Жанр: Драма
Босой
... Опришор смотрит на меня ласково, с отеческой любовью. У
всякого, даже у самого угрюмого человека - а кто в этой жизни не сделался
угрюм, не замкнулся в себе? - наступает такой час или мгновение, когда у
него вдруг оттаивает душа. И тогда вся доброта, которую он так долго в себе
скрывал, подступает к глазам. И в глазах вспыхивает искра, и лучится свет,
нежный и кроткий. Размыкаются уста, и с них слетают ласковые слова, и голос,
прежде суровый и грубый, становится нежным и бархатным...
- Иногда и небеса разверзаются, не только душа у человека.
- Как это - разверзаются небеса?
- А вот как: от востока до запада ясный свод небес вдруг разламывается
надвое. Щель делается все шире и шире, и тогда те люди, на ком нет грехов,
видят ангелов, порхающих в райских кущах, и слышат, как поют их золотые
трубы. А среди серебристых облаков на золотом троне восседает сама матерь
божья. Только длится это недолго. И небеса смыкаются снова.
- А разве на свете есть люди без грехов?
- Есть, Дарие, только немного.
- А ты, бабушка, видела хоть раз, как разверзается небо?
- Я женщина злая, грехов на мне - что гусениц на иве. Одного тебя, к
примеру, сколько ругала да прутом порола...
На ивах, что росли у дедушки в большом саду, никаких гусениц и в помине
не было. А много их было на старой иве перед нашим домом, в Омиде, -
больших, зеленых, на спине пятнышки с булавочную головку - красные,
коричневые, синеватые. Если б у моей суровой бабки из Кырломана я пожил
подольше, то, может, в ее больших сердитых глазах мне и довелось бы заметить
светлое сияние, а то и почувствовать хоть на миг ласку в ее голосе... И все
же хорошо, что я не жил там долго... Ведь потом случались там и страшные
вещи...
Когда мне кажется, что я вот-вот разнежусь, растрогаюсь, во мне
просыпается бабушкин характер: я становлюсь надменным и стараюсь выглядеть
твердокаменным.
- Не позволяй, чтоб злые люди лезли тебе в душу...
- Нужно время, чтоб разобраться, кто из людей хороший, а кто злой.
Бывает, что и за всю жизнь не разберешься...
Добрыми глазами смотрит на меня и Павел. Я чуть не рассиропился. И
чтобы они не подумали, будто я не умею собой владеть, выпрямился, поднял
голову и, избегая их взглядов, проговорил:
- Счастливо оставаться...
- Счастливого пути, Дарие, парнишечка...
Павел, раздосадованный моей холодностью, не промолвил ни слова.
И я - шкандыб-шкандыб - заковылял к городу, к его черным обожженным
стенам.
Дунай остался справа. Уже не слышно было его тихого журчания, к
которому слух мой привык за три прошедших дня, и я почувствовал себя
одиноким - я ведь и впрямь был одинок!.. Глубокая печаль охватила меня. Я
видел, как умиравший закат бросал на мутные воды большие кроваво-красные
пятна. О, если бы глазам нашим, пока мы живы, являлся только тот
кроваво-красный свет, который оставляет на воде солнце в минуты восхода или
заката! А то ведь перед нашим взором снова и снова струится настоящая
человеческая кровь! Войны, сколько и где бы они ни шли, всегда мешали кровь
с землею, а сколько войн вели люди на всем течении Дуная, старого, как мир!
А сколько было восстаний!
- Одному из восстаний я тоже был свидетель, а окажись я постарше - и
сам участвовал бы в нем, может, и кровь бы проливал.
- И не пожалел бы?
