Жанр: Триллер
Повести и рассказы
Клайв Баркер
Повести и рассказы:
Восставший из ада.
Жизнь зверя.
Жизнь смерти.
Они заплатили кровью.
Полночный поезд с мясом.
Пропащие души.
Страх.
Клайв БАРКЕР
ВОССТАВШИЙ ИЗ АДА
"Мечтаю я поговорить с влюбленными тенями,
Тех, кто погибли до того, как Бог любви Родился..."
Джон Донн "Обожествление любви"
Фрэнк был так поглощен разгадыванием секрета шкатулки Лемаршана, что даже
не заметил, когда зазвонил колокол.
Шкатулка была сконструирована настоящим мастером, знатоком своего дела, а
главный секрет состоял в том что она якобы
содержала в себе чудеса, подобраться к которым было невозможно, ни один ключ не
подходил к шести ее черным
лакированным сторонам, в то время как даже легкое нажатие на них намекало, что
они вполне свободно разбираются. Вот
только знай как.
Фрэнк уже сталкивался с такими головоломками в Гонконге. Типично
китайское изобретение, создание
метафизического чуда из куска твердой древесины; правда, в данном случае
китайская изобретательность и технический
гений соединились с упрямой французской логикой. Если в разгадке головоломки и
существовала система, то Фрэнк оказался
бессилен ее понять. После нескольких часов попыток методом проб и ошибок легкое
перемещение подушечек пальцев,
среднего и мизинца, вдруг принесло желанный результат - раздался еле слышный
щелчок и - о, победа! - один из сегментов
шкатулки выскочил. Фрэнк тут же сделал два открытия. Во-первых, внутренняя
поверхность была отполирована до блеска. По
лаку переливалось отражение его лица - искаженное, разбитое на фрагменты. Вовторых,
этот Лемаршан, прославившийся в
свое время изготовлением заводных поющих птичек, сконструировал шкатулку таким
образом, что при открывании ее
включался некий музыкальный механизм - вот и сейчас протикало короткое и
довольно банальное рондо.
Воодушевленный успехом, Фрэнк продолжил возню со шкатулкой, быстро
обнаружив новые варианты дальнейшего
в нее проникновения - паз с желобком и смазанную маслом втулку, надавливание на
которую позволило проникнуть дальше.
И с каждым новым движением, поворотом или толчком в действие приводился
очередной музыкальный элемент - мелодия
звучала контрапунктом, пока первоначальные ее ноты не таяли, словно заглушаемые
резьбой.
В один из таких моментов и начал звонить колокол - мерный и мрачный звук.
Он не слышал его, во всяком случае,
не осознавал, что слышит. Но когда головоломка была уже почти разгадана и
шкатулка стояла перед ним, вывернув свои
зеркальные внутренности, вдруг почувствовал, что желудок его буквально
выворачивает наизнанку, так что колокол, должно
бить, звонит уже целую вечность.
Он поднял голову. На несколько секунд показалось, что звук доносится с
улицы, но он быстро отверг эту мысль. За
работу над шкатулкой он принялся почти в полночь, с тех пор прошло несколько
часов. Он не заметил, как они прошли и ни
за что бы не поверил, если бы не стрелки на циферблате. Церкви в городе - как ни
прискорбно для прихожан - не было вовсе,
и звонить вроде бы было некому.
Нет. Этот звук доносился откуда-то издалека, словно через ту самую все
еще невидимую дверцу, которая находилась
в чудесной шкатулке Лемаршана. Выходит, Керчер, продавший ему эту вещицу, не
обманул. Фрэнк находился на пороге
нового мира, страны, бесконечно далекой от той комнаты, где он сейчас сидел.
Бесконечно далекой и, тем не менее, столь близкой теперь.
Эта мысль заставила сердце биться быстрее. Он так предвкушал, так ждал
этого мига, всеми силами воображения
стараясь представить, как это будет, когда завеса поднимется... Еще несколько
секунд - и они будут здесь, те, кого Керчер
называл сенобитами, теологами Ордена Гэша. Отозванные от своих экспериментов по
достижению наивысшего наслаждения,
они, бессмертные разумом, войдут сюда, в мир дождя и разочарований.
Всю предшествующую неделю он, не покладая рук, готовил эту комнату к их
визиту. Мыл и скоблил голые
половицы, потом усыпал их лепестками цветов. На западной стене соорудил нечто
вроде алтаря, украшенного плакатными
лозунгами. Керчер подсказал ему, что должно входить в обрядовую тематику: кости,
конфеты, иголки. Слева от алтаря стоял
кувшин с его мочой, собранной за семь дней, на, случай, если от него потребуется
жест самоосквернения. Справа - тарелка с
отрезанными голубиными головами, тоже приготовленная по совету Керчера,
намекнувшего, что неплохо будет иметь ее под
рукой.
Вроде бы ничего не было упущено для проведения ритуала. Сам кардинал,
увлекавшийся коллекционированием
рыбацких башмаков, не мог быть более скрупулезен и предусмотрителен.
Но теперь, когда звук колокола, доносившийся из шкатулки, становился все
громче, он испугался.
- Слишком поздно, - пробормотал он про себя, надеясь подавить нарастающий
страх. Загадка Лемаршана разгадана,
последний ключ повернулся в замке. Не осталось времени для страхов и сожалений.
И потом, разве он не рисковал
собственной жизнью и рассудком, чтобы эта встреча оказалась возможной? Перед ним
открывались врата к наслаждениям,
доступным воображению лишь горстки человеческих существ, еще меньшими испытанным
- наслаждениям, углубляющим и
обостряющим чувства, которые вырвут его из скучном замкнутом круга: желание,
совращение и разочарование - круга, из
которого он не в силах был вырваться с юношеских лет. Новое знание совершенно
трансформирует его, ведь верно? Никто не
сможет испытать такую глубину чувств и ощущений и не перемениться под их
воздействием.
Голая лампочка, висевшая под потолком, то тускнела, то становилась ярче.
Казалось, она следует ритму
колокольного звона, и чем громче он становился, тем ярче она разоралась. В
паузах между ударами колокола все отчетливее
был заметен окутывавший комнату мрак, словно мир, который он населял вот уже
двадцать девять лет, переставал
существовать. Затем снова раздавался удар колокола, и лампочка разгоралась так
сильно, что трудно было поверить в
предшествующую свету тьму, и тогда на несколько секунд он вновь оказывался в
знакомом мире - в комнате с дверью,
выходящей на улицу, окном, через которое, имей он волю или силы сорвать шторы,
можно било различить проблески утра.
С каждым ударом свет становился беспощадней. Под его сокрушающей силой
восточная стена дрогнула, он увидел,
как кирпичи теряют плотность, растворяются, увидел вдалеке место, откуда звонил
колокол. Мир птиц, не так ли? Огромные
черные дрозды, подхваченные ураганом... Это все, что он мог различить там,
откуда сейчас шли иерофанты, из сплошного
смятения, полного острых осколков, которые поднимались и падали, наполняя темный
воздух ужасом.
Потом вдруг стена снова затвердела, и колокол умолк. Лампочка погасла. На
сей раз безнадежно, навсегда.
Он стоял в темноте, не произнося ни слова. И если бы даже вспомнил слова
приветствий, заготовленные заранее,
язык все равно был не в силах их выговорить. Он словно омертвел во рту. А потом
вдруг - свет! Он исходил от них, от
четверых сенобитов, которые теперь, когда стена позади них замкнулась,
заполнили, казалось, всю комнату. От них исходило
довольно сильное сияние, напоминающее свечение глубоководных рыб, - голубое,
холодное, безразличное. Внезапно Фрэнк
осознал: он ведь никогда не задумывался, как они выглядят. Его воображение,
столь плодотворное и изобретательное, когда
речь заходила о воровстве и мелком мошенничестве, было во всех других отношениях
не развито. Ему не хватало полета
фантазии. Представить себе эти создания он даже не пытался.
Почему же так жалко и страшно глядеть на них? Может, из-за шрамов,
которые покрывали каждый дюйм тела:
плоть, косметически истыканная иглами, изрезанная, исцарапанная и присыпанная
пеплом?.. А может, запах ванили,
который они привнесли с собой, сладковатый запах, почти не заглушавший вони?
Или, может, потому что, по мере того, как
становилось все светлее и он видел их четче, он не заметил ни радости, ни вообще
ничего человеческого на их изуродованных
лицах: лишь отчаяние и еще голод, от которого буквально кишки выворачивало
наизнанку.
- Что это за город? - спросил один из четверки.
По голосу нельзя было определить, кому он принадлежит - мужчине или
женщине. Одежды существа, пришитые
прямо к телу, скрывали половые органы, ни интонации, ни искусно изуродованные
черти лица не давали подсказки. Когда
оно говорило, крючки, придерживающие нависавшие над глазами клапаны и
соединенные сложной системой цепей,
пропущенных сквозь мышцы и кости, с другими - крючками, прокаливающими нижнюю
губу, дергались и обнажали голое
сверкающее мясо.
- Вам задали вопрос, - сказало оно.
Фрэнк не ответил. Меньше всего в этот момент он думал - о том, как
называется этот город.
- Вы что, не понимаете? - вопросила фигура, находящаяся рядом с первой.
Ее голос, а отличие от первого, был звонче
и воздушней - голос возбужденной девушки. Каждый дюйм головы был татуирован
сложнейшим узором, на каждом
пересечении горизонтальных и вертикальных линий сверкала булавка с драгоценным
камнем, насквозь прокалывавшая кость.
Язык был тоже татуирован, аналогичным образом.
- Вы хоть знаете, кто мы? - спросило оно.
- Да, - ответил наконец Фрэнк. - Знаю.
Еще бы ему не знать, ведь они с Керчером проводили долгие ночи напролет
за обсуждением различных деталей и
нюансов, а также намеков, почерпнутых из дневников Болинброка и Жиля де Ре. Все
человечество знало об Ордене Гэша, и
он тоже знал.
И все же... он ожидал чего-то другого. Ожидал увидеть хоть малейший
признак, намек на бесконечное великолепие и
блеск, к которым имели доступ эти существа. Он-то рассчитывал, что они хотя бы
придут с женщинами, женщинами,
умащенными благовонными маслами, омытыми в ваннах с молоком, женщинами,
специально подбритыми и
тренированными для любовного акта: губы их благоухают, бедра дрожат в нетерпении
раскрыться, раздвинуться, зады
круглые и увесистые, как раз такие, как он любит. Он ожидал вздохов, вида
соблазнительных тел, раскинувшихся на полу
среди лепестков, словно живой ковер; ожидал шлюх-девственниц, чья щелочка должна
была распахнуться при первой же его
просьбе и только перед ним, чье искусство в любовных играх должно было ошеломить
и потрясти его, с каждым толчком
поднимая все выше и выше - к невиданному, неиспытанному доселе даже в мечтах
экстазу. Весь мир был бы забыт им в их
объятиях, над его похотью не будут смеяться, не будут презирать, напротив, будут
только превозносить его.
Но нет. Нет ни женщин, ни вздохов. Только эти бесполые создания с
изуродованной плотью.
Теперь говорил третий, самый изуродованный из всех. Черт лица было
практически не различить - бороздившие его
глубокие шрамы гноились пузырями и почти закрывали глаза, бесформенный
искаженный рот с трудом выталкивал слова.
- Что вы хотите? - спросило оно его.
На этот раз он слушал говорящего более внимательно, чем предыдущих двух.
Страх его таял с каждой секундой.
Воспоминание об ужасном месте, открывшемся за стеной, постепенно стиралось из
памяти. Он остался один на один с этими
обветшавшими декадентами, с вонью, исходившей от ник, их странным уродством, их
саморазоблачающей беззащитностью.
Единственное, чего он опасался сейчас, это как бы его не стошнило.
- Керчер говорил мне, что вас будет пятеро, - сказал Фрэнк.
- Инженер прибудет с минуты на минуту, - прозвучал ответ. - Еще раз
повторяю свой вопрос: чего вы хотите?
Почему бы не ответить прямо?
- Наслаждений, - сказал он. - Керчер говорил, вы в них толк знаете.
- О, да, - ответил первый. - Все, что только может представить ваше
воображение.
- Правда?
- Конечно. Конечно, - оно уставилось на Фрэнка голыми глазами. - О чем вы
мечтаете?
Вопрос, поставленный так конкретно, смутил его. Сможет ли он передать
словами природу фантасмагорических
картин, создаваемых его либидо? Он судорожно пытался подыскать нужные слова, но
в это время один из них сказал:
- Этот мир... Он что, разочаровывает вас?
- Очень сильно, - ответил он.
- Вы не первый, кто устает от его банальностей, прозвучал ответ. - Били и
другие.
- Не так много, - вмешалось лицо в шрамах.
- Верно. Их мало, лишь жалкая горсточка. Но только единицы осмеливались
воспользоваться головоломкой
Лемаршана. Люди, подобные вам, изголодавшиеся по новым возможностям, люди,
которые слышали, что мы обладаем
невиданным в данном мире искусством...
- Я ожидал... - начал Фрэнк.
- Мы знаем, чего вы ожидали, - перебил его сенобит. - И во всей глубине
представляем себе проблему и природу
вашего безумия. Это нам хорошо знакомо.
Фрэнк скрипнул зубами.
- Выходит, - сказал он, - вы знаете, о чем я мечтаю? И вы можете
предоставить мне... эти удовольствия?
Лицо существа исказилось, верхняя губа завернулась к носу, улыбка
напоминала оскал бабуина.
- Но не так, не в такой форме, как это вы себе представляете, - прозвучал
ответ.
Фрэнк пытался возразить, но существо подняло руку, делая ему знак
молчать.
- Существуют пределы нервного восприятия, - сказало оно. - Пороги, за
которые ваше воображение, каким бы
обостренным оно ни было, не в состоянии проникнуть.
- Да?..
- Да, да. О, это совершенно очевидно. Ваша развращенность, с которой вы
так носитесь, всего лишь детский лепет в
сравнении с тем, что можем предоставить мы.
- Вы готовы попробовать? - спросил второй сенобит.
Фрэнк покосился на шрамы и крючки. И снова лишился на миг дара речи.
- Так готовы или нет?
Там, за стенами, на улице вскоре должен был пробудиться мир. Он следил за
признаками этого пробуждения из окна
своей комнаты день за днем, готовясь к очередному туру бесплодных попыток, к
погоне за наслаждениями, и знал, знал, что
там не осталось ничего такого, что могло бы по-настоящему возбудить его. Не жар,
только пот. Не страсть, только внезапный
приступ вожделения, а затем, почти тотчас же, разочарование. Он повернулся
спиной к этим разочарованиям. Если бы он
только мог разгадать многообещающие символы, которые сопровождали этих существ!
Если бы... Он был готов заплатить за
это любую цену.
- Покажите мне, - сказал он.
- Назад пути нет. Вы это понимаете?
- Покажите мне.
Им не понадобилось повторной просьбы, чтобы приподнять завесу.
Он слышал, как скрипнула отворяемая дверь, и, обернувшись, увидел
исчезающий за порогом мир, вместо которого
наступила вдруг жуткая тьма. Та самая тьма, из которой вышли члены Ордена.
Перевел взгляд на сенобитов, пытаясь угадать,
что происходит. Но они исчезли. Впрочем, не совсем, остались кое-какие признаки
их недавнего присутствия. Они забрали с
собой все цветы, оставив дощатый пол голым, а символы и знаки, развешанные на
стенах, почернели, словно под
воздействием какого-то сильном, но невидимого пламени. И еще остался их запах.
Такой едкий и горький, что, казалось,
ноздри вот-вот начнут кровоточить.
Но запах гари был только началом. Вскоре он заметил, что его обволакивают
еще десятки других запахов. Духов или
цветов, сперва он едва ощущал их, но внезапно они усилились, чудовищно
усилились. Томительный цветочный аромат, запах
краски на потолке и древесного сока с пола под его ногами - все они моментально
заполнили комнату.
Казалось, он даже улавливает запах тьмы, царившей за дверью, и вонь сотен
тысяч птиц.
Он прижал ладонь ко рту и носу, чтобы как-то умерить эту атаку запахов,
но от вони пота на кончиках пальцев
закружилась голова. Возможно, его даже стошнило бы, если б вся нервная система,
от вкусовых сосочков на языке до
нервных окончаний на каждом клочке плоти, не напряглась в предвкушении чего-то
нового, необычного.
Похоже, что теперь он способен ощущать и чувствовать все - вплоть до
касания пылинок, оседающих на кожу.
Каждый вдох и выдох раздражал и горячил губи, каждое морганье век - глаза.
Глотку обжигал привкус желчи, волоконце
мяса, застрявшее между зубами, вызывало легкие спазм и подрагивание языка,
выделяя на него капельки соуса.
И слух тоже необычайно обострился. Голова его полнилась тысячью звуков,
некоторые из них производил он сам.
Движение воздуха, ударявшего в барабанные перепонки, казалось ураганом, урчание
в кишечнике - громом. Но были и
другие бесчисленные звуки, атаковавшие его откуда-то извне. Громкие сердитые
голоса, любовный шепот, рев, бренчание,
треск, обрывки песен и плача.
Выходит, он слушает теперь весь мир? Слушает утро, входящее в тысячи
домов? Правда, он мало что мог разобрать в
этом обвале звуков, какофония лишала его возможности как-то разделять и
анализировать их значение.
Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он сроду не
предполагал, что они способны доставлять
такие муки, он, который думал, что ничто в мире уже не способно удивить их.
Теперь же перед глазами все завертелось,
казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду - зрелище!
Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков
кисти. Ткань его простой,
непритязательной рубашки - невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил,
как в углу шевельнулся клещ на
отрубленной голубиной голове, как он подмигнул ему, перехватив его взгляд.
Слишком уж много всего! Слишком!
Потрясенный, он зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, "внутри"
тоже существовали зрелища -
воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность ударили его по нервам, едва
не лишив способности чувствовать
вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата
сжимаются вокруг него (была ли то борьба или
просто дружеское объятие, он не понял, главное - было больно, и он почувствовал,
что задыхается). И еще, еще волна других
ощущений захлестнула его, целая жизнь была прожита в одно мгновение, воздействуя
на кору головного мозга, вламываясь в
нем с настойчивостью, не дававшей надежды забыть.
Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, что мир,
расположенный за пределами его головы, - комната и
птицы, там, за дверью, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могли
сравниться по силе воздействия с
воспоминаниями. Уж лучше это, подумал он и попытался открыть глаза. Но веки
слиплись и не поддавались. Слезы, а может,
гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, казалось, навсегда.
Он подумал о сказаниях сенобитов, о крючках и цепях. Наверное они сыграли
с ним злую шутку, заперли его,
отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад
воспоминаний.
Опасаясь, что сходит с ума, он начал взывать к ним, хотя вовсе не был
теперь уверен, что они рядом и услышат.
- Почему? - воскликнул он. - Почему вы это со мной сделали?
Отголосок слов прогремел в ушах, но он почти не осознавал уже и этого. Из
прошлого всплывали все новые волны
воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства
(привкус молока и разочарования), но
теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже
усы и эрекция, руки тяжелые, кишки
большие.
В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как
летели годы и чувствительность
утрачивала силу, возникали более сильные, бьющие по нервам ощущения. Вот они
возникли снова, еще более острые, едкие,
перекрывающие все, что находилось у него за спиной, в темноте.
Язык буквальна купался в новых привкусах: горькое, сладкое, кислое,
соленое; пахло пряностями, дерьмом,
волосами матери; он видел города и небо; видел скорость, морские глубины;
преломлял хлеб с давно умершими людьми, и
щеки его обжигал жар их слюны. И конечно, там были женщины. Постоянно среди
хаоса и замешательства возникали
воспоминания о женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями,
привкусами.
Близость этого гарема возбуждала, несмотря на обстоятельства. Он
расстегнул брюки и начал гладить и ласкать свой
член, скорее стремясь пролить семя и избавиться от этих созданий, нежели
получить удовольствие.
Бешено работая над каждым дюймом плоти, он смутно осознавал, какое,
должно быть, жалкое зрелище являет собой:
ослепший человек в пустой комнате, распаленный плодами своего воображения. Но
даже мучительный безрадостный оргазм
не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся перед ним череду воспоминаний.
Колени у него подогнулись, и он рухнул
на голые доски пола, куда только что расплескал свою страсть. Падение принесло
боль, но реакция на нее была тут же смыта
новой волной воспоминаний.
Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал и умолял их перестать, но
ощущения только обострялись, словно
подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую
ступеньку и не принося облегчения.
Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы, слова и смысл
которых словно стирались страхом.
Казалось, этому никогда не будет конца, а если и будет, то результат один -
безумие. Нет надежды, даже мысль о ней
затерялась.
И как только он, почти неосознанно, сформулировал эту последнюю отчаянную
мысль, мучения прекратились.
Совершенно внезапно и разом, все. Исчезли. Ушли. Ушли цвет, звук,
прикосновение, вкус, запах. Неожиданно резко
он был вырван из их волны. В течение нескольких первых секунд он даже начал
сомневаться, было ли с ним это или нет. Два
удара, три, четыре...
На пятом он открыл глаза. Комната была пуста, голубиные головки и кувшин
с мочой исчезли. Дверь закрыта.
Приободрившись, он сел. Руки и ноги дрожали, голова, запястья и мочевой
пузырь болезненно ныли.
И вдруг... Какое-то движение в дальнем углу комнаты привлекло его
внимание.
Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, теперь появилась
фигура. Это бил четвертый сенобит, тот,
который тогда так и не заговорил и не показал своего лица. Теперь он видел - это
не он, а она. Капюшон, прежде надвинутый
на лоб, словно истаял, исчез, как и остальная одежда. Женщина, оказавшаяся перед
ним, была серого цвета и слегка светилась.
Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны все насечки
и надрезы на причинном месте. Она
сидела на куче гниющих человеческих голов и зазывно улыбалась.
Это сочетание чувственности и тлена совершенно сразило его. Разве может
бить хоть малейшее сомнение в том, что
именно она расправилась с этими несчастными? Их разлагающееся мясо застряло у
нее под ногтями, а их языки - их было
штук двадцать, если не больше - были разложены аккуратными рядами на ее
смазанных ароматическими маслами ляжках,
словно в ожидании входа... Не сомневался он и в том, что мозги, сочившиеся
сейчас из их ушей и ноздрей, прежде были
лишены рассудка - под воздействием удара или поцелуя, остановившего их сердца.
Керчер солгал ему. Или солгал, или сам бил чудовищно обманут. Ни
малейшего намека на наслаждения в воздухе, во
всяком случае, в человеческом понимании.
Он совершил ошибку, открыв шкатулку Лемаршана. Ужасную ошибку.
- О, я вижу, с мечтами покончено, - произнес сенобит, разглядывая его,
распростертого на голом полу. - Прекрасно.
Она встала. Языки свалились на пол, посыпались дождем, точно слизни.
- Ну что ж, тогда начнем, - сказала она.
- Это не совсем то, что я ожидала, - говорила Джулия, стоя в прихожей. За
окном смеркалось, холодный августовский
день подходил к концу. Не самое подходящее время осматривать дом, который так
долю пустовал.
- Да, работы тут хватает, - согласился Рори. - Да и неудивительно. Здесь
ничего не трогали со дня смерти бабушки.
Года, наверное, три. И потом, я уверен, последние годы жизни она не очень-то
следила за порядком.
- А дом твой?
- Мой и Фрэнка. Он был завещан нам обоим. Но кто последний раз видел
моего старшего брата, вот что хотелось бы
знать?
Она пожала плечами, притворившись, что не помнит, хотя на самом деле
помнила очень хорошо. За неделю до
свадьбы...
- Кто-то говорил, что он провел тут несколько дней прошлым летом. Не
сомневаюсь, что в любовных играх. А потом
опять куда-то исчез. Собственность его не интересует.
- Ну а что, если мы въедем, а он вернется? Он ведь имеет такие же
права...
- Откуплюсь. Возьму ссуду в банке и откуплюсь от него. Ему всегда не
хватало денег.
Она кивнула, но, похоже, все еще сомневалась.
- Не беспокойся, - сказал он, подходя к ней и обнимая. - Дом наш,
малышка. Маленько подкрасим, подновим, и здесь
будет, как в раю.
Он испытующе вгляделся в ее лицо. Порой, особенно в минуты, когда ее, как
сейчас, терзали сомнения, красота этого
лица становилась почти пугающей.
- Верь мне, - сказал он.
- Верю.
- Тогда все в порядке. Переезжаем в воскресенье, ладно?
Воскресенье.
В этой части города оно до сих пор еще являлось "днем господним". Даже
если владельцы этих нарядных домиков и
чистеньких наглаженных детишек больше и не верили в Бога, воскресенья они чтили
свято. Несколько занавесок на окнах
отдернулось, когда к дому подкатил фургон Льютона и из него начали выгружать
вещи; наиболее любопытные соседи даже
прошлись пару раз мимо под предлогом выгуливания собак, однако никто не
заговорил с новыми жильцами и тем более не
предложил помочь выгружать вещи. Воскресенье не тот день, чтоб потеть в трудах
праведных. Джулия приглядывала за
распаковыванием в доме, а Рори организовал разгрузку фургона, ему помогали
Льютон и Мэд Боб. Пришлось сделать четыре
ездки, чтоб перевезти все с Александра Роуд, и все равно к концу дня там еще
оставалось полно разных мелочей, которые
было решено забрать позже. Часа в два дня на пороге появилась Керсти.
- Вот, пришла спросить, может, понадобится моя помощь? - спросила она
немного извиняющимся тоном.
- Да ты входи, чего стоишь, - ответила Джулия. И она вошла в гостиную,
которая напоминала поле битвы, где победа
пока оставалась за хаосом, и тихо выругала Рори. Позвать эту заблудшую овцу на
помощь - нет, это только он мог такое
придумать! Да она скорее мешать будет, чем помогать. Этот постоянно сонный,
унылый вид, от одного него Джулия готова
была скрежетать зубами.
- Что я должна делать? - спросила Керсти. - Рори сказал, что...
- Да, - ответила Джулия. - То, что сказал, это уж точно.
- А где он? Рори, я имею в виду?
- Поехал еще за вещами, добавить мне головной боли.
- О...
Джулия немного смягчилась.
- Знаешь, это вообще-то очень мило с твоей стороны, - сказала она, - что
ты пришла помочь и все такое, но не думаю,
что в данный момент для тебя найдется работа.
Керсти слегка покраснела. Пусть вялая и сонная, но глупой ее никак нельзя
было назвать.
- Понимаю, - сказала она. - Ты в этом уверена? А я не могла бы... Я хочу
сказать, может, я сварю тебе чашечку кофе?
- Кофе? - переспросила Джулия. Напоминание о кофе заставило вдруг
почувствовать, как страшно пересохло в горле.
- Да, - заключила она, - недурная идея.
Приготовление кофе не обошлось без травм, впрочем, незначительных. Любое
дело, за которое бралась Керсти, тут
же обрастало сложностями. Она стояла на кухне у плиты, кипятила воду в
кастрюльке, которую до этого искала минут
пятнадцать, и думала, что, возможно, ей не следовало сюда приходить. Джулия
всегда так странно на нее смотрит, словно
огорошенная тем фактом, что она не погибла в утробе матери. Впрочем, неважно.
Ведь это Рори просил ее зайти, разве нет? И
этого было достаточно. Она бы не променяла шанса хоть раз увидеть его улыбку на
тысячу Джулий.
Минут через двадцать пять подъехал фургон - время, за которое женщины
дважды делали попытку завести разговор,
и оба раза не получалось. Слишком уж мало у них было общем: Джулия мила,
красива, ей перепадали все взгляды и поцелуи,
Керсти же была девушкой с вялым рукопожатием, и если глаза ее когда-нибудь и
блестели, как у Джулии, то только от слез -
до плача или после него. Она уже давно решила для себя, что жизнь несправедливо
устроена. Но отчего, когда она уже
смирилась с этой горькой правдой, жизнь непременно тычет ее носом еще и еще раз?
Она исподтишка наблюдала, как работает Джулия. Казалось, эта женщина не
бывает некрасивой ни при каких
обстоятельствах. Каждый жест - скинутая тыльной стороной ладони прядь волос со
лба, сдувание пыли с любимой чашки -
был отмечен легкостью и изяществом. Наблюдая за ней, она поняла причину собачьей
привязанности Рори к этой женщине, а
поняв, ощутила новый приступ отчаяния.
Наконец появился и он, щурясь и весь в поту. Полуденное солнце пекло
немилосердно. Он улыбнулся ей, обнажив
немного неровный ряд зубов, - улыбка, перед которой, как ей казалось еще
недавно, в день первой их встречи, было
невозможно устоять.
- Рад, что ты пришла, - сказал он.
- Счастлива помочь, чем могу, - ответила она, но он уже отвернулся - к
Джулии.
- Ну, как дела?
- Я прямо голову теряю, - ответила она.
- Ладно, хватит тебе возиться, можно и передохнуть, - заметил он. - В
этот заезд мы захватили кровать, - он
заговорщицки подмигнул ей, но она, похоже, не обратила внимания.
- Может, помочь с разгрузкой? - спросила Керсти.
- Льютон и Боб уже занимаются этим, - ответил Рори.
- О...
- Но готов полжизни отдать за чашечку чая.
- Мы никак не найдем этот чай, - сказала Джулия.
- Ага... Ну тогда, может, кофе?
- Конечно! - торопливо воскликнула Керсти. - А те двое, что будут?
- Они тоже умирают от жажди.
Керсти снова отправилась на кухню, наполнила кастрюльку почти до краев и
поставила на огонь. Из двери было
видно, как Рори в прихожей распоряжается разгрузкой. Они внесли кровать -
настоящее брачное ложе. Она изо всех сил
старалась отогнать возникшую перед глазами картину - он, лежа на этой кровати,
обнимает Джулию, - но не могла. Стояла,
глядя на воду в кастрюльке, следя за тем, как она закипает и над плитой
поднимается пар, и все то же видение их утех, от
которого болезненно ныло сердце, возвращалось к ней снова и снова.
Когда мужчины удалились сделать последний в этот день заход за мебелью,
терпение Джулии лопнуло окончательно.
Это просто какое-то несчастье, твердила она, в этих чемоданах, сундуках и
коробках все уложено кое-как. Приходится
раскапывать кучу ненужных вещей, прежде чем доберешься до самого необходимого.
Керсти молчала, занимаясь на кухне
перемыванием запыленной посуды.
Громко чертыхаясь, Джулия решила прерваться и вышла на крыльцо выкурить
сигарету. Прислонилась к дверному
косяку и глубоко вдохнула горьковатый воздух. Хотя было только 21 августа, весь
день в воздухе висела легкая дымка гари,
напоминающая, что осень близко.
Во всех этих хлопотах день пролетел совершенно незаметно, и внезапно
теперь, стоя на верхней ступеньке, она
услыхала колокольный звон, сзывающий прихожан на вечернюю службу; звук накатывал
ленивыми волнами. Он успокаивал
и умиротворял. И она вдруг вспомнила детство. Воспоминание не было конкретно, не
то, чтобы перед ней предстал какой-то
определенный день или место, нет. Просто возникло ощущение, что она вновь
молода, она ребенок... Ощущение имело
привкус тайны.
Года четыре прошло с тех пор, как она последний раз заходила в церковь.
Да, то был день свадьбы ее и Рори.
Воспоминание об этом дне, вернее, о надеждах, связанных с ним, которым так и не
суждено было сбыться, наполнило ее
сердце горечью. Она повернулась и вошла в дом под все усиливающийся звон
колоколов. После улицы, озаренной лучами
заходящего солнца, ей показалось, что в доме особенно темно и мрачно. Она так
страшно устала, что хотелось плакать.
Придется еще собирать эту кровать, чтоб было куда приложить голову ночью,
а ведь они еще даже не решили, в
какую из комнат ее ставить. Вот этим и надо заняться прямо сейчас, и немедленно,
чтоб не входить в заваленную вещами
гостиную и не видеть эту Керсти с вечно кислым, похоронным выражением лица.
Колокол все еще звонил, когда она распахнула дверь, ведущую на второй
этаж. Первая из трех находившихся там
комнат била самой просторной, казалось бы, чем не спальня? Но солнце еще не
проникало в нее (а возможно, и вообще
никогда не проникает), на окнах висели тяжелые шторы. Здесь было прохладней, чем
в любом другом уголке дома, но воздух
спертый. Она пересекла комнату по диагонали и подошла к окну поднять шторы.
И тут, стоя у подоконника, она вдруг обнаружила очень странную вещь.
Оказывается, штора была прибита гвоздями
к оконной раме, надежно охраняя помещение от проникновения малейших признаков
жизни с улицы. Она попыталась
отодрать ткань, но безуспешно. Человек, прибивший штору, потрудился на совесть.
Ладно, ничего, когда Рори вернется, она заставит его взять гвоздодер и
заняться этим. Она отвернулась от окна и
вдруг неожиданно отчетливо осознала, что колокол все еще сзывает прихожан. Что
это, неужели они еще не пришли на
службу? Неужели этого крючка с приманкой, сулящего райское блаженство, оказалось
недостаточно? Мысль промелькнула в
голове, не успев толком оформиться. А колокол все звонил, казалось, от звука
вибрирует сама комната. Ноги ее, и без того
ноющие от усталости, слабели и подгибались с каждым новым его ударом. Голова
раскалывалась от боли.
Отвратительная комната, решила ока, душная, а мрачные стены холодные и
влажные даже на вид. Хоть места тут и
много, но Рори ни за что не убедить ее использовать эго помещение в качестве
главной спальни. Пропади она пропадом.
Она направилась к двери, до нее оставалось всего около метра, как вдруг в
углах что-то скрипнуло, а дверь со стуком
захлопнулась. Нервы Джулии были на пределе. Она с трудом сдержалась, чтоб не
разрыдаться. И вместо этого просто сказала:
- Да поди ты к дьяволу! - и ухватилась за дверную ручку. Повернулась она
легко (а почему бы, собственно, и нет?),
но Джулия почувствовала страшное облегчение. Дверь распахнулась. Снизу из холла
струились тепло и розовато-золотистый
свет.
Она затворила за собой дверь и с чувством странного удовлетворения,
которому, казалось, не было причин,
повернула ключ в замке.
И едва успела это сделать, как колокольный звон тотчас же прекратился.
- Но это же самая большая из комната.
- Она мне не нравится, Рори. Там сыро. Можно использовать крайнюю
комнату.
- Если только удастся протолкнуть эту чертову кровать в дверь.
- Почему бы нет? Ты ведь знаешь, это можно.
- Зря только площадь будет пропадать, - возразил он, в глубине души
прекрасно понимая, что сдаться все равно
придется.
- Мамочке лучше знать, - сказала она и улыбнулась ему глазами, в
похотливом выражении которых било мало
материнского.
Времена года тянутся друг к другу, как мужчины и женщины, в стремлении
избавиться, излечиться от своих
крайностей и излишеств.
Весна, если она длится хотя бы на неделю дольше положенного срока,
начинает тосковать по лету, чтоб покончить с
днями, преисполненными томительном ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в
поту, стремится отыскать кого-то, кто
умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень устает в конце концов от собственного
великодушия и рада острой перемене,
переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.
Даже зима, самое неприветливое и суровое время года, с наступлением
февраля мечтает о пламени, в жаре которого
истаяли бы ее наряды. Все устает от себя со временем и начинает искать
противоположность, чтобы спастись от самого себя.
Итак, август уступил дорогу сентябрю, и сетовать на это было бы смешно.
По мере обустройства дом на Лодовико-стрит принимал все более уютный и
гостеприимный вид. Последовали даже
визиты от соседей, которые, присмотревшись к парочке, уже начали поговаривать о
том, как хорошо, что дом номер 55 снова
занят жильцами. Лишь один из них как-то раз упомянул вскользь Фрэнка, вспомнив,
что вроде бы один странный парень
приезжал и прожил тут несколько недель прошлым летом. Последовало секундное
замешательство, когда Рори заметил, что
приезжавший - его брат, но Джулия тут же сгладила ситуацию с присущим только ей
безграничным шармом.
