут же зажмурился. В глаза ему брызнул яркий солнечный зайчик, отскочивший от рукоятки
меча, по которой он на миг скользнул. После дождя лес вновь наполнился птичьей
разноголосицей. Двигаться стало легче, будто птицы передали путникам часть своей бодрости.
- Ты знаешь, почему монахи-отшельники прежних времён носили туфли с загнутыми
вверх носами? - спросил Сфагам.
- Нет.
- Потому что они считали, что мир устроен настолько мудро, что в нём лучше ходить,
даже не сдвигая лишний раз маленькие камушки. А ты хочешь, ни больше, не меньше,
искоренить мировое зло.
- Это было давно. С тех пор мир изменился.
- Да... Всё изменилось и ничего не изменилось. Но довольно об этом.
- Вон видишь, деревня показалась. - Станвирм показал рукой вперёд. - Мы хотим
заехать туда и поговорить с жителями. Вы с нами?
- Нам туда заезжать не обязательно. Нам самое время сейчас сделать остановку для
наших упражнений. Дорога здесь одна, потом всё равно мы вас нагоним.
- Или вы нас, - добавил Олкрин, останавливая коня.
- Желаю удачи, - улыбнулся Сфагам, - крестьяне - народ тяжёлый. С ними говорить
будет потруднее, чем с нами.
- Ты прав, - согласился Станвирм. - Сельские жители - рабы своей косности. Их не
интересует ничего, что лежит за околицей их деревни, и власть неизменных природных сил над
ними велика...
- И еда у них тяжёлая... - вставил Олкрин.
- ...Но и они не устоят перед светом истинного учения, ибо сельские жители, в отличие
от городских, в меньшей степени развращены злом. Удачи и вам!
Община двинулась в сторону деревни. Сфагам и Олкрин спешились.
- Разве уже пора заниматься? - спросил ученик.
- Самое время. Тебе надо успокоить свой дух. Ты весь открыт. Начни медитацию. Я буду
с тобой.
Когда медитация Олкрина закончилась, ученик и учитель ещё долго сидели неподвижно
напротив друг друга, не начиная разговора.
- Ты помнишь, - начал, наконец, Сфагам, твои занятия в Братстве прервались на
ступени очищения духа.
- Да, учитель, я помню.
- Ты помнишь предварительные упражнения на успокоение мыслей и обретение
внутреннего покоя. Сначала ты сидел в тёмной комнате, затем в яме, а затем в тесном кувшине
на корточках.
- Как не помнить!
- Так вот, это ещё пустяки, по сравнению с тем, что тебе предстоит на пути постижения
утончённого и сокровенного. Умом ты понимаешь, что твои навыки ничтожны, но внутри себя
ты непроизвольно вскормил ложную самость, и она уже пытается диктовать тебе свою дурную
волю. А дурная воля, как ты помнишь, волит против воли мирового закона. И ничем хорошим
это не кончается. Эта дурная воля говорит тебе, что ты уже можешь опереться на свои уменья,
которые в сравнении с навыками обычного мирского человека выглядят значительными и
создают иллюзию свободы и уверенности. Восторг успеха - сладкий враг совершенства. Он
раздувает ложную самость. Но самое опасное, что твой ум, хоть и мыслит правильно, но, не
действуя совместно с волей, не в состоянии контролировать и обуздывать раздувание самости.
Ты понимаешь меня?
- Ты заглянул на самое дно моей души, учитель.
- Я ни в чём тебя не упрекаю. Все через это проходят. Вернее, кто-то проходит, кто-то
застревает, а кто-то сворачивает на ложный путь. В твоём возрасте опасность особенно велика:
мир обрушивается на тебя всей своей лавиной, понуждая не только защититься, но и нападать.
Вот здесь бы не пойти на поводу дурной самости.
- Что же следует делать, учитель?
- Прежде всего, успокоиться и ещё раз успо
...Закладка в соц.сетях