- Нет, не пожалел. Когда тебе плюют в лицо и бьют морду, гоняют на
работу и издеваются, неужто ты так и будешь терпеть, не подымешь дубину и не
огреешь злодея по голове? Не схватишь нож и не вонзишь его в оплывшее жиром
и скрытое под дорогими одеяниями брюхо помещика, которому неведомы ни
человеческие чувства, ни сострадание? Не тому надо удивляться, что порою
босой люд, подавив в себе всякий страх, с топорами да вилами отважно
подымается против господ, громит и жжет помещичьи усадьбы, а тому, что эти
взрывы скопившегося в сердце гнева случаются лишь время от времени и слишком
редко.
Сельская и городская беднота была настроена против войны, которую в
девятьсот тринадцатом году вели мы с нашими задунайскими соседями -
болгарами. И все же склонила голову под жандармским кулаком и пошла воевать,
выполнять скрепя сердце приказ властей.
- Что же нам понадобилось в Болгарии?
- Захватить Силистру.
- А что это - Силистра?
- Город такой.
- Там что, румыны живут?
- Нет, болгары.
- Тогда зачем его брать?
- Таков приказ властей.
- Стало быть, бояр.
- Стало быть...
Не хотела беднота и этой войны с венграми, немцами, турками и
болгарами! И все-таки пошла воевать. И все еще воюет на южной границе
Молдовы, наполовину захваченной врагом, воюет и в карпатских горах. И
неплохо воюет! А все же больше чем полстраны, захваченной немцами, работает,
склонив голову под ударами кнута, чтоб прокормить вражеские армии и глубокий
немецкий тыл.
Война требует мяса и крови, и люди отдают войне себя и свою кровь.
Может, из той крови, которой люди окропили, напоили, но еще не насытили
землю, взойдут красные маки, кровавые цветы, проглядывающие там и сям сквозь
желтизну пшеничного поля в самом начале лета?
Может, эти маки всходят и цветут для того, чтоб сказать нам:
- Довольно проливать кровь!
Может, и так... Кто из людей постиг все тайны мира?
У кого слух настолько остер, чтоб услышать,
о чем говорят цветы,
о чем шелестят деревья,
о чем шепчет трава,
о чем дают знак звезды, когда мигают в ночи своими круглыми глазами?..
Пока я узкой и пыльной тропинкой шагал по городу, разоренному и
спаленному войной, в памяти моей ожили старые страницы, читанные порой в
спешке, порой исподволь в те годы, что обратились в прах...
Джурджу! Давнишнее человеческое поселение, основанное в незапамятные
времена грубыми существами в косматых шкурах.
Когда из Малой Азии вторглись полчища турок, здесь была исмаильская
провинция. В мутных водах Дуная отразились высокие белые минареты. Здесь со
всей своей свитой переправлялись через Дунай бояре, получившие в Высокой
Порте фирман на владычество по всему господарству Румынскому, и отсюда
направлялись в Бухарест, сопровождаемые спагами*, гарцевавшими на гордых
белых конях. По этой же дороге головы многих из них какой-нибудь булук-бей
увозил в своей суме обратно в Стамбул...
______________
* Спаги - кавалеристы, туземцы из Алжира.
- А что ты, Дарие, ищешь на этой дороге?
- Только не владычества! Разве не видишь? У меня нет никакой свиты...
Я говорил неправду. Нескончаемая свита мошкары гудела вокруг,
неотступно следуя за мной. В закатном свете мошки походили на мелкие
крупинки золота... А вокруг желтела пшеница, высоко взметнув спелые колосья.
И легонько покачивалась на ветру.
В конце тропинки я увидел бледную сухопарую девушку, она держала за
веревку лошадь рыжей масти, у которой кости так и выпирали наружу. Лошадь
щипала редкую травку у обочины дороги. Девушка пристально смотрела на меня.
У нее были голубые глаза и волосы цвета спелой ржи. Кожа на лице ее отдавала
желтизной и слегка облупилась на носу, руки шелушились тоже. Мне знакомы эти
приметы пеллагры, болезни бедных, недоедающих людей, болезни, от которой нет
лекарства.
В стране пшеничного рая от пеллагры страдали не только села, но и
городские окраины, где жили поденщики.