За годы женитьбы Рори чрезвычайно редко упоминал о Фрэнке, хотя разница в
возрасте между братьями составляла
всего полтора года, что предполагало, что в детстве они были неразлучны. Да и
Джулия узнала об этом лишь тогда, когда он в
припадке пьяного откровения вдруг заговорил с ней о брате. Случилось это
примерно за месяц до свадьбы. Разговор
получился грустный. Оказывается, пути двух братьев окончательно разошлись, когда
они повзрослели, и Рори о том очень
сожалел. И еще больше сожалел о той боли, которую причинял родителям распущенный
образ жизни Фрэнка. Всякий раз,
когда Фрэнк сваливался откуда-то, словно с луни, он приносил с собой одни
несчастья и огорчения. Рассказы о его
приключениях всегда балансировали на грани криминала, рассказы о шлюхах и мелких
кражах ужасали семью. Но были
истории и похуже, так, во всяком случае, утверждал Рори. В приступах
откровенности Фрэнк иногда рассказывал о днях,
которые проводил, словно в бреду, в поисках наслаждений, выходящих за все
границы нравственности.
Возможно, в интонациях Рори, повествующего об этих художествах брата,
Джулия угадывала не только отвращение,
но и изрядную примесь зависти, что еще больше возбуждало ее любопытство. Как бы
там ни было, но с тех пор она постоянно
испытывала жгучий интерес к жизни этого безумца.
Затем, примерно за две недели до свадьбы, паршивая овца появилась во
плоти. Похоже, последнее время дела Фрэнка
шли неплохо. Во всяком случае об этом говорили золотые перстни на пальцах,
свежая загорелая кожа лица. Внешне он мало
походил на монстра, описанного Рори. Брат Фрэнк был обходителен и гладок, точно
отполированный камень. За считанные
часы он совершенно очаровал ее.
Странное то было время. По мере того как приближался день свадьбы, она
все меньше и меньше думала о будущем
муже и все больше - о его брате. Нельзя сказать, чтоб они были так уж непохожи.
Одинаковая веселая нотка в голосе,
живость характера сразу указывали на то, что в жилах их течет одна и та же
кровь. Но вдобавок ко всем качествам Рори
Фрэнка отличало еще и то, чего в его брате никогда не было: какое-то
очаровательное безрассудство.
Вероятно то, что случилось затем, неизбежно должно было случиться,
несмотря на все усилия побороть
инстинктивное влечение к Фрэнку, она старалась найти себе оправдание. Впрочем,
пройдя через все муки угрызений совести,
ока сохранила в памяти их первую - и последнюю - интимную встречу.
Кажется, в доме тогда как раз была Керсти, пришла по какому-то делу,
связанному с подготовкой к свадьбе. Но
обостренное чутье, которое приходит только с желанием и вместе с ним исчезает,
подсказывало Джулии, что это должно било
случиться именно сегодня. Она оставила Керсти за составлением какого-то списка и
позвала Фрэнка наверх под предлогом
показать ему свадебное платье. Да, теперь она точно вспомнила, это именно он
попросил ее показать платье, и вот она надела
фату и стояла, смеясь, вся в белом, и вдруг он оказался рядом, совсем близко. И
приподнял фату, а она все смеялась, смеялась
и смеялась, дразняще, словно испытывая его. Впрочем, ее веселье нисколько его не
охладило, и он не стал тратить времени на
прелюдию. Вся внешняя благопристойность мгновенно улетучилась, и из-под гладкой
оболочки вырвался зверь. Их
совокупление во всех отношениях, если не считать ее уступчивости, по
агрессивности и безрадостности своей напоминало
изнасилование.
Конечно, время приукрасило и сгладило подробности этого события, даже
спустя четыре года и пять месяцев она
часто перебирала в памяти детали этой сцены, и теперь, в воспоминаниях, синяки
представлялись ей символами их страсти, а
пролитые ею слезы - подтверждением искренности ее чувств к Фрэнку.
На следующий день он исчез. Улетел в Бангкок или на остров Пасхи, словом,
куда-то в дальние края, скрываться от
кредиторов. Она тосковала по нему, ничего не могла с собой поделать. И нельзя
сказать, чтобы ее тоска осталась
незамеченной. Хотя вслух это никогда не обсуждалось, но она часто задавала себе
вопрос: не началось ли последующее
ухудшение ее отношений а Рори именно с этого момента, с ее мыслей о Фрэнке в то
время, когда она занималась любовью с
его братом.
А что теперь? Теперь, несмотря на переезд и шанс начать вместе новую
жизнь, ей казалось, что каждая мелочь здесь
напоминает ей о Фрэнке.
Дело не только в соседских сплетнях, которые напоминали ей о случившемся.
Однажды, оставшись дома одна, она
занялась распаковыванием разных коробок с личными вещами и наткнулась на
несколько альбомов с фотографиями.
Большую часть составляли их снимки с Рори в Афинах и на Мальте. Но среди
призрачных улыбок она вдруг обнаружила и
другие затерявшиеся фото, хотя не припоминала, чтобы Рори когда-нибудь показывал
их ей (может, специально прятал?).
Семейные фотографии, сделанные на протяжении десятилетий. Снимок его родителей в
день свадьбы - черно-белое
изображение, потерявшее яркость за долгие годы. Фотографии крестин, на которых
гордые крестные держали на руках
младенцев, утопающих в фамильных кружевах.
А затем пошли снимки братьев вместе: сперва смешные карапузы с широко
расставленными глазами, затем
угрюмые школьники, застывшие на гимнастических снарядах и во время школьных
костюмированных балов. Затем
застенчивость, обусловленная юношескими прыщами, взяла верх над желанием
запечатлеться на снимке, и число их
уменьшилось, пока созревание делало свое дело и за лягушачьим фасадом начали
проступать черты прекрасного принца.
Увидев цветной снимок Фрэнка, валяющего дурака перед объективом, она
неожиданно покраснела. Он был так
вызывающе молод и красив, всегда одевался по последней моде. По сравнению с ним
Рори выглядел неряшливым увальнем.
Ей показалось, что вся будущая жизнь братьев уже предугадана в этих ранних
портретах. Фрэнк - улыбчивый хамелеонсоблазнитель,
Рори - добропорядочный гражданин.
Она убрала фотографии и, встав, вдруг осознала, что глаза ее полны слез.
Но не сожаления. Она была не из той
породы. Это были слезы ярости. В какой-то миг, буквально один миг между вздохом
и выдохом, она потеряла себя.
И она со всей беспощадной отчетливостью поняла, когда именно это
произошло. Когда она лежала в их свадебной,
украшенной кружевом постели, а Фрэнк покрывал ее шею поцелуями.
Изредка она заходила в комнату с прибитыми гвоздями шторами.
До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа,
решив сперва навести порядок внизу,
чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто
никогда не входил, если не считать ее
редких визитов.
Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе
отчета в странном смятении чувств,
которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же
в этой мрачной комнате нечто, что
действовала на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой
женщины. Иногда, когда Рори был занят
работой, она поднималась по ступенькам, входила и просто сидела там, не думая ни
о чем. По крайней мере ни о чем таком,
что можно было бы выразить словами.
Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был
поблизости, она старалась держаться от
комнаты подальше. Но так получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли
ее наверх, вопреки собственной воле.
Она смотрела, как Рори возится с кухонной дверью, отдирая стамеской
несколько слоев краски вокруг петель, как
вдруг услышала, что комната снова зовет ее. Видя, что муж целиком поглощен своим
занятием, она пошла наверх.
В комнате было прохладней, чем обычно, и ей это понравилось. Она
прислонила ладонь к стене, а потом прижала ее,
холодную, ко лбу.
- Бесполезно, - прошептала она, представив себе мужа за работой. Она не
любит его, как, впрочем, и он тоже не
любит ее по-настоящему, если не считать ослепления ее красивым лицом. Он целиком
погружен в свой собственный мир, а
она вынуждена страдать здесь, одинокая, отринутая от него раз и навсегда.
Сквозняк захлопнул дверь внизу. Джулия слышала, как она со стуком
закрылась.
Очевидно этот звук отвлек Рори. Стамеска дернулась и глубоко вонзилась в
палец на левой руке. Он вскрикнул,
увидев, как тут же выступила кровь. Стамеска упала на пол.
- Проклятье ада!
Она прекрасно слышала все это, но не двинулась с места. И слишком поздно,
пребывая в странном меланхолическом
ступоре, поняла, что он поднимается к ней наверх. Нашаривая в кармане ключ и
судорожно пытаясь придумать оправдание
своему пребыванию в комнате, она поднялась, но он был уже у двери. Переступил
порог и бросился к вей, зажимая правой
рукой кровоточащую левую. Кровь лила ручьем. Она сочилась между пальцами,
стекала по руке и локтю, капля за каплей
падала на половицы.
- Что случилось? - спросила она.
- Ты что, не видишь? - пробормотал он сквозь стиснутые зубы. - Порезался.
Лицо и шея у него приобрели оттенок оконной замазки. Ей и прежде
приходилось замечать у него такую реакцию, он
не выносил вида собственной крови.
- Сделай же что-нибудь! - простонал он.
- Глубокий порез?
- Откуда я знаю?! - рявкнул он. - Не могу смотреть.
Смешной все же человек, с легким оттенком презрения подумала она, но
давать волю чувствам времени не было. И
она взяла его окровавленную руку в свою, и, пока он отвернулся и глядел в
сторону, взглянула на порез. Довольно большой и
сильно кровоточит. Глубокий порез - кровь темная.
- Давай-ка лучше отвезем тебя в больницу, - предложила она.
- Ты что, не можешь сама перевязать? - спросил он, голос звучал уже не
так злобно.
- Конечно, могу. У меня и чистый бинт есть. Идем...
- Нет, - ответил он и покачал головой, лицо сохраняло все тот же
пепельно-серый оттенок. - Мне кажется, стоит
только сделать шаг - и я грохнусь в обморок.
- Тогда оставайся здесь, - успокоила она его. - Все будет хорошо!
Не найдя бинта в шкафчике ванной комнаты, она выхватила несколько чистых
носовых платков из его комода и
бросилась наверх. Он стоял, прислонившись к стене, лицо его блестело от пота.
Наверное, он наступил в кровавый след на
полу, она почувствовала, как сильно в комнате пахнет кровью.
Уговаривая и утешая его тем, что от двухдюймового пореза еще никто на
свете не умирал, она перевязала ему руку
платком, стянула потуже и держала какое-то время, затем свела его, дрожащего,
как осиновый лист, вниз по ступенькам,
потихоньку, шаг за шагом, словно ребенка, а затем вывела на улицу, к машине.
В больнице им пришлось прождать целый час в очереди таких же, как он,
легкораненых, прежде чем его наконец
принял хирург и рану зашили. Вспоминая позднее об этом инциденте, она никак не
могла решить, что насмешило ее больше:
его испуг и слабость или же поток благодарностей, которые он излил на нее, когда
все закончилось. Уловив в его голосе
неискренность, она сказала, что благодарности его ей не нужны, и не солгала.
Она ничем не хотела от него, абсолютно ничем, разве только чтоб он исчез
из ее жизни раз и навсегда.
- Это ты вымыл пол в сырой комнате? - спросила она на следующий день.
Они стали называть комнату "сырой" с того самого первом воскресенья, хотя
при более внимательном рассмотрении
никаких признаков сырости или гниения не удалось отыскать нигде - ни на потолке,
ни на стенах, ни на досках полз.
Рори поднял глаза от журнала. Под глазами били серые мешки. Плохо спал,
объяснил он ей. Порезал палец, и ему
всю ночь снились разные кошмары. Она же, напротив, спала как младенец.
- Что ты сказала? - спросил он.
- Пол, - повторила она. - Там била кровь. Это ты вымыл?
- Нет, - ответил он коротко и снова уткнулся в журнал.
- Но и я тоже не мыла, - сказала она. Он одарил ее снисходительной
улыбкой.
- Ты идеальная домохозяйка, - заметил он. - Уже сама не помнишь, когда
это сделала.
На этом вопрос был закрыт. Он, по всей вероятности, был удовлетворен,
видя, что она постепенно теряет память.
У нее же, напротив, появилось странное ощущение, что она вот-вот обретет
ее снова.
Керсти терпеть не могла вечеринки. Улыбки, за которыми таились
неуверенность и страх, взгляды, значение которых
надо было разгадывать, и, что хуже всего - беседы. Ей нечего было поведать миру,
во всяком случае, ничего особенного, в
этом она давно убедилась. Она в своей жизни наблюдала уже достаточно глаз,
говоривших ей именно об этом; изучила все
уловки мужчин, применяемые ими, чтобы избавиться от нее, такой бесцветной и
скучной, под удобным предлогом от:
"Извините, я, кажется, видел, там пришел мой бухгалтер", до передачи на ее
попечение какого-нибудь бедолаги, упившегося
вусмерть.
Но Рори настоял, чтобы она пришла на новоселье. Несколько только самых
близких друзей, обещал он. Она ответила
"да", прекрасно понимая, какая в случае отказа ее ждет альтернатива: хандрить в
одиночестве дома, проклиная себя за
трусость и нерешительность и вспоминая милое, такое бесконечно милое лицо Рори.
Но вечеринка, вопреки ее ожиданиям, оказалась вовсе не столь мучительной.
Было всего девять гостей, которых она
едва знала, что облегчало положение. Они вовсе не ожидали, что она станет
центром внимания и будет блистать остроумием.
Нет, от нее требовалось лить кивнуть и рассмеяться в нужный момент. А Рори со
своей все еще перевязанной рукой был в
ударе и лучился простодушием и весельем. Ей даже показалось, что Невил - один из
коллег Рори по работе - строит ей через
очки глазки; подозрение подтвердилось в самый разгар вечера, когда он, подсев к
ней, начал расспрашивать, не интересуется
ли она разведением кошек.
Она ответила, что нет, но всегда интересовалась последними достижениями
науки. Он, похоже, пришел в восторг и,
пользуясь этим хрупким предлогом, весь остаток вечера усердно угощал ее
ликерами. К половине двенадцатом голова у нее
немного кружилась, но она была совершенно счастлива и на любую самую заурядную
фразу отвечала громким хихиканьем.
Вскоре после двенадцати Джулия заявила присутствующим, что устала и хочет
лечь спать. Заявление было
воспринято гостями как намек, что всем пора по домам, но Рори окончательно
разошелся. Поднялся и снова начал наполнять
бокалы, прежде чем кто-либо успел запротестовать. Керсти была уверена, что
заметила на лице Джулии недовольное
выражение, но оно мелькнуло и тут же исчезло, уступив место обычной приветливой
улыбке. Она пожелала всем спокойной
ночи, с достоинством приняла поток комплиментов по поводу необыкновенно
удавшейся ей телячьей печенки и отправилась
в спалю.
Безупречно красивые должны быть и безупречно счастливыми, разве не так?
Керсти это всегда казалось очевидным.
Однако сегодня, наблюдая за Джулией и находясь под влиянием винных паров, она
вдруг подумала - а не ослепляла ли ее
прежде зависть? Возможно, в безупречности заключена и обратная сторона медали -
грусть.
Но голова у нее кружилась, задержаться на этой мысли и как следует
обдумать ее не было сил, и в следующий миг,
когда Рори поднялся и начал рассказывать забавную историю о горилле и иезуите,
она так громко расхохоталась, что
подавилась напитком прежде, чем он успел перейти к самой сути.
Находящаяся наверху Джулия услышала новый взрыв смеха. Она действительно
устала, тут не пришлось кривить
душой, на утомили ее вовсе не приготовления к вечеринке. Причиной било презрение
ко всем мим идиотам, собравшимся
внизу, которое с трудом удавалось сдерживать. А ведь некогда она называла их
друзьями, этих недоумков, с их жалкими
шутками и еще более жалкими претензиями. Она играла перед ними роль
гостеприимной хозяйки в течение нескольких
часов, хватит. Теперь ей остро необходима была прохлада, темнота...
Не успев отворить дверь в "сырую" комнату, она сразу же почувствовала,
что здесь что-то не так. Свет голой
лампочки под потолком освещал пол, на который пролилась кровь Рори, доски были
безупречно чистыми, словно кто-то
долго скоблил их и драил. Она шагнула в нее и притворила дверь. Замок за ее
спиной негромко защелкнулся.
Тьма была густой и глубокой, и это радовало ее. Тьма успокаивала глаза,
приятно холодила их. И вдруг из дальнего
угла комнаты донесся звук. Он был не громче шороха, производимого лапками
таракана, бегающего где-то под плинтусом. И
через секунду затих. Она затаила дыхание. Вот оно, послышалось снова. На этот
раз она уловила в звуке какую-то
ритмичность. Некий примитивный код.
Эти, внизу, ржали, как лошади. Шум вновь пробудил в ней отчаяние. Неужели
никогда, никогда не избавится она от
этой компании?
Она сглотнула нарастающий в горле ком и заговорила с темнотой.
- Я слышу тебя, - сказала она, не уверенная, откуда вообще взялись эти
слова и к кому они обращены.
Тараканье шуршание на миг прекратилось, затем послышалось снова,
настойчивее и громче. Она отошла от двери и
двинулась на звук. Он не умолкал, словно подбадривая ее.
В темноте легко ошибиться, и она дошла до стены раньше, чем рассчитывала.
Подняв руки, принялась шарить
ладонями по крашеной штукатурке. Поверхность была неравномерно прохладной. Было
одно место, примерно на полпути от
двери к окну, где холод чувствовался настолько интенсивно, что она испуганно
отдернула руки. Тараканий шорох
прекратился.
Был момент, когда, совершенно потеряв ориентацию, она словно плыла,
наугад, во тьме и молчании. И затем вдруг
заметила впереди какое-то движение. Показалось, решила она. Всего лишь игра
воображения, там совершенно нечему
двигаться... Но представшее в следующую секунду перед ней зрелище доказало, что
она заблуждалась.
Стена светилась или была освещена чем-то, находившимся за ней. Светилась
холодным голубоватым светом, отчем
твердый кирпич вдруг стал, казалось, проницаемым для зрения. Мало того - стена
еще и расступилась, разлетаясь на куски и
фрагменты, сыпавшиеся, словно карты из рук фокусника. Крашение панели открывали
спрятанные за ними коробки, а те в
свою очередь исчезали, уступая место пустотам и нишам. Она не сводила с этом
чуда глаз, боясь даже моргнуть, чтоб не
упустить деталей и подробностей этого необыкновенного жонглирования, во время
которого, казалось, весь мир распадается
у нее на глазах.
Затем вдруг в этом хаосе, нет, не хаосе, напротив, вполне определенной и
очень искусно организованной системе
фрагментов, она уловила (или ей так показалось) новое движение. Только теперь
она осознала, что наблюдала за этим
необыкновенным явлением затаив дыхание, и голова у нее начала кружиться.
Она попыталась вытолкнуть из легких отработанный воздух и набрать глоток
свежего, но тело не подчинялось, было
не в силах.
Где-то в самой глубине подсознания она ощутила нарастающую панику. Игры
"фокусника" прекратились, а сама она
словно раздвоилась: одна ее половина наслаждалась тихим звоном музыки,
исходившим от стены, другая пыталась побороть
страх, шаг за шагом подступающий к сердцу.
Она снова попыталась сделать вдох, но все тело, казалось, окаменело.
Словно умерло, и теперь она просто
выглядывала из него, не в состоянии вздохнуть, моргнуть, сделать хотя бы
малейшее движение.
Но вот распад стены прекратился, и она заметила среди ее кирпичей
мерцание, слишком сильное, чтобы быть просто
игрой тени и света, и в то же время какое-то неопределенное и бесформенное.
Это человек, наконец поняла она, или то, что некогда было человеком. Тело
его было разорвано на куски, а затем
снова соединено или сшито, да так, что некоторых фрагментов не хватало вовсе,
другие были перекручены и соединены Бог
знает как, а третьи потемнели, словно от огня. Там был глаз, горящий глаз, он
смотрел прямо на нее, и кусок позвоночника,
лишенный мышц; какие-то плохо узнаваемые части плоти. Вот оно... То, что такое
существо могло жить, крайне
сомнительно, даже та малая часть плоти, которой оно владело, была безнадежно
изуродована. И тем не менее оно жило...
Глаз, несмотря на то, что коренился в гнили и тлении, глядел на нее пристально,
обшаривая всю фигуру дюйм за дюймом.
Странно, но она совершенно не испугалась. Очевидно, это существо куда
слабее ее. Оно слегка ерзало в своей нише,
словно пытаясь устроиться поудобнее. Но это было невозможно, во всяком случае
для такого создания, с обнаженными
нервами и кровоточащими обрубками вместо конечностей. Любое перемещение
приносило ему боль, это она знала наверняка.
И пожалела его. А с чувством жалости пришло и облегчение. Ее тело выдохнуло
наконец отработанный воздух и задышало,
стремясь жить. Голова тут же перестала болеть.
И не успела она это сделать, как в гниющем шаре, представлявшем собой,
видимо, голову монстра, открылось
отверстие, и оно произнесло единственное еле слышное слово. Слово было:
- Джулия...
Керсти поставила бокал на стол и попыталась встать.
- Ты куда? - спросил ее Невил.
- А ты как думаешь? - игриво ответила она вопросом на вопрос, стараясь
выговаривать слова как можно отчетливее.
- Помощь нужна? - осведомился Рори. От спиртного веки у него набрякли,
губы раздвинулись в ленивой усмешке.
- Я тут... тренированная...
Ответ вызвал со стороны гостей взрыв смеха. Она была довольна собой, ведь
остроумием она прежде не славилась.
И, пошатываясь, побрела к двери.
- Последняя дверь справа, у лестницы! - крикнул ей вслед Рори.
- Знаю, - ответила она и выкатилась в холл.
Ей никогда не нравилось быть навеселе, но сегодня алкоголь придавал
бодрости и уверенности. Она ощущала себя
свободной и легкомысленной и упивалась мим ощущением. Возможно, завтра она будет
сожалеть об этом, но завтра - это
завтра. А сегодня она испытывала ощущение полета.
Она нашла ванную и облегчила там свой ноющий от выпитого желудок, потом
стала плескать холодную воду в лицо.
Покончив с этим, решила, что теперь можно и возвращаться.
Пройдя шага три мимо лестницы, она вдруг обнаружила, что кто-то зажег на
площадке свет, пока она находилась в
ванной. И теперь этот кто-то стоял в нескольких метрах от нее. Она тоже
остановилась.
- Эй?.. - вопросительно произнесла она. Может, это любитель разведения
котов отправился следом за ней доказать
серьезность своих намерений?
- Это ты, что ли? - спросила она, смутно осознавая бессмысленность своего
вопроса. Ответа не последовало, и тут ей
стало немного не по себе.
- Ладно, я серьезно, - она попыталась придать голосу игривость, чтоб
скрыть тревогу. - Кто это?
- Я, - ответила Джулия. Голос ее звучал как-то странно. Хрипло. Может,
она плакала?
- С тобой все в порядке? - спросила Керсти. Ей захотелось увидеть лицо
Джулии.
- Да, - последовал ответ. - А почему бы нет? - Похоже, что, произнеся эти
пять слов, Джулия снова обрела
уверенность. Голос прояснился, стал четче и звонче. - Я просто устала, -
продолжила она. - Похоже, вы там здорово
веселитесь?
- Мы что, мешаем тебе уснуть?
- О, Бог ты мой, конечно, нет! - ответил голос. - Я просто шла в ванную.
Пауза, а затем: - Иди к ним. Развлекайся.
Услышав это, Керсти двинулась к ней через лестничную площадку. В
последний момент Джулия отшатнулась,
избегая даже малейшего прикосновения.
- Приятных сновидений, - пожелала ей Керсти со ступенек. Но никакого
ответа от тени на площадке не последовало.
Джулия спала плохо. И в ту ночь, и в последующую. Того, что она видела,
слышала и наконец чувствовала в "сырой"
комнате, было достаточно, чтоб раз и навсегда лишить ее счастливых сновидений,
так ей во всяком случае казалось. Это он
был там. Он, Фрэнк, брат Рори, был все это время в доме, запертый от мира, в
котором она жила и дышала, страшно далеко от
нее и в то же время достаточно близко, чтобы осуществить этот призрачный,
вызывающий лишь сострадание контакт. К
причинам и истокам его появления там ключа у нее не было. Этот обломок человека,
замурованный в стене, не имел
достаточно сил и времени объяснить ей это. Все, что он успел сказать перед тем,
как стена начала твердеть снова и фигуру
калеки начали затемнять кирпич и штукатурка, было: "Джулия..." А потом просто:
"Это я, Фрэнк", а в конце еще одно
последнее слово: "Кровь..." Затем он исчез окончательно. Ноги у нее подкосились.
Она, почти падая, стояла прислонившись к
противоположной стене. К тому времени, как она немного пришла в себя,
таинственное свечение исчезло, не было больше
видно жалкой изнуренной фигуры, втиснутой в нишу. Она снова целиком и полностью
вернулась в реальность. Возможно,
все же не полностью.
Фрэнк все еще находился здесь, в "сырой" комнате. В этом она нисколько не
сомневалась. Его не видели глаза, но
чувствовало ее сердце. Он заточен где-то в промежутке между той сферой, которую
занимала она, и неким другим миром,
миром, где звенели колокола и царила тревожная тьма... Умер ли он, вот что самое
главное? Погиб в одиночестве в этой
пустой комнате прошлым летом, а душа его осталась здесь и мается в ожидании
изгнания нечистой силы? Если так, то что
тогда произошло с его земной оболочкой? Только дальнейшее общение с самим
Фрэнком, вернее тем, что от него осталось,
может прояснить ситуацию.
В том, какими средствами она может помочь потерянной душе вновь обрести
силу, сомнений больше не было. Он
подсказал ей очень простое решение.
"Кровь", сказал он. Этот один-единственный слог прозвучал не как
обвинение, но как приказ.
Рори пролил кровь на пол "сырой" комнаты, пятно почти тут же исчезло.
Каким-то образом дух Фрэнка - если только
действительно это был он - смог воспользоваться кровью брата, получив при этом
приток энергии или питания, достаточный
для того, чтобы высунуться из клетки и осуществить этот контакт с ней. Насколько
же можно преуспеть, если источник этот
увеличится?..
Она вспомнила объятия Фрэнка, их грубость, их звериную жестокость,
настойчивость, с которой он овладевал ею.
Что только не сделает она, чтобы снова испытать это. Ведь это вполне возможно. А
если возможно, если она окажет ему
необходимую поддержку, разве не ответит он благодарностью? Разве не станет ее
рабом, ее игрушкой, жестокой или
покорной ее воле? От этих размышлений спать окончательно расхотелось. Они унесли
с собой рассудок и печаль. Она поняла,
что была влюблена в него все это время и все это время оплакивала его. Если
нужна кровь, чтоб вернуть его к жизни, она
достанет эту кровь. И не будет слишком задумываться о последствиях.
В последующие за этим событием дни улыбка снова не сходила с ее губ. Рори
воспринимал эту перемену в ее
настроении как знак того, что она окончательно освоилась и счастлива в своем
новом доме. Видя это, и он воспрянул духом.
И с новым рвением принялся за отделку комнат.
Скоро, сказал он, можно будет перейти к работам на втором этаже. Они
найдут источник сырости в большой
комнате, и он превратит ее в спальню, достойную принцессы. Услышав эти слова,
она поцеловала его в щеку и посоветовала
не спешить: комната, где они спят сейчас, ее вполне устраивает. Разговор о
спальне привел к тому, что он начал поглаживать
ее по шее, затем притянул к себе и принялся нашептывать на ухо разные
инфантильные непристойности. Она не отказала
ему, напротив, покорно пошла наверх и дозволила раздеть себя (он очень любил
этим заниматься), расстегивая ее блузку
запачканными краской пальцами. Она притворилась, что эта игра возбуждает ее,
хотя это было далеко от истины.
Единственное, что пробуждало в ней искру желания, когда она лежала на скрипевшей
постели с Рори, сопящим между ее ног,
был образ Фрэнка. Она закрывала глаза и отчетливо видела его таким, каким он
некогда был.
Снова его имя было готово сорваться с ее губ, в который раз она
подавляла, заталкивала обратно этот заветный слог.
Наконец пришлось опять открыть глаза, и реальность предстала перед ней во всей
своей разочаровывающей неприглядности,
Рори покрывал ее лицо поцелуями. Щека ее нервно задергалась при этом
прикосновении.
Она не в силах выносить этого, по крайней мере часто, осознала Джулия.
Слишком уж большие требуются усилия -
играть роль уступчивой жены. Сердце разорвется.
И вот именно тогда, впервые, лежа с Рори и чувствуя на лице прохладное
дуновение сентябрьского ветра,
струящегося из окна, она начала придумывать, как раздобыть кровь.
Иногда казалось, что прошла целая вечность, одна эра сменялась другой, а
он все сидел, замурованный в стене, и в то
же время подспудно чувствовал, что промежуток, отмеряемый этими эрами, позднее
может оказаться часами, даже
минутами.
Но теперь все изменилось, у него появился шанс вырваться на волю. Дух его
стремительно взлетал и парил где-то в
вышине при одной только мысли об этом. Впрочем, шанс невелик, обманываться
нельзя. Как ни старайся, но все усилия
могут пойти прахом, и тому есть несколько причин.
Во-первых, Джулия. Он помнил ее как вполне заурядную, любящую
прихорашиваться женщину, чье воспитание
напрочь лишило ее способности испытывать истинную страсть. Он, правда, попытался
приручить ее однажды. Он вспомнил
этот день наряду с тысячами ему подобных с некоторым чувством удовлетворения.
Она сопротивлялась ровно в той мере,
насколько требовали приличия или уязвленное самолюбие, а затем отдалась с такой
непритворной обнаженной пылкостью,
что он едва не потерял самообладания.
При других обстоятельствах он непременно увел бы ее из-под носа будущего
мужа, но все же это было бы как-то не
очень по-братски. И потом, через неделю или две она неизбежно наскучила бы ему,
и пришлось бы не только возиться с
бабой, чье тело уже мозолило бы глаза, но и опасаться преследований и мести со
стороны брата. Нет уж, увольте, дело того не
стоило.
Кроме того, ему еще предстояло покорять новые миры. На следующий день он
отправился на восток, в Гонконг и
Шри-Ланку, где его ожидали богатство и приключения. Что ж, они его дождались. И
он попользовался ими какое-то время.
Но все рано или поздно просачивалось у него меж пальцев, со временем он даже
начал задаваться вопросом: терял ли он
нажитое в силу неудачно сложившихся обстоятельств или же просто не слишком
утруждался, чтобы удержать то, что имел.
Мысль, однажды промелькнувшая в голове, развилась, оформилась и пошла дальше. В
постоянно сопровождавшем его
развале и распаде он начал угадывать доказательства в поддержку все той же
горькой истины: не было в мире существа или
состояния собственного тела или духа, ради которого он согласился бы испытать
хотя бы малейшее временное неудобство.
Звезда его начала стремительно падать. Месяца три он провел в глубокой
депрессии, преисполненный такой острой
жалости к себе, что несколько раз был на грани самоубийства. Но даже в этом
выходе отказывал ему новообретенный
нигилизм. Если не для чем жить, тогда и умирать вроде бы тоже не для чем, ведь
так? И он продолжал метаться от одной
тупиковой мысли к другой, пока все их не уносило потоком наркотически
действующих на него безумств и разврата.
Как и при каких обстоятельствах услышал он впервые о шкатулке Лемаршана,
он уже не помнил. Возможно, в баре
или же в канаве, из уст какого-нибудь пьяного бродяжки. В ту пору был широко
распространен слух, будто бы эта шкатулка
содержала в себе невиданные наслаждения, в которых утомленные приевшимися
радостями жизни люди могли обрести
усладу и забвение. Но каков же путь к этому раю?
Путей было несколько, так говорили ему карты троп, проложенных между
реальностью и запредельным,
проторенных путешественниками, чьи кости уже давно обратились в прах. Одна такая
юрта хранилась в подвалах Ватикана,
зашифрованная в теологическом манускрипте, который никто не читал со времен
Реформации. Другой в форме загадкиоригами
обладал, как говорили, маркиз де Сад, который, будучи заточен в
Бастилию, выменял ее у охранника на бумагу, на
которой впоследствии написал свои знаменитые "120 дней Содома". Еще одну
изготовил французский мастер, создатель
заводных поющих птичек по имени Лемаршан, изготовил в виде музыкальной шкатулки
с такими секретами и фокусами, что
человек мог потратить полжизни, но так и не добраться до Сокрытых в ней чудес.
Легенды, легенды... И все же он начал
верить в то, что овладеть секретом не так уж и трудно. Секретом, позволяющим раз
и навсегда избавиться от тирании
обыденности. Кроме том, это позволяло скоротать время, проводя его в полупьяныхполубредовых
мечтах.
И вот в Дюссельдорфе, куда он отправился однажды с контрабандной партией
героина, ему вновь довелось услышать
историю о шкатулке Лемаршана. Любопытство его пробудилось снова, но только на
этот раз он твердо вознамерился
расследовать историю до конца, до самого, как говорится, ее истока. Имя
человека, с которым он столкнулся на этом пути,
было Керчер, хотя наверняка у такого типа имелось в запасе еще несколько имен.
Да, немец подтвердил существование
шкатулки, и, о, да! он представлял себе, каким образом Фрэнк может ее
заполучить. Цена? Ну что вы, какие деньги, так,
мелкие услуги, самые что ни на есть пустяшные. Ничем особенного. И Фрэнк
оказывал услуги, затем отмывал руки и
требовал оплати. И в конце концов получил ее.
Последовали подробнейшие инструкции от Керчера относительно того, как
подобраться к секрету шкатулки
Лемаршана, инструкции отчасти вполне практические, отчасти - метафизические.
Чтобы разгадать головоломку, надо
отправиться в путешествие, так сказал он. Похоже, что шкатулка представляла
собой не то, чтобы карту дороги, но саму
дорогу.
Новое занятие и цель быстро излечили его от наркотиков и пьянства.
Возможно, существовали и другие пути
изменить мир по образу и подобию своей мечты.
Он вернулся в дом на Лодовико-стрит, в пустой дом, в стенах которого был
теперь заточен, и начал готовиться,
строго следуя всем предписаниям Керчера, к разгадке головоломки Лемаршана.
Никогда в жизни не был он столь воздержан
и столь целеустремлен. В дни, предшествующие атаке на шкатулку, он вел образ
жизни, созерцая который устрашился бы и
святой, сконцентрировав всю свою энергию и волю на подготовке к церемонии.
Да, он был слишком самонадеян в стремлении хоть как-то приблизиться к
Ордену Гэша, теперь он это отчетливо
понимал, однако повсюду - и в этом мире, и за его пределами - существовали силы,
подпитывающие эту самонадеянность и
спекулировавшие на ней. Но не только это подвело. Нет, настоящая и главная
ошибка крылась в наивной вере, что его
понимание наслаждений совпадает с представлением сенобитов об этом предмете.
Как бы там ни было, но они принесли ему бесчисленные страдания. Они
оглушили его чувствительность, едва не
довели до безумия, затем подготовили такую серию пыток, что каждый нерв,
казалось, до сих пор содрогается при одном
только воспоминании об этом. И они называли это наслаждением и, возможно, даже
не кривили при этом Душой!
Возможно. Впрочем, как знать, что творится в их душах и умах, они были
столь безнадежно недосягаемы для
понимания! Они не признавали никаких принципов поощрения и наказания, с помощью
которых он надеялся вымолить у
них хотя бы минутную отсрочку, перерыв в этих страданиях, не трогали их и мольбы
о милосердии. А сколько раз он
униженно умолял их об этом в течение недель и даже месяцев, отделявших момент
разгадки секрета шкатулки от
сегодняшнего дня.
Нет, по эту сторону пропасти не было места состраданию, здесь
господствовали лишь рыдания и смех. Порой слезы
радости - он, казалось, рыдал часами, но на деле это занимало не больше времени,
чем короткий выдох и вдох. Порой хохот,
исходящий, как ни парадоксально, при виде нового кошмара или новой пытки,
которую предстояло испытать, какой-нибудь
новой изощренной муки, специально изобретенной для него Инженером.
А пытки все усложнялись и утончались, изобретенные мозгом, утонченно и
всеобъемлюще представляющим себе
саму природу и суть страдания. Пленникам разрешалась заглядывать в мир, который
они покинули. В перерывах между
"наслаждениями" им давали передохнуть; причем именно в тех местах, где они
некогда разгадали секрет головоломки,
заведшей их в ад. В случае с Фрэнком это била комната на втором этаже дома N_55
по Лодовико-стрит.
Почти целый год помещение представляло собой крайне печальное зрелище -
ни одна нога не ступала в этот дом.
А потом, потом вдруг появились они. Рори и красавица Джулия. И надежда
ожила в нем снова...
Пути к бегству существовали, он слышал порой еле внятный шепот,
убеждавший его в этом; в системе существовали
лазейки, позволяющие достаточно зрелому или изворотливому разуму найти выход в
комнату, откуда он пришел. И если
пленнику удастся ускользнуть, то иерофантам его уже не достать. Их придется
специально призывать, чтоб они могли
переступить через порог. Без такого "приглашения" они обречены торчать у порога,
скребясь и царапаясь в дверь, но не имея
возможности войти. Поэтому побег, если только он удастся, совершенно очевидно
будет означать полный разрыв отношений
с существами, с которыми он так опрометчиво связался. Это риск, но дело того
стоит. А вообще-то никаком риска. Что может
быть худшей пыткой, чем постоянная мысль о боли, без надежды избавиться,
избежать ее.
Ему еще повезло. Многие пленники покинули реальный мир, не оставив в нем
следа или знака, пользуясь которыми
при удачном стечении обстоятельств можно было бы восстановить их тела. А он
такой след оставил. Почти последнее его
деяние в этом мире, не считая безумного вопля. Он пролил свое семя на пол.
Мертвая сперма хранила в себе, пусть скудное,
но все же отражение его собственного я; скудное, но вполне достаточное. Когда
его драгоценный братец Рори, милый растяпа
Рори, выронил из рук стамеску, у Фрэнка появилась надежда. Он нашел себе опору,
ощутил прилив силы, которая вскоре
поможет выбраться на свободу. Теперь все зависит от Джулии.
Иногда, страдая замурованный в стене, он думал, что она бросит его,
просто от страха. Или это, или не сочтет
представшее перед ней видение дурным сном и не примет его всерьез. И тогда... он
пропал. Ему остро необходима была
энергия, чтоб повторить эту вылазку.
И все же были какие-то признаки, вселявшие надежду. Тот факт, например,
что она возвратилась после этого в
комнату еще раза два или три и просто стояла в темноте, не сводя глаз со стены.
Во второй раз она даже прошептала
несколько слов, он уловил лишь их обрывки. Слово "здесь" точно было среди них. И
потом еще: "жди" и "скоро". Достаточно,
чтобы обнадежить.
Было у него и еще одно основание для оптимизма. Она ведь, подобно ему,
была потерянной душой, не так ли? Он
прочитал это на ее лице, когда накануне того дня, как Рори поранился, они вместе
заходили сюда, в комнату. Он угадывал это
как бы между строк, в моменты, когда самообладание покидало ее и на лицо на
секунду ложилась печать грусти и отчаяния.
Да, она била потерянной душой. Замужем за человеком, которого не любила,
не в состоянии найти выхода из этой
ситуации.
Что ж, прекрасно, этого ему и надо. Они могут спасти друг друга, как, по
уверениям поэтов, всегда спасали друг
друга влюбленные. Он был сама тайна, сама тьма, он был тем, о ком она мечтала. И
если только ей удастся освободить его, он
отблагодарит - о, да! - будет благодарить до тех пор, пока ее наслаждение не
достигнет порога, за которым, как и за любым
порогом, находится сфера, где сильный становится только сильней, а слабый
погибает.
Там наслаждение было болью и наоборот. И он познал и то, и другое
достаточно хорошо, чтоб называть это место
домом.
На третьей неделе сентября сильно похолодало, дыхание Арктики принесло с
собой хищный ветер, горстями
срывавший листья с деревьев.
Похолодание влекло за собой смену гардероба и изменение образа жизни.
Джулия стала меньше ходить пешком,
чаще пользовалась машиной.
В середине дня она ехала в центр города и заходила в бар, где торговля в
обеденное время шла достаточно бойко, но и
особого столпотворения тоже не было.
Посетители входили и выходили; заглядывали сюда молодые турки из какой-то
адвокатской конторы, видимо
находившейся поблизости, и обсуждали свои дела и планы; собирались компании
заядлых выпивох, отличавшихся от
окончательно падших алкоголиков разве что относительно аккуратными костюмами;
сидели за отдельными столиками люди,
предпочитающие одиночество, и просто пили. Входя, она ловила на себе многие
восхищенные взгляды, но исходили они в
основном от турок.
Просидев однажды в баре целый час (народ немного рассосался, служащие
разошлись после перерыва по своим
конторам), она вдруг заметила, как кто-то ловит ее отражение в зеркале над
баром. Минут десять он не сводил с нее глаз. Она
продолжала потихоньку тянуть свой коктейль, пытаясь не показывать охватившего ее
волнения. И потом вдруг без всякого
предупреждения или знака с ее стороны он встал и направился к ее столику.
- Не скучно пить в одиночестве? - спросил он.
Ей захотелось бежать. Сердце заколотилось так сильно, что, казалось,
сейчас он услышит его стук. Но нет. Он просто
спросил, не желает ли она выпить еще; она согласилась. Явно довольный тем, что
его не отвергали с ходу, он направился к
бару, заказал два двойных виски и вернулся к ней. Лицо круглое, румяное,
цветущее, темно-синий костюм на размер меньше,
чем полагалось бы. Только глаза выдавали какое-то внутреннее беспокойство,
задерживались на ее лице лишь на миг и тут же
стреляли в сторону, как испуганные рыбки.
Беседа не должна быть слишком серьезной, это она для себя уже решила. Ей
ни к чему знать про него слишком
много. Ну разве что имя, если необходимо. Его профессия, материальное положение
- только в случае, если ан сам об этом
заговорит. Все это неважно, главное - его тело...
Впрочем, до особых откровений не дошло, зря она опасалась. Встречались в
ее жизни и куда более болтливые типы.
Изредка он улыбался суетливой нервной улыбкой, обнажая слишком ровные, чтобы
быть настоящими, зубы, и предлагал
выпить еще. Наконец она ответила "нет", желая покончить с делом как можно
быстрей, и спросила, не хочет ли он заглянуть
к ней на чашечку кофе. Он тут же согласился.
- Дом всего в нескольких минутах езды, - сказала она, и они направились к
машине. Крутя баранку, она про себя
удивлялась, до чего легко оказалось подцепить этот пыхтящий рядом с ней на
сиденье кусок мяса. Возможно, этот человек с
невыразительным взглядом и вставными зубами по самой натуре своей предназначен
быть жертвой, обречен самой судьбой
совершить это путешествие. Да, наверное, так оно и есть. И еще: она ни капельки
не боялась, все было так просто и
предсказуемо...
Не успела она повернуть ключ в двери и переступить через порог, как ей
показалось, что с кухни донесся какой-то
шум. Неужели это Рори вернулся домой раньше времени? Может, заболел? Она
окликнула его. Ответа не последовало. В
доме никого не было. Почти никого.
Едва переступив порог, она начала тщательно обдумывать план действий.
Прежде всего надо затворить за собой
дверь. Мужчина в синем костюме пристально разглядывал свои наманикюренные ногти,
явно ожидая подсказки.
- Иногда бывает так одиноко, - заметила она и прошла мимо него, слегка
задев бедром. Этот маневр был придуман в
постели, прошлой ночью.
Вместо ответа он лишь кивнул, на лице сохранялось смешанное выражение
недоверия и настороженности. Очевидно
он просто не верил привалившему ему счастью.
- Хотите еще выпить? - спросила она. - Или сразу отправимся наверх?
Он снова кивнул.
- Похоже, а уже достаточно выпил.
- Тогда наверх. Он нерешительно подался в ее сторону, возможно,
намереваясь поцеловать. Но ей не хотелось
никаких ласк или ухаживаний. Увернувшись от прикосновения, она направилась к
лестнице.
- Сюда, за мной, - пригласила она. Он послушно последовал за ней. На
верхней ступеньке она обернулась и заметила,
как он стирает пот с подбородка платком. Подождав, пока он поравняется с ней,
повела его по коридору к двери в "сырую"
комнату. Дверь была распахнута настежь.
- Входите, - сказала она. Он повиновался. Ему понадобилось несколько
секунд, прежде чем глаза привыкли к
царившей в комнате темноте, и еще несколько секунд, прежде чем заметить:
- Но здесь нет кровати...
Она затворила за собой дверь и включила свет. У притолоки на гвозде висел
старый пиджак Рори. В его кармане она
спрятала нож. Он повторил:
- Нет кровати...
- А чем плохо на полу? - спросила она.
- На полу?
- Снимай пиджак. Здесь тепло.
- Да, не холодно, - согласился он, но и не подумал ничего снимать. Тогда
она подошла к нему и стала развязывать
галстук. Он весь так и дрожал, бедняжка. Бедная бессловесная овечка... Она уже
снимала галстук, когда он сбросил пиджак.
Интересно, видит ли это Фрэнк, подумала она. И исподтишка взглянула на
стену. Да, наверное, он там... Он видит.
Он знает. Он уже облизывается, весь в нетерпении... "Овечка" снова открыла рот:
- Почему бы тебе... - начал он. - Почему бы... э-э, может, ты сделаешь то
же самое?
- Что, хочешь увидеть меня голенькой? - дразняще улыбнулась она. При этих
словах глаза его масляно заблестели.
- Да, - торопливо ответил он. - Да, хочу.
- Очень хочешь?
- Очень.
Он уже расстегивал рубашку.
- Ну тогда, может, и увидишь.
Он снова одарил ее улыбкой.
- Это что, игра такая? - спросил он.
- Может, и игра. Все от тебя зависит, - ответила она и помогла ему снять
рубашку.
Тело у него оказалось восковой белизны и почему-то напомнило ей грибы.
Грудь жирная, живот тоже. Она
приложила ладони к его лицу. Он поцеловал кончики ее пальцев.
- Да ты красавица... - пробормотал он, с трудом выталкивая слова.
- Разве?
- Сама знаешь. Настоящая красавица. Самая красивая женщина, которую я
когда-либо видел.
- Очень любезно с твоей стороны, - ответила она и повернулась к двери.
Сзади послышалось звяканье пряжки пояса
и шорох ткани по коже - это он стягивал брюки.
Сейчас или никогда, подумала она. Она не хотела видеть его в чем мать
родила. И без того достаточно насмотрелась.
Она запустила руку в карман пиджака.
- Эй, дорогая, - раздался голос "овечки". Она выпустила из пальцев нож.
- Ну что еще? - и обернулась. Если кольцо на пальце могло еще ничего не
значить, то теперь его семейное положение
было для нее уже совершенно очевидным. О том, что он женат, говорили чудовищные
трусы: громадные, мешковатые,
стираные-перестираные, интимный предмет туалета, несомненно купленный женой,
давным-давно переставшей думать о
своем муже как об объекте сексуальных удовольствий.
- Я... э-э... Кажется, мне придется пойти отлить, - сказал он. - Слишком
уж много виски выпил.
Слегка пожав плечами, она снова отвернулась к двери.
- Я мигом, - сказал он ей в спину. Но рука ее оказалась в кармане пиджака
прежде, чем эти слова достигли ушей, и не
успел он шагнуть к двери, как она уже обернулась к нему, сжимая в пальцах нож.
Он надвигался на нее слишком быстро и не замечал ножа до последней
секунды, и даже когда заметил, на лице его
отразилось скорее удивление, нежели страх. Впрочем, сохранялось это выражение не
дольше мига. Нож уже вонзился в него,
вошел легко и мягко, точно в зрелый сыр. Она нанесла один удар, затем еще один.
И как только выступила кровь, ей показалось, что комната замерцала, а
кирпичи и штукатурка словно затрепетали
при виде красных фонтанчиков, хлещущих из него.
Какую-то долю секунды она наслаждалась этим зрелищем, но тут "овечка"
испустила визгливое проклятие, и вместо
того, чтобы отшатнуться от ножа, как она ожидала, он шагнул к ней и выбил оружие
из ее рук. Кож со звоном полетел по
полу и остановился у плинтуса. А он набросился на нее.
Он запустил ей руку в волосы, крепко зажал одну прядь. Но целью было
вовсе не насилие или месть, нет, он хотел
бежать, и, оттолкнув ее от двери, тут же выпустил прядь. Она отлетела к стене и
секунду лежала, наблюдая, как он возится с
дверной ручкой, зажимая другой рукой раны на животе.
Быстрее, сказала она себе. И, казалось, одним движением подлетела сперва
к ножу, валявшемуся на полу, затем к
нему. Он уже успел отворить дверь на несколько дюймов. Но тут она ударила его
сзади, вонзила нож прямо в спину. Он
взвыл и выпустил дверную ручку. Она уже выхватила нож из раны и вонзила в него
еще раз, потом третий и четвертый. Она
уже потеряла счет этим ранам, ослепленная злобой за его отказ спокойно лечь и
умереть.
Он, шатаясь, прошел несколько шагов, завывая и всхлипывая, кровь обильно
стекала по ягодицам и ляжкам. И
наконец, казалось, через целую вечность этих комичных метаний и воя, споткнулся
и рухнул на пол.
На этот раз ока была уверена: слух не подвел ее. Комната или дух,
находящийся в ней, ответили на ее действия еле
слышным возгласом одобрения. Где-то вдалеке зазвонил колокол... Почти
автоматически она отметила про себя, что "овечка"
перестала дышать. Ока пересекла залитые кровью доски пола, подошла к неподвижно
застывшему телу и спросила:
- Ну что, довольно?
А потом пошла в ванную. Уже выйдя на площадку, она услыхала, как комната
позади нее стонет - иного слова
подобрать было невозможно. Она приостановилась, уже готовая вернуться туда. Но
кровь на руках сохла быстро - противное,
липкое ощущение.
Оказавшись в ванной, она сорвала с себя блузку в цветочек и вымыла сперва
руки, потом плечи, усыпанные
веснушками, и, наконец, шею и грудь. Купанье холодило и одновременно бодрило.
Она чувствовала себя прекрасно. Ну вот,
дело сделано. Она отмыла нож, сполоснула раковину и вернулась к лестнице, даже
не удосужившись вытереться или одеться.
Впрочем, как оказалось, в том вовсе не было нужды. Воздух в комнате с
каждой секундой нагревался, становилось
жарко, словно в печке, по мере том, как энергия, заключенная в мертвом теле,
выкачивалась из него. Все происходило
страшно быстро. Кровь на полу уже ползла к стене, где находился Фрэнк, ее
капельки вскипали и испарялись, едва успев
достигнуть плинтуса. Словно зачарованная, наблюдала она какое-то время за этим
процессом. Но мало того. С телом тоже
что-то происходило. Похоже, из нем высасывались все до едином питательные
элементы, так как оно содрогалось, корчилось,
газы бурлили в кишках и горле, кожа расползалась прямо перед ее изумленными
глазами. В какой-то момент в глотку
провалилась вставная челюсть и голые десны сомкнулись.
В течение нескольких секунд все было кончено. Казалось, из тела были
забраны все сколько-нибудь пригодные
элементы, в оставшейся от него оболочке могло разместиться разве что гнездо
блох. Да, это производило впечатление.
Внезапно лампочка под потолком замерцала. Она с надеждой взглянула на
стену, ожидая, что она вот-вот дрогнет и
выпустит на волю ее возлюбленного.
Но нет. Лампочка погасла. Лишь слабый свет струился с улицы сквозь
истертые временем шторы.
- Где ты? - спросила она.
Стены молчали.
- Где же ты?
Снова молчание. В комнате становилось прохладнее. Груди ее покрылись
мурашками. Она наклонилась и,
сощурившись, всмотрелась в светящийся циферблат часов, свисавших с иссохшей руки
"овечки". Часы все еще шли,
безразличные к катастрофе, постигшей их владельца. Стрелки показывали время:
16:41. Рори возвращается примерно в пять
пятнадцать, в зависимости от движения на улицах. До его прихода надо успеть
переделать еще кучу дел.
Свернув синий костюм и остальные вещи, она рассовала их по пластиковым
пакетам, а затем отправилась на поиски
более вместительной сумки для останков. Она ожидала, что Фрэнк как-то поможет ей
с этим, но он так и не показался, и
потому выбора не было - придется все делать самой.
Вернувшись в комнату, она заметила, что распад останков "овечки" все еще
продолжается, хотя и сильно замедлился.
Вероятно Фрэнк все еще находит вещества, которые можно выжать из трупа, хотя
лично она в этом сильно сомневалась.
Вероятнее другое - оставшаяся от тела оболочка, лишенная костном мозга и всей
жизненно необходимой жидкости, не в
состоянии была сохранить прежнюю свою форму. Затолкав все в сумку, она с
удивлением отметила, что весит он теперь не
больше ребенка. Задернув на сумке молнию, она уже приготовилась снести ее к
машине, как вдруг услышала, что хлопнула
входная дверь.
Этот звук дал выход панике, которую до сих пор она так усердно старалась
подавить. Она вся задрожала, к глазам
подступили слезы.
- Не сейчас, только не сейчас, - твердила она себе, но не было больше сил
подавлять обуревавшие ее чувства. Из холла
снизу донесся голос Рори:
- Лапуся! Лапуся!
Она бы расхохоталась, если б не охвативший ее страх. Да, она здесь, его
лапуся, его ласточка, если ему так уж не
терпится ее видеть. Здесь, с только что отмытыми от крови руками и грудками. И с
сумкой, где лежит тело мертвеца.
- Где ты?
Она чуть поколебалась, прежде чем ответить, опасаясь, что голосовые
связки подведут, выдадут ее.
Он окликнул ее в третий раз, но уже более приглушенно - видимо, зашел в
кухню. Ровно через секунду он
обнаружит, что и там ее нет, что она вовсе не торчит у кастрюли за
приготовлением соуса. И тогда он выйдет в холл и
поднимется сюда. У нее было десять секунд, максимум пятнадцать.
Стараясь ступать как можно тише из опасения, что он может услышать ее
шаги наверху, она понесла узел в
пустующую комнату, находившуюся по другую сторону от лестничной площадки.
Слишком маленькую, чтоб ее можно было
использовать под спальню, разве что детскую. И поэтому они устроили там нечто
вроде склада ненужных вещей. Там
громоздились пустые коробки из-под чая, мебель, которой не нашлось места в
других комнатах, прочий разнообразный хлам.
Вот здесь на время можно спрятать тело, за спинкой сломанного кресла. Потом она
заперла за собой дверь. Рори в то время
уже подошел к лестнице. Сейчас он поднимется...
- Джулия? Джулия, дорогая! Ты здесь?
Она проскользнула в ванную и подошла к зеркалу - взглянуть на свое лицо.
Растрепанная, щеки покраснели, словно
она смущена. Она схватила блузку, брошенную на край ванны, и надела ее. Блузка
слегка пахла потом, между цветочками
виднелись капли крови, но больше надеть было просто нечего. Он поднимался по
лестнице, шаги отдавались слоновьим
грохотом.
- Джулия?
На этот раз она ответила, сделав над собой огромное усилие, чтоб не
дрожал голос. Зеркало подтверждало худшие
опасения: скрыть от него тревогу и растерянность не удастся. Придется сослаться
на нездоровье.
- Ты в порядке? - он уже стоял у двери.
- Нет, - ответила она. - Что-то мне нехорошо...
- О, милая...
- Ничего, через минуту все будет нормально.
Он повернул ручку, но она предусмотрительно заперлась изнутри на
задвижку.
- Можешь ты оставить меня хоть на минуту в покое?!
- Может, врача вызвать?
- Нет, - ответила она. - Не надо врача. Правда, не надо. Но я бы с
удовольствием выпила глоток бренди.
- Бренди?
- Через две секунды выхожу.
- Как желаете, мадам, - сострил он. Она считала ступеньки, пока он
спускался по ним. Вроде бы внизу... Рассчитав,
что теперь он ничего не услышит, она тихонько отодвинула задвижку и выскользнула
на площадку. На улице быстро
смеркалось, на площадке стояла почти полная тьма. Она услышала доносившийся
снизу звон бокалов. И торопливо
метнулась в комнату Фрэнка.
Там тоже было темно и смяла мертвая тишина. Стены больше не дрожали,
колокольном звона слышно не было. Она
затворила за собой дверь. Дверь еле слышно скрипнула.
Да, не слишком-то тщательно она здесь убирала. На полу валялись следы
праха, человеческого праха, валялись какието
трудно различимые в темноте куски иссохшей плоти. Опустившись на колени, она
принялась аккуратно подбирать их.
Рори был прав. Она - идеальная домохозяйка.
Поднявшись, она заметила какое-то легкое движение в сгустившихся в
комнате сумерках. Начала напряженно
всматриваться во тьму, но прежде чем удалось разглядеть нечто, застывшее в
дальнем углу, раздался голос:
- Не смотри на меня...
Усталый голос, голос человека, бесконечно измученного и утомленного
жизнью. Усталый, но вполне конкретный и
узнаваемый. В нем угадывались такие знакомые ей нотки...
- Фрэнк... - прошептала она.
- Да... - ответил разбитый голос. - Это я...
Рори окликнул ее снизу:
- Ну как, тебе лучше?
Она подошла к двери.
- Гораздо лучше, - ответила она. Невидимое за ее спиной существо вдруг
быстро и яростно прошелестело:
- Не впускай его! Не подпускай ко мне близко!
- Ладно, - ответила она ему шепотом. Потом крикнула Рори: - Через минуту
выхожу. Поставь-ка музыку. Что-нибудь
успокаивающее.
Рори ответил, что поставит, и вернулся в гостиную.
- Я все еще только получеловек, - заговорил голос Фрэнка. - Не хочу, чтоб
ты меня видела... И другие тоже... Не хочу,
чтоб видели меня... таким. - Он помолчал, потом заговорил снова, тише: - Мне
нужна еще кровь, Джулия.
- Еще?
- И быстро.
- Но сколько это, еще? - спросила она тень. На этот раз ей удалось лучше
рассмотреть то, что находилось там, в углу.
Неудивительно, что он не хочет, чтоб его видели.
- Еще, просто еще, - сказал он. И хотя голос был так слаб, что даже
шепотом назвать его было трудно, она уловила в
нем пугающую настойчивость. И содрогнулась.
- Мне надо идти, - сказала она, услышав, как заиграла внизу музыка.
На этот раз тень не ответила. Уже у двери Джулия обернулась.
- Я рада, что ты приходил, - сказала она. И уже затворяя за собой дверь
услышала позади звук, одновременно
напоминавший и смех, и рыданье.
- Керсти? Это ты?
- Да. Кто это?
- Рори...
Линия работала плохо, из трубки доносились шорох и всхлипы, словно
ливень, хлеставший за окном, проник в
телефон. И все же она была так счастлива слышать его голос. Он звонил ей крайне
редко, а если и звонил, то говорил не
только от своего имени, но и от Джулии тоже. Правда, на этот раз было подругому.
На этот раз Джулия служила предметом
разговора.
- С ней творится что-то неладное, Керсти, - сказал он. - А в чем дело, не
пойму.
- Ты хочешь сказать, она заболела?
- Возможно... Она ведет себя со мной так странно... И еще она ужасно
выглядит.
- Ну а ты ее спрашивал?
- Она твердит, что все прекрасно. Но я чувствую, на самом деле это не
так. Может, она тебе что говорила?
- Нет. Мы же не виделись с того самого дня, с новоселья.
- Да, и вот еще что. Она совершенно не хочет выходить из дома. Это так на
нее не похоже!
- Может, ты хочешь, чтоб я... ну, поговорила с ней, что ли?
- А ты сможешь?
- Не знаю, будет ли от этого толк. Но почему не попробовать?
- Только не говори, что я тебя просил...
- Конечно не скажу, не беспокойся. Загляну к ней ну, скажем, завтра, как
бы между прочим...
("Завтра, это должно быть завтра". "Да, знаю..." "Я боюсь. Мне кажется, я
теряю силы... Начал снова ускользать
туда... назад.")
- Тогда я позвоню тебе в четверг, с работы, ладно? И ты расскажешь, что
удалось выяснить.
("Ускользаешь?" "Они уже знают, что я собрался бежать." "Кто знает?" "Те,
из Ордена Гэша. Мерзавцы, которые
взяли меня и теперь..." "Они тебя ждут?" "Да. За стеной.")
Рори рассыпался перед ней в благодарностях, она в свою очередь отвечала,
что это ее долг как друга. Затем он повесил
трубку, предоставив ей слушать шум дождя на линии. Теперь Джулия принадлежала им
обоим. Они стали союзниками,
объединенными тревогой о ее благополучии, озабоченными, как бы, не дай Бог, ей
не привиделись дурные сны. Пусть так, но
это давало ощущение близости.
Мужчина в белом галстуке не стал терять времени даром. Едва успев
положить глаз на Джулию, он тут же подошел к
ней. За те секунды, пока он направлялся к ней через зал, она решила, что это -
неподходящий объект. Слишком крупный,
слишком самоуверенный: Столкнувшись с сопротивлением той, первой жертвы, она
отныне намеревалась действовать более
осмотрительно.
И поэтому, когда Белый Галстук спросил, что она будет пить, она в ответ
попросила оставить ее в покое.
Очевидно, он не впервые получал отпор, так как, не медля ни секунды,
развернулся и двинул к бару. Она принялась
за свой коктейль.
Сегодня опять льет как из ведра, дождь продолжается вот уже почти трое
суток, и в баре было гораздо меньше
посетителей, чем на прошлой неделе. Вот с улицы заскочили какие-то вымокшие до
нитки крысята, но ни один не удостоил ее
сколько-нибудь пристального взгляда.
Пора уходить. Шел уже третий час. Все равно уже поздно и нельзя рисковать
- а вдруг Рори придет с работы чуть
раньше и застигнет ее, как тогда?
Она залпом допила коктейль, поставила бокал на стол и решила, что сегодня
день для Фрэнка невезучий. Однако,
когда она вышла из бара под дождь и, раскрыв зонтик, направилась к машине, сзади
послышались шаги. И вот Белый Галстук
уже поравнялся с ней и, слегка склонив голову к ее уху, шепчет:
- Моя гостиница тут, неподалеку.
- О... - неопределенно ответила она и ускорила шаг. Но от него оказалось
не так-то просто отвязаться.
- Я здесь всего два дня, - сказал он.
Не смей поддаваться искушению, приказала она себе.
- Просто умираю от скуки, ищу, с кем бы поболтать... - продолжал он. -
Два дня, наверное, ни с одной живой душой
не говорил.
- Правда?
Он придержал ее за руку. Сжал так сильно, что она едва не вскрикнула. И в
тот же миг поняла - решено. Сегодня она
убьет его. Похоже, он заметил промелькнувшую в ее глазах искорку, но истолковал
ее превратно.
- Так что, в гостиницу? - спросил он.
- Терпеть не могу гостиниц. Они такие... безликие.
- Есть вариант получше? - спросил он.
Ну разумеется, у нее был вариант. В холле он повесил промокший плащ на
вешалку. Она предложила выпить, и он не
отказался. Звали его Патрик, родом он был из Ньюкасла.
- Я здесь по делам. Впрочем, идут они из рук вон плохо.
- Отчего же?
Он пожал плечами.
- Наверное, оттого, что я просто плохой коммерсант. Вот и вся причина.
- А чем вы торгуете? - спросила она.
- А что вам надо? - молниеносно парировал он.
Она усмехнулась. Да, следует как можно быстрее вести его наверх, он
начинает ей нравиться, этот коммерсант.
- Почему бы не продолжить столь занимательную беседу наверху? - спросила
она. Вопрос звучал слишком
прямолинейно, но ничего другого в голову не пришло. Он одним глотком осушил
стакан и последовал за ней.
На этот раз она не оставила дверь открытой. Она была заперта, и это явно
заинтриговало его.
- После вас, - сказал он, когда она распахнула дверь в "сырую" комнату.
Она вошла первой. Он - следом за ней. На
этот раз никаких раздеваний, решила она. Нельзя давать ему даже малейшего шанса
заподозрить, что они в комнате не одни.
- Ну что, будем трахаться прямо на полу? - осведомился он.
- А что, есть возражения?
- Да нет, если это тебя устраивает, - ответил он и впился в ее рот долгим
поцелуем, она чувствовала, как горячий и
острый язык щекочет ей десны. Да, в нем была страсть, это несомненно, его рука
уже скользнула к молнии на брюках.
Но ей прежде всего надо думать о деле. Пролить кровь и накормить
голодного.
Она с трудом оторвалась от его губ и попыталась выскользнуть из объятий.
Нож находился там же, в кармане
пиджака у двери. Пока он вне досягаемости, ей вряд ли хватит сил сопротивляться
ему.
- В чем дело? - спросил он.
- Ни в чем... - пробормотала она. - Куда торопиться... У нас полно
времени, - и она прикоснулась к молнии на брюках
и погладила его. Он закрыл глаза, словно статуя, которую ласкают.
- Странная ты какая-то... - заметил он.
- Не смотри! - приказала она.
- Почему?
- Не открывай глаз.
Он слегка нахмурился, но повиновался. Она тихонько отошла к двери и
начала шарить в кармане пиджака,
осторожно косясь в его сторону - а вдруг подглядывает?
Но он не подглядывал, а начал раздеваться. Не успели ее пальцы сомкнуться
на рукоятке, как тени в комнате издали,
казалось, тихое рычание. Он услыхал этот звук и тут же открыл глаза.
- Что это? - спросил он и начал озираться, всматриваясь во тьму.
- Да ничего, - пробормотала она, вытягивая нож из кармана. А он уже
отходил от нее в другой конец комнаты.
- Там кто-то есть...
- Никого там нет!
- Вон...
Последний слог буквально замер у него на губах, когда он различил легкое
движение в углу, у окна.
- Что, черт побери... - начал он, но не успел закончить фразу. Она уже
была рядом и полоснула его по шее, точно
заправский мясник. Кровь так и хлынула из раны, толстой густой струей ударив в
стену.
Она слышала, как Фрэнк застонал от удовольствия, слышала, как жалобно
застонал мужчина - низким глухим
голосом. Рука его поднялась к горлу, видимо, он намеревался зажать рану, но она
снова занесла нож и полоснула его по руке,
потом - по лицу. Он зашатался, испустил не то стон, не то рыдание и, наконец,
рухнул на пол и забился в агонии.
Она отошла, ей не хотелось, чтобы он задел ее ногами. В углу комнаты
возникла раскачивающаяся, точно маятник,
фигура Фрэнка.
- Умница... Молодец, - сказал он. Было ли это игрой воображения, или она
действительно слышала его голос, сильно
окрепший? Куда более похожий на голос, звучавший в ее памяти все эти напрасно
прошедшие для нее годы. В дверь
позвонили. Она замерла.
- О, Господи, - пробормотали ее губы, казалось, против собственной ее
воли.
- Все в порядке, - произнесла тень. - Он умер...
Она перевела взгляд на человека в белом галстуке и убедилась, что Фрэнк
прав. Агония прекратилась.
- Он такой большой... - заметил Фрэнк. - И здоровый...
Он выдвинулся из темного угла, настолько сильной была, видимо, жажда
насытиться, что даже ее взгляд уже не
смущал его. Впервые за все время она разглядела его довольно отчетливо. Это была
пародия на человека. Даже не на
человека, на жизнь вообще. Она отвернулась. В дверь позвонили снова, на этот раз
еще настойчивей.
- Иди открой, - коротко бросил Фрэнк.
Она не ответила.
- Иди, - повторил он, повернув к ней свою ужасную голову: среди сплошной
гнойной раны ярко горели глаза. Звонок
прозвенел в третий раз.
- Твой посетитель очень настойчив, - заметил он, пытаясь действовать
методом убеждения. - Я считаю, ты все же
должна открыть.
Она отшатнулась от него, и он снова сосредоточил все свое внимание на
теле, распростертом на полу. Снова звонок.
Пожалуй, лучше действительно открыть. Она уже торопливо выходила из комнаты,
стараясь, не слушать звуки, которые
издавал Фрэнк. Да, открыть эту проклятую дверь. Наверное, какой-нибудь страховой
агент или проповедник из иеговистов,
пекущийся о спасении ее души. Самое время его послушать. В дверь позвонили
опять.
- Иду! - крикнула она и заторопилась, вдруг испугавшись, что он уйдет.
Затем изобразила на лице приветливую
улыбку, готовясь встретить посетителя. Но улыбка тут же исчезла.
- Керсти?
- А я уж собралась уходить...
- Я... я просто заснула и...
- А-а... Керсти смотрела на нее через щель в приоткрытой двери. По
уверениям Рори она ожидала увидеть
измученное больное создание. Но увиденное никак не соответствовало этому
описанию. Лицо Джулии раскраснелось,
растрепанная прядь волос прилипла к вспотевшему лбу. Она вовсе не походила на
женщину, только что поднявшуюся с
постели. Вернее, поднявшуюся, но только не после сна.
- Я просто шла мимо, - сказала Керсти. - И решила заглянуть, проведать
тебя, поболтать.
Джулия пожала плечами.
- Э-э... видишь ли, мне сейчас не совсем удобно, - сказала она.
- Понимаю...
- Может, как-нибудь потом, на неделе?
Взгляд Керсти устремился за спину Джулии, к вешалке в холле. Там висел
все еще сырой мужской габардиновый
плащ.
- А что, разве Рори дома? - спросила она.
- Нет, - ответила Джулия. - Конечно, нет. Он на работе.
Лицо ее потемнело.
- Так ты за этим пришла? - спросила она. - Повидаться с Рори?
- Нет, я...
- Ты же знаешь, в этом случае вовсе не стоит спрашивать моего разрешения!
Он взрослый человек, ты тоже. Вы
вольны делать все, что вам, черт бы вас побрал, заблагорассудится!
Керсти не стала оправдываться и спорить. От такого поворота событий у нее
просто голова пошла кругом.
- Отправляйся домой, - жестко сказала Джулия. - Не желаю с тобой
разговаривать.
И она захлопнула дверь. С полминуты Керсти стояла на пороге, вся дрожа.
Да, теперь ей все стало ясно. Этот
промокший плащ в прихожей, замешательство Джулии, раскрасневшееся ее лицо,
внезапный приступ гнева. Да у нее в доме
любовник! Бедный Рори, как же он заблуждался!
Она сошла с крыльца и двинулась по тропинке к калитке. Ее обуревали самые
противоречивые мысли и чувства.
Теперь, когда предательство Джулии стало очевидным, что она скажет Рори? Да
новость просто разобьет его сердце, это
несомненно. И именно на нее, сплетницу, носительницу дурных вестей, обрушится в
первую очередь его гнев и ляжет пятно
позора. Она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
Но слезам так и не суждено было пролиться. Они были подавлены другим,
более сильным ощущением, охватившим
ее, как только она вышла на улицу.
За ней наблюдают. Она физически ощущала чей-то взгляд на затылке. Может,
Джулия. Но ей почему-то казалось,
что это не она. Тогда, ее любовник... Да, любовник!
Выйдя из тени, отбрасываемой домом, она собралась с духом и обернулась.
Фрэнк, стоя у окна в "сырой" комнате, следил за ней через дырочку,
проделанную в шторе. Посетительница, чье лицо
показалось ему отдаленно знакомым, смотрела на дом. Да, прямо на его окно.