Городское предместье представляло собой, как я понял, кучку маленьких
покосившихся домишек со сгоревшими крышами и рухнувшими заборами. Жители,
одно время покинувшие их, вернулись и вновь связали порванную было нить
жизни.
Я поздоровался с сухопарой девушкой и спросил, как пройти к станции.
- Что ты сказал?
- Как можно пройти к станции?
- По всему видать, что ты нездешний.
- Я издалека.
- Издалека... А зачем тебе на станцию?
- На поезд, до Бухареста доехать.
- А аусвайс от немцев есть?
- Нет.
- Тогда на станцию лучше не ходить. На поезд пускают только тех, у кого
есть аусвайс из немецкой комендатуры. Ты этого не знал?
- Знать-то знал, да в большой спешке из усадьбы выехал.
Девушка нагнулась и сорвала тоненький стебелек с голубым цветочком. И
стала наматывать его колечком на палец. Я ждал - не скажет ли она еще чего.
- Плохо, что ты уехал из дому, не взяв у немцев желтой бумажки. Если
хочешь добраться до Бухареста, придется идти пешком, от села к селу.
- Пешком так пешком. У меня никакого нет желания связываться с немцами.
Только сначала я хотел бы устроиться переночевать.
- Переспать ты можешь у нас, в тесноте, да не в обиде. Тятя расскажет
тебе, как добраться до Бухареста, чтоб побыстрее и без приключений.
Н-но-о-о, хвороба...
Тощая лошадь, которую потянули за веревку, подняла морду и поплелась за
нами. Я слышал, как она шлепала копытами по мягкой дорожной пыли.
Скоро мы оказались на месте. Дом - крошечная лачужка, припавшая на один
бок, - хранил следы пожара, который задел его лишь краем. Не хватало и
забора.
- Город немцы и болгары заняли сразу, как через Дунай перешли. В ту
пору холода стояли. Вот солдаты и ломали заборы на костры, грелись. Да и
наши тоже ломали, сколько их тут оставалось.
Прислонясь к косяку, в дверях стоял пожилой мужчина. Тоже сухопарый. И
тоже с облупившейся кожей.
Из-за того, что не было заборов, из-за того, что дома были повреждены
огнем и чинились в спешке, предместье выглядело заброшенным и печальным, и
немногие акации, покрытые пылью и сникшие на солнцепеке, не могли оживить
картину.
Девушка привязала лошадь к одной из акаций и подошла ко мне. Во дворе
стояла старая извозчичья телега с покосившимся колесом.
- Что, Иванка? Гостя мне привела?
Иванка махнула в мою сторону рукой.
- Он, кажется, с верховий Дуная. По реке приплыл. Течением принесло.
Теперь река и живых приносит... - Наверное, на моем лице изобразилось
удивление. Иванка повторила: - Да. Теперь течение и живых приносит. А всю
прошлую осень и зиму одних мертвецов приносило - трупы распухшие, уже
загнивать начинали. Вот парень до Бухареста дойти хочет. Переночевать ему
негде, дороги не знает, да и голодный, наверно...
Правду говорят, что сытый голодного не разумеет, но правда и то, что
голодный голодного узнаёт по глазам.
- Что ж, дело обычное. Переночевать пусть у нас переночует; еду, что на
двоих все равно мало, и на троих поделить можно, а насчет дороги, то, по
старой пословице, и слепой до Брэйлы дошел. Так и ты мимо Бухареста не
промахнешь, коли тебе непременно в Бухарест понадобилось. Входи в дом,
приятель, милости просим.