Уверенный, что сна ничего не заметит, он
продолжал разглядывать ее. Что ж, ему доводилось встречать в жизни куда более
соблазнительных женщин, но именно это
отсутствие внешнего блеска казалось сейчас привлекательным. Богатый опыт
подсказывал, что такие женщины куда более
занятны, нежели красотки типа Джулии. Их довольно просто лестью или силой
склонить к действиям, на которые красавицы
не пойдут никогда, они еще и благодарны будут за то, что на них обратили
внимание. Может, она появится здесь еще раз, эта
девица? Во всяком случае, он на это надеялся.
Керсти внимательно оглядела фасад дома, но ничего подозрительном не
заметила. Окна били пусти или зашторены.
И все же ощущение, что за ней наблюдают, на оставляло ее, напротив, даже
усилилось, и еще вдруг она почему-то смутилась.
Пока она шла по Лодовико-стрит, дождь припустил с новой силой. Она была
рада ему. Капли охлаждали
разгоряченное лицо и помогали скрыть слезы, которые теперь она уже не
сдерживала.
Джулия, вся дрожа, поднялась наверх и у самой двери обнаружила... Белый
Галстук. Вернее, его голову. На сей раз то
ли от жадности, то ли по злобе Фрэнк разорвал труп на части. По всей комнате
были разбросаны осколки костей и куски
высохшего мяса. Однако самого гурмана видно не было. Она повернулась к двери -
он стоял там, преграждая ей путь.
Считанные минуты прошли с тех пор, как она оставила его, склонившегося над
трупом, высасывать энергию. И он
неузнаваемо изменился за этот короткий промежуток времени. Там, где прежде
виднелись иссохшие хрящи, появились
набирающие силу мышцы, начали прорисовываться вены и артерии, они пульсировали,
наполнялись украденной у мертвеца
жизнью. На голом шаре головы даже начали пробиваться волосы, что казалось
несколько преждевременным, так как кожа
еще не наросла.
Впрочем, все эти изменения нисколько не улучшили его внешности. Даже
напротив, только во многих отношениях
ухудшили. Если прежде он был практически неузнаваем, то теперь на фоне возникших
проблесков человекообразия лишь
отчетливее выявилось его уродство. Но дальше стало еще страшней. Он заговорил, и
голос его уже несомненно голосом
Фрэнка. Ни хрипоты, ни заикания...
- Мне больно... - сказал он. Бровей на лице не было, полуприкрытые веками
глаза следили за каждым ее движением.
Она попыталась подавить отвращение, но чувствовала, что усилия ее напрасны.
- Мои нервы... они снова ожили, - сказало чудовище. - И это страшно
больно.
- Чем я могу помочь? - спросила она.
- Может... может, какая-нибудь повязка?
- Повязка?
- Ну да. Может, ты меня перевяжешь, и станет лучше.
- Хорошо. Как скажешь.
- Но этого мало, Джулия. Мне нужно еще одно тело.
- Еще? - воскликнула она. Господи, когда же настанет конец этому кошмару!
- А что нам терять? - ответил он и пододвинулся поближе. Нервы ее
напряглись до предела. Прочитав на ее лице
страх, он снова замер.
- Скоро я буду в порядке, - прошептал он. - Целым, как раньше. И тогда...
- Давай я лучше приберу здесь, - предложила она, отвернув от него взор.
- Когда это произойдет, милая Джулия?
- Рори скоро придет.
- Рори! - он яростно выплюнул это имя. - Мой милейший братец! Как только
тебя угораздило выйти замуж за такого
тупицу?
Она вдруг разозлилась на Фрэнка.
- Я люблю его, - сказала она, но через секунду поправилась: - Думала, что
люблю.
Хохот, раздавшийся в ответ, казалось, только усугубил безобразие.
- Просто не верится! - воскликнул он. - Ведь он же слизняк, больше никто!
Всегда им был. И всегда будет. Никогда
не испытывал тяги и вкуса к приключениям.
- В отличие от тебя.
- В отличие от меня.
Она взглянула на пол. Между ними лежала рука мертвеца. На секунду
показалось, что ее сейчас вырвет от
отвращения к себе. Все, что она совершила за последние дни и еще планировала
совершить, предстало перед ее глазами во
всей своей чудовищной беспощадной неприглядности: этот парад совращений, который
всякий раз заканчивался убийством,
убийством, за которым, как она лихорадочно надеялась, последует новое
совращение. Да, она проклята, как и он, это
несомненно; нет такой подлой и грязной мысли, угнездившейся в его голове,
которая бы рано или поздно не стала бы ее
навязчивой идеей. Но... сделанного не поправить.
- Вылечи меня, - прошептал он. Настойчивость и грубость больше не звучали
в его голосе. Он говорил просительно и
нежно, как любовник. - Вылечи... Пожалуйста.
- Да, - ответила она. - Вылечу. Обещаю тебе.
- И тогда мы снова будем вместе.
Она нахмурилась.
- А как же Рори?
- Все мы в душе своей братья, - ответил Фрэнк. - Я уговорю его. Заставлю
понять, что это единственный выход. Что
это разумно и неизбежно. Ты больше не принадлежишь ему, Джулия. Больше нет.
- Нет, - ответила она. И это было правдой.
- Мы принадлежим друг другу. Ты же этого хотела, ведь верно?
- Да, хотела.
- И знаешь, будь я на твоем месте, я бы не отчаивался, - сказал он. - И
не стал бы продавать свою душу и тело так
дешево.
- Дешево?
- Ну, ради удовольствия. Ради каких-то новых ощущений. В тебе... - он
снова приблизился к ней. На этот раз она,
завороженная его словами, не отстранилась. - В тебе я б обрел... ну, новый смысл
жизни, что ли...
- Я с тобой, - ответила она без каких-либо колебаний. Потом протянула
руку и дотронулась до него. Тело было
горячим и влажным на ощупь. Пульсировал, казалось, каждый его миллиметр. Каждый,
даже самый маленький, нервный
узелок, каждая нарастающая мышца.
Этот контакт возбудил ее. Словно до сих пор, до этого момента она до
конца не верила в его реальность. Теперь же
его присутствие в ее жизни неоспоримо. Она создала этого человека, сделала,
вернее, переделала его, употребив всю свою
волю, разум и изворотливость, чтобы добывать ему питание. И возбуждение, которое
испытывала она, дотрагиваясь до этого
беззащитного тела, было сродни чувству собственности.
- Сейчас самое опасное время, - сказал он ей. - До сих пор я мог как-то
скрываться. Ведь я был практически ничто.
Теперь же совсем другое дело.
- Да, я уже думала об этом.
- И мы должны поторопиться. Мне надо стать сильным и целым любой ценой.
Ты согласна?
- Конечно.
- И после этого конец всем ожиданиям, Джулия. Казалось, даже пульс у него
участился от этой мысли.
И вот он уже опускается перед ней на колени. Вот его изуродованные пальцы
коснулись ее бедер, затем он прижался
к ним ртом.
Борясь с приступом отвращения, она положила руку ему на голову и
дотронулась до волос. Тонкие, шелковистые,
как у младенца, под ними отчетливо прощупывался череп. За время, прошедшее со
дня их первой, столь памятной для нее,
встречи, он так и не научился деликатности. Но отчаяние научило ее выжимать
кровь из камня. Со временем она добьется
любви от этого чудовища, она была в этом твердо уверена, сама не понимая почему.
Ночью гремел гром. Разразилась гроза без дождя, отчего в воздухе остро
пахло сталью.
Керсти всегда спала плохо. Даже ребенком, несмотря на то, что мать ее
знала колыбельные, способные успокоить и
усыпить целую нацию, девочка засыпала с трудом. И не то, чтобы ей до рассвета
снились какие-то особенно дурные сны, нет.
Дело было в самом процессе закрывания глаз, ослаблении контроля над сознанием.
Она постоянно сопротивлялась именно
этому.
Сегодня, когда гром грохотал так раскатисто и громко, а молнии блистали
так ярко, она была счастлива. У нее
появился предлог не спать, покинуть смятую постель, сесть пить чай и наблюдать
за грандиозным спектаклем природы,
разворачивающимся за окном.
Появилось и время подумать, поразмыслить над загадкой, мучившей ее с
момента посещения дома на Лодовикострит.
Впрочем, эти размышления нисколько не приблизили ее к разгадке.
Мучило одно сомнение. А что, если она просто ошиблась, что, если ей
показалось? Что, если она неверно истолковала
виденное, и у Джулии имеются вполне убедительные объяснения. Тогда ока может
разом потерять Рори, рассориться с ним
раз и навсегда. И все же, можно ли в данной ситуации молчать? Ей была невыносима
сама мысль о том, что эта женщина
станет смеяться у нее за спиной, издеваться над ее благородством и наивностью.
От одной мысли об этом кровь вскипала в
жилах.
Наверное, оставался один-единственный выход: набраться терпения, ждать и
следить. Возможно, тогда удастся
получить более веские доказательства. И если худшие ее предположения
подтвердятся, у нее не будет другого выхода, как
сообщить Рори обо всем, что она видела. Да, это единственно верное решение -
ждать и следить. Гром грохотал вот уже
несколько часов, не давая ей уснуть до четырех утра. Когда же наконец она всетаки
задремала, сны были наполнены тревогой
и дурными предчувствиями. Она то и дело просыпалась и тяжко и беспокойно
вздыхала.
Казалось, гроза превратила дом в обиталище злых духов - он весь стонал и
вздрагивал. Джулия сидела внизу и
считала секунды между вспышками молний и накатывающими за ними грозовыми
раскатами. Она боялась грозы. Она,
убийца, связавшаяся с живым мертвецом и предавшая мужа. Еще один парадокс в
целой коллекции парадоксов, который она
только что обнаружила, занимаясь самокопанием. В какой-то миг ей даже захотелось
подняться наверх и попытаться найти
утешение у своем возлюбленного, но она тут же отвергла эту идею. Каждую минуту
Рори может вернуться с вечеринки,
которую они устраивали на работе. Наверняка придет пьяный, как в прошлый раз, и
будет назойливо приставать к ней.
Гроза надвигалась все ближе. Ока включила телевизор, чтоб хоть немного
заглушить разбушевавшуюся на дворе
стихию, но помогало мало.
В одиннадцать, лучась пьяной улыбкой, вернулся Рори. У него были хорошие
новости. В самый разгар вечеринки
начальник отвел его в сторону и качал рассказывать о том, какие блестящие
перспективы ожидают его в ближайшем
будущем. Джулия терпеливо слушала эти излияния, надеясь, что в состоянии
опьянения и упоения своим успехом он не
заметит ее равнодушия. Наконец, выложив эти новости, он сбросил пиджак и
плюхнулся на диван рядом с ней.
- Бедняжка, - сказал он. - Боишься грозы?
- Я в порядке, - сказала она.
- Ты уверена?
- Да. Все прекрасно.
Он придвинулся поближе и уткнулся носом в ее ухо.
- Ты весь потный, - заметила она.
Однако, уже начав заигрывать, он не только не оставил своих
поползновений, напротив, стал даже настойчивее.
- Ну, пожалуйста, Рори, - взмолилась она. - Я не хочу. Не надо.
- Почему нет? Что я такого сделал?
- Ничего, - ответила она, притворяясь, что ее вдруг страшно
заинтересовало происходящее на экране телевизора. - Ты
у меня прелесть.
- Ах, вот как? - воскликнул он. - Ты прелесть, я прелесть. Все, черт бы
их подрал, прелесть!
Она уставилась в мерцающий экран. Начался выпуск вечерних новостей,
обычный перечень тревог и неурядиц.
Рори продолжал болтать, заглушая голос диктора. Впрочем, она не
возражала. Что хорошего может сообщить ей этот
мир? Почти ничего. В то время, как у нее, о, у нее есть о чем поведать миру,
рассказать ему такое, от чего голова пойдет
кругом. О том, что случается с проклятыми, о потерянной и вновь обретенной
любви, о том, что роднит отчаяние и желание и
переплавляет их в страсть.
- Ну, пожалуйста, Джулия, - канючил Рори. - Ну хоть поговори со мной!
Эти мольбы на миг отвлекли ее от размышлений. Он выглядит, подумала она,
точь-в-точь как мальчик на
фотографиях, мальчик с волосами и обрюзгшим телом, во взрослой одежде, но все
равно по сути своей ребенок с
растерянным взглядом и мокрыми губами. Она вспомнила слова Фрэнка: "Как только
тебя угораздило выйти замуж за этого
тупицу!" Вспомнила, и горькая усмешка искривила ее губы. Он смотрел на нее, и
все большее недоумение отражалось на его
лице.
- Что смешного, черт бы тебя побрал?!
- Ничего.
Она покачала головой, неудовольствие сменилось раздражением. Сверкнула
молния, следом за ней через секунду
ударил гром. И одновременно на втором этаже послышался какой-то шум. Она снова
повернулась к телевизору, пытаясь
отвлечь внимание Рори. Но напрасно, он тоже слышал этот звук.
- Что это было, дьявольщина?
- Гром.
Он встал.
- Нет, - сказал он. - Что-то другое. - Он уже был у двери. Мысль ее
судорожно работала в поисках выхода, за какую-то
долю секунды был принят и тут же отвергнут целый десяток решений. Он уже пьяно
нашаривал ручку двери.
- Может, это я забыла там закрыть окно? - сказала она и встала. - Пойду
взгляну.
- Я и сам могу это сделать, - рявкнул он. - Не такой уж я ни на что
непригодный, как тебе кажется.
- Никто не говорил... - начала она, но он не слушал. И не успел выйти в
коридор, как снова сверкнула молния и
грянул гром, на этот раз еще раскатистей. Она бросилась ему вдогонку, и в этот
миг небо за окном пронзила новая
ослепительная вспышка и последовал такой раскат грома, что, казалось, пол
заходил под ногами. А Рори уже был на лестнице.
- Тебе показалось! - крикнула она ему вслед. Но он не ответил, продолжая
пыхтя взбираться по ступенькам. Она
устремилась за ним.
- Не надо... - начала она в перерыве между раскатами. И, взобравшись на
второй этаж, обнаружила, что он стоит там
и ждет.
- Что-то не так? - спросил он. Она пожала плечами, стараясь не выдавать
волнения.
- Ты ведешь себя просто глупо, - заметила она мягко.
- Разве?
- Это всего лишь гром...
Лицо его, освещенное светом, струившимся снизу из холла, неожиданно
смягчилось.
- Почему ты обращаешься со мной как с каким-нибудь дерьмом? - спросил он.
- Ты просто устал, - ответила она.
- Нет, все-таки, почему? - настойчиво, словно ребенок, повторил он. - Что
я тебе плохого сделал?
- Ничего, все в порядке, - ответила она. - Правда, Рори, все в порядке,
все хорошо. - Вновь все те же,
гипнотизирующие слух и мысль, банальности.
Снова гром. А следом за ним - еще один звук. В душе она проклинала Фрэнка
за неосторожность. Рори повернулся и
стал всматриваться в царившую на площадке тьму.
- Слыхала? - спросил он.
- Нет.
На заплетающихся от выпитого ногах он нетвердой походкой отошел от нее и
двинулся по коридору. Молния, -
сверкнувшая в раскрытой двери спальни, на миг озарила его, затем все вокруг
снова погрузилось во мрак. Он шел к - "сырой"
комнате, к Фрэнку...
- Погоди! - крикнула она и бросилась за ним. Ко он не остановился,
напротив, одним прыжком преодолел несколько
ярдов, оставшихся до двери. И когда она оказалась рядом, он уже открывал эту
дверь. В смятении и страхе она протянула
руку и коснулась его щеки.
- Я боюсь, - прошептала она. Он недоуменно покосился на нее.
- Чего?
Она приложила пальцы к его губам, словно предлагая на вкус ощутить ее
страх.
- Грозы...
В темноте она смутно различала, как влажно блестят его глаза. Интересно,
заглотнет ли он эту наживку или
выплюнет? Вот оно, сработало!..
- Бедная малышка, - пробормотал он. Она нервно сглотнула и испустила
вздох облегчения, затем, обняв его за плечи,
начала отводить его от двери. Если Фрэнк сейчас снова даст о себе знать, все
пропало...
- Бедняжка, - повторил он и обнял ее. Он нетвердо держался на ногах, и
пошатываясь, давил на нее всей своей
тяжестью.
- Идем, - сказала она, оттаскивая его все дальше от двери. Он,
спотыкаясь, прошел с ней несколько шагов, а затем
вдруг потерял равновесие. Она отпустила его и прислонилась к стене, чтоб не
упасть. Снова блеснула молния, и она отчетливо
разглядела обращенный на нее взор мужа, глаза его влажно блестели.
- Я люблю тебя, - пробормотал он и шагнул через коридор к тому месту, где
она стояла. В следующую же секунду он
навалился на нее всей своей тяжестью, не оставляя возможности к сопротивлению.
Голова уткнулась в изгиб шеи и он
забормотал какие-то дурацкие нежности; вот он уже целует ее... Ей безумно
захотелось швырнуть его от себя. Более того,
хотелось взять за потную Руку, втащить в комнату и немедленно, сейчас же,
показать отрицающего смерть монстра, рядом с
которым он только что находился.
Нет, Фрэнк еще не готов к этой встрече, пока еще не готов. Все, что
осталось делать, это терпеливо сносить постылые
ласки Рори с одной-единственной надеждой: что он скоро устанет и отпустит ее.
- Почему бы нам не сойти вниз? - предложила она. Он пробормотал что-то
невнятное ей в шею и не сдвинулся с
места. Левая ладонь уже лежала на ее груди, правой он обнимал ее за талию. Она
позволила потным пальцам проникнуть за
вырез блузки. Любое сопротивление только еще больше распалит его.
- Я хочу тебя... - сказал он, прижавшись губами к ее груди. Некогда,
целую вечность назад, сердце ее непременно бы
радостно подпрыгнуло от такого признания. Теперь же она знала: сердце ее не
акробат. Она не ощутила ни легкого
замирания, ни радостного подъема. Ничего, кроме ощущения нормально
функционировавшего организма. Вдох и выдох,
кровь бежит по жилам, пища продвигается по кишечнику. Лишенные какой бы то ни
было романтики, эти банальные
размышления о собственном организме, как о сосредоточении естественных
потребностей, помогали переносить атаку Рори,
особенно когда он сорвал с нее блузку и прижался лицом к груди. Ее нервные
окончания добросовестно реагировали на
движения его языка, но опять-таки беспристрастно, словно на уроке анатомии. Сама
она заперлась в себе, отгородилась
собственными мыслями и воспоминаниями и была недосягаема за стенами этой
крепости.
Он уже скидывал одежду, торопливо расстегивая пуговицы и молнии; вот она
увидела хвастливо раздувшийся член,
которым он погладил ее по бедру. Вот он уже раздвигает ей ноги, стягивает с нее
белье, чтобы дать ему доступ. Она не
возражала и не сопротивлялась, не издала ни звука, когда он, наконец, вошел в
нее.
Даже занимаясь любовью, он зачастую впадал в болтливость, вот и сейчас
забормотал какие-то глупости, в которых
причудливо сочетались признания в любви и похотливые непристойные шуточки. Она
слушала вполуха и не мешала ему
заниматься своим делом.
Открыв глаза, она пыталась представить себе более радостные картины,
лучшие времена, но гроза не давала
сосредоточиться. Внезапно за очередной вспышкой последовал какой-то новый звук,
и она открыла глаза. Дверь в "сырую"
комнату была приотворена дюйма на два-три. В образовавшейся узкой щели можно
было отчетливо различить отливающую
влажным блеском фигуру Фрэнка, наблюдавшем за ними.
Она не видела глаз Фрэнка, но физически ощущала на себе их колючий от
зависти и злобы взгляд. Но и отвернуться -
была почему-то не в силах и все продолжала смотреть на Фрэнка, не замечая
участившихся стонов Рори. А в самом - конце
возникло еще одно видение: она лежит на кровати в измятом и задранном свадебном
платье, а черно-красный зверь скользит
между ее раздвинутыми ногами, доказывая ей свою любовь.
- Бедная моя малышка... - это было последнее, что пробормотал Рори,
прежде чем его окончательно одолел сон. Он
лежал на постели все еще одетый, впрочем, она и не пыталась раздеть его. Когда
храп зазвучал мерно, с характерным для
мужа присвистом, она встала и вернулась в комнату.
Фрэнк стоял у окна, наблюдая за тем, как грозовой фронт смещается к юговостоку.
Оказывается, он сорвал шторы.
Стены заливал свет голой лампочки.
- Он тебя слышал, - сказала она.
- Я хотел видеть грозу, - просто ответил он. - Мне обязательно надо было
ее видеть.
- Он едва не обнаружил тебя, черт возьми!
Фрэнк покачал головой.
- Нет на свете такой вещи, "едва", - ответил он, продолжая смотреть в
окно. Затем после паузы добавил: - Мне надо
выйти отсюда на волю! Я хочу иметь это все снова, мне надо!
- Знаю.
- Нет, не знаешь, - сказал он. - Ты не имеешь ни малейшего понятия о том,
что значит голод. Как можно -
изголодаться по всему.
- Тогда завтра, - сказала она. - Завтра я достану еще одно тело.
- Да. Ты это сделаешь. И мне нужно кое-что еще. Во-первых, радио. Я
должен знать, что происходит в мире. И еда,
нормальная еда. Свежий хлеб...
- Все что угодно!
- И еще имбирь. В консервированном виде, знаешь? В виде сиропа.
Первое, что заметила Керсти, придя на следующий день на угол Лодовикострит,
было окно на втором этаже дома.
Штора, затеняющая его, исчезла. Вместо нее стекла были залеплены изнутри
газетными листами.
Она устроила себе наблюдательный пункт в тени живой изгороди из падуба,
откуда надеялась наблюдать за домом,
оставаясь невидимкой для глаз его обитателей. И заступила на пост.
Терпение ее было вознаграждено не сразу. Часа два с лишним прошло, прежде
чем она увидела, как Джулия выходит
из дома, еще час с четвертью - прежде чем она вернулась. К этому времени ноги у
Керсти онемели от холода.
Джулия вернулась не одна. Мужчину, который с ней был, Керсти не знала;
мало того, он вообще не походил с виду
на человека их круга. Насколько удалось издали разглядеть, это был пожилой
человек, полный, лысеющий. Входя за Джулией
в дом, он нервно огляделся, словно опасаясь, не следят ли за ним.
Керсти просидела в своем укрытии еще минут пятнадцать, не в силах
сообразить, как же поступить дальше. Ждать
здесь, пока мужчина не выйдет, и окликнуть его? Или подойти к дому и уговорить
Джулию впустить ее под каким-нибудь
предлогом? Ни один из вариантов не казался ей приемлемым. И она решила
остановиться на некоем - среднем. Надо
подобраться поближе к дому, а там уже и действовать в зависимости от
обстоятельств и от того, - насколько повезет.
Но повезло не слишком. Она медленно кралась по тропинке к дому, а ноги
сами, казалось, так и заворачивали
обратно. Она уже была готова отступить, как вдруг услышала раздавшийся в доме
крик.
Мужчину звали Сайкс, Стэнли Сайкс. И это далеко не все, что он поведал
Джулии по пути к дому. Она узнала также
имя его жены (Мод), род его занятий (помощник мозольного оператора), ей были
продемонстрированы фотографии детишек
(Ребекки и Этан), чтобы она могла вдоволь над ними поумиляться. Этот человек
явно не желал поддаваться ее чарам.
Возвращая фотографии, она вежливо улыбнулась и заметила, что он - счастливчик.
Однако в доме события приняли совсем
неожиданный оборот. Посреди лестницы Сайкс вдруг остановился и заявил, что то,
что они сейчас делают, абсолютно
безнравственно, что Бог видит все, он читает в их сердцах и осуждает их. Она изо
всех сил старалась успокоить его, но
оторвать Сайкса от Бога оказалось непросто.
Он не только не унялся, напротив, разошелся еще больше и накинулся на нее
с кулаками. В своем праведном гневе
он натворил бы еще немало глупостей, если бы не голос, окликнувший его с
площадки. Он тут же перестал размахивать
руками и так побледнел, словно действительно сам Господь Бог позвал его с небес.
Вслед за этим на площадке во всем своем
великолепии появился Фрэнк.
Сайкс испустил вопль и хотел бежать. Но Джулия оказалась проворнее. Не
успел Сайкс сбежать на несколько
ступенек вниз, как она поймала и задержала его.
Только услышав страшный хруст сломанной кости, она осознала, что Фрэнк
завладел своей добычей. И еще поняла,
насколько сильным он стал за последнее время - куда сильнее обычного человека.
Сайкс завопил, не успел Фрэнк до него
дотронуться. И чтоб заставить жертву замолчать, он тут же сломал ему челюсть.
Второй крик, услышанный Керсти, резко оборвался, однако в тоне его она
успела различить смертельный ужас и
тоску. Это подтолкнуло ее к более решительным действиям - в какую-то долю
секунды она оказалась у двери, готовая
замолотить в нее кулаками.
Только тут она немного опомнилась. И вместо того, чтобы застучать,
слетела с крыльца и скользнула за угол дома,
преисполненная сомнения в правильности такого решения, однако уверенная в том,
что лобовая атака ни к чему хорошему не
приведет. В калитке, ведущей из сада на задний двор, засова не было. И она
прошмыгнула туда, вся обратившись в слух и
больше всего опасаясь, как бы кто-нибудь не услышал ее шагов. Однако из дома не
доносилось ни звука. Ничего. Потом
вдруг - слабый стон...
Оставив калитку открытой на случай внезапного отступления, она поспешила
к черному ходу. Дверь оказалась не
запертой. Но тут сомнение снова заставило ее замедлить шаги. Может, надо пойти
за Рори, привести его домой? Впрочем, что
бы ни происходило там, в доме, к этому времени все уже закончилось, и она
прекрасно понимала, что если Джулию не
застигнуть, как говорится, с поличным, она легко отвертится от любого обвинения.
Нет, выход только один. И она вошла в
дом.
В доме стояла мертвая тишина. Ни шороха, ни дыхания, ни звука шагов,
которые помогли бы ей обнаружить
участников только что разыгравшейся драмы. Она двинулась к двери на кухню, затем
уже оттуда заглянула в столовую. В
животе у нее ныло от страха, в горле внезапно так пересохло, что, казалось, она
и глотка сделать не в силах.
Из столовой - в гостиную, уже оттуда - в холл. Снова ничего - ни шороха,
ни вздоха. Джулия и ее любовник могут
быть только наверху, а это значит, ей наверняка померещилось, что она слышала
крики ужаса. Наверное, это был вовсе не
ужас, а страсть, стон оргазма, который она превратно истолковала. Впрочем, такая
ошибка не удивительна.
Главный вход в дом находился справа, всего в нескольких ярдах от нее. Она
вполне могла тихонько открыть дверь и
выскользнуть наружу, трус, сидевший у нее внутри, подсказывал поступить именно
так, да и разум твердил, что это будет
самое правильное. Но ее почему-то обуяло вдруг мучительное, страстное
любопытство, желание проникнуть в тайны, которые
хранили стены этого дома, и покончить со всеми сомнениями раз и навсегда.
Карабкаясь вверх по ступенькам, она испытала
странное возбуждение и подъем.
Она поднялась на второй этаж и пересекла площадку. Тут вдруг в голову
пришла мысль, что птички наверняка
улетели - пока она моталась по саду и нижнему этажу, любовники несомненно успели
улизнуть через главный вход.
За первой дверью слева находилась спальня; если они где-нибудь и
спариваются, Джулия и этот ее лысый хахаль, то
только здесь. Но нет. Дверь была распахнута настежь, и она заглянула в комнату.
Покрывало на постели оставалось
несмятым.
Затем вдруг... приглушенный крик. Совсем рядом и такой ужасный, что
сердце у нее остановилось.
Она выскочила из спальни и успела заметить, как какая-то фигура метнулась
к одной из дверей в дальнем конце
коридора. Она не сразу узнала в ней скандального человечка, который приехал с
Джулией, узнала только по одежде. Все
остальное было другим, изменилось чудовищным, непостижимым образом. Наверное, за
минуты, прошедшие с того
момента, как она видела его на крыльце, на несчастного напала какая-то ужасная
болезнь, от которой все тело на костях
славно усохло.
Заметив Керсти, он метнулся к ней в призрачной надежде отыскать защиту.
Но не успел отбежать от двери и на два
шага, как следом за ним в поле зрения возникла другая фигура.
По-видимому, тоже больной - все тело с головы до ног было обмотано
бинтами, на бинтах пятна крови и гноя.
Однако быстрота движений и ярость, с которой это существо атаковало
преследуемого, свидетельствовали об обратном и на
действия больном нисколько не походили. Напротив, фигура настигла убегающего
мужчину и ухватила его за горло. Керсти
испустила крик, когда охотник схватил свою добычу.
Жертва издала еле слышный жалобный стон, насколько позволял изуродованный
рот. Но противник лишь еще
крепче сжал горло несчастного. Тело содрогнулось, начало корчиться, ноги
задрыгались. Из глаз, носа и рта хлынула кровь.
Горячие ее капли брызнули Керсти в лицо. Это пробудило ее от оцепенения,
сковавшего ужасом все тело. Время
ждать и наблюдать кончилось. Керсти бросилась бежать.
Монстр не погнался за ней. Она достигла лестницы и уже начала сбегать
вниз, стуча каблучками, когда ее настиг
голос. Голос оказался странно знакомым...
- А... Так ты здесь, - сказал он. В нем звучали тающие интимные нотки,
славно он обращался к знакомой. Она
остановилась.
- Керсти, - сказал он. - Подожди немножко.
Разум подсказывал ей - беги! Но тело отказывалось повиноваться этому
мудрому приказу. Оно все силилось
вспомнить, кому же принадлежал этот голос, глуховато звучавший из-под бинтов. У
меня еще есть время бежать, твердила
она себя я опередила его ярдов на восемь. Керсти обернулась взглянуть на
преследователя. Тело в его руках свернулось
калачиком, как лежат младенцы в утробе матери, ноги прижаты к груди. Зверь
бросил его на пол.
- Ты... его убил... - прошептала она. Существо кивнуло. Оно не
оправдывалось и не раскаивалось - ни перед жертвой,
ни перед свидетелем.
- Мы его попозже будем оплакивать, - сказал он и сделал шаг к ней.
- Где Джулия? - спросила Керсти.
- Не паникуй. Все в порядке, - ответил голос. Она уже почти вспомнила,
кому он принадлежал.
И, немного растерявшись, сошла еще на одну ступеньку вниз, опираясь рукой
о стену, словно боясь потерять
равновесие.
- Я видел тебя... - продолжало существо. - Думаю, ты меня тоже видела. В
окне...
Любопытство разгорелось против самой ее воли. Выходит, эта тварь
находится в доме уже давно? Если так, то Рори
наверняка должен... И тут она вспомнила, чей это голос.
- Да. Ты помнишь. Теперь я вижу, ты все помнишь...
Это был голос Рори, вернее, очень похожий на его голос. Более гортанный,
более самоуверенный, но сходство было
настолько очевидным, что ноги ее, казалось, приросли к месту от удивления, в то
время, как монстр продолжал приближаться
к ней. Вот он уже на расстоянии вытянутой руки...
Наконец ей удалось побороть оцепенение, и она повернулась и бросилась
бежать. Но было уже поздно. Она
почувствовала его в шаге за спиной, затем ощутила, как скользкие пальцы чудовища
впились ей в шею. Из горла поднимался
отчаянный крик, но не успел вырваться наружу - изуродованная ладонь опустилась
на ее лицо, не только заглушив его, но и
не давая возможности дышать.
Он легко приподнял ее и потащил обратно - в том направлении, откуда она
пришла. Все попытки вырваться из
стальных объятий оказались напрасными, все раны, которые наносили ее пальцы,
впиваясь в его тело, срывая повязки и
погружаясь в сырое мясо под ними, не производили на него, по крайней мере
внешне, никакого впечатления. В какой-то
момент она с ужасом осознала, что каблуки ее колотят труп, лежащий на полу. И
почти тотчас же ее втащили в комнату,
откуда появлялись все эти живые и мертвые существа. Там пахло прокисшим молоком
и парным мясом. Касаясь пола, она
чувствовала, что доски его мокрые и скользкие.
Желудок ее, казалось, вот-вот вывернет наизнанку. И она не стала
сдерживаться, но, содрогаясь и кашляя,
выблевывала все его содержимое, пребывая в смятении и страхе от того, что может
последовать дальше.
Она не в состоянии была уследить, что происходило в комнате в следующую
минуту. На миг показалось, что она
видит стоящую на пороге женщину (Джулию?), затем дверь захлопнулась. Или то была
только ее тень? Как бы там ни было,
но взывать о помощи поздно да и не к кому. Она осталась одна, наедине с этим
кошмаром. Обтерев ладонью губы, она
поднялась на ноги.
Свет с улицы проникал через щели в кусках газеты, затеняющей окно,
испещряя комнату бликами, словно лучи
солнца сквозь ветви деревьев. И сквозь это кружевное сияние к ней, принюхиваясь,
двигалось чудовище.
- Ну же, иди к папочке, - сказало оно... Ни разу за все свои двадцать
шесть лет жизни ей не было легче ответить
отказом на зов.
- Не смей меня трогать! - взвизгнула она. Создание слегка склонило голову
набок, словно упиваясь наслаждением
при виде полной беспомощности своей жертвы.
Затем надвинулось на нее, излучая гной, смех и - о, Господи, спаси ее и
помилуй - желание!
В полном отчаянии она отодвинулась еще на несколько дюймов и забилась в
угол, дальше отступать было просто
некуда.
- Ты меня не помнишь? - спросил он. Она покачала головой.
- Фрэнк, - последовал ответ. - Я брат Фрэнк...
Она виделась с Фрэнком только однажды, на Александра Роуд. Он как-то
зашел туда днем, как раз накануне свадьбы,
это все, что она помнила. Впрочем, не все, она еще помнила, что тогда
возненавидела его с первого взгляда.
- Оставь меня в покое! - крикнула она, когда он протянул к ней руку. В
прикосновении его запачканных кровью
пальцев к груди была какая-то мерзкая утонченность.
- Нет! - взвизгнула она. - О, Господи, да помогите же хоть кто-нибудь!
- Что толку кричать? - произнес голос Рори. - Что ты сможешь сделать?
Ничего - ответ был совершенно очевиден. Она была абсолютно беспомощна,
как бывало с ней только во сне: в
сновидениях, наполненных сценами погони и нападений, которые ее воображение
всегда рисовало ей, - где-нибудь на
пустынной темной улице бесконечной ночью. Но никогда, даже в самых страшных и
фантастичных из ее видений не смела
она предположить, что ареной подобных действий может стать комната, мимо которой
она проходила десятки раз, в доме, где
она совсем недавно была счастлива и так веселилась, и, что называется, средь
белого, пусть и пасмурного дня. Безнадежным и
полным отчаяния жестом она оттолкнула настырную руку.
- Не будь со мной жестока, - пробормотало существо, и его пальцы, упрямые
и бесстрашные, словно осы в октябре,
снова коснулись ее тела. - Чего пугаться?
- Там, за дверью... - начала она, думая об ужасном видении изуродованного
человека на площадке.
- Но должен же человек чем-то питаться, - ответил Фрэнк. - И ты,
разумеется, простишь мне это, а?
Почему она чувствует его прикосновения, удивлялась она про себя. Почему
ее нервы не разделяют ее отвращения,
почему не онемеют, не умрут под его омерзительной лаской?
- Этого нет. Этого просто не может быть, - прошептала она, но зверь лишь
расхохотался.
- Я и сам так иногда себе говорил, - сказал он. - День за днем, ночь за
ночью... Старался как-то отогнать страдания, не
думать о них. Но у тебя не получится. Тебе придется вкусить все сполна. Ничего
не попишешь. Надо терпеть, все придется
вытерпеть...
Она понимала, что он прав. Прав той отталкивающей наглой правотой,
которую только монстры осмеливаются
высказывать вслух. Ему нет нужды льстить или обхаживать ее; ему нечего
доказывать и не в чем убеждать. Его обнаженная
простота и откровенность - на грани извращения. За гранью лживых уверений,
присущих вере, за пределами морали и
нравственности.
И еще она понимала, что вынести этого не способна. Что когда все просьбы
и мольбы ее иссякнут и Фрэнк будет
продолжать стремиться осуществить свои низменные намерения, она будет кричать,
так кричать, что весь дом содрогнулся.
На карту поставлены сама ее жизнь и рассудок, и, чтобы сохранить их,
иного выхода нет - надо бороться,
действовать, и быстро.
И вот, прежде чем Фрэнк успел навалиться на нее всей своей тяжестью, ее
руки взлетели и пальцы вонзились в его
глазницы и рот. Плоть под бинтами оказалась мягкой и вязкой на ощупь, словно
желе, она легко поддавалась и испускала
влажный жар.
Зверь взвыл, хватка его ослабела. Улучив момент, она вывернулась из-под
него, отлетела, ударилась о стену и на
секунду почти лишилась сознания.
Фрэнк издал еще один вопль. Она не стала ждать, пока он опомнится
окончательно, - скользнула вдоль стены, не
слишком доверяя своим ногам и боясь остаться без опоры, к двери. По пути нога ее
задела открытую банку с
консервированным имбирем, она покатилась по полу, расплескивая сироп.
Фрэнк развернулся к ней лицом - бинты в тех местах, до которых она
достала, размотались и свисали алыми
космами. Под ними виднелись голые кости. Он бегло ощупывал рукой свои рани,
словно измеряя степень нанесенных ему
повреждений, и издал звериный вой.
Может, она лишила его зрения? Сомнительно. Даже если и так, ему
понадобится не более нескольких секунд, чтобы
обнаружить ее в этой относительно небольшой комнате, и тогда его ярость не будет
знать пределов. Ей надо успеть добраться
до двери прежде, чем он найдет ее.
Напрасные надежды! Не успела она сделать и шага, как он отнял руки от
лица и обежал глазами комнату. Конечно
же, он ее увидел, сомнений нет. Еще через секунду он уже кинулся к ней с
удвоенной яростью.
У ног ее валялся какой-то домашний хлам. Самым тяжелым на вид предметом
казалась деревянная шкатулка. Она
нагнулась и схватила ее. И едва успела выпрямиться, как он вихрем налетел на
нее. Она испустила гневный крик и ударила
его шкатулкой по голове. Удар получился сильным, кость треснула. Зверь отпрянул,
и она рванулась к двери, но, прежде чем
успела ее открыть, тень накинулась на нее сзади и отшвырнула назад, через всю
комнату. Он тут же кинулся к ней.
На сей раз им руководило лишь одно стремление - убить, уничтожить ее. Оно
читалось в его бросках и выпадах, их
ярость и целенаправленность могли сравниться разве что с быстротой, с которой
она от них уворачивалась. И все же один из
трех ударов достиг цели. На ее лице и верхней части груди появились раны; она
изо всех сил старалась не потерять сознания
при виде собственной крови.
Уже оседая на пол под его напором, она вдруг вспомнила о найденном ею
оружии. Ведь шкатулка до сих пор у нее в
руке... Она подняла руку, чтобы нанести удар, но тут взгляд Фрэнка упал на
шкатулку, и атака моментально прекратилась. Оба
они замерли, тяжело дыша; в эти считанные секунды в голове Керсти промелькнула
мысль: а не проще ли умереть прямо
сейчас, чем бороться дальше? Но тут Фрэнк протянул к ней руку и прошептал:
- Дай сюда...
Наверное, он просто хочет лишить ее единственного оружия. Но она не такая
дура, чтоб с ним расстаться.
- Нет, - ответила она. Он попросил снова, на этот раз в его голосе
отчетливо звучала тревога. Похоже, эта шкатулка
очень дорога ему и он боится испортить ее, отнимая силой.
- Последний раз прошу, - сказал он. - Отдай по-хорошему. Иначе убью.
Отдай шкатулку!
Она взвесила свои шансы: ну что она теряет?
- Скажи "пожалуйста"... - пробормотала она. Он окинул ее насмешливопрезрительным
взглядом, в горле нарастало
глухое рычание. Затем вежливо, как послушный ребенок, произнес:
- Пожалуйста...
Слово послужило для нее сигналом. Она размахнулась и резко, изо всех сил,
насколько позволяла нетвердая
дрожащая рука, швырнула шкатулку в окно. Она пролетела в трех дюймах от головы
Фрэнка, разбила стекло и вылетела
наружу.
- Нет! - взревел он и в долю секунды оказался у окна. - Нет! Нет! Нет!!!
Она подбежала к двери, ноги у нее подкашивались. Вот она уже на площадке.
Главным препятствием оказалась
лестница, но она вцепилась в перила, точно старуха, и добралась до прихожей, не
упав.
Сверху доносились какой-то шум и грохот. Он что-то кричал ей вслед. Нет
уж, на этот раз он ее не поймает. Она
бросилась к входной двери и распахнула ее.
За то время, что она находилась в доме, облака рассеялись и на улице
посветлело - солнце посылало на землю
прощальные лучи, прежде чем опуститься за горизонт. Моргая и щурясь от этого
яркого света, она пошла по дорожке к
калитке. Под ногами хрустели стекла, среди осколков она заметила свое оружие.
Автоматическим жестом она подобрала
шкатулку, как сувенир, на память и бросилась бежать. Уже оказавшись на улице,
забормотала какие-то невнятные слова,
словно жаловалась кому-то, вспоминая случившееся. Но Лодовико-стрит оказалась
безлюдной, и она прибавила шагу, потом
снова побежала и бежала до тех пор, пока не сочла, что ее и забинтованное
чудовище в доме разделяет теперь достаточное
расстояние.
Она была словно в тумане. На какой-то незнакомой улице ее окликнул
прохожий и спросил, не нужна ли помощь.
Этот добрый жест совершенно сразил ее, ибо для того, чтобы дать членораздельный
ответ, требовалось слишком большое
усилие. И тут нервы ее окончательно сдали, и все вокруг погрузилось во мрак.
Она пробудилась и обнаружила, что попала в снежный буран, таковым, во
всяком случае, было первое впечатление.
Над ней - абсолютная белизна, снег на снегу. Кругом снег: она лежала на нем,
голова тоже утопала в белом. От этой пустоты и
чистоты затошнило. Казалось, снег лезет в горло и глаза.
Она подняла руки и поднесла их к лицу: они пахли незнакомым мылом,
резкий, грубый запах. Наконец удалось
немного сфокусировать зрение: стены, белоснежные простыни, лекарства на тумбочке
у постели. Больница...
Она позвала на помощь. Часы или минуты спустя - она так и не поняла,
сколько прошло времени, - помощь явилась.
В лице медсестры, которая сказала просто:
- А-а, вы проснулись.
И тут же ушла, видимо, за врачом. Когда они пришли, она не сказала им
ничего. За то время, пока сестра ходила за
врачами, она решила, что это история не из тех, которую можно им поведать.
Возможно, завтра она отыщет слова, которые
смогут убедить их в том, что все случившееся с ней - правда. Но сегодня?.. Стоит
ей только попробовать, и они тут же начнут
гладить ее по головке и убеждать, что все это ерунда, что все это ей просто
приснилось или же то были галлюцинации. А если
она будет упорствовать и стоять на своем, они, чего доброго, еще усыпят ее, что
только осложнит ситуацию. Ей необходимо
время подумать.
Все это она взвесила и прокрутила в голове до их прихода, так что когда
ее спросили, что же произошло, ответ уже
был готов. Я вся, словно в тумане, сказала она им, с трудом удалось вспомнить
даже собственное имя. Они успокоили ее,
уверив, что все войдет в норму и память вернется, на что она коротко ответила,
что так оно, наверное, и будет. А теперь спать,
сказали они, и она ответила, что будет просто счастлива уснуть и даже притворно
зевнула. С этим они и удалились.
- Ах, да, - сказал один из них, уже стоя у двери, - совсем забыл. - Он
достал из кармана шкатулку Фрэнка. - Это вы
держали в руках, когда вас подобрали. Вы даже представить себе не можете, с
каким трудом удалось вырвать эту вещицу у вас
из пальцев. Она что, очень вам дорога? Она ответила, что нет.
- Полиция уже осмотрела ее. На шкатулке была кровь, понимаете? Возможно,
ваша. А может, и нет.
Он подошел к постели.
- Хотите взять? - спросил он ее. А потом добавил: - Не бойтесь, она
теперь чистая.
- Да, - ответила она. - Да, пожалуйста.
- Возможно, эта вещь поможет восстановить память, - заметил он и поставил
шкатулку на тумбочку рядом с
постелью.
- Что нам теперь делать? - спрашивала Джулия, наверное, в сотый раз.
Человек, забившийся в угол, молчал, на его изуродованном лице тоже нельзя
было прочесть ответа.
- Ну что тебе от нее понадобилось? - спросила она. - Ты только испортил
все.
- Испортил? - удивился монстр. - Тебе, видно, неизвестно значение этом
слова. Испортил...
Ей с трудом удалось подавить гнев. Мрак, в котором он пребывал,
действовал на нервы.
- Нам надо уехать, Фрэнк, - сказала она уже более мягким тоном.
Он метнул в ее сторону взгляд - холодный, как лед.
- Сюда придут и будут искать, - объяснила она. - Керсти расскажет им все.
- Возможно...
- Тебе что, все равно, что ли? - спросила она. Забинтованный обрубок
человека пожал плечами.
- Да, - ответил он, - конечно. Но мы можем уехать, дорогая. -
"Дорогая"... Слово звучало насмешкой, отголоском
сентиментальности в комнате, которая видела только кровь и боль. - Я не могу
появиться на людях в таком виде, - он указал
на свое лицо. - Неужели неясно? Ты только взгляни!
Она взглянула.
- Ну, скажи, разве могу?
- Нет.
- Нет, - он снова опустил глаза и начал пристально рассматривать
половицы. - Мне нужна кожа, Джулия.
- Кожа?
- Да. Тогда наверняка... мы сможем пойти с тобой потанцевать. Ты ведь
этого хочешь, верно?
Он говорил о танцах и смерти с одинаковой небрежной простотой, словно для
него оба эти понятия были равны и
малозначимы. Однако этот тон успокоил ее.
- Как? - спросила она после паузы, имея в виду, каким именно образом
можно раздобыть кожу. Впрочем, не только
это: в "как" крылось еще и сомнение - удастся ли ей сохранить рассудок.
- Ну, способ всегда можно придумать, было бы желание, - ответило
существо, а изуродованное лицо послало ей
воздушный поцелуй.
Если бы не белые стены, она ни за что не взяла бы в руки эту шкатулку.
Если бы в палате была картина, на которой
мог остановиться взор, скажем, изображение вазы с цветами или пейзаж с
египетскими пирамидами, любое пятно,
разбивающее монотонность комнаты, она могла бы часами смотреть на него и думать.
Но пустота и белизна были просто
невыносимы, не за что было зацепиться не только глазу, но и рассудку, и вот она
потянулась к тумбочке у постели и взяла
шкатулку.
Она оказалась тяжелей, чем предполагала Керсти. Пришлось сесть в постели,
чтобы как следует рассмотреть ее. Но
рассматривать было особенно нечего. Крышки обнаружить не удалось. Скважины для
ключа - тоже. Отсутствовали и петли.
Ее можно было с равным успехом перевернуть хоть сотню раз, но так и не найти
доступа внутрь. Однако внутри шкатулка
была полой, в этом она била твердо уверена. Логика подсказывала, что внутрь
имеется доступ. Вот только какой?
Она стучала по ней, встряхивала, вертела и нажимала на стенки, но все
напрасно. И только когда перевернувшись в
постели, Керсти поднесла ее к свету настольной лампы, удалось обнаружить пусть
еле заметную, но все же подсказку к
конструкции этой загадочной вещицы. На одной из граней она увидела крошечные
трещинки: там, где одна из сторон
прилегала к другой. Они бы тоже остались незамеченными, если б внутри не
сохранились следы затекшей туда крови.
Прослеживая путь жидкости, можно было выявить сложное соединение частей.
И вот, действуя терпеливо и целенаправленно, она начала нащупывать этот
путь внутрь, проверяя каждую гипотезу
толчками и нажатиями. Трещины подсказали общую географию игрушки, без них она
могла бы блуждать по всем шести
сторонам до бесконечности. Теперь же число вероятных вариантов значительно
сократилось, оттого что она угадала - главное,
осталось только подыскать наиболее подходящий способ проникновения в шкатулку.
Через некоторое время ее терпение было вознаграждено. Послышался легкий
щелчок, и внезапно одна из сторон -
выдвинулась, блестя лакированными боками. Внутри была потрясающая красота.
Полированная поверхность мерцала -
загадочным блеском, словно жемчужина, разноцветные тени пробегали по ней.
И еще там била музыка. Из шкатулки донеслась простенькая мелодия,
исполняемая неким механизмом, которого
видно не было. Совершенно очарованная, она с удвоенным рвением продолжила свои
изыскания. Хотя один сегмент
выдвинуть удалось, другие никак не желали поддаваться. Каждый представлял собой
новую загадку, бросая вызов ловкости
пальцев и разуму, причем каждая очередная победа вознаграждалась новым оттенком,
привнесенным в мелодию.
Она трудилась уже над четвертой секцией, используя серию медленных,
осторожных поворотов в одну и другую
сторону, как вдруг услышала, что зазвонил колокол. Она прервала свое занятие и
подняла глаза от шкатулки.
Что-то не так. Или ее утомленное зрение играет с ней какую-то злую шутку,
или же действительно снежно-белые
стены приобрели нереальный расплывчатый вид. Оставив шкатулку, она выскользнула
из постели и подошла к окну. Колокол
все звонил - печальный и мрачный звук. Она отодвинула занавеску на несколько
дюймов. За окном стояла - темная ветреная
ночь. Листья неслись по больничной лужайке, словно бабочки, влекомые светом
лампы. Как ни странно, но колокольный
звон доносился вовсе не снаружи. Он шел откуда-то сзади, из-за ее спины. Она
опустила занавеску и отошла от окна.
Не успела она этого сделать, как настольная лампа вдруг вспыхнула
неестественно ярким светом. Инстинктивно она
потянулась к фрагментам расчлененной шкатулки: они были наверняка как-то связаны
со всеми этими странными
явлениями, она это чувствовала. Но не успела рука ее коснуться головоломки, как
свет погас.
Однако она оказалась вовсе не в темноте, как можно было бы предположить.
И не одна. У изножья кровати было
заметно какое-то мягкое мерцание, и в его бликах различалась фигура. Состояние,
в котором находилось тело этом существа,
не поддавалось описанию - крючки, шрамы. Однако голос, которым оно заговорило,
не выдавал боли.
- Это называется головоломкой Лемаршана, - сказало оно, указывая на
шкатулку. Она проследила за его жестом:
фрагменты шкатулки вовсе не покоились на ладони, как - можно было бы
предположить, но плавали в воздухе в нескольких
дюймах над ней. Каким-то таинственным образом шкатулка начала собираться сама
без чьей-либо видимой помощи,
фрагменты и детали вставали на свои места, в то время как сама она при этом
вращалась и вращалась. Она успела разглядеть
частицу сверкающего отполированного нутра, а в нем, как показалось, - лица
духов, искаженные то ли мукой, то ли просто
плохим отражением, все они корчили рожи и страшно выли. Затем все сегменты,
кроме одного, стали на свои места, а
посетитель снова потребовал ее внимания.
- Шкатулка - это средство разбить преграду, отделяющую от нереального, -
сказало существо. - Некое заклинание, с
помощью котором можно вызвать сенобитов.
- Кого? - спросила она.
- Вы сделали это случайно, - заметил посетитель. - Ведь правда?
- Да.
- Это случалось и прежде, - сказал он. - Но теперь - уже ничего не
исправить. Что сделано, то сделано. Не существует
способа отогнать то, что пришло, пока мы в полной мере не...
- Но это просто ошибка!
- Не пытайтесь сопротивляться. Все уже вышло за пределы вашего контроля,
любого человеческого контроля. Вам
придется последовать за мной.
Она отчаянно замотала головой. На ее долю выпало уже достаточно кошмаров,
хватит на целую жизнь.
- Никуда я с вами не пойду! - заявила она. - Черт бы вас побрал! Я не
собираюсь...
В это время отворилась дверь. На пороге стояла медсестра, лицо ее
показалось незнакомым, видимо, из ночной
смены.
- Вы звали? - спросила она. Керсти взглянула на сенобита, затем на
сестру. Их разделяло не более ярда.
- Она меня не видит, - заметил он. - И не слышит. Я принадлежу только
вам, Керсти. А вы - мне.
- Нет, - сказала она.
- Вы уверены? - спросила медсестра. - Мне показалось, я слышала...
Керсти покачала головой. Все это - безумие, полное безумие!
- Вам следует быть в постели, - укорила ее сестра. - Эге опасно для жизни
и здоровья.
Сенобит хихикнул.
- Я зайду еще, минут через пять, - сказала сестра. - Извольте лечь спать.
И она ушла.
- Нам тоже пора, - заметило существо. - А она пусть себе продолжает
латать дыры на людях. Вообще больница -
удручающее место, вы не находите?
- Вы не посмеете! - продолжала сопротивляться она. Однако существо
двинулось к ней. Связка колокольчиков,
свисающих с тощей шеи, издавала легкий звон. От вони, исходившей от чудища, ее
едва не вырвало.
- Пощадите! - воскликнула она.
- Давайте без слез, прошу вас. Только пустая трата. Они вам скоро ох как
пригодится!
- Шкатулка - крикнула она в полном отчаянии. - Вы не хотите знать, откуда
у меня эта шкатулка?
- Не очень.
- Фрэнк Коттон, - сказала она. - Вам это имя ничего не говорит? Фрэнк
Коттон.
Сенобит улыбнулся.
- Ах, да. Мы знаем Фрэнка.
- Ой тоже разгадал секрет этой шкатулки, я права?
- Он хотел наслаждений. И мы их ему предоставили. А потом он просто
удрал.
- Хотите, я отведу вас к нему?
- Так он жив?
- Очень даже жив. Живее не бывает.
- Так вот что вы мне предлагаете... Чтобы я забрал его обратно к нам
вместо вас?
- Да, да. Почему бы нет. Да!
Сенобит отошел от нее. Комната испустила легкий вздох.
- Что ж, соблазнительное предложение, - сказало существо. Затем, после
паузы, добавило: - А вы меня не
обманываете? Может, это ложь с целью выиграть время?
- Боже, я же знаю, где он! - воскликнула она. - Он сделал со мной это. -
И она протянула сенобиту изуродованные
шрамами руки.
- Но смотрите... Если вы лжете, если вы просто хотите таким образом
выкрутиться...
- Да нет, нет!
- Тогда доставьте нам его живым... - Ей захотелось зарыдать от
облегчения.
- Пусть признается во всех своих провинностях. И возможно, тогда мы не
станем раздирать на куски вашу душу...
Рори стоял в прихожей и смотрел на Джулию, его Джулию, женщину, которой
он однажды поклялся идти по жизни
рука об руку, пока смерть не разлучит их. В то время казалось, что сдержать эту
клятву совсем просто. Насколько он помнил,
он все время идеализировал ее, возводил на пьедестал, грезил о ней ночами, а дни
проводил за сочинением любовных
стихотворений; совершенно диких и неумелых, посвященных ей. Но все изменилось, и
он, наблюдая за этими изменениями,
пришел к выводу, что худшие мучения доставляют именно малозначимые, почти
неуловимые мелочи. Все чаще наступали
моменты, когда он предпочел бы смерть под копытами диких лошадей бесконечным
терзаниям из-за подозрений,
совершенно отравивших его существование в последнее время.
Теперь, когда он глядел на нее, стоявшую у лестницы, ему невообразимо
сложно было представить, как счастливо и
хорошо все некогда скрывалось. Все было похоронено под грудой сомнений и грязи.
Лишь одно немного утешало его сейчас - то, что она выглядит такой
встревоженной. Возможно, это означает, что
сейчас, сию минуту она признается ему во всех своих прегрешениях, и он, конечно
же, простит ее, и, конечно же, эта сцена
будет сопровождаться морем слез, бурным раскаянием с ее и пониманием с его
стороны.
- Ты что-то кислая сегодня, - осторожно заметил он. Она собралась было
что-то сказать, но не решилась, потом,
набравшись духу, произнесла:
- Мне очень трудно, Рори...
- Что трудно?
Она, похоже, вообще передумала говорить.
- Что именно трудно? - настаивал он.
- Мне так много надо тебе объяснить...
Рука ее, заметил он, так крепко вцепилась в перила, что побелели костяшки
пальцев.
- Я слушаю, - сказал он. Он все равно будет любить ее, в чем бы она ни
призналась. Если, конечно, она будет
искренней до конца... - Говори.
- Я думаю, может... может, будет лучше, если я скажу тебе кое что... - и
с этими словами она начала подниматься по
лестнице. Он последовал за ней.
Ветер, подметавший улицу, теплым назвать было никак нельзя, судя по тому,
как прохожие поднимали воротники и
отворачивали от нем лица. Но Керсти не чувствовала холода. Возможно, дело было в
невидимом спутнике, защищавшем ее от
холода, окутывая ее жаром, на котором издавна поджаривали грешников? Или это,
или же причина крылась в том, что она
была слишком напугана и возбуждена, чтоб вообще чувствовать что-либо.
Впрочем, первое не совсем точно. Она не боялась. Ее обуревали куда более
сложные чувства. Она отворила дверь - ту
самую дверь, которую некогда открыл брат Рори - и теперь находилась в обществе
демонов. А в конце пути она сможет
отомстить. Она найдет то, что мучило и разрывало ее душу на части, и заставит
его испытать то же ощущение полного
отчаяния и беспомощности, которое совсем недавно испытывала сама. Она будет
наблюдать за тем, как он корчится в муках.
Мало того - она будет наслаждаться этим зрелищем. Боль и страдания превратили ее
в садистку.
Выйдя на Лодовико-стрит, она обернулась - посмотреть, где же сенобит. Но
его не было видно. Несмотря на это, она
решительно двинулась к дому. Определенного плана у нее не было; слишком уж много
различных вариантов, чтобы как-то
рассчитать. Взять хотя бы один нюанс: будет ли там Джулия, и если да, то каким
образом вовлечена она во все это?
Маловероятно, что она лишь невинный наблюдатель. Но возможно и другое: что, если
ее поступками руководил страх? Что,
если она просто испугалась Фрэнка? Что ж, через несколько минут она получит
ответы на все эти вопросы. Она позвонила в
дверь и приготовилась ждать.
Дверь открыла Джулия. В руках у нее был кусочек белого кружева.
- Керсти, - сказала она с виду нисколько не удивленная появлением
девушки. - Уже поздно...
Первыми словами Керсти были:
- Где Рори? - не совсем то, что она собиралась сказать, но это вырвалось
непроизвольно.
- Дома, - спокойно ответила Джулия, словно утешая капризного ребенка. - А
что случилось?
- Я бы хотела его видеть, - ответила Керсти.
- Рори?
- Да.
И она переступила порог, не дожидаясь приглашения. Джулия не возражала,
лишь затворила за ней дверь. Только
теперь Керсти ощутила холод. Она стояла в прихожей и вся дрожала.
- Ты выглядишь просто ужасно, - заметила Джулия.
- Я была здесь днем, - выпалила Керсти. - Я видела, что произошло,
Джулия. Видела!
- А что, собственно, произошло? - последовал вопрос.
Джулия и бровью не повела.
- Сама знаешь.
- Честное слово, нет. Мне надо поговорить с Рори.
- Ну, конечно, почему нет? - ответила Джулия. - Только смотри, будь с ним
поосторожнее. Он что-то неважно себя
чувствует.
Она провела Керсти в столовую. Рори сидел за столом, в руке бокал с
выпивкой, на столе бутылка. Рядом на стуле
лежало перекинутое через спинку свадебное платье Джулии. Только тут она
догадалась, что за кружево держала Джулия в
руке - свадебную фату.
Рори выглядел куда хуже, чем она ожидала. На лице и у корней волос
запеклась кровь. Он приветствовал ее теплой,
но несколько усталой улыбкой.
- Что случилось? - спросила она его.
- Сейчас уже все в порядке, Керсти, все нормально, - ответил он шепотом.
- Джулия мне все рассказала... И теперь
все о'кей.
- Нет, - мотнула она головой, подозревая, что рассказали ему далеко не
все.
- Ты ведь приходила сюда сегодня?
- Да.
- Очень неудачное было выбрано время...
- Но ты... ты же сам просил меня... - она покосилась на Джулию, стоявшую
у дверей, затем снова перевела взгляд на
Рори. - Я сделала так, как ты хотел.
- Да, я знаю, знаю. Мне очень жаль, что ты влипла в такую жуткую историю.
- А ты знаешь, что сделал твой братец? - спросила она. - Знаешь, что он
сотворил?
- Я знаю достаточно, - коротко ответил Рори. - Но главное это то, что
теперь все кончено.
- Что ты имеешь в виду?
- Я постарался исправить все, что он сделал, и...
- Что значит кончено?
- Он умер, Керсти.
("...доставьте его нам живым... и, возможно, тогда мы не станем раздирать
на куски вашу душу...")
- Умер?
- Мы уничтожили его, я и Джулия. Это было несложно. Он считал, что мне
можно доверять, полагая, что кровь - не
водица. Так вот, на деле оказалось иначе. Я подумал, что наилучший вариант -
избавить человека от мучений и...
Внутри у Керсти все похолодело, желудок болезненно заныл. Наверное,
сенобиты уже вонзили в нее свои крючки и
скоро начнут вытаскивать из нее внутренности.
- Ты была так добра, Керсти. Так рисковала, придя сюда...
Она почувствовала чье-то невидимое присутствие у своего плеча.
"Давай сюда свою душу", - пробормотало существо.
- Я, конечно, пойду в участок и сделаю соответствующее заявление, как
только почувствую себя лучше. Постараюсь
найти способ объяснить им...
- Ты убил его? - спросила она.
- Да.
- Не верю... - пробормотала Керсти.
- Отведи ее наверх, - сказал Рори Джулии. - И покажи.
- Ты действительно хочешь видеть? - спросила Джулия. Кивнув, Керсти
последовала за ней. На площадке оказалось
теплее, чем внизу, а воздух был серым и жирным, словно вода после мытья посуды.
Дверь в комнату Фрэнка была распахнута
настежь. Тело, лежавшее на голых досках пола в обрывках бинтов, казалось, еще
дымилось. Шея была свернута, голова
безжизненно свисала на плечо. Кожа была содрана со всего тела - с головы до ног.
Керсти отвернулась, ее затошнило.
- Ну, довольна? - спросила Джулия. Не ответив, Керсти вышла из комнаты и
направилась к лестнице. Воздух вокруг
нее обрел подвижность.
("Ты проиграла", - шепнул ей кто-то на ухо. "Знаю", - пробормотала она.)
Тут же зазвонил колокол, оплакивая ее, и совсем рядом послышался шорох
крыльев, словно промчалась невидимая
стая птиц. Она побежала вниз по ступенькам, моля Бога о том, чтоб ее не успели
схватить прежде, чем она достигнет двери.
Если они собираются вырвать у нее сердце, пусть хотя бы Рори не будет свидетелем
этом ужасного зрелища. Пусть запомнит
ее такой, какой она была: сильной, с улыбкой на устах, а не мольбами и жалобами.
Позади раздался голос Джулии:
- Куда ты? - Поскольку ответа не последовало, она продолжила: - Ты ведь
никому не расскажешь, да, Керсти? -
настойчиво спрашивала она. - Мы сами разберемся с этим делом, Рори и я...
Видимо, ее голос отвлек Рори от выпивки. Он проявился в прихожей. Раны,
которые нанес ему Фрэнк, оказались
куда более серьезными, чем показалось Керсти на первый взгляд. Все лицо было в
синяках, кожа на шее оборвана. Подойдя к
ней, он придержал ее за руку.
- Джулия права, - сказал он. - Мы сами сообщим обо всем в полицию,
договорились?
Ей хотелось сказать ему так много, но времени ухе не осталось. В голове
все более громким эхом отдавался звон
колокола. Казалось, некая ужасная невидимая сила обмотала ей горло ее же
внутренностями и все туже затягивает узел.
- Слишком поздно, - пробормотала она и отстранила его руку.
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил он. Она уже шла к двери. - Не
надо, не ходи, Керсти. Еще не время. Скажи,
что ты собираешься делать?
Тут она не удержалась и обернулась - взглянуть на него еще один,
последний раз, надеясь, что он сумеет прочитать
на ее лице все.
- Все в порядке, - сказал он мягко, все еще пытаясь остановить ее. - Все
хорошо, правда. - И он раскрыл объятия. -
Ну, иди же к папочке!
Сама эта фраза, казалось, никак не могла принадлежать Рори. Некоторые
мальчики, повзрослев, так никогда и не
становятся "папочками", вне зависимости от того, сколько произвели на свет
детей.
Керсти прислонилась к стене, чтоб немного успокоиться. С ней говорил
вовсе не Рори. Это был Фрэнк. Каким-то
образом это оказался Фрэнк...
Она пыталась сосредоточиться на этой мысли, борясь со все усиливающимся
звоном колоколов. Таким громким, что
от него, похоже, вот-вот лопнет голова. Рори все еще улыбался, глядя на нее,
руки его были распахнуты для объятий. Он
продолжал говорить что-то, но она не слышала слов. Расплывчатые движения губ,
что формировали эти слова, выталкивали
их наружу, но все заглушал звон. И она была благодарна ему - глаза говорили
правдивей слов.
- Я знаю, кто ты, - неожиданно заявила она, не уверенная, слышит он ее
или нет, но абсолютно уверенная в
истинности сказанного. Тело Рори там, наверху, забросанное сорванными с Фрэнка
бинтами. Содранная с него кожа
переставлена на тело брата, брак скрепила пролитая кровь. Да, именно так оно и
было.
Удавка на ее горле стягивалась все туже. Через несколько секунд они
выволокут ее отсюда. В отчаянии она
обернулась, пытаясь разглядеть в царившем в коридоре полумраке лицо Рори.
- Это ты... - сказала она. Лицо улыбнулось, сохраняя по-прежнему
невозмутимое выражение. Она развернулась и
бросилась на него. Он отступил на шаг, застигнутый врасплох, стараясь увернуться
от ее броска, движения его были
преисполнены ленивой звериной грации. Звон колоколов стал невыносимым, он
разрывал ее душу, вонзался в мозг,
превращая его в прах.
Уже находясь на грани безумия, она снова протянула к нему руку, на этот
раз он увернуться не успел. Ее ногти
царапнули щеку. Кожа, лишь недавно пересаженная на лицо, сползла, точно кусок
шелка. Кровавое мясо под ней являло
собой ужасное зрелище. Джулия вскрикнула. И внезапно звон колоколов в голове
Керсти прекратился. Теперь они звучали в
доме, во всем мире.
Лампочки в прихожей вдруг вспыхнули неестественно ярко, а затем, видимо,
от перегрузки, перегорели. На какое-то
мгновение воцарилась полная тьма. И тишина. Единственное, что, ей казалось, она
слышала - это невнятное бормотание
собственных губ. Затем вдруг языки пламени начали лизать стены и пол. Воздух в
прихожей затанцевал от их бликов. В одну
секунду помещение превратилось в скотобойню (стены окрасились пурпурно-красным);
в следующую - в будуар (голубоватопепельный;
канареечно-желтый); затем - в узкий туннель, по которому мчался поезд
с духами - сплошная скорость, вихрь и
пламя.
Во время одной особенно сильной вспышки она увидела, что Фрэнк движется к
ней, искаженное лицо Рори сползало
у него с подбородка. Она увернулась от вытянутой руки и, поднырнув под нее,
бросилась в комнату. Дышать стало легче, и
она поняла, что сенобиты, очевидно, осознали свою ошибку. Скоро они вмешаются,
это несомненно, и положат конец этому
фарсу и путанице. Но она не станет ждать, пока они схватят Фрэнка, с нее хватит.
Вместо этом она убежит из проклятом дома
через заднюю дверь и предоставит действовать им.
Впрочем, ее оптимизму суждена была недолгая жизнь. Пламя в прихожей,
отбрасывая свет в столовую, разгоралось.
В его отблеске можно было различить, что в комнате творится что-то неладное.
По полу что-то двигалось, похожее на пепел, сметаемый ветром, стулья
подпрыгивали и зависали в воздухе. Пусть
она - невинная и чистая душа, но силам, вселившимся в нее, наплевать на эти
подробности: она чувствовала, что стоит
сделать хотя бы один шаг - и произойдет нечто ужасное.
Минутная растерянность, в которой она пребывала, позволила Фрэнку настичь
ее; он уже протянул руку, но тут
пламя в прихожей погасло и под покровом тьмы ей удалось выскользнуть. Впрочем,
передышка оказалась недолгой. Новые
оранжево-красные язычки начали лизать стены, и он кинулся к ней с удвоенной
яростью, преграждая путь к задней двери.
Что же они медлят, не забирают его, о, Господи?! Разве не привела она их
к нему, как обещала, и разве не помогла
разоблачить его?
Фрэнк распахнул пиджак. За поясом был заткнут окровавленный нож,
настоящее орудие убийства. Несомненно, он
сдирал им кожу. Он выхватил его и замахнулся на Керсти.
- Отныне и навсегда, - начал он, подходя к ней, - чтоб ты запомнила: я -
Рори!
У нее не было другого выхода, как отступить; дверь, а вместе с ней и
надежда обрести свободу и сохранить разум,
удалялась с каждым шагом.
- Поняла? Теперь я - Рори. И никто не должен ничего знать!
Она задела каблуком о ступеньку и в тот же момент внезапно почувствовала,
как чьи-то руки, просунувшись через
перила, схватили ее и вцепились в волосы. Она извернулась и посмотрела назад.
Конечно же Джулия, измятое, лишенное
какого-либо выражения лицо. Сильно дернув за волосы, она заставила Керсти
откинуть голову, подставляя ее шею
сверкавшему в руке Фрэнка ножу.
В последний момент Керсти удалось схватить Джулию за руку и дернуть изо
всех сил. Потеряв равновесие и
моментально отпустив свою жертву, Джулия слетела с третьей или четвертой
ступеньки и, испустив вопль, упала между
Фрэнком и Керсти. Нож был занесен для удара и избежать его не удалось - он вошел
Джулии в бок по самую рукоятку. Она
застонала и покатилась по полу с застрявшим в ее теле кинжалом.
Фрэнк, похоже, вовсе этого не заметил. Он не спускал а Керсти глаз, они
горели омерзительной алчностью.
Отступать было некуда, кроме как наверх. Языки пламени продолжали лизать стены и
пол, колокола звенели, она стала
подниматься по ступеням.
Затем увидела: ее мучитель не сразу последовал за ней. Крики Джулии о
помощи отвлекли его и заставили подойти к
распростертому на полу возле двери телу. Он наклонился и - выдернул из бока
Джулии нож. Несчастная пронзительно
вскрикнула от боли, он же, словно намереваясь помочь, опустился рядом с ней на
колени. Она протянула к нему руки,
надеясь отыскать утешение. Вместо этого он приподнял ее голову и притянул к
себе. Когда их разделяло всем несколько
дюймов, Джулия, похоже, догадалась, что намерения ее возлюбленного совсем иные.
Она приоткрыла рот, собираясь
крикнуть, но он впился в ее губы ртом и начал высасывать из нее кровь. Она
билась, стараясь вырваться. Напрасно...
Не в силах более выносить этого ужасного зрелища, Керсти отвела глаза и
поднялась выше.
На втором этаже спрятаться было негде. Да и бежать некуда, разве что
выпрыгнуть в одно из окон. Впрочем, увидев,
как обошелся Фрэнк со своей любовницей, даже прыжок с высоты Керсти считала
приемлемым выходом. Пусть при падении
она переломает все кости, зато лишит монстра возможности пить из нее кровь.