Мне пришлось еще раз выдержать борьбу с чувством умиления, которое уже
едва не овладело мной на берегу, когда я расставался с Лайошем Опришором и
Павлом. Я вспомнил, как хмурый, сердитый барин отправил меня к старику
лодочнику, швырнув всего несколько лей. Не подумал, что до Бухареста водой и
сушей путь не близкий, не дал времени даже куском хлеба запастись. Хотя в
усадьбе, где жили Илонка, Амос и много другого народа, хлеба было
вдосталь... А вот Лайош Опришор с Павлом делились со мной тем немногим, что
у них было. И теперь чужой человек, к которому я свалился как снег на
голову, говорит: "Входи в дом, приятель, милости просим..." Повсюду, как и у
нас в Омиде, встречались люди, которые были рады гостю... Распахивали перед
тобой двери дома, а вместе с домом и сердца... Сколько самых разных людей -
горшечников, ложечников, продавцов яблок и керосина и прочих мелочных
торговцев - останавливалось на ночлег в нашем домишке, в котором даже нам
самим не хватало места... Летом гости затаскивали к нам во двор и свои
телеги. Так возле телег и отдыхали, в то время как сами мы укладывались на
завалинке, под окнами, под старыми шелковицами... Зимой в маленькой нашей
комнате с покосившимся окном и низким, облупившимся потолком, мы спали
вповалку. И все равно в любой момент готовы были разделить скудную нашу
трапезу с незнакомым путником.
"Как можно, мать, чужого человека, горемыку-странника, такого же
бедняка и мученика, как мы, оставить ночевать середь дороги? Все мы люди..."
"Разве я чего говорю, Тудор?"
"Мне почудилось, Марие, будто ты расстроена..."
"Из-за Дарие расстроилась. Жар у него..."
Жар у меня бывал частенько. В огромном, вздувшемся животе скапливалась
ядовитая желто-зеленая слизь, которую иногда мне удавалось выбросить из
себя - со рвотой. Тогда становилось полегче. Потом начинали ныть зубы -
из-за болезни десен. А то я простужался, и в горле вскакивали нарывы.
"Ляг, полежи... И все пройдет..."
Порой проходило. А порой и нет... В конце концов проходило. Меня
излечивало солнце, зелень акаций и шелковиц...
Такие же распахнутые двери и сердца встретились мне и в предместье
Джурджу.
- Откуда родом-то?
- Из Омиды.
- А где это?
- Возле Турну.
- Далеко...
- Далековато...
Я рассказал, где работал, кто и как послал меня в Бухарест отвезти
письмо.
Живя все время с одной дочкой в предместье заброшенного и сожженного
города, хозяин был рад, что нашлось, с кем поговорить... А уж я ли не был
рад! Не говоря уж о том, что в этот вечер меня еще и накормили.
- Меня зовут Ницэ Олинт. Кто-то из моих предков, должно быть грек,
нашел пристанище в этом жалком порту - город стал уже турецкой провинцией и
потерял былой блеск. А ведь прежде сюда заходили с товарами генуэзские купцы
и увозили отсюда на своих парусных кораблях пшеницу, воск, мед...
Девушка давно уже улеглась спать в комнате. Я растянулся на охапке сена
в сенях, у которых не было крыши. Надо мной сверкали летние звезды. Я
любовался одиноким, блиставшим чуть в стороне Стрельцом и величественным -
из одного конца неба к другому - движением Млечного Пути.
- Жена моя, Петрица - болгарка с того берега, из Русчука. Здесь, на
Дунае, народ смешанный, не то что в других местах страны. Одних Дунай
приносит, других забирает. Многие прибиваются к берегу да тут и оседают. Так
остался тут и мой далекий предок, грек, и многие турки после распада их
империи. Внуки их еще и теперь, среди нас, носят широкие шаровары и красные
фески. Да что там! Человек прирастает к тому клочку земли, где находит для
себя и для своей семьи кусочек хлеба да глоток воды, ему уже трудно от него
оторваться, уехать в другие края. Мы промышляли в порту извозом, тем и
кормились. А три года назад эта большая война началась. Порт захирел. Мало
стало пароходов. Все зерно, что прибыло поездом и подводами из Илфова,
Влашки и Яломицы, свалили в зернохранилища, чтобы сберечь для англичан. Тут
как раз и война приспела. Хотели наши поджечь зерно, когда узнали, что немцы
возле Зимничи Дунай перешли. Да зерно горит плохо. Немцы это зерно с прошлой
осени на баржах вывозят и все никак не вывезут. А в городе и в окрестных
деревнях люди с голоду мрут. Враги все забрали. Нам только пепел в печи
оставили да глаза, чтоб плакать, и на том спасибо.