Пожар, по-видимому, разгорался все сильней, лестница окуталась вонючим
дымом. Она, спотыкаясь, брела по
коридору почти вслепую, цепляясь за стену пальцами. Снизу послышались какие-то
звуки. Похоже, Фрэнк, расправился с
Джулией.
Да, вот он приблизился к лестнице и, подняв голову, повторил бесстыдный
призыв:
- Иди к папочке!..
Ей пришло в голову, что сенобиты, вероятно, наслаждаются созерцанием этой
погони и не вступят в дело до тех -
пор, пока на арене не останется лишь один игрок - Фрэнк. Она же всего лишь фант
в этой игре.
- Сволочи... - пробормотала она, от всей души надеясь, что они услышат.
Она дошла уже почти до конца коридора. Перед ней была дверь в кладовку.
Интересно, есть ли там окно, достаточно
большое, чтоб протиснуться в нем? Если да, тогда она выпрыгнет, и будь они все
прокляты, все - и Бог, и дьявол, и те, что
болтаются между ними! Чтоб им всем пусто было, и даже если она упадет и
разобьется, по крайней мере смерть будет легкой
и быстрой.
Фрэнк снова окликнул ее, уже с лестницы. Она повернула ключ в замке,
открыла дверь и скользнула в кладовку.
Да, там было окно, незаверенное, через него в комнату струился волшебно
прекрасный лунный свет, озаряя
собранный в комнате хлам: старую мебель, какие-то коробки... Она пробралась
через это нагромождение к окну. Оно
оказалось приоткрытым дюйма на два.
Керсти вцепилась пальцами в раму и попыталась приподнять ее, но оконный
переплет давно прогнил, и руки ее
оказались недостаточно сильными, чтобы справиться с этой задачей.
Она стала торопливо озираться в поисках какого-нибудь рычага, в то время
как ее мозг хладнокровно отсчитывал
число ступеней, по которым поднимался ее преследователь, и время, необходимое
ему, чтоб преодолеть разделяющее их
расстояние. Секунд двадцать, не больше, решила она и, сорвав крышку с одной из
коробок, обнаружила за ней... мертвеца -
остановившимися, дико расширенными глазами он смотрел прямо на нее. Все тело у
него было изломано, руки буквально
расплющены и перекручены, ноги подогнуты к подбородку. Она уже было открыла рот,
чтоб завопить от страха, как вдруг
услышала за дверью голос Фрэнка.
- Где ты? - окликнул он. Она зажала ладонью рот, не давая вырваться
крику. Ручка двери слегка повернулась. Она
метнулась в сторону к спряталась за спинку сломанного кресла, продолжая
сдерживать крик.
Дверь отворилась. Она слышала дыхание Фрэнка, слегка учащенное, слышала
скрип половиц под его шагами. Затем
скрип отворяемой двери. Замок защелкнулся. Тишина.
Она досчитала до тринадцати, затем высунулась из своего укрытия,
подозревая, что он все еще может быть в комнате
и ждет, пока она не покажется. Но нет, он ушел.
Задержав дыхание, чтоб подавить крик, она добилась нежелательного
побочного эффекта - началась сильная икота.
Первые ее звуки заглушить не удалось, Керсти показалось, они прозвучали громко,
точно ружейные выстрелы. Но в коридоре
и на лестнице было тихо - похоже, Фрэнк отошел достаточно далеко и не слышит.
Возвращаясь к окну, она осторожно обошла
картонный гроб, где покоилось тело, и тут икнула во второй раз. Она грубо
выругалась, проклиная себя, но не помогло. Икота
продолжалась, когда она возобновила свои попытки открыть окно. Напрасный труд,
рама не собиралась поддаваться.
На секунду она подумала, почему бы не разбить стекло и начать звать на
помощь, но тут же отвергла эту идею. Да
Фрэнк успеет ей глаза выесть, прежде чем соседи очнутся от сна. Вместо этого она
на цыпочках подкралась к двери и
тихонько приоткрыла ее. Насколько позволял разглядеть сгустившийся в коридоре
мрак, Фрэнка там не было. Она осторожно
приотворила дверь пошире и вышла в коридор.
Темнота казалась ожившей, она гладила темным бархатом ее лицо. Шага три
удалось пройти без всяких инцидентов,
затем четвертый. Она уже занесла ногу для пятого - ее счастливое число, - как
вдруг тело ее совершило недопустимую
самоубийственную ошибку. Она икнула, рука не успела вовремя подняться ко рту и
заглушить звук. На сей раз он не остался
неуслышанным.
- А-а, вот ты где! - сказала тень, и Фрэнк выскользнул из спальни,
преграждая ей путь. Он был огромен, казалось, он
заполнил собой всю площадку, и от него воняло мясом.
Терять было нечем, и не успел он сделать и шага, она завопила, как
резаная. Однако это нисколько его не смутило.
Между ней и сверкающим лезвием ножа оставались считанные дюймы, и, метнувшись в
сторону, она оказалась у двери в
комнату Фрэнка. Она влетела в нее. Он бросился за ней, испуская радостные вопли.
Она знала - в этой комнате есть окно, разбитое ею же всего несколько
часов тому назад. Но темнота, царившая там,
оказалась столь непроницаемо глубокой, что она на секунду ослепла, не было видно
даже мерцания луны, подсказавшего бы
ей путь к окну. Похоже, что Фрэнк тоже на какое-то время потерял ориентацию. Он
окликнул ее, свист ножа, которым он
рассекал воздух, сопровождал этот зов. Вперед-назад, вперед-назад. Стараясь
увернуться от этого звука, она отскочила в
сторону, нога ее зацепилась за бинты, разбросанные по полу. В следующий миг она,
потеряв равновесие, упала. Однако не
ударилась о голые доски, а попала на что-то мягкое. Труп Рори... Керсти издала
вопль ужаса.
- Ага, вот ты где! - воскликнул Фрэнк. Свист ножа стал ближе, вот он уже
рассекает воздух в нескольких дюймах от
ее головы. Но она была глуха к нему. Обеими руками обхватила она лежавшее на
полу тело, угроза смерти была ничто по
сравнению с той болью, которую она испытывала, оплакивая Рори.
- Рори... - простонала она и в глубине души порадовалась, что умирает с
его именем на устах.
- Да, верно, - произнес Фрэнк. - Рори...
Внезапно присвоение им имени Рори показалось ей не менее чудовищным и
непростительным грехом, чем кража
его кожи. В конце концов, что такое кожа? Свиньи имеют кожу, змеи тоже. Она
состоит из клеток, которые нарастают и
умирают, затем нарастают снова. Но имя?.. Оно сродни заклинанию, оно пробуждает
воспоминания. Она не позволит Фрэнку
использовать это имя!
- Рори мертв, - сказала она. Слова обожгли губы, пробудили от оцепенения.
Мысль опять работала четко и
напряженно.
- Тс-с, детка... - шепнул он ей. А что, если сенобиты просто выжидают,
когда Фрэнк проговорится, назовет свое
собственное имя? Разве тот, посетивший ее в больнице, не говорил, что от Фрэнка
требуется признание?
- Ты не Рори, - сказала она.
- Мы знаем это, только мы с тобой, - последовал ответ. - Никто больше.
- Кто же ты тогда?
- Бедняжка... Совсем потеряла разум. Что ж, это даже неплохо...
- Так кто же?
- Так даже безопаснее.
- Кто?
- Тихо, малышка, - сказал он. Он склонился над ней в темноте, лицо его
находилось всего в нескольких дюймах от ее
лица. - Все будет хорошо, все будет просто прекрасно...
- Да?
- Да. Фрэнк с тобой, маленькая.
- Фрэнк?
- Да. Я Фрэнк.
С этими словами он занес руку для смертельном удара, но она услышала в
темноте свист ножа и увернулась. Секунду
спустя вновь послышался звон колоколов и лампочка под потолком ожила и начала
разгораться. В ее неверном мерцающем
свете она различила фигуру Фрэнка, стоящего на коленях рядом с телом брата, из
ягодицы мертвого торчала рукоятка ножа.
Он выдернул нож и перевел взгляд на нее. Еще один звучный удар колокола, и он
поднялся и уже был готов наброситься на
нее, как вдруг ем остановил голос. Он окликнул его по имени, мягко, но
настойчиво, как отзывают ребенка от игры.
- Фрэнк...
Лицо его вытянулось, на нем отразилось замешательство, а во всей позе
угадывался страх. Медленно он повернул
голову - взглянуть на том, кто его звал. Это был сенобит, крючки, впившиеся в
его тело, сверкали. За ним Керсти различила
еще три фигуры с изуродованными до полного абсурда лицами. Фрэнк обернулся к
Керсти.
- Твоя работа! - взвизгнул он. Она кивнула.
- Уходите отсюда, - произнес один из пришельцев. - Теперь это не ваше
дело.
- Сука! - крикнул Фрэнк. - Ведьма! Проклятая, лживая, подлая тварь!
Яростные вопли преследовали ее на всем пути к двери. Вот пальцы уже
коснулись ручки - и тут она почувствовала,
что он догоняет ее и, обернувшись, увидела, что их разделяет меньше фута, а
лезвие ножа находится в каком-то волоске от ее
тела. Но он застыл, словно окаменевший, не в силах вонзить в нее этот нож.
Тут в его руки, ноги, лицо впились крючки. Он словно завис в воздухе,
удерживаемый этими крючками и цепями.
Он рвался, но с мягким чмокающим звуком зазубренные крючки все глубже впивались
в плоть. Рот его исказился в
беззвучном крике, шея и грудь разрывались.
Нож выпал из пальцев. Он испустил последнее невнятное проклятие в ее
адрес, тело его содрогнулось и забилось в
конвульсиях, не в силах сопротивляться. Дюйм за дюймом его подтаскивали все
ближе к середине комнаты.
- Иди, - сказал ей один из сенобитов. Она не видела их больше, они словно
растворились в испятнанном кровью
воздухе. Последовав совету, она отворила дверь, сзади доносились отчаянные крики
Фрэнка.
Не успела она шагнуть к лестнице, как с потолка стала сыпаться
штукатурка; казалось, что надо спешить - демоны,
захватившие дом, вот-вот разнесут его на куски.
Однако она не удержалась и обернулась, чтоб бросить еще один, последний,
взгляд на Фрэнка - убедиться, что он не
преследует ее больше.
С ним, похоже, все было кончено: десятки новых крючков впивались в тело,
раны расширялись прямо на глазах.
Распластанный в беспощадном свете лампы, он дошел до предела, и, не в силах
выносить это более, испускал отчаянный,
звериный визг, который непременно вызвал бы у нее сострадание, не знай она, кому
он принадлежит.
Внезапно крики оборвались. Настала тишина. Из последних сил приподнял он
свисавшую на одно плечо голову и
взглянул ей прямо в лицо; злоба, сверкавшая в его взоре, не поддавалась
описанию. Глаза сверкали, точно драгоценные
камни, вплавленные в гниль и прах.
В ответ на это цепи стянулись еще туже, однако сенобитам не удалось
выдавить из него крика. Вместо этого он
высунул язык и, не сводя глаз с Керсти, начал водить им по зубам в гримасе
откровенной и наглой похотливости. А затем
вдруг его разорвало на части. Ноги отделились от тела, голова - от плеч, кости и
жилы трещали, кругом клубился красноватый
пар. И едва она успела захлопнуть за собой дверь, как о нее изнутри ударился
какой-то предмет. Его голова, догадалась она.
Она летела вниз по ступеням, а из стен исходил волчий вой, наполняя
воздух дымом, слетались тени раненых птиц с
оторванными крыльями, они трепыхались и бились, не в силах взлететь.
Оказавшись внизу, она побежала к входной двери и уже находилась совсем
рядом с ней, в ярде от желанной свободы,
как вдруг услышала: кто-то окликнул ее по имени.
Это была Джулия. По полу тянулся широкий кровавый след - от того места,
где Фрэнк бросил ее, и дальше, в
столовую.
- Керсти... - позвала она снова. Голос звучал так жалобно, что девушка
оказалась не в силах не откликнуться на этот
зов. И шагнула в столовую.
Мебель почернела и дымилась, ковер превратился в вонючую кучу пепла. И
там, в центре всего этого распада,
сидела... невеста. Каким-то непостижимым усилием воли Джулии удалось надеть
свадебное платье и укрепить на голове
фату. И она восседала на кучке праха в испачканном платье. Но, казалось, не
замечала этого. Она выглядела как никогда
прекрасной, особенно на фоне окружавшего ее распада.
- Помоги мне, - простонала она, и только тут Керсти поняла, что голос
исходит вовсе не из-под кружева фаты, но с
колен невесты.
Складки пышного платья раздвинулись, и из ник показалась голова Джулии.
Она покоилась на подушечке из алого
шелка, обрамленная волной золотисто-каштановых волос. Но как же она могла
говорить, она, лишенная легких? И все же она
говорила...
- Керсти... - сказала она умоляюще и стала перекатываться слева направо,
по-прежнему лежа на коленях невесты,
словно сокрушаясь о чем-то.
Керсти могла бы ей помочь прекратить мучения, могла схватить голову с
подушки и вытрясти из нее мозги, но тут
фата дрогнула и начала подниматься, словно управляемая невидимыми пальцами. Под
ней замерцал свет, он разгорался все
ярче и ярче, а затем раздался голос.
- Я - Инженер... - выдохнул он. И замолк. Ни слова больше. Затем складки
фаты поднялись еще выше и
находившаяся за ними голова превратилась в сплошной сверкающий шар, яркий, как
солнце.
Керсти не стала ждать, пока его лучи ослепит ее. Она бросилась обратно в
прихожую - тени птиц уже почти обрели
реальность, волчий вой сводил с ума - и вылетела из двери в тот момент, когда
потолок в прихожей уже начал рушится.
Ее встретила ночь - ясная, чистая тьма. Она вдыхала ее жадными глотками,
и, постояв секунду, бросилась прочь от
дома. Второй раз она убегает от него, не дай Бог, чтобы привелось в третий,
тогда ее рассудок наверняка не выдержит.
На углу Лодовико-стрит она обернулась. Дом не сдался под напором сил,
раздирающих его изнутри. Он высился
неподвижный и тихий, словно могила. Нет, даже тише, чем могила.
Она отвернулась и в тот же момент столкнулась с кем-то. Вскрикнула от
неожиданности, но прохожий, испуганно
съежившись, уже спешил куда-то в сероватый туман, предвещавший наступление утра.
Он уже мелькал вдалеке, дрожащая
тень, слитая с туманом, как вдруг обернулся и голова его вспыхнула белым конусом
пламени, озаряя царивший кругом мрак.
Это был Инженер. Больше оборачиваться она не стала - он в ту же секунду исчез,
оставив на сетчатке ее глаза сверкающий
отпечаток.
Лишь теперь цель этого столкновения стала для нее ясной. Он передал ей
шкатулку Лемаршана, она покоилась у нее
в руке.
Поверхность снова выглядела неприступно цельной и гладкой, отполированной
до зеркального блеска. И хоть она не
стала слишком тщательно ее рассматривать, но почему-то была уверена, что ключа к
разгадке там не осталось. Очередному
исследователю придется путешествовать по ее граням без карты. А до того, как он
появится, она, очевидно, назначена быть
хранителем шкатулки. Да, несомненно.
Она повернула ее в руке. В какую-то долю секунду показалось, что в
зеркально отполированной поверхности
отражаются духи: лицо Джулии, затем Фрэнка. Она перевернула еще раз в надежде
увидеть Рори. Но его видно не было. Где
бы он ни находился теперь, только не там. Возможно, существуют другие
головоломки, готовые при разгадке подсказать
место его пребывания. Возможно, это некий кроссворд, чье решение поможет
отпереть калитку ведущую в райский сад, или
же составная картинка-загадка, решение которой откроет доступ в Страну Чудес.
Что ж, она будет ждать и наблюдать, как всегда, как всю свою жизнь ждала
и наблюдала в надежде, что разгадка
однажды придет к ней. Но если и не придет, она не станет слишком огорчаться,
подозревая, что ни разум, ни время вообще не
способны раскрыть секрет исцеления разбитых сердец.
Клайв БАРКЕР
ЖИЗНЬ ЗВЕРЯ
(С) Перевод Алесандра Корнева
Ральфу снова снилась Катлин. Она стояла на краю бассейна, который он
построил для Джерри Мьюза в каньоне
Колдуотер, смотрела на воду и говорила: "Это молоко, Ральф".
И когда он понял, что бассейн действительно до краев наполнен молоком,
дом начал содрогаться. Двери
распахнулись, стены угрожающе заскрипели, а кровать начало бросать из стороны в
сторону. Землетрясение росло с каждой
секундой. Ральф почувствовал на своем лице дождь из штукатурки и выпрыгнул из
кровати. Мгновение спустя потолок
рухнул, погребая под собой место, где он спал минуту назад. Между оконных штор
виднелся просвет в несколько дюймов (
после отъезда Катлин Ральф не мог заснуть в полной темноте), и пробивающегося
сквозь него лунного света было
достаточно, чтобы добежать по ходящему ходуном полу до комнатной двери. "Даффи!"
- закричал Ральф. сбежав вниз по
ступенькам, - "Где ты, малыш!?"
Он нырнул в кухню, где Даффи обычно проводил ночь, охраняя свою пищу, но
там никого не было. Тем временем
тряска сменилась угрожающими толчками, словно чья-то гигантская нога пинала дом.
Все банки, тарелки и стаканы
оказались на полу, треснутые или разбитые вдребезги.
"Даффи!" - крикнул он снова, предчувствуя худшее. И вдруг из кабинета
донеслось взволнованное поскуливание.
Ральф стрелой пронесся через холл. Собака сидела под столом, который выглядел
наиболее разумным убежищем. Позади
Ральфа с треском взрывалась штукатурка. На мгновение он обернулся, чтобы
увидеть, как один из книжных шкафов ( шесть
полок занимали тома архитектурных чертежей, а на седьмой хранилась тайная
коллекция порножурналов) рухнул прямо за
его спиной. Ральф попытался увернуться, но лавина книг и "Пентхаузов" похоронила
его с головой.
Партнер Ральфа, Винсент, смотрел на царивший в кабинете хаос. "Тебе
небезопасно - здесь оставаться" - сказал он -
"Перебирайся к нам с Лорен, пока не приведешь дом в порядок". Ральф сидел на
столе, казавшимся спасительным
островком среди моря разрушения. Он прижимал к себе фотографию Катлин, старинные
часы и первое издание Чандлера.
"Спасибо, но не стоит. Я и так уже достаточно потерял. Сперва Катлин..."
"Она вернется, Ральфи".
"...Потом убежал Даффи. Будь я проклят, если придется еще и дом бросать.
Кроме него мне терять нечего". Ральф
дотронулся до перебинтованного лба. "Кроме постоянной головной боли".
Спальня никуда не годилась, поэтому следующей ночью Ральф постелил себе
на диване. Дискомфорт чувствовался
весь день - сейсмологи мрачно предсказывали, что после землетрясения такой силы
последствия могут ощущаться до
нескольких недель. Но при уютном дневном свете мысли о катастрофе понемногу
отступили. И только с наступлением
темноты Ральф снова занервничал. Сон никак не приходил. Дважды он подскакивал в
полудреме: казалось, что на лицо
падают куски штукатурки.
Наконец он проснулся окончательно от странного звука - на кухне кто-то
ел. Ральф встал, прихватил с собой
карманный фонарик, который теперь держал на полу возле кровати, и отправился на
разведку. В темноте кухни он мог
неясно различить только маленькую фигуру, сидящую за столом. Но это был не
ребенок. Лунный свет позволял разглядеть
густой мех на шее незнакомца.
"Ральфи..." Голос загадочного гостя был глубоким и теплым.
Ральф зажег фонарь.
"Слишком ярко, " - сказал Даффи, жмурясь.
Он сидел за столом, перед брикетом с персиковым мороженым. Рядом лежали
ложка с тарелкой, но пес, по
резонной причине, пренебрег ими, засунув морду прямо в брикет.
"Дружище, " - сообщил он - "у тебя жуткий вид". Ральф дотронулся до
раскалывающейся головы. Очевидно, в
прошлый раз ее содержимое встряхнуло больше, чем он думал.
"Знаю, не следовало бы мне увлекаться мороженым, " - продолжал Даффи -
"Наша пищеварительная система не
приспособлена к сахару. Но я подумал, какого черта? Почему бы не отпраздновать.
Не каждый день псу удается поболтать
со своим хозяином".
"Этого не происходит, " - глухо произнес Ральф.
"А вот это, Ральфи, ужасное клише. Иди, попробуй мороженое, а я пока все
тебе объясню".
Ральф не сдвинулся с места.
"Давай, " - продолжал уговаривать Даффи - "Я не укушу".
"У меня галлюцинации, " - обреченно признал Ральф, после чего сел
напротив своей "иллюзии", словно надеясь
отыскать хоть какой-нибудь изъян в ее реальности.
"Ты знаешь, Катлин была права, " - продолжал Даффи - " В Висконсине нам
было бы безопаснее. о тогда мы
заполучили бы ее проклятую мамашу, живущую как раз за углом. Ты уверен, что не
хочешь мороженого?"
Ральф потряс головой.
"Ты наверное удивляешься, как это я так вдруг заговорил. Точно? Ну что
ж... После того, как я убежал - ты уж
извини за это, наверное, инстинкт - я бродил по холмам Малхолланда и увидел стаю
койотов. И побежал за ними.
Разнюхать, не случилось ли чего".
"И что, случилось?"
"Похоже на то. Койоты исчезли среди деревьев, а кругом были другие
животные, прибывшие отовсюду. Олени и
еноты, и змеи, и птицы, и ящерицы. Даже несколько домашних зверюшек. Беглецы,
волею судьбы нашедшие туда дорогу".
Он прервался и ухмыльнулся, глядя на опешившего хозяина. "Дальше будет самое
странное, " - сказал он - "Знаешь, там в
земле была трещина. И из нее шел дым, который вдыхали в себя собравшиеся звери.
Ну и я присоединился. И что же? Я
заговорил. Мы все заговорили. Ты в жизни не слышал такого бедлама". Пес
засмеялся над своим воспоминанием. "И
тогда..." - он склонился над столом в направлении Ральфа, его голос перешел на
шепот. "Прямо из земли вышла эта
женщина. И она сказала нам всем: "Вы знаете меня".
"Это было так?"
"Возможно. Она была крупной, фунтов 300, и одновременно прекрасной. В ее
теле смешались все типы крови, все
чувства отражались на ее лице, все в одном. Гнев и любовь, и восторг..." - Даффи
впал в некое подобие транса. "Невероятно,
" - заключил он.
"И кем она была?"
"Какой-то дух земли. Богиня. Мать всего живого. Точно не знаю. Суть в
том, что она обратилась к нам со
следующими словами: "Мне нужно знать, должна я или нет разрушить этот город до
основания".
"О, господи!"
"А потом все разом заговорили, жалуясь, какие люди жестокие, и какие
глупые, и как сильна в них тяга к
разрушению".
"И что ты сказал?"
"Я промолчал. Ну, ты знаешь, у нас с тобой были хорошие времена. Но у
меня голова пошла кругом от всех этих
ужасных историй. Даже не знал, чью сторону принять".
" Так это было что-то вроде голосования?"
"Это точно".
Ральф пристально посмотрел в коричневые глаза Даффи в поисках какойнибудь
разгадки происходившего. "И
что?" - шепотом спросил человек.
"Да нельзя мне..." Пес замолчал, навострив уши. "Ой-ой-ой" - пробормотал
он.
"Что случилось?"
"А ты не чувствуешь?" Теперь пес вскочил из-за стола, повернув голову к
входной двери. Секунду спустя через дом
прокатилась волна сотрясения. Свет фонаря погас. Зеркала попадали со стен, а
сами стены треснули.
На этот раз Ральф оказался быстрее. Прикрыв голову руками, чтобы уберечь
ее от еще одной возможной травмы, он
побежал по трясущемуся полу к входной двери, не оборачиваясь, пока не оказался в
относительной безопасности улицы.
Зато оттуда он слишком хорошо мог видеть содрогающееся здание и расползающиеся
стены, складывающиеся как
карточный домик внутрь самих себя. И крышу, рушившуюся на эти останки,
окончательно уничтожая то, что он когда-то
считал своим.
Ральф позвонил Катлин от Винсента, чтобы рассказать печальные новости.
Она сказала, что ей очень жаль. Эту
фразу они говорили друг другу бессчетное количество раз, и слова потеряли свое
истинное значение. После переговоров
Ральф спросил, не собирается ли Катлин в ближайшее время вернуться в Калифорнию.
Она ответила "нет".
"Отстрой заново, " - сказал Винс, когда на следующий день они отправились
разбирать развалины. "Власти уже
пообещали беспроцентный кредит, и у тебя, к тому же, есть страховка".
Это было правдой. Конечно, он мог отстроить заново. Установить на этот
раз более прочный фундамент. Сделать
дом более стойким, более неуязвимым. Но сейчас эта мысль наводила на него тоску.
Ральф продолжал думать о событиях
минувшей ночи, о своей галлюцинации. О Даффи, пожирающем мороженое и
размышляющем о человеческой жестокости.
Головная боль уменьшилась, и он полагал что теперь бредовые фантазии перестанут
донимать его. Но мысль о
состоявшемся разговоре все же не давала Ральфу покоя. "Перестроить?" - хотел
спросить он Винса - "Зачем?"
Как всегда Ральф держал свои сомнения при себе. Надев маску
жизнерадостного оптимиста, он всегда мог
выдавить из себя пару-тройку лучезарных улыбок. Но когда Винс отправился за
пивом, Ральф тут же перестал ковырять
обломки и сел, повернувшись спиной к развалинам и уставившись на каньон.
"Куда на этот раз убежал Даффи?", думал он. "Отправился туда же, к
верховьям Малхолланда?" Не совсем
понимая, что делает, Ральф поднялся и отправился в путь. Желание найти Даффи
пока только смутно обозначилось в
подсознании, но чем больше он удалялся от своего дома, тем яснее становилась
цель предстоящей прогулки. Если бы он
только мог найти пса, это стало бы знаком того, что жизнь еще не вышла за грани
разумного. И он мог бы выстроить ее для
себя заново, с более прочным фундаментом.
Везде были картины опустошения. Дома, отметил он с тоской по своему,
разрушены, бассейны пусты, машины
похожи на груды металлолома. Но воздух, почувствовал он, взбираясь на холм -
воздух был чище и свежее, чем Ральф
когда-либо помнил. Он прошел, наверное, с четверть мили, пока не наткнулся на
участок дороги, где кусты, растущие у ее
края , выглядели затоптанными. Из любопытства он свернул с асфальта на обочину,
пробираясь через грязь к месту,
скрытому от посторонних глаз стеной деревьев.
Еще до того, как Ральф достиг рощи, нелепое, но жуткое подозрение
засавило зашевелиться волосы на его затылке.
Земля не была истоптана ногой человека. Здесь побывали звери, причем в
невероятном количестве. И похоже, они шли сюда
разными путями, но преследуя одну цель. Ральф хотел повернуться и бежать, сломя
голову, но интерес пересилил страх. С
бешено бьющимся сердцем он протиснулся между деревьев.
Глубокая тень рощи казалась пустынной. Но здесь были свидетельства
присутствия какого-то необыкновенного
сборища. Следы копыт и лап, украшающие грязь, перья и пух, разбросанные повсюду,
шарики, капли и кучки экскрементов,
завершающие пейзаж. И в самом центре рощи - трещина в земле. В принципе, он сам
на это напросился. Дыма, правда, не
было. Земля выглядела спокойной и холодной. Даже если и присутствовало здесь
что-то ненормальное - оно уже ушло.
Или нет? Краем глаза Ральф уловил движение. И, повернувшись, обнаружил
Даффи, появившегося между
деревьями.
"Значит, " - сказал он псу - "Это все было правдой?"
При звуках голоса хозяина Даффи радостно завилял хвостом, подбежал и
запрыгал возле человека, норовя лизнуть
Ральфа в лицо.
"Даффи, " - сказал Ральф - "Ты слышишь меня? Я говорю, что верю тебе".
Пес только лаял и подпрыгивал.
"Говори со мной, черт побери!" - не выдержал Ральф.
Пес снова залаял, еще быстрее завиляв хвостом. А потом побежал, оставляя
прохладу рощи позади, и все время
оборачиваясь, не идет ли за ним хозяин.
Ральф бросил последний взгляд на трещину под ногами, а потом отправился
вслед за псом, к солнечному свету,
наступив по пути в десяток различных кучек дерьма.
Даффи продолжал суетиться и лаять, чем и занимался всю дорогу до дома.
Ральф внимательно прислушивался,
надеясь различить в лае знакомые фразы, или хотя бы слова. Но он не слышал
ничего кроме собачьего гимна жизни -
радости от ощущения быть живым и быть вместе с хозяином, который его кормит. И,
понятное дело, пес не смог бы
ответить ни на один из многочисленных вопросов.
Блаженство Даффи оказалось заразительным. К тому времени, как в поле их
зрения оказались развалины, Ральф
уже мысленно проектировал дом, который однажды займет их место. В любом случае,
он не должен был тратить нервы
попусту. Даже если голосование на самом деле закончилось поражением людей. А
зверь, бегущий впереди него, всего лишь
притворяется обычной дворнягой, спасая своего хозяина от отчаяния.
Клайв БАРКЕР
ЖИЗНЬ СМЕРТИ
Сидя в приемной клиники, Элейн жадно читала свежую газету. Зверь,
которого считали пантерой, и который два
месяца терроризировал окрестности Эппинг-Фореста, был застрелен и оказался дикой
собакой. Археологи в Судане
исследовали фрагменты костей, которые, как они полагают, могли бы полностью
изменить представления о происхождении
человека. Девица, которая однажды танцевала с младшим отпрыском королевской
фамилии, была найдена убитой недалеко
от Клэпхема, пропал яхтсмен-одиночка, совершавший кругосветное плавание. Она
прочитывала сводки о мировых
событиях и о житейских с одинаковым пылом - пусть хоть что-нибудь отвлечет ее от
предстоящего осмотра - но
сегодняшние новости были слишком похожи на вчерашние, изменились только
заголовки.
Доктор Сеннет сообщил ей, что заживление идет нормально как изнутри, так
и снаружи, и что она вполне может
вернуться к своим обязанностям, как только почувствует достаточно
психологической уверенности. Ей следует еще раз
записаться на прием в первую неделю нового года, сказал он, а затем пройти
окончательный осмотр.
Мысль сесть в автобус и вернуться домой казалась ей невыносимой после
стольких часов томительного ожидания.
Она решила пройти пару остановок пешком: эта прогулка будет для нее полезна.
Однако ее планы оказались слишком смелыми. Уже через несколько минут
ходьбы ее начало подташнивать и в
нижней части живота появилась тупая боль, так что она свернула с дороги в
поисках места, где можно было бы отдохнуть в
попить чаю. Ей не мешало бы и поесть, она это знала, хотя никогда не отличалась
хорошим аппетитом, а после операции и
подавно. Она побрела дальше. Отыскала небольшой ресторанчик, который не
оглашался гомоном посетителей, хотя было
уже без пяти час - время ленча. Невысокая женщина с бесцеремонно-искусственными
рыжими волосами подала ей чай и
омлет с грибами. Она старалась есть, но так и не смогла. Официантка была не на
шутку озабочена.
- Вам не нравится пища, - спросила она немного раздраженно.
- О, нет, - уверила ее Элейн, - мне очень нравится.
Тем не менее, официантка выглядела обиженной.
- Будьте любезны, принесите еще чаю, - сказала Элейн.
Она отодвинула тарелку, чтобы официантка ее забрала. Вид пищи, застывшей
на безыскусной тарелке, не привлекал
ее. Она ненавидела эту свою непрошенную чувствительность: это абсурд, что
тарелка с недоеденными яйцами вызывает
отвращение, но она ничего не могла с собой поделать. Всюду она находила
отголоски своих собственных бедствий. В
смертях, во внезапных морозах после мягкого ноября, в луковицах растений на
своем подоконнике, в воспоминании о
дикой собаке, застреленной в Эппинг-Форесте, о которой она прочитала утром.
Официантка принесла горячего чаю, но так и не забрала тарелку. Элейн ее
окликнула; та, нехотя, подчинилась.
Кроме Элейн посетителей больше не осталось, и официантка деловито
собирала обеденные меню и готовила столы
к вечеру. Элейн сидела и задумчиво смотрела в окно. Пелена зеленовато-серого
дыма в считанные минуты заволокла улицу,
затмив солнечный свет.
- Опять жгут, - проворчала официантка. - Этот проклятый запах проникает
повсюду.
- Что там жгут?
- Там какой-то общественный центр. Они его сносят, и строят новый. Бочка
без дна для денежек
налогоплательщиков.
Дым и вправду уже проникал в ресторан. Элейн он не показался неприятным:
это было сладко-благоухающее
напоминание об осени, ее любимом времени года. Заинтересовавшись, она допила
чай, расплатилась, и решила побродить и
посмотреть, откуда берется дым. Ей не пришлось идти далеко. В конце улицы она
нашла небольшой сквер - в нем и
располагалось здание. Впрочем, ее ждала одна неожиданность. То, что официантка
назвала общественным центром,
оказалось на самом деле церковью или, точнее, когда-то ею было. Свинец и шифер
уже были содраны с крыши, оголяя небу
торчащие брусья, окна без стекол зияли пустотой, дерн исчез с лужайки возле
здания, и два дерева там были срублены. Это
их погребальный костер производил тот мучительно-сладкий запах.
Вряд ли это здание было красивым, но даже по его остаткам можно было
догадаться, что оно обладало какой-то
притягательной силой. Его обветренные камни не вписывались в окружающий кирпич и
бетон, но участь осажденного
(рабочие рвались в бой; бульдозер наготове, жадный до камней) придавала ему
некое очарование.
Кое-кто из рабочих заметил, как она стояла и смотрела на них, но не
попытался удержать, когда она прошла через
сквер к главному входу в церковь и заглянула внутрь. Интерьер, лишенный
декоративной кладки, кафедры, скамей, купели
и прочего, был просто каменным помещением, не создающим никакой атмосферы и не
вызывающим эмоций. Впрочем,
кто-то все же нашел там нечто интересное. В дальнем углу церкви спиной к Элейн
стоял человек и пристально разглядывал
землю. Заслышав шаги, он виновато обернулся.
- О, - сказал он, - я зашел только на минутку.
- Ничего страшного, - ответила Элейн. - Похоже, мы оба вторглись в чужие
владения.
Мужчина кивнул. Он был одет скромно - даже невзрачно, - выделялся только
его зеленый галстук-бабочка. Черты
его лица, несмотря на своеобразный стиль одежды и седые волосы, были на
удивление невозмутимыми, как будто ни
улыбка, ни хмурые морщины никогда не нарушали их совершенного спокойствия.
- Довольно грустная картина, не так ли? - сказал он.
- Вы бывали раньше в этой церкви?
- Приходилось как-то, - ответил он, - но она никогда не была популярна.
- Как она называется?
- Церковь Всех Святых. Скорее всего, была построена в конце семнадцатого
века. Вы интересуетесь церквями?
- Не очень. Просто я увидела дым и...
- Сцена разрушения всем нравится, - сказал он.
- Да, - отозвалась она, - наверное, вы правы.
- Все равно что наблюдать за похоронной процессией. Только не своей,
верно?
Она что-то пробормотала в ответ, но мысли ее были уже далеко. Опять
клиника. Опять боль и заживление. Опять
ее жизнь, спасенная лишь ценой другой, несостоявшейся жизни. Только не своей.
- Меня зовут Каванаг, - он шагнул к ней и протянул руку.
- Рада познакомиться, - ответила она. - Я Элейн Райдер.
- Элейн, - сказал он, - замечательно.
- Вы, очевидно, пришли взглянуть в последний раз на это место, прежде чем
оно навсегда исчезнет?
- Да, вы правы. Я тут разглядывал надписи на каменных плитах, на полу.
Некоторые из них весьма красноречивы. -
Он смел ногой строительный мусор с одной из плиток. - Жаль, если все это
пропадет. Уверен, что они просто раздробят эти
камни, когда начнут вскрывать пол...
Она взглянула под ноги на плитки, разбросанные тут и там. Не все были
надписаны, на многих из них просто
имена и даты. Но были и надписи. Одна, слева от того места, где стоял Каванаг,
содержала почти стертый рельеф,
изображающий перекрещенные наподобие барабанных палочек берцовые кости, и
краткую фразу: искупи время.
- Должно быть, в свое время там устроили потайной склеп, - сказал
Каванаг.
- Да, понимаю. Л это люди, которые были там погребены.
- Ну, что ж, я тоже не вижу другой причины для этих надписей. Я вот хотел
попросить рабочих... - он помолчал,
раздумывая. - Боюсь показаться вам не вполне нормальным...
- О чем вы?
- В общем, просто хотел попросить рабочих не разрушать эти занятные
камни.
- Думаю, это совершенно нормально, - сказала Элейн. - Они очень красивы.
Он заметно воодушевился ее ответом.
- Пожалуй, прямо сейчас пойду и поговорю с ними. Я ненадолго, вы меня
извините?
Оставив ее стоять в центральном нефе как брошенную невесту, он вышел
потолковать с одним из рабочих. Она
медленно пошла к тому месту, где раньше был алтарь, читая по пути имена. Кому
теперь дело до тех людей, что лежат
здесь? Они умерли двести лет назад, их ждала не любовь потомков, но забвение. И
тут неосознанные надежды на жизнь
после смерти, которые она хранила все тридцать четыре года, улетучились, ее
больше не отягощали призрачные видения
загробной жизни. Однажды, может быть, сегодня, она умрет, как умерли все эти
люди, и это не станет событием. Зачем к
чему-то стремиться, на что-то надеяться, о чем-то мечтать. Она думала обо всем
этом, стоя в круге мутного солнечного
света, и была почти счастлива.
Переговорив с бригадиром, вернулся Каванаг.
- Так и есть, там находится склеп, - сказал он. - Но его еще не
вскрывали.
- О-о...
Они все еще там, под ногами, подумала она. Прах и кости.
- По-видимому, они пока не могут проникнуть внутрь. Все входы тщательно
закрыты. Поэтому они сейчас копают
вокруг фундамента. Ищут вход.
- Что, склепы всегда так тщательно закрывают?
- Но не так, как этот.
- Может быть, там вообще нет входа, - предположила она.
Каванаг принял это очень серьезно.
- Может быть, - сказал он.
- Они оставят вам какой-нибудь из этих камней?
Он покачал головой.
- Они говорят, это не их дело. Они здесь мелкая сошка. Очевидно, у них
есть специальная бригада, чтобы
проникнуть внутрь и перенести останки к новому месту захоронения. Все это должно
быть сделано самым пристойным
образом.
- Слишком уж многого они хотят, - сказала Элейн, разглядывая камни под
ногами.
- Да, пожалуй, - отозвался Каванаг. - В жизни обычно бывает не так. Но
тогда, выходит, мы совсем перестали
бояться Бога.
- Возможно.
- Как бы то ни было, они предложили мне прийти через пару дней и
поговорить с перевозчиками.
Она рассмеялась при мысли о переезжающем доме мертвецов, представив, как
они упаковывают свои пожитки.
Каванаг был доволен своей шуткой, хотя и непроизвольной. На волне успеха, он
предложил:
- Может быть, выпьете со мной чего-нибудь?
- Боюсь, что не смогу составить вам подходящей компании, - ответила она.
- Я очень устала.
- Мы могли бы встретиться позже, - сказал он.
Она отвела взгляд от его загоревшегося желанием лица. Что ж, он довольно
приятен, хоть и незатейлив. Ей
нравился его зеленый галстук - как усмешка на фоне его общей непритязательности,
- и его серьезность. Но она не могла
представить себя в его обществе, во всяком случае, сегодня. Она извинилась,
объяснив, что еще не оправилась после
болезни.
- Тогда, может быть, завтра? - поинтересовался он вежливо. Отсутствие
нажима в его предложении казалось
убедительным, и она сказала:
- Да, с удовольствием. Спасибо.
Перед тем как расстаться, они обменялись телефонами. Забавно было видеть,
как он уже предвкушает их свидание,
она почувствовала, что, несмотря на все выпавшие на ее долю беды, все еще
остается женщиной.
Вернувшись домой, она обнаружила посылку от Митча и голодную кошку у
порога. Накормив страждущее
животное, она приготовила кофе и вскрыла посылку. Там, упакованный в бумагу,
лежал шарф, как раз на ее вкус, -
невероятная интуиция Митча и на этот раз не подвела. В записке было только: Это
твой цвет. Я люблю тебя. Митч. Она
хотела тут же схватить телефон и позвонить ему, но вдруг мысль услышать его
голос показалась ей опасной. Он
обязательно спросит, как она себя чувствует, а она ответит, что все в порядке.
Он усомнится: хорошо, но все-таки? Тогда она
скажет: я пустая, они вытащили из меня половину внутренностей, черт бы тебя
побрал, и у меня уже никогда не будет
ребенка ни от тебя, ни от кого другого, понял? От одной только мысли о разговоре
с ним ее начали душить слезы, и в
порыве необъяснимого гнева она затолкала шарф в шелестящую бумагу и сунула его в
самый глубокий ящик комода. Черт с
ним, не сейчас надо было делать такие вещи. Раньше, когда она так нуждалась в
нем, он все твердил лишь о своем
отцовстве, и как ее опухоли мешают ему в этом.
Вечер был ясным, холодная кожа неба растянулась от края до края. Ей не
хотелось задергивать шторы в передней,
потому что сгущающаяся синева была слишком прекрасна. Так она сидела у окна и
смотрела на сумерки. Лишь когда угас
последний штрих, она задернула потемневшее полотно.
У нее не было аппетита, тем не менее она заставила себя немного поесть и
с тарелкой села к телевизору. Еда все не
кончалась, она убрала поднос и задремала, слушая телевизор лишь урывками. Она
уже прочла обо всем, что ей было нужно,
утром: заголовки не изменились.
Впрочем, одно сообщение привлекло ее внимание: интервью с яхтсменомодиночкой,
Майклом Мейбьюри,
которого подобрали после недельного дрейфа в Тихом Океане. Интервью передавали
из Австралии, и качество передачи
было плохим, бородатое и сожженное солнцем лицо Мейбьюри то и дело пропадало.
Изображение почти отсутствовало: его
рассказ о неудавшемся плавании воспринимался только со слуха, в том числе и о
событии, которое, кажется, глубоко
потрясло его. Он попал в штиль и, поскольку его судно не имело мотора, вынужден
был ждать ветра. Но его все не было.
Прошла уже неделя, а он не сдвинулся ни на километр, океан был безразличен к его
судьбе, ни птица, ни проходящее судно
не нарушало безмолвия. С каждым часом он все сильнее чувствовал клаустрофобию, и
на восьмой день его охватила
паника. Обвязав себя тросом, он отплыл от яхты, чтобы вырваться из тесного
пространства палубы. Но, отплыв от яхты и
наслаждаясь теплым спокойствием воды, он не захотел возвращаться. А что, если
развязать узел, подумал он, и уплыть
совсем?
- Почему у вас возникла такая странная мысль? - спросил репортер.
Мейбьюри нахмурился. Он достиг кульминации в своем рассказе, но явно не
желал продолжать. Репортер
повторил вопрос.
Наконец, запинаясь, он начал говорить.
- Я оглянулся на яхту, - сказал он, - и увидел, что кто-то стоит на
палубе.
Репортер, не поверив своим ушам, переспросил:
- Кто-то стоит на палубе?
- Да, это так, - сказал Мейбьюри. - Там кто-то был. Я видел фигуру
совершенно отчетливо: она передвигалась по
палубе.
- Вы... Вы разглядели, кто был этот безбилетный пассажир? - последовал
вопрос.
Мейбьюри помрачнел, догадываясь, что его рассказ будет воспринят с
недоверием.
- Так кто же это был? - не унимался репортер.
- Не знаю, - ответил Мейбьюри. - Наверное, Смерть.
- Но вы ведь, в конце концов, вернулись на яхту.
- Конечно.
- И никаких следов?
Мейбьюри посмотрел на репортера, в его взгляде было презрение.
- Но ведь я пережил это, не так ли?
Репортер пробормотал, что это ему не вполне понятно.
- Я не тонул, - сказал Мейбьюри. - Я мог бы умереть, если бы захотел.
Отвязал бы трос, и утонул.
- Но вы этого не сделали. А на следующий день...
- На следующий день поднялся ветер.
- Это необычайная история, - сказал репортер, довольный, что самая
душещипательная часть интервью позади. -
Вы должно быть, уже предвкушаете встречу со своей семьей, как раз под
Рождество...
Элейн не слышала заключительного обмена остротами. Мысленно она была
привязана тонким тросом к своей
комнате, ее пальцы перебирали узел. Если Смерть может найти лодку в пустыне
Тихого Океана, то почему не может найти
ее. Сидеть рядом с ней, когда она спит. Подстерегать ее, когда она предается
своему горю. Она встала и выключила
телевизор. Квартира мгновенно погрузилась в безмолвие. Срывающимся голосом она
крикнула в тишину, но никто не
ответил. Вслушиваясь, она ощутила соленый вкус во рту. Океан.
Выйдя из клиники, она получила сразу несколько приглашений отдохнуть и
оправиться после болезни. Отец
предлагал ей поехать в Абердин, сестра Рейчел звала на несколько недель в
Букингемшир, наконец, был жалостливый
звонок от Митча - приглашал провести отпуск вместе. Она отказала им всем,
сказав, что ей, мол, нужно как можно скорее
восстановить привычный ритм жизни: вернуться к работе, к коллегам и друзьям. На
самом деле причины были глубже. Она
боялась их сострадания, боялась, что слишком к ним привяжется и станет во всем
полагаться на них. Природная склонность
к независимости, которая в свое время привела ее в этот неприветливый город,
вылилась в осмысленный вызов
всеподавляющему инстинкту самосохранения. Она знала, что если уступит нежности
их призывов, то наверняка пустит
корни в отеческую землю и ничего не увидит вокруг еще целый год. И кто знает,
какие события пройдут мимо нее!
Итак, достаточно оправившись, она вернулась к работе, рассчитывая, что
это поможет ей восстановить нормальную
жизнь. Но какие-то ее навыки были утеряны. Каждые несколько дней что-нибудь да
происходило - она могла прослушать
какую-нибудь реплику, или поймать на себе взгляд, которого не ожидала, - и это
заставило ее понять, что к ней относятся с
какой-то настороженной предупредительностью. Ей хотелось плюнуть в лицо своим
подозрениям, сказать, что она и ее
матка - вовсе не одно и то же, и что удаление последней не так уж трагично.
Но сегодня по дороге в офис она не была уверена, что они так уж
ошибаются. Элейн казалось, что она не спала уже
неделю, хотя в действительности она спала долго и глубоко каждую ночь. Из-за
огромной усталости ее глаза слипались, и
все в тот день виделось ей как-то отдаленно, словно она отплывает все дальше и
дальше от своего рабочего стола, от своих
ощущений, от своих мыслей. Дважды в то утро она обнаруживала, что говорит сама с
собой, а потом удивлялась, кто же это
говорил. Это, конечно, была не она: она слишком внимательно слушала.
А потом, после обеда, все пошло как нельзя хуже. Ее вызвали в офис
управляющего и предложили сесть.
- Ну, как дела, Элейн? - спросил мистер Чаймз.
- Все в порядке, - ответила она.
- Тут небольшое дело...
- Что за дело?
Чаймз, казалось, был в затруднении.
- Ваше поведение, - наконец сказал он. - Ради Бога, Элейн, не подумайте,
что я вмешиваюсь в чужие дела. Просто
вам, видимо, нужно еще время, чтобы окончательно восстановить силы.
- Я в полном порядке.
- Но ваши рыдания...
- Что?
- То, как вы сегодня целый день плачете. Это беспокоит нас.
- Я плачу? - удивилась она. - Я не плачу.
Управляющий был озадачен.
- Но вы плачете уже целый день. Вы и сейчас плачете.
Элейн судорожно поднесла руку к щеке. Да, так и есть, она действительно
плакала. Ее щеки были мокрыми. Она
встала, потрясенная своим собственным поведением.
- Я... Я не знала, - проговорила она. Хотя слова звучали нелепо, они были
правдой. Она действительно не знала.
Только сейчас, поставленная перед фактом, она ощутила соленый вкус в горле: и с
этим вкусом пришло воспоминание, что
все это началось прошлым вечером перед телевизором.
- Почему бы вам не отдохнуть денек?
- Да, конечно.
- Отдохните неделю, если хотите, - сказал Чаймз. - Вы полноправный член
нашего коллектива, Элейн, в этом нет
никаких сомнений. Мы не хотим, чтобы вы как-то пострадали.
Последняя фраза больно ударила ее. Неужели они думают, что она склонна к
самоубийству? Не потому ли они с
ней так заботливы? Бог свидетель, это были всего лишь слезы, к которым она была
настолько безразлична, что даже не
замечала их.
- Я пойду домой, - сказала она. - Спасибо за вашу... за ваше участие.
Управляющий посмотрел на нее сочувственно.
- Должно быть, вам пришлось многое пережить, - сказал он. - Мы все это
понимаем, хорошо понимаем. Если у вас
возникнет потребность поговорить об этом, то в любое время...
Ей хотелось поговорить, но она поблагодарила его еще раз и вышла.
Перед зеркалом в уборной она поняла, наконец, что и в самом деле ужасно
выглядит. Кожа горела, глаза опухли.
Она сделала, что могла, чтобы скрыть следы этого недомогания, надела пальто и
пошла домой. Но, добравшись до подземки,
она осознала, что возвращение в пустую квартиру - не очень правильный шаг. Она
снова будет терзаться своими мыслями,
снова будет спать (она и так очень много спала эти дни, и совершенно без
сновидений), но так и не обретет душевного
равновесия. Колокол с часовни Святого Иннокентия, разливая звон чистому и ясному
дню, напомнил ей о дыме, сквере и
мистере Каванаге. Она решила, что это как раз подходящее место, чтобы
прогуляться и развеяться. Наслаждаться солнцем и
думать. Не исключено, что она встретит там своего ухажера.
Она довольно быстро нашла дорогу к Церкви Всех Святых, но там ее ждало
разочарование. Рабочая площадка была
окружена кордоном, там находилось несколько полицейских постов, между ними
находилось красное флуоресцирующее
заграждение. Площадку охраняло не менее четырех полицейских, которые направляли
прохожих в обход сквера. Рабочие со
своими кувалдами были изгнаны из-под сени Всех Святых, и теперь в зоне за
ограждением находилось множество людей в
форме и штатских, одни что-то глубокомысленно обсуждали, другие стояли среди
мусора и разглядывали несчастную
церковь. Южный неф и большая площадь вокруг него были скрыты от глаз любопытных
брезентом и черным пластиковым
покрытием. Время от времени кто-нибудь высовывался из-за этой завесы и
переговаривался со стоящими на площадке. Все
они, как она заметила, были в перчатках; на некоторых были также и маски. Это
выглядело так, как будто они делают
какую-то необычную хирургическую операцию под защитным экраном. Может, у Всех
Святых тоже опухоль в кишках?
Она подошла к одному из полицейских.
- Что там происходит?
- Фундамент неустойчив, - сказал тот. - Здание может рухнуть в любую
минуту.
- Почему они в масках?
- Это просто мера предосторожности против пыли.
Она не стала спорить, хотя ответ показался ей неубедительным.
- Если вам нужно на Темпл-стрит, обойдите вокруг, - сказал полицейский.
Больше всего ей хотелось стоять и смотреть, что будет дальше, но она
побаивалась соседства с этой четверкой в
форме, поэтому решила не искушать судьбу и отправилась домой. Не успела она
выйти на главную улицу, как заметила
неподалеку на перекрестке знакомую фигуру. Ошибки быть не могло - Каванаг. Она
окликнула его, хотя он уже почтя
скрылся из виду, и, как она отметила не без удовольствия, он все же вернулся и
приветливо ей кивнул.
- Просто здорово, - сказал он, пожимая ей руку. - Признаться, не ожидал
увидеть вас так скоро.
- Я приходила взглянуть на остатки церкви, - ответила она.
Его лицо зарумянилось от мороза, и глаза блестели.
- Я так рад, - сказал он. - Не откажетесь от чашки чаю? Здесь как раз
неподалеку.
- С удовольствием.
По дороге она спросила, что ему известно о происходящем с Церковью Всех
Святых.
- Это все из-за склепа, - сказал он, подтверждая ее подозрения.
- Они его вскрыли?
- Точно известно, что они нашли вход. Я был там утром.
- По поводу ваших камней?
- Именно так. Но они уже успели к тому времени все накрыть брезентом.
- Некоторые из них в масках.
- Думаю, там внизу воздух не самый свежий. Слишком? много времени прошло.
Ей вспомнилась брезентовая завеса - между ней и тайной:
- Интересно, что бы там могло быть?
- Страна чудес, - ответил Каванаг.
Хотя ответ был довольно непонятным, она не стала переспрашивать, во
всяком случае сразу, но позже, когда они
разговаривали уже целый час и она чувствовала себя свободнее, снова вернулась к
его словам.
- Вы что-то говорили о склепе...
- Что?
- Что там страна чудес.
- Я так говорил? - он немного замешкался. - Что я такого сказал?
- Вы просто немного меня заинтриговали. Мне было интересно, что вы имели
в виду.
- Мне нравится бывать там, где мертвые, - сказал он. - Всегда нравилось.
Кладбища могут быть очень красивы, вы
никогда не думали об этом? Мавзолеи, надгробья, потрясающее мастерство, с
которым они сделаны. Даже мертвые могут
иногда вознаградить внимательный взгляд.
Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, что ее не покоробило от этих слов,
но, встретив лишь спокойную
заинтересованность, продолжал.
- Временами они могут быть очень красивы. Есть в них что-то магическое.
Досадно, что все это пропадает зря
среди гробовщиков и распорядителей похорон, - он лукаво прищурился. - Уверен, в
этом склепе есть на что посмотреть.
Странные знаки. Удивительные знаки.
- Я только однажды видела покойника. Свою бабушку. Я тогда была очень
маленькой.
- Наверно, это самое сильное воспоминание вашей жизни.
- Нет, не думаю. По правде говоря, я плохо все это помню. Я помню только,
что все плакали.
- Да-а.
Он глубокомысленно покачал головой.
- Это так эгоистично, - сказал он, - вам не кажется. Отравлять последнее
прощание соплями и всхлипами.
Он вновь посмотрел на ее реакцию, и вновь с удовлетворением убедился, что
она слушает спокойно.
- Мы ведь плачем по себе, не так ли? Не по покойнику. Покойнику уже
ничего не нужно.
Она тихо ответила:
- Да, - и потом громче: - Бог свидетель, это так. Всегда только по
себе...
- Вы видите, сколь многому мертвые могут научите, не ударив костью о
кость?
Она рассмеялась, он присоединился к ее смеху. Она ошиблась при первой их
встрече, полагая, что он никогда не
улыбается; это было не так. Но едва смех затих, черты его лица вновь обрели то
мрачное спокойствие, которое она отметила
при первой встрече.
Еще через полчаса своих замысловатых фраз он заторопился по делам. Она
поблагодарила его за компанию и
сказала:
- Я не смеялась уже несколько недель. Я вам очень благодарна.
- Вам нужно смеяться, - ответил он - Это вам к лицу.
Затем добавил
- У вас прекрасные зубы
После его ухода, она все думала об этом его странном замечании, а также о
дюжине других, что он наговорил в тот
день. Вне сомнения, он был одним из самых неординарных людей, которых она когдалибо
встречала, но в ее жизнь он
вошел только сейчас - со своим безудержным желанием говорить о склепах,
мертвецах и красоте ее зубов. Он совершенно
отвлек внимание от ее нынешних заскоков, выставляя их незначительными по
сравнению с его собственными. Домой она
шла в приподнятом настроении. Если бы она не знала себя слишком хорошо, то могла
бы подумать, что немного в него
влюбилась.
По дороге домой и потом вечером она думала главным образом о той его
шутке, насчет мертвецов, ударяющих
костью о кость, и эти мысли неизбежно привели ее к тайнам, скрывающимся в
склепе. Раз возникнув, ее любопытство не
могло угомониться; в ней неуклонно росло убеждение, что она во что бы то ни
стало должна проскользнуть сквозь
заграждения и увидеть место захоронения собственными глазами. Раньше она не
давала волю этому своему желанию.
(Сколько раз она уходила с места событий, укоряя себя за излишнюю
любознательность!) Но Каванаг узаконил ее страсть
своим ужасающим энтузиазмом относительно кладбищенских тайн. И вот теперь, когда
табу было снято, она захотела
вернуться к Церкви Всех Святых и заглянуть Смерти в лицо, а встретив в следующий
раз Каванага, у нее будет что ему
рассказать. Идея, только зародившись, дала буйные всходы, и поздним вечером она
оделась и устремилась к скверу.
Было уже почти двенадцать, когда она добралась, наконец, до Церкви Всех
Святых, но там еще продолжались
работы. Прожекторы, смонтированные на опорах и на стене самой церкви, освещали
место действия. Трое техников
(перевозчики, как их назвал Каванаг) с измученными лицами и тяжелым морозным
дыханием стояли перед брезентовым
покрытием. Спрятавшись, она наблюдала за ходом событий. Ее начинал пробирать
холод, и рубцы от операции заныли, но
было ясно, что вечерняя работа возле склепа близится к концу. Перебросившись
парой фраз с полицейскими, техники
удалились. Покидая площадку, они оставили гореть только один прожектор: церковь,
брезент и смерзшаяся грязь
погрузились в причудливую игру теней.
Двое полицейских, выставленных в охрану, не очень заботились о своих
обязанностях. Какому идиоту взбредет в
голову грабить могилы в такое время, не без оснований рассуждали они, и при
таком морозе? Отбив несколько минут
чечетку на улице, они ретировались в относительный комфорт рабочего домика.
Когда они перестали маячить, Элейн
выбралась из своего укрытия и с максимальной осторожностью двинулась к
заграждению, отделяющему одну зону от
другой. В домике играло радио, его звуки (музыка с утра до ночи для влюбленных,
проворковал далекий голос) заглушали
скрип шагов по схваченной морозом земле.
Проникнув за кордон на запретную территорию, она пошла более решительно.
Быстро пересекла твердую землю и
притаилась возле церкви. Прожектор бил ярким светом, в его лучах дыхание
казалось таким же плотным, как дым, что она
видела вчера. Музыка для влюбленных продолжала мурлыкать где-то сзади. Никто не
вышел из домика, чтобы
воспрепятствовать ее вторжению. Не было никаких сирен. Она спокойно добралась до
края брезентового покрытия и
заглянула под него.
Судя по тщательности, с какой работали землекопы, они получили инструкцию
копать ровно на восемь футов по
периметру Церкви Всех Святых, чтобы отрыть фундамент. Так они отрыли вход в
усыпальницу, который в свое время был
тщательно спрятан. Не только наваленная возле стены земля скрывала его, но и
сама дверь в склеп была удалена, и
каменщики замуровали весь проем. Очевидно, все это делалось на скорую руку,
работа была грубой. Они просто завалили
проход первыми попавшимися под руку камнями И замазали плоды своих усилий
известковым раствором. Хотя раскопки
сильно попортили известковое покрытие, на нем все же просматривался нацарапанный
кем-то шестифутовый крест.
Однако все их старания - спрятать склеп и предохранить его крестом от
безбожников - были тщетны. Печать с
тайны была сорвана: известь соскоблена, камни выворочены. В середине дверного
проема зияла брешь, достаточно большая,
чтобы проникнуть внутрь. Без колебаний Элейн слезла по земляному склону и
протиснулась в дыру.
Она ожидала, что внутри будет темно, и прихватила с собой зажигалку,
которую три года назад ей подарил Митч.
Сделав пламя побольше, она принялась изучать обстановку, выхватываемую неровным
колеблющимся светом. Собственно,
это был еще не склеп, а своего рода вестибюль: в ярде впереди себя она увидела
другую стену, и другую дверь. Эта дверь не
была замурована камнями, но на ней чья-то рука тоже нацарапала крест. Она
подошла к двери. Замок был снят, видимо,
землекопами, и на его месте была намотана веревка. Сделано это было второпях,
усталыми руками. Развязать веревку не
составило большого труда, и последняя преграда на пути к Мраку была убрана.
Уже распутав узел, она услышала голоса. Полицейские, черт бы их побрал,
покинули свой домик и, несмотря на
ужасную погоду, начали делать обход. Она оставила веревку и вжалась в стену
вестибюля. Голоса полицейских
приближались. Теперь они были не дальше нескольких ярдов от входа в склеп (или
ей так казалось), стоя под брезентовым
навесом. Впрочем, они не собирались спускаться вниз и закончили свой осмотр на
обрыве перед спуском. Их голоса стихли.
Довольная тем, что осталась незамеченной, она вновь включила зажигалку и
вернулась к двери. Дверь была
большой и невероятно тяжелой, первая попытка сдвинуть ее с места потерпела
неудачу. Она налегла еще раз, и теперь
дверь, скрипя по гравию, сдвинулась. Наконец, дверь открылась настолько, чтобы
можно было протиснуться внутрь. Пламя
зажигалки колыхнулось, как будто что-то дохнуло на него оттуда; на мгновение
цвет его стал не желтым, а электрическиголубым.
Впрочем, она не стала из-за этого задерживаться и скорее протиснулась в
обещанную страну чудес.
Теперь пламя было ярче и приобрело синевато-багровый цвет, и на какое-то
время его блеск ослепил ее. Она
зажмурилась, а затем осмотрелась вокруг.
Итак, это была Смерть. Не было здесь ни искусства, ни зачарованности, о
которых говорил Каванаг, ни окутанных
саваном безмолвия изваяний на холодных мраморных пли тах, ни пышных гробниц, ни
афоризмов о бренности
человеческой природы, не было даже имен и дат. Многие из покойников даже не
имели гробов.
Повсюду лежали сваленные в кучу тела: целые семьи были втиснуты в ниши,
рассчитанные на одно место,
остальные десятками валялись там же, где были торопливо брошены равнодушными
руками. Вся картина - хотя и
абсолютно неподвижная - была пронизана паникой. Она сквозила в лицах брошенных
на полу мертвецов: рты широко
раскрыты в беззвучном протесте, углубления от высохших глаз, казалось, зияют
ужасом. Похоже было также, что система
захоронений в дальнем углу была превращена сначала в свалку грубо сколоченных
гробов, с одним только крестом на
крышке, а затем в это нагромождение трупов; ритуалы и даже самый обряд
погребения - все было забыто в нарастающей
истерии.
Произошло какое-то несчастье, это несомненно; внезапный наплыв мертвецов
- мужчин, женщин, детей (прямо у
нее под ногами лежал ребенок, не проживший и одного дня), - которые умирали в
таких количествах, что не было времени
даже закрыть им глаза, перед тем как они найдут последнее пристанище в этом
подземелье. Возможно, что гробовщики
также умерли, и были брошены здесь среди своих клиентов: как и изготовители
саванов, и священники. Все произошло за
один апокалиптический месяц (или неделю), уцелевшие родственники были слишком
потрясены или слишком напуганы,
чтобы соблюдать церемонии, и стремились лишь поскорее убрать покойников с глаз
долой, и никогда больше не видеть их
мертвой плоти.
Этой плоти в склепе было предостаточно. Склеп, замурованный и недоступный
для разрушительного воздуха,
сохранил своих обитателей в неприкосновенности. Теперь же, сокрушив замкнутость
этой тайной обители, Разложение и
Распад снова принялись за свое, пожирая ткани. Повсюду она видела гниение за
работой; язвы и нагноения, волдыри я
прыщи. Она увеличила пламя, чтобы лучше видеть, хотя зловоние, вызванное
разложением, стало настолько сильным, что
она почувствовала головокружение. Куда бы она ни светила, всюду была та же
скорбная картина. Двое детей лежали радом,
как будто бы слали в объятиях друг друга, женщина, которая в последнюю минуту,
похоже, решила накрасить свое
безобразное лицо, словно готовилась к брачному ложу, а не к смертному.
Хотя и не было в этом никакой таинственности, она все же застыла в
изумлении. Здесь было на что посмотреть.
Увидев все это, она уже никогда не останется такой, какой была прежде. Одно из
тел, наполовину закрытое другим,
особенно привлекло ее внимание: женщина, с длинными каштановыми волосами,
которые так густо спадали с ее головы,
что Элейн невольно ей позавидовала. Она подошла ближе, чтобы разглядеть, затем,
окончательно поборов отвращение,
крепко взялась за труп, лежащий на женщине, и оттащила его. Труп был сальным на
ощупь, испачкав ей пальцы, но это ее
не смутило. Тело женщины лежало с широко раскинутыми ногами, причем постоянный
вес ее напарника привел их в какоето
неестественное положение. Кровь из раны, от которой она умерла, попала ей на
бедра и приклеила юбку к животу и паху.
Элейн было интересно, скончалась ли она от преждевременных родов, или какая-то
болезнь свела ее в могилу. Она все
вглядывалась и вглядывалась, наклоняясь все ниже и силясь уловить прощальный
взгляд на полусгнившем лице женщины.
Лежишь в таком месте, подумала она, а твоя кровь все еще тебя позорит. Когда она
увидит Каванага в следующий раз, то
обязательно скажет ему, насколько он был неправ со своими сентиментальными
сказками о тишине и спокойствии на том
свете.
Она видела уже достаточно, более чем достаточно. Вытерев руки о пальто,
она направилась к двери, закрыла ее и
замотала веревку так, как было раньше. Затем взобралась по склону и вышла на
чистый воздух. Полицейских нигде не было
видно, и она проскользнула обратно незамеченной.
Ее уже ничто не могло тронуть, коль скоро она сумела подавить возникшее
было естественное чувство отвращения
и тот приступ жалости при виде детей и женщины с каштановыми волосами; но даже и
эти эмоции - жалость и отвращение
- были ей подвластны. Глядя на бегущую за машиной собаку, она испытывала больше
чувств, чем в склепе Церкви Всех
Святых, несмотря на все его ужасы. Ложась в тот день спать, она не чувствовала
ни трепета, ни отвращения, она ощущала
себя сильной. Что вообще теперь может ее испугать, если она так спокойно вынесла
видение смерти? Она спала глубоко, и
на следующий день чувствовала себя превосходно.
В то утро она вышла на работу и, извинившись перед Чаймзом за свое
вчерашнее поведение, уверила его, что
чувствует себя как никогда хорошо. Чтобы окончательно реабилитироваться, она
старалась быть как можно более
общительной, раздавая улыбки направо и налево. Сначала это вызывало некоторое
сопротивление, она догадывалась, что
сослуживцы боятся принимать первый проблеск солнца за настоящее лето. Но она не
изменила свое поведение ни в этот
день, ни в следующий, и они начали понемногу оттаивать. К четвергу никто уже не
помнил о слезах, пролитых ею на
неделе. Все говорили ей, как хорошо она выглядит. И это было правдой - зеркало
это подтверждало. Ее глаза сияли, ее кожа
блестела. Вся она была олицетворением жизненной силы.
В четверг после обеда, когда она сидела за своим рабочим столом и
разбирала бумаги, прибежала одна из секретарш
и начала, заикаясь, что-то рассказывать. Ее окружили, и сквозь всхлипы стало
ясно, что речь идет о Бернис, женщине, с
которой Элейн лишь обменивалась улыбками на лестнице, не более того. Похоже, с
ней что-то случилось: секретарша
говорила о крови на полу. Элейн встала и присоединилась к тем, кто пошел
посмотреть, из-за чего сыр-бор. Управляющий
уже стоял возле женской уборной, тщетно пытаясь унять любопытство сотрудниц.
Кто-то - кажется, еще один свидетель -
излагал свою версию случившегося:
- Она просто стояла вон там, и вдруг ее затрясло. Думаю, у нее начался
какой-то припадок. Из носа пошла кровь,
потом изо рта, и залила все вокруг.
- Нечего вам здесь делать, - настаивал Чаймз. - Пожалуйста, расходитесь.
Но никто его не слушал. Были разложены одеяла, чтобы вынести женщину, и,
как только дверь в туалет открылась,
все подались вперед. Элейн мельком увидела фигуру, корчащуюся в конвульсиях на
полу. Ей не хотелось смотреть, что
будет дальше. Оставив толпящихся в коридоре, Элейн вернулась за свой стол. У нее
была уйма работы - так много упущено
за эти горькие дни. В голове пронеслась подходящая фраза: искупи время. Она
записала ее в свою записную книжку как
напоминание. Откуда она взялась? Она не могла вспомнить, во это было неважно.
Иногда в забывчивости есть мудрость.
Вечером ей позвонил Каванаг и пригласил на ужин. Ей очень хотелось
рассказать ему о своих подвигах, но все же
она отказалась, так как в тот день намечалась небольшая вечеринка - друзья
решили отпраздновать ее выздоровление.
Может быть, он присоединится к ним спросила она. Он поблагодарил за приглашение,
но заявил, что большое количество
людей всегда пугает его. Она сказала, что это ерунда: ее друзья будут рады
познакомиться с ним, а ей будет приятно его
представить, на что он ответил, что придет только в том случае, если его
внутреннее "я" на это согласится, а если не придет,
то просит на него не обижаться. Она попыталась рассеять его сомнения. В конце
разговора она хитро намекнула, что при
следующей встрече расскажет ему кое-что интересное.
Следующий день принес плохие новости. Бернис умерла в пятницу рано утром,
так и не приходя в сознание.
Причина смерти до сих пор не была установлена, хотя в офисе ходили слухи, что
она всегда была болезненной - первой
среди секретарш простужалась и последней выздоравливала. Был и другой слух,
правда, менее популярный, насчет ее
личной жизни. Она была довольно смазлива, и весьма неразборчива в выборе
партнеров. Не в венерическом ли
заболевании, разросшемся до общего заражения, и кроется причина ее смерти?
Эта новость, хотя и давшая работу сплетникам, плохо повлияла на общий
психологический климат. Две девушки в
то утро сказались больными, а за обедом аппетит был, похоже, только у Элейн. Но
уж она ела за троих. Она была голодна,
как волк; казалось, ее аппетит носит какой-то патологический характер. Это было
приятно, после стольких месяцев апатии.
Когда она оглянулась вокруг на унылые лица сослуживцев, то почувствовала острую
неприязнь к ним всем: к их дурацкой
болтовне и примитивным суждениям, к тому, как они обсуждают внезапную смерть
Бернис, как будто никогда в жизни не
задумывались о таких вещах, я были изумлены, что такое может случиться.
Элейн знала это лучше. Так часто за последнее время она была на грани
смерти: в течение долгих месяцев,
приведших к гистерэктомии, когда опухоли, словно почувствовав, что на них
покушаются, вдруг увеличились вдвое; на
операционном столе, когда хирурги дважды отчаивались ее спасти; и вот недавно, в
склепе, лицом к лицу с гниющими
трупами. Смерть была повсюду. То, что она так неожиданно ворвалась в их милую
компанию, показалось Элейн
исключительно забавным. Она ела с вожделением, и пусть себе шушукаются о чем
угодно.
На вечеринку они собрались в доме Рубена - Элейн, Гермиона, Сэм с Нелвин,
Джош и Соня. Это было прекрасно -
увидеть старых друзей за одним столом, когда ранги и амбиции ничего не значат.
Все быстро захмелели, языки, уже
заплетающиеся в фамильярностях, становились еще. более заплетающимися. Нелвин
произнесла трогательный тост в честь
Элейи, Джош и Соня обменялись язвительными замечаниями по поводу протестантизма,
Рубен разыграл сценку о
приятелях-адвокатах. Было чудесно, как в старые добрые времена, и воспоминания
только украшали их отношения. Каванаг
не появлялся, и Элейн была этому рада. Несмотря на свои протесты, она понимала,
что он потерялся бы в их теплой
компании.