- А что, много немцы народу постреляли?
- Кого постреляли, кого порезали. Такую бойню устроили, когда через
Дунай перешли!.. Озлобились крепко. А много и в огне погибло...
- Как в огне?
- Когда дома горели, во время пожара...
- Зато теперь тихо...
- Не всегда.
И правда, со стороны Дуная послышались частые выстрелы. Коротко
прострекотал пулемет.
- Вот какая у нас тишина...
Растревоженные и испуганные выстрелами, на разных концах окраины
залаяли собаки. Через открытую дверь прошмыгнула одуревшая от страха кошка и
забилась к нам под ноги.
По-прежнему невозмутимо сиял Млечный Путь.
- Это немцы воюют? В кого же стреляют?
- Здесь им воевать уже не с кем. Боев хватает на фронтах... А выстрелы
слышны из порта... Там каждую ночь палят. Это из окрестных сел приходят
оголодавшие мужики и тайком пробираются в порт - надеются стащить
мешок-другой пшеницы. В темные ночи даже с той стороны болгары на лодках
приплывают - до складам пошарить. У них там тоже голод свирепый.
- И удается?
- Когда удается, когда нет. Немцы стреляют без всякой жалости...
- Бои здесь тяжелые были?
- Тяжелые. Но город разрушили еще раньше, до высадки немцев.
Дальнобойными пушками с болгарского берега. А самые большие разрушения
принесли эти проклятущие австрийские мониторы. Они шныряли туда-сюда по реке
и прятались за островами.
- А потопить их нельзя было?
- Да чем топить-то? Камнем из рогатки? На всю береговую линию только
две пушки и было. А когда немцы, болгары и турки пришли, город был подожжен.
Тогда и жену мою убили...
- Кто убил?
- Турки... Немцы город туркам да болгарам оставили на разграбление,
убивать тоже не запрещали. Какое там! И сами грабили, убивали налево и
направо, ровно взбесились. Я-то еще до войны из города подался. Потом уж и в
Бухарест двинул. Тут-то война меня и нагнала. Куда еще бежать? Подождал,
пока немного поулеглось, и домой воротился...
- Через вас из Болгарии румынские пленные возвращаются?
- Возвращаются иногда - по Дунаю, маленькими горстками. Бояре для своих
имений выписывают, землю обрабатывать. Иные села совсем опустели, ни живой
души не осталось, а заброшенная земля кустарником зарастает, помещику с нее
никакого доходу нет. Хотя пленные, что назад возвращаются, уже и на людей-то
непохожи. Кожа да кости. Несчастные, у кого душа никак с телом расстаться не
может...
Несчастные, у кого души не могут расстаться с телом!..
Это, наверно, и есть великая тайна жизни. И ее великая красота. Сколько
бы ни мучилось тело, как бы ни страдала сама душа, тело и душа пребывают в
объятьях друг друга. Тело не хочет лишиться души, и душа не желает
добровольно расстаться с телом. Молчи и терпи, кормись затхлой кукурузной
мукой, вареными кукурузными зернами или просом, жуй и глотай молочные семена
конопли - горьковато-сладкие на вкус, - грызи кору с деревьев или корешки
трав, как те слепые твари, что живут под землей и не знают солнечного света,
и тверди себе: переживем и это, настанут и лучшие дни, лишь бы до них
дотянуть...
На мир опустилась тишина. Тяжелая и горькая, словно пепел.
Невозмутимо сияет Млечный Путь.
Или Дорога Рабов...
Как рассказывают старики, в те времена, когда запорожские казаки - они
жили к северу от нас - схватились с надменными, разряженными в пух и прах
польскими панами, из Крыма, с дозволения Высокой Порты, которой они платили
дань, на Румынское господарство обрушились татары. Начали грабить и жечь,
убивать и уводить в рабство. Случалось, после долгих лет страданий рабам
удавалось бежать. По ночам тайком пробирались они через безлюдные, бурьяном
заросшие степи, направляясь в родные края. И дорогу им указывали крохотные
светящиеся звездочки Млечного Пути, который в народе был прозван да и по сей
день зовется Дорогой Рабов...
Иссякла татарская сила. Вот теперь на народы обрушились немцы, и опять
появились рабы.
Полно рабов в самой Германии, где их держат за колючей проволокой.
- Война есть война...
- А зачем война нужна?..
На подернутом дымкой небосводе невозмутимо сияет Дорога Рабов.
Там, на востоке, пала власть великого царя-самодержца - кончилась
династия, правившая много веков. Народ взял царя за шиворот и сбросил с
трона - это свершили рабочие, знающие, как действовать молотом и винтовкой,
крестьяне, умеющие не только сеять и жать, но и стрелять из ружья...
Великий народ, оборванный и голодный...
Революция пойдет вширь и вглубь, раскинет свою огненную сеть на весь
мир.
Уснул на соломенной подстилке Ницэ Олинт. Но сон его мало походил на
отдых. Он ворочался, скрипел зубами, и из горла его вырывались
нечленораздельные звуки, словно рычал обложенный зверь. Я видел, как он
вскидывал вверх руки, будто защищаясь от разбойничьих дубин. Отбивался
ногами. Успокаиваясь, стонал и вздыхал. Потом снова начинал скрежетать
зубами и в отчаянии махал кулаками. Война, подумал я, со всеми ее ужасами и
последствиями лишила людей даже сна, даже ночного покоя. О тех, кому послала
сон без конца, успокоив навеки, я не говорю.
Я успел немного познакомиться с войной. Вернее, мне так показалось
после того, как через наше село прошел полк баварской кавалерии, после
бедствий, которые мы вынесли от немецких и австро-венгерских тыловых частей,
после обстрела Турну, где сгорело несколько домов, после того, как я увидел
сожженные придунайские города и множество солдатских могил на всем пути, где
ждешь и не ждешь...
Но лишь теперь, шагая одиноким путником по опустевшему и опустошенному
краю между Джурджу и Бухарестом, спустя восемь месяцев после того, как по
этим местам прокатился губительный вал огня и крови, я начал по-настоящему
понимать, что такое война. Здешняя равнина, насколько я успел узнать по
своим прежним скитаниям, представлялась мне обширным краем разбросанных
повсюду курганов и акациевых зарослей, сел, где с ранней весны до поздней
осени сажали лес, и колодцев с задранными в небо журавлями, которые уже
издали зовут тебя утолить жажду. А теперь эта равнина, пересеченная изредка
пологими лощинками, являла собой картину разорения и смерти. Если бы эти
места оставались дикими с сотворения мира или пришли в запустение много
веков назад, они могли бы быть красивы своей особой красотой, чарующей взор
и греющей душу. Но здесь ведь только что жили люди, они радовались жизни и
убогому своему добру. Война безжалостно разметала в пыль их жизнь и
хозяйство и равнодушно прошла мимо, оставив после себя лишь остывшие трупы
да остатки разграбленного и рассеянного добра. Край снова стал добычей
запустения, зарос кустарником и сорной травой. Люди погибают, а земля
остается вечно молодой. Может ли земля постареть? Она продолжает жить
собственной жизнью. Какой клочок ни вспаши, где ни посей, где ни начни
копать, тотчас стеной встанет бурьян и заглушит собой все.
Такое же дикое запустение, а может, и пострашнее, являли собой,
наверно, эти плоские равнины и в прошлом, во времена бесчисленных
грабительских набегов на стольный город Бухарест и обратного беспорядочного
бегства исмаильтянских армий, спасавшихся от вил и дреколья туземного
люда...
И вот - высокие кусты шиповника на меже отделяют одно море бурьяна от
другого. Не облетели еще бледно-розовые цветки, мелкие, как медная мелочь.
Осенью кусты заалеют круглыми ягодами, словно бесчисленные открытые раны на
живом теле земли. Я знал - давно уже исчезла на полях скабиоза. Близость
человека с его плугом не пошла ей на пользу. А теперь - взгляни! - то ли из
глубинных слоев, то ли принесенный неведомым ветром, но ведь явился же
откуда-то ее род и снова укоренился в земле! И вымахал выше пшеницы, выше
ржи!
Гордо покачивает своими бархатными голубыми головками чертополох,
подставляя их солнцу, которое равнодушно отдает свое тепло притихшему полю.
Из травы прямо на дорогу выскакивает жирный пепельно-желтый заяц и
замирает, насторожив длинные уши. Вроде и не боится меня, так редко
попадаются теперь ему люди... Я вкладываю в рот согнутый указательный палец.
Свищу... Пустыня отзывается эхом. Заяц бросается прочь. Прячется.
Немного дальше, разлегшись в дорожной пыли, греют на солнце свои
красивые кольца большие черные змеи с желтыми, как песок, глазами. Рядом с
ними ползают кофейного цвета сороконожки, толстые, жирные, налившиеся ядом,
двигая десятками ног и шевеля тонкими длинными усиками.
Крупный, величиной с кошку, барсук стоит, опершись на хвост, посреди
большака и удивленно смотрит на меня своими огромными круглыми глазами,
обведенными желтой каемкой; только когда между нами остается не больше шага,
одним прыжком скрывается он в траве, путая след.
В пустынном раскаленном небе кружат ястребы и суматошно каркают вороны.
Такой обильной пищи они не видывали за всю свою жизнь! На разбитом,
накренившемся телеграфном столбе отдыхает птица, воистину редкая для этих
прибрежных мест, - орел-беркут с большим, крючковатым, как у попугая,
клювом.
Село, раскинувшееся по обеим сторонам большака, тоже пустынно. А как же
иначе? Дома сожжены до основания. Вместо них - кучи пепла, на которые сперва
ложился снег, а потом чередою пошли дожди, размывшие их и унесшие в землю.
Заборы не иначе как взлетели в воздух! От них не видно даже следов. Вдоль
большака тянется гряда щебня и пепла, доходящая мне чуть не до колена. Это
все, что осталось от самого большого в селе здания - наверно, здесь еще
прошлой осенью стояла школа.
Акации и сливы, ивы и тополя срезаны или разнесены снарядами в щепы.
Рядом с обгоревшими обрубками стволов, словно по приказу земли и солнца,
пробились наружу молодые ростки и, лишенные человеческого присмотра,
теснятся, как колючий чертополох, готовые заглушить друг друга. Разбит и
колодезный журавль. Накренилась расколотая бочка. Откатилась в сторону и
валяется колода с желобом. Ветер забросал мусором колодезный сруб, вода едва
мерцает на дне, издавая смрадный запах. Хорошо, что меня не мучит жажда!
Из сплошных зарослей колючего кустарника, которые заглушили то, что
когда-то было селом, выбирается, устремляясь ко мне, худющая кошка, желтая с
белыми полосками. Я готов поднять ее, взять на руки и нести с собой, пока
нам не попадется навстречу хоть некое подобие человека. Лишь бы не
чувствовать себя одиноким, заброшенным и покинутым всеми. Зову, протягиваю
руку. Кошка смотрит на меня миндалевидными глазами. Словно бы и хочет
подойти. Но мнется в нерешительности. И убегает, как будто я огрел ее
прутом. Забыла уже, как выглядит человек.
Я ускоря
...Закладка в соц.сетях