Уже за полночь, когда все разбрелись, непринужденно беседуя между собой,
Гермиона упомянула о яхтсмене.
Хотя она была в другом конце комнаты, Элейн слышала его имя вполне отчетливо.
Прервав разговор с Нелвин, она
направилась, переступая через ноги, к Гермионе и Сэму.
- Я услышала, вы говорили о Мейбьюри, - сказала она.
- Да, - ответила Гермиона, - мы с Сэмом как раз говорили, как все это
странно.
- Я видела его в программе новостей, - сказала Элейн.
- Печальная история, - отозвался Сэм. - Так все это странно.
- Почему печальная?
- Он говорил о Смерти, которая была с ним на лодке...
- А потом он умер, - добавила Гермиона.
- Умер? - переспросила Элейн. - Откуда это известно?
- Это было во всех газетах.
- Мне было не до газет, - ответила Элейн. - Что же произошло?
- Он был убит, - сказал Сэм. - Его везли в аэропорт, чтобы отправить
домой, и там произошел инцидент. Его убили
вот так, - он щелкнул пальцами, - за здорово живешь.
- Как печально, - вздохнула Гермиона.
Она посмотрела на Элейн, и ее лицо вытянулось в недоумении. Элейн
смутилась, но лишь до тех пор, пока не
поняла - с тем же чувством потрясения, которое она испытала в офисе Чаймза, -
что она улыбается.
Итак, яхтсмен умер.
Когда на следующее утро вечеринка подошла к концу, когда после прощальных
объятий и поцелуев она снова была
дома, - ее не покидали мысли о последнем интервью Мейбьюри, вызывая в памяти
обожженное солнцем лицо и взгляд,
обесцвеченный океанской пустыней, где он чуть не остался навсегда. Она думала о
его каком-то странном замешательстве,
когда он рассказывал о своем безбилетном пассажире. И, конечно, о тех его
последних словах, когда его попросили
объясниться:
- Наверное, Смерть, - сказал он.
Он не ошибся.
В субботу она встала поздно, не чувствуя похмелья. Ее ждало письмо от
Митча. Она не стала его вскрывать,
оставив на камине до удобного случая. Первый снег кружился в воздухе, слишком
мокрый, чтобы оставить какой-то след на
улицах. Впрочем, судя по недовольству на лицах прохожих, морозец был немалый.
Она же чувствовала, что ей мороз
нипочем. Хотя ее квартира не отапливалась, она расхаживала по ней в одном
халате, босая, как будто у нее в животе была
печка.
После кофе она пошла умываться. Паук уже успел свить на плафоне свою
сеть. Она ее смела и спустила в унитаз,
потом снова вернулась к раковине. Раньше, раздеваясь, она избегала смотреться в
зеркало, но сегодня сомнения и
предрассудки, кажется, были отброшены. Она сняла халат и критически себя
осмотрела.
Она была приятно удивлена. Грудь была полной и смуглой, кожа на ней
красиво блестела, волосы на лобке вились
более густо, чем обычно. Шрам от операции все еще был болезненным, но его
мертвенная бледность тешила ее честолюбие,
как будто теперь изо дня в день ее женское начало будет расти от заднего прохода
до пупка (а может, и дальше), раскрывая
ее пополам.
Это было невероятно, но именно сейчас, когда хирурги выпотрошили ее, она
чувствовала себя как никогда крепкой
и сильной. Не менее получаса она стояла перед зеркалом, наслаждаясь своим видом,
ее мысли были где-то далеко. Наконец
она снова вернулась к умывальнику, потом пошла в комнату, все еще совершенно
нагая. Она не хотела скрывать свою
наготу, скорее наоборот. Она с трудом удержалась, чтобы не выйти тут же на
улицу: пусть знают, с кем имеют дело.
Занятая подобными мыслями, она подошла к окну. Снег усилился. Сквозь
метель она заметила какое-то движение
между соседними домами. Там кто-то был, и смотрел на нее, но она не могла
понять, кто. Она наблюдала за наблюдающим,
думая, что он все-таки обнаружит себя, но он так и не показался.
Так она простояла несколько минут, пока не догадалась, что ее нагота
отпугнула его. Разочарованная, она вернулась
в спальню и оделась. Теперь ей снова захотелось есть; она ощутила уже знакомое
чувство неистового голода. В
холодильнике было почти пусто. Надо было пойти и купить что-нибудь на уикенд.
Супермаркет был запружен народом, была суббота, но толкотня не испортила
ей настроения. Сегодня ей даже
нравилось наблюдать эту сцену массового потребления: эти тележки и корзины,
набитые продуктами; детей, глаза которых
жадно загорались при виде сладостей, и наполнялись слезами, когда они их не
получали, хозяек, пристрастно оценивающих
достоинства бараньей вырезки, и их мужей, с не меньшим пристрастием наблюдающих
за молоденькими продавщицами.
Она купила продуктов на уикенд, вдвое больше, чем обычно покупала на
неделю, от вида деликатесов и мясных
прилавков ее аппетит приобрел разрушительную силу. К тому времени, когда она
добралась до дому, ее уже немного трясло
от предвкушения еды. Положив сумки на лестницу и нашаривая ключи, она вдруг
услышала, как хлопнула дверца машины
позади нее.
- Элейн?
Это была Гермиона. От вина, выпитого прошлым вечером, ее лицо пошло
пятнами, и выглядела она помятой.
- С тобой все в порядке? - спросила Элейи.
- Речь не обо мне. Как ты? - Гермиона была взволнована.
- У меня все отлично, почему бы и нет?
Гермиона бросила испуганный взгляд.
- Соня в тяжелом состоянии, с каким-то пищевым отравлением. И Рубен тоже.
Я пришла, только чтобы убедиться,
что ты в порядке.
- Да, у меня все отлично.
- Не понимаю, как это могло произойти.
- А как Нелвин и Дик?
- Я не могла им дозвониться. Но Рубен очень плох. Его увезли в больницу
на обследование.
- Может, зайдешь на чашку кофе?
- Нет, спасибо. Мне нужно вернуться к Соне. Просто я боялась, что ты
совсем одна, если с тобой тоже что-нибудь
случится.
Элейн улыбнулась.
- Ты просто ангел, - сказала она и поцеловала Гермиону в щеку. Гермиона,
казалось, остолбенела. Она почему-то
отступила, глядя на Элейн с недоумением.
- Мне... Мне нужно идти, - сказала она, ее лицо окаменело.
- Я позвоню тебе позже, и узнаю, как у них дела.
- Хорошо.
Гермиона повернулась и пошла через тротуар к своей машине. Хотя она и
попыталась скрыть свой жест, Элейн все
же заметила, как та поднесла руку к щеке и с силой потерла ее, словно пытаясь
избавиться от поцелуя.
Время мух уже прошло, но те, которым удалось пережить недавние заморозки,
жужжали на кухне, в то время как
Элейн доставала хлеб, ветчину и чесночную колбасу из своих запасов, и принялась
есть. Она была ужасно голодна. Не более
чем через пять минут она уже поглотила все мясо, и выгрызла изрядную брешь в
буханке, а ее голод едва был утолен.
Приступая к десерту - фиги и сыр, она вспомнила о несчастном омлете, который не
могла доесть в тот день, когда была на
приеме в клинике. Эта мысль потянула за собой другие; дым, сквер, Каванаг, ее
последнее посещение церкви, и при мысли
о церкви ее охватило жгучее желание еще раз взглянуть на это место, раньше чем
оно исчезнет навсегда. Может быть, уже
поздно. Тела, наверное, уже упакованы и перенесены, склеп освобожден и вычищен;
его стены разворочены. Но она должна
увидеть это своими глазами.
Даже после такой обильной пищи, которая свалила бы ее с ног всего
несколько дней назад, она, отправляясь к
Церкви Всех Святых, чувствовала себя необычайно легко, как будто была пьяна. Это
было не то слезливо-сентиментальное
опьянение, как с Митчем, а эйфория, от которой она ощущала себя почти
неуязвимой, как если бы нашла, наконец, в себе
нечто яркое и несокрушимое, и ничто уже не могло принести ей вреда.
Она ожидала увидеть Церковь Всех Святых в руинах, но руин не было. Здание
еще стояло, стены были нетронуты,
голые балки упирались в небо. Возможно, подумала она, его и нельзя разрушить,
может быть, она и оно - суть бессмертная
двойня. Ее подозрения укрепились, когда она увидела, что церковь привлекла новую
толпу - служителей культа.
Полицейская охрана была утроена с тех пор, как она была здесь в последний раз, а
брезентовая завеса перед входом в склеп,
теперь представляла собой обширный тент, поддерживаемый строительными лесами,
полностью скрывающий все крыло
здания. Служители алтаря, стоящие в непосредственной близости к тенту, были в
масках и перчатках, священники -
немногие избранные, кто действительно был допущен в святую святых, - носили
глухой защитный костюм.
Она смотрела из-за заграждения: крестные знамения и земные поклоны среди
посвященных, окропление тех, в
костюмах, когда они появлялись из-за тента, тонкий дымок воскуриваемых
благовоний, наполняющий воздух запахом
ладана.
Кто-то из зевак расспрашивал полицейского.
- Зачем эти костюмы?
- На случай, если там зараза, - последовал ответ.
- После стольких лет?
- Неизвестно, что там может быть.
- Но ведь болезни не могут сохраняться так долго.
- Это чумная яма, - сказал полицейский. - Они просто принимают меры
предосторожности.
Элейн слушала их разговор, и язык ее так и чесался. Она могла бы
прояснить все в нескольких словах. В конце
концов, она была живым доказательством того, что какая бы бубонная чума ни свела
этих людей в могилу, она более не
опасна. Она дышала этим смрадом, она прикасалась к этим заплесневелым трупам, и
она была сейчас здоровее, чем раньше.
Но ведь они не скажут спасибо за ее откровения, не так ли? Они слишком поглощены
своими ритуалами, может быть, даже
возбуждены от прикосновения к этим ужасам, и их суета только разжигается от
того, что смерть еще жива там. Она не
будет столь неучтивой, чтобы портить им удовольствие откровениями о своем
исключительном здоровье.
Вместо этого она развернулась спиной к этим священникам с их ритуалами и
струями ладана, и пошла прочь от
сквера. Когда она оторвалась от своих мыслей, то заметила знакомую фигуру,
наблюдавшую за ней с угла соседней улицы.
Встретившись с ней взглядом, фигура скрылась, но без всяких сомнений это был
Каванаг. Она окликнула его и пошла к
углу, но он, опустив голову, быстро удалялся. Она снова его окликнула, теперь он
повернулся с приклеенной к лицу
фальшивой улыбкой и зашагал обратно, приветствуя ее.
- Вы слышали, что они там нашли? - спросила она его.
- О, да, - ответил он. Несмотря на некоторую близость, установившуюся
между ними во время последней встречи,
сейчас ей припомнилось первое впечатление о нем как о человеке, не очень
знакомом с чувствами.
- Теперь вам уже не получить своих камней, - сказала она.
- Похоже, вы правы, - ответил он без всякого сожаления.
Ей хотелось рассказать ему, что она собственными глазами видела чумную
яму, надеясь, что от этой новости его
лицо просветлеет, но угол этой солнечной улицы был неподходящим местом для таких
разговоров. Кроме того, он, кажется,
и сам обо всем знал. Он так странно смотрел на нее, от теплоты их предыдущей
встречи не осталось и следа.
- Зачем вы вернулись сюда? - спросил он.
- Просто чтобы посмотреть.
- Я польщен.
- Польщены?
- Тем, что моя тяга к гробницам заразительна.
Он все смотрел на нее, и она, взглянув в его глаза, ощутила, насколько
они холодны, и как неподвижно они блестят.
Как будто стеклянные, подумала она, а кожа, как чехол, плотно обтягивающий
череп.
- Мне пора идти, - сказала она.
- По делам или просто так?
- Ни то, ни другое. Кое-кто из моих друзей болен.
- Вот как...
Было такое впечатление, что ему не терпится уйти, что только опасения
показаться нелепым удерживают его от
того, чтобы убежать.
- Может быть, еще увидимся, - сказала она. - Когда-нибудь.
- Не сомневаюсь, - с готовностью ответил он и пошел прочь. - А вашим
друзьям - мои наилучшие пожелания.
Даже если бы она захотела передать эти пожелания Рубену и Соне, она не
смогла бы этого сделать. До Гермионы
она не дозвонилась, и до остальных тоже. Самое большее, что ей удалось, - это
оставить запись на автоответчике Рубена.
То ощущение легкости, которое она чувствовала днем, ближе к вечеру стало
сменяться какой-то дремотой. Она еще
раз поела, но это странное заторможенное состояние не проходило. Чувствовала она
себя хорошо, ощущение неуязвимости,
которое пришло к ней раньше, оставалось таким же сильным. Но иногда она
обнаруживала, что стоит на пороге комнаты, не
понимая, как туда попала, или, глядя на вечернюю улицу, не была уверена, то ли
она наблюдает, то ли за ней. Впрочем, она
была вполне довольна сама собой, как и мухи, все еще жужжавшие несмотря на
сумерки.
Около семи вечера она услышала звук подъезжающей машины и затем звонок в
дверь. Она подошла к своей двери,
но не вышла открывать в подъезд. Это, должно быть, опять Гермиона, а ей не
хотелось снова заводить эти грустные
разговоры. Не нужна ей ничья компания, разве только мушиная.
В дверь звонили все настойчивей, но чем больше звонили, тем тверже она
решила не открывать. Она присела возле
двери и начала вслушиваться в разговоры на лестнице. Это была не Гермиона, это
был кто-то незнакомый. Теперь они
последовательно обзванивали все квартиры на верхних этажах, пока мистер Прюдо не
спустился из своей квартиры и не
открыл им дверь, что-то бормоча на ходу. Из их разговоров она уловила только,
что дело очень срочное, но ее
возбужденный мозг не хотел вдаваться в детали. Они настояли, чтобы Прюдо впустил
их в подъезд, подойдя к ее квартире,
тихонько постучали и позвали ее по имени. Она не отвечала. Они еще постучали,
сетуя на свою неудачу. Интересно,
подумала она, слышат ли они ее улыбку в темноте? Наконец - еще переговорив с
Прюдо, - они оставили ее в покое.
Она не знала, как долго просидела на корточках под дверью, но когда она
поднялась, ее ноги затекли, и она была
голодна. Набросившись на еду, она уничтожила почти все утренние запасы. Мухи,
кажется, успели за это время принести
потомство, они кружили над столом и ползали по одежде. Она их не трогала. Им
ведь тоже нужно жить.
В конце концов, она решила немного прогуляться. Но как только она вышла
из квартиры, бдительный Прюдо тут
же показался на верхних ступеньках и окликнул ее.
- Мисс Райдер, подождите. У меня для вас записка.
Она уже собиралась захлопнуть дверь перед ним, но подумала, что он все
равно не отстанет, пока не вручит ей это
послание. Он торопливо зашаркал вниз - этакая Кассандра в домашних тапочках.
- Здесь была полиция, - объявил он, еще не дойдя до нижней ступеньки. -
Они вас искали.
- М-м... Они сказали, чего хотят? - спросила она.
- Хотят с вами поговорить. Срочно. Двое ваших друзей...
- Что с ними?
- Они умерли, - сказал он. - Сегодня. От какой-то болезни.
Он держал в руке листок из записной книжки. Передавая, на мгновение
задержал его в руке:
- Они оставили этот номер. Вам следует связаться с ними как можно скорее,
- и уже ковылял вверх по лестнице.
Элейн взглянула на листок с нацарапанными значками. Пока она пробежала
глазами семь цифр, Прюдо уже
скрылся.
Она вернулась в квартиру. Почему-то не Рубен и Соня занимали ее мысли, а
яхтсмен Мейбьюри, который видел
Смерть и, казалось, избежал ее, но та семенила за ним, как верный пес, которому
не терпится встать на задние лапы и
лизнуть хозяина в щеку. Она села возле телефона, разглядывая цифры на листке,
потом пальцы, которые держали этот
листок, и руки, которым принадлежали пальцы. Может быть, прикосновение этих
слабых пальцев несет смерть? Может, изза
этого и приходили сыщики, и ее друзья обязаны смертью ей? Если так, скольких
же людей она коснулась за те дни, что
прошли со времени ее посещения смертоносного склепа? На улице, в автобусе, в
магазине, на работе, во время отдыха. Она
вспомнила Бернис, распростертую на полу в туалете, и Гермиону, когда та
соскребала ее поцелуй, как будто знала, что он
принесет ей несчастье. И тут она поняла, до мозга костей, что ее преследователи
были правы в своих подозрениях, и что все
эти дни она вынашивала дитя Смерти. Отсюда и ее голод, отсюда ее нынешняя
расслабленная удовлетворенность.
Она отложила листок, и, сидя в полутьме, попыталась установить, где в ней
находится источник смерти. На
кончиках пальцев? В животе? В глазах? Нет, и все же, да. Ее первое предположение
было неверным. Это не был ребенок:
она не вынашивала его в себе. Он был везде. Она и он были синонимами. Раз так,
они не смогут вырезать злокачественный
участок, как вырезали опухоли вместе с пораженными тканями. Не то, чтобы она
хотела это скрыть, но они будут ее искать
и вновь она попадет в заточение стерильных комнат, лишенная собственного мнения
и достоинства, только в угоду их
бездушным исследованиям. Эта мысль возмутила ее, лучше она умрет, скорчившись в
агонии, как та женщина с
каштановыми волосами в склепе, чем снова попадет им в руки. Она порвала листок
на мелкие кусочки и швырнула на пол.
Теперь уже было поздно что-либо менять. Рабочие вскрыли дверь, за которой
их поджидала Смерть, жаждущая
вырваться на свободу. Смерть сделала ее своим агентом, и - в своей мудрости -
наделила ее неуязвимостью; дала ей силу и
ввела неизъяснимый экстаз; избавила ее от страха. Она же, в свою очередь,
распространяла волю Смерти, сама того не
замечая до сегодняшнего дня. Все те десятки, а может быть, сотни людей, которых
она заразила за последние несколько
дней, вернутся к своим семьям и друзьям, к местам работы и отдыха, и понесут
волю Смерти дальше. Они передадут ее
своим детям, укладывая их в кроватку, и своим любимым в моменты близости.
Священники получат ее от своих прихожан
на исповеди, хозяева магазинов - с пятифунтовой банкнотой.
Думая обо всем этом - как мор вспыхивает всепожирающим огнем, - она снова
услышала звонок в дверь. Они
вернулись за ней. И, как и в прошлый раз, начали звонить в другие квартиры. Она
слышала, как спускался по лестнице
Прюдо. Теперь он знал, что она дома. И он им это скажет. Они начнут стучаться, и
когда она не ответит...
Когда Прюдо открывал парадную дверь, она отомкнула черный ход.
Выскользнув во двор, она услышала голоса, а
затем стук в дверь и требования открыть. Она сняла засов с калитки и выбежала на
темную аллею. Когда начали ломать
дверь, она была уже далеко.
Больше всего ей хотелось пойти к Церкви Всех Святых, но она понимала, что
это навлечет на нее беду. Ее будут
поджидать на этом пути, как преступника, которого всегда тянет к месту
преступления. И все же ей как никогда хотелось
взглянуть в лицо Смерти. Чтобы говорить с ней. Чтобы обсудить ее стратегию. Их
стратегию. Чтобы спросить, почему
выбор пал на нее.
Стоя на аллее, она смотрела, что происходит в доме. Теперь там было не
менее четырех человек, снующих туда и
сюда. Чем они занимались? Рылись в ее белье и любовных письмах, разглядывали в
лупу волосы на простыне и выискивали
следы отражения в зеркале? Но если они даже перевернут всю квартиру вверх дном,
обнюхивая каждую царапинку, то и
тогда не найдут того, что ищут. Пусть ищут. Их подружка сбежала. Остались только
следы ее слез, да мухи вокруг
лампочки, поющие ей дифирамбы.
Ночь была звездной, но по мере того, как она продвигалась в центр города,
рождественские гирлянды на деревьях и
домах затмевали свет неба. Хотя большинство магазинов было уже давно закрыто,
толпы зевак слонялись по тротуарам,
разглядывая витрины. Впрочем, скоро ей все это наскучило, эти куклы и
побрякушки, и она свернула с центральной улицы
на окраину. Здесь было темнее, и это как раз отвечало ее настроению. Смех и
музыка вырывались из открытых дверей баров;
в игорной комнате наверху послышались возбужденные голоса, потом обмен ударами;
двое влюбленных попирали
общественную мораль прямо в подъезде; в другом подъезде какой-то бродяга мочился
со смаком, как жеребец.
Только сейчас, в относительной тишине этого болота, она поняла, что
слышит сзади шаги. Кто-то шел за ней,
держась на безопасном расстоянии, но не отставал. Погоня? Ее окружали, чтобы
схватить и заключить в тесные объятия
правосудия? Если так, ее бегство только отсрочит неизбежное. Лучше встретить их
здесь и дать им отведать ее смертельной
силы. Она спряталась; затем, подождав, пока шаги приблизятся, вышла из укрытия.
Это были не стражи порядка, это был Каванаг. Первое замешательство почти
тут же сменилось недоумением, зачем
он ее преследовал. Она посмотрела на него изучающе, бледный свет падал на его
лицо. Кожа на голове так плотно
обтягивала череп, что, кажется, сквозь нее можно было увидеть кости. "Почему, -
пронеслось у нее в голове, - она не узнала
его раньше? Не поняла при самой первой встрече, когда он говорил о смерти и ее
чарах, что он ее Творец?"
- Я шел за тобой, - сказал он.
- От самого дома?
Он кивнул.
- Что они говорили тебе? - спросил он. - Полицейские. Что они тебе
сказали?
- Ничего такого, о чем бы я сама не догадывалась.
- Ты знала?
- Может и так. Должно быть, где-то в глубине души. Помнишь наш первый
разговор?
Он что-то утвердительно промычал.
- Все, что ты говорил о Смерти. И так самовлюбленно.
Внезапно он осклабился, добавив еще костей к своему облику.
- Да, - сказал он. - Так что же ты думаешь обо мне?
- Я уже тогда что-то поняла. Я не знала только, откуда это. Не знала, что
принесет будущее.
- И что же оно принесло? - спросил он вкрадчиво.
Она пожала плечами.
- Все это время меня ждала смерть. Верно?
- О, конечно, - он был доволен взаимопониманием. Он подошел и дотронулся
до ее щеки.
- Ты бесподобна, - сказал он.
- Не очень.
- Но ты так хладнокровна, так спокойно переносишь все это.
- А чего бояться? - сказала она. Он погладил ее по щеке. Ей казалось, что
чехол его кожи вот-вот расползется, а
мрамор глаз вывалится и разобьется вдребезги. Но он сохранял свой облик, для
видимости.
- Я хочу тебя, - сказал он.
- Да, - ответила она. Конечно, это было в каждом его слове, с самого
начала, но ей не сразу было дано понять это.
Каждая история любви, в конечном счете" была историей смерти, не об этом ли
твердят поэты? Почему эта правда хуже
любой другой?
Им нельзя было идти к нему домой, там может быть полиция, говорил он,
ведь они должны знать об их романе. К
ней тоже, конечно, нельзя. Поэтому они сняли номер в небольшом отеле поблизости:
Еще в тусклом лифте ему вздумалось
гладить ее по волосам, а когда она отстранилась, он положил ей руку на грудь.
Комната была довольно убогой, но огни с рождественской елки на улице
немного приукрашивали ее. Он не сводил
с Элейн глаз ни на секунду, как будто боялся, что из-за инцидента в лифте она
может удрать и забиться в первую щель. Ему
не стоило беспокоиться: она не придала этому значения. Его поцелуи были
настойчивы, но не грубы, раздевая ее, хоть и
несколько неумело (такой милый недостаток, подумала она), он был полон
заботливости и теплой торжественности.
Она удивилась, что он не знал о ее шраме, поскольку ей пришло в голову,
что их близость должна была начаться
еще на операционном столе, когда она дважды чуть было не перешла в его руки, и
дважды хирурги его отпугнули. Но,
может быть, он не сентиментален и забыл об этой их первой встрече. Как бы то ни
было, когда она разделась, он выглядел
разочарованным, и был момент, когда, как ей показалось, он мог отказаться от
нее. Но это длилось недолго, и вскоре он уже
гладил ее по животу и вдоль шрама.
- Он прекрасен, - сказал Каванаг.
Она была счастлива.
- Я чуть не умерла под анестезией.
- Это ерунда, - он гладил ее тело и мял грудь. Это, казалось, возбуждало
его, поскольку следующий вопрос он задал
более вкрадчивым голосом.
- Что они сказали тебе? - теперь он гладил мягкую ямку между ключицами.
Ее никто не трогал вот уже несколько
месяцев, за исключением стерильных рук хирурга, от легких прикосновений по ее
телу пробегала дрожь. Она так забылась в
наслаждении, что не смогла ответить. Он снова спросил, поглаживая ее между ног
- Что они сказали тебе?
Задыхаясь от нетерпения, она ответила:
- Они оставили мне телефон. Чтобы помочь, в случае чего...
- Но ведь тебе не нужна помощь?
- Нет, - выдохнула она. - Зачем?
Она лишь смутно видела его улыбку, ей хотелось совсем закрыть глаза. Его
внешность вряд ли возбуждала ее, в его
облике было многое (например, этот абсурдный галстук-бабочка), что казалось
смешным. Но закрыв глаза, она могла
забыть о таких мелочах, она могла снять с него чехол и увидеть его истинный
облик. И тогда ее сознание уносилось далеко.
Он вдруг оставил ее, она открыла глаза. Он торопливо застегивал брюки. На
улице слышались раздраженные
голоса. Он резко повернул голову в сторону окна, его тело напряглось.
Неожиданное беспокойство удивило ее.
- Все в порядке, - сказала она.
Он подался вперед и положил ей руку на горло.
- Ни слова, - приказал он.
Она взглянула на его лицо, покрывающееся испариной. Разговоры на улице
продолжались еще несколько минут:
там ссорились два каких-то жулика. Теперь он успокоился.
- Мне показалось, я слышал...
- Что?
- Что они звали меня по имени.
- Ну, кто это может быть, - она пробовала его успокоить. - Никто не
знает, что мы здесь.
Он отвел взгляд от окна. После внезапного страха вся его
целеустремленность исчезла, лицо обрюзгло, он выглядел
довольно глупо.
- Они близко, - сказал он. - Но им никогда не найти меня.
- Близко?
- Они шли за тобой, - он снова положил руки ей на грудь. - Они очень
близко.
Она слышала, как в висках бьется пульс.
- Но я быстр, - бормотал он, - и невидим.
Его рука вновь скользнула к ее шраму, и ниже.
- И всегда аккуратен, - добавил он.
Она прерывисто дышала.
- Уверен, они восхищаются мной. Как ты думаешь, они должны мной
восхищаться? Что я такой аккуратный?
Ей вспомнился хаос, царивший в склепе, та непристойность, тот беспорядок.
- Не всегда... - сказала она.
Он перестал ее гладить.
- Ах, да, - сказал он. - Ах, да. Я никогда не проливаю кровь. Это мое
правило. Никогда не проливаю кровь.
Она улыбалась его похвальбам. Сейчас она расскажет ему - хотя он и так
все знает - о своем посещении Церкви
Всех Святых, и о том, что он там устроил.
- Иногда даже ты не в силах остановить кровь, - сказала она. - Но это
тебе не в упрек.
Он вдруг весь задрожал.
- Что они сказали тебе? Какую ложь?
- Ничего, - ответила она, немного смутившись его реакцией. - Что они
могут знать?
- Я профессионал, - он снова дотронулся до ее лица. Она вновь
почувствовала в нем желание. Он навалился на нее
всем телом.
- Я не хочу, чтобы они лгали обо мне, - сказал он, - Не хочу.
Он поднял голову с ее груди и посмотрел ей в глаза:
- Все, что я должен сделать, это остановить барабанщика.
- Барабанщика?
- Я должен раз и навсегда остановить его.
Рождественские гирлянды с улицы окрашивали его лицо то в красный, то в
зеленый, то в желтый цвет -
неразбавленные цвета, как в детской коробке с красками.
- Я не хочу, чтобы обо мне лгали, - повторил он, - будто я проливаю
кровь.
- Они ничего не сказали мне, - уверила она его. Он совсем отодвинул
подушку, и теперь раздвигал ей ноги. Его
руки дрожали от возбуждения.
- Хочешь, покажу тебе, как чисто я работаю? Как легко я останавливаю
барабанщика?
Не дав ей ответить, он крепко схватил ее шею. Она не успела даже
вскрикнуть. Большими пальцами быстро
нащупал дыхательное горло и с силой надавил. Она слышала, как барабанщик бьет
все чаще и чаще у нее в ушах.
- Это быстро и чисто, - говорил он. Его лицо окрашивалось все в те же
цвета: красный, зеленый, желтый; красный,
зеленый, желтый.
Здесь какая-то ошибка, думала она, ужасное недоразумение, которое она
никак не могла постичь. Она пыталась
найти хоть какое-нибудь объяснение.
- Я не понимаю, - хотела она сказать, но ее сдавленное горло издало лишь
бульканье.
- Извиняться поздно, - сказал он, тряся головой. - Ты ведь сама ко мне
пришла, помнишь? Ты хотела остановить
барабанщика. Ведь ты за этим приходила?
Его хватка стала еще сильнее. Ей казалось, что лицо разбухло, и кровь
сейчас брызнет у нее из глаз.
- Разве ты не поняла, что они приходили, чтобы предостеречь тебя? -
выкрикивал он. - Они хотели разлучить нас,
сказав, что я проливаю кровь.
- Нет, - пыталась она выдавить из себя, но он только сильнее сжимал ее
горло.
Барабанщик оглушительно бил ей в уши. Каванаг еще что-то говорил, но она
уже ничего не слышала. Да это уже
было и не важно. Только теперь она поняла, что он не был Смертью, ни даже ее
костлявым привратником. В своем
безумстве она отдалась в руки обычного убийцы, Каина с большой дороги. Ей
захотелось плюнуть ему в лицо, но сознание
уже покидало ее: комната, смена цветов, его лицо - все потонуло в грохоте
барабана. А потом все кончилось.
Она посмотрела сверху на кровать. Ее тело лежало поперек, безжизненная
рука все еще хваталась за простыню.
Язык вывалился, на синих губах была пена. Но (как он и обещал) крови не было.
Она парила, не всколыхнув даже паутинку под потолком, и наблюдала, как
Каванаг довершает свое злодеяние. Он
склонился над ее телом, перетаскивая его по смятой простыне и что-то нашептывая
в ухо. Затем он расстегнулся и обнажил
ту свою косточку, возбуждение которой было неподдельным до умиления. То, что
последовало дальше, было комичным в
своем бесстыдстве. Комичным было ее тело, на котором возраст оставил не одну
морщинистую отметину. Как посторонний
наблюдатель, она взирала на его безуспешные попытки к соитию. Его ягодицы были
бледны и носили отпечаток нижнего
белья, двигая ими, он напоминал механическую игрушку.
Работая, он целовал ее, глотая заразу с ее слюной. Его руки соскребали
чумные клетки с ее тела, как песок. Этого он,
конечно, не знал, он так доверчиво обнимался со смертельной язвой, вбирая ее в
себя с каждым толчком.
Наконец, он кончил. Не было ни метаний, ни стонов. Он просто остановил
свой механизм и встал с нее, обтерся о
край простыни и застегнулся.
Ее уже звали. Ей предстоял Путь, и Воссоединение в конце пути. Но она не
хотела идти, по крайней мере, сейчас.
Ее душа, заняв удобную позицию, смотрела на Каванага, на его лицо. Взглядом,
(или, по крайней мере, той возможностью
видеть, которая была ей дана), она проникала вглубь, где за хитросплетением
мускулов проглядывала кость. Ох, уж эта
кость. Он, конечно, не был Смертью, и все же он был ею. Ведь есть же у него
лицо?! И однажды, в день Распада, он покажет
его. Как жаль, что его не видно за наслоением плоти.
Пора в путь, настаивали голоса. Она знала, что они не будут долго ждать.
Среди голосов она услышала чей-то
знакомый. Еще немного, умоляла она, пожалуйста, еще немного.
Каванаг уже закончил свое грязное дело. Он поправил одежду перед зеркалом
и вышел. Она последовала за ним,
заинтригованная потрясающе-банальным выражением его лица. Скользнув в ночной
коридор и вниз по лестнице, он
дождался, пока портье отвлечется на свои дела, и вышел на улицу. Небо было
светлым - то ли уже утро, то ли
рождественская иллюминация. Она наблюдала за ним из угла комнаты дольше, чем ей
показалось, - теперь часы для нее
летели как мгновения. И лишь в самый последний момент она была награждена за
свою настойчивость, пробежав взглядом
по его лицу. Голод! Он был голоден. Он не умрет от чумы, как не умерла она. Чума
впиталась в него - кожа заблестела, и в
животе появилось новое ощущение голода.
Он вошел в нее маленьким убийцей, а вышел Большой Смертью. Она
рассмеялась, видя, каким неожиданным
образом оправдались ее догадки. На мгновение его шаги замедлились, как будто он
мог услышать ее. Но нет, сейчас он
слушал барабанщика, который бил все сильнее у него в ушах, требуя новой
смертоносной службы в каждом его шаге.
Клайв БАРКЕР
ОНИ ЗАПЛАТИЛИ КРОВЬЮ
Локки поднял глаза на деревья. Ветер шумел в их тяжелых ветвях, как река
в половодье. Еще одно воплощение,
одно из многих. Когда он впервые попал в джунгли, то был поражен бесконечным
разнообразием зверей и растений в их
извечном круговороте жизни. Но это буйство природы было обманчиво, джунгли лишь
прикидывались райским садом.
Там, где праздный путешественник лишь восторгался сияющим великолепием, Локки
замечал тайный сговор в действии,
когда каждая вещь видится не такой, как есть. В деревьях и реке, в цветке и
птице, в крылышке мотылька и глазу обезьяны,
на спине у ящерицы и в солнечном свете на камне, - все а головокружительной
смене воплощений, как в зеркальной
комнате, где ощущения становятся неверными, и, наконец, самый рассудок гибнет.
"Ну, что, - мысли путались в его пьяной
голове, когда они стояли возле могилы Черрика, - смотри, как мы тоже играем в
эту игру. Мы живы, но играем мертвых
лучше, чем сами мертвые".
Тело давно превратилось в гнилой кусок, когда они засунули его в мешок и
понесли хоронить на заброшенный
участок за домом Тетельмана. Там уже было с полдюжины других могил. Все
европейцы, судя по именам, грубо
выжженным на крестах, умершие от укусов змей, от жары и непомерных амбиций.
Тетельман попытался было произнести молитву на испанском, но его голос
потонул в шуме деревьев и в криках
птиц, спешащих к своим гнездам до наступления темноты.
Так и не окончив молитву, они вернулись в прохладу дома; там сидел Стампф
и, тупо уставившись на темнеющее
пятно на полу, пил бренди.
Снаружи двое нанятых Тетельманом индейцев засыпали рыхлой тропической
землей мешок с Черриком, торопясь
закончить работу и убраться до темноты. Локки выглянул из окна. Могильщики
работали молча; засыпав неглубокую яму,
они начали утрамбовывать землю своими жесткими, как подошва, ступнями. Их
притоптывания вдруг приобрели
определенный ритм; Локки показалось, что они просто в стельку пьяны. Он знал
немногих индейцев, которые не
напивались бы как скоты. И вот эти, шатаясь, устроил танцы на могиле Черрика.
- Локки?
Локки проснулся. В темноте светился кончик сигареты. Когда курильщик
затянулся, вспыхнувший огонек
высветил из ночной тьмы изможденное лицо Стампфа.
- Ты не спишь, Локки?
- Что тебе нужно?
- Я не могу уснуть, - сказало лицо. - Я все думал. Послезавтра из
Сантарема прилетит транспортный самолет. Мы
могли бы быть там через несколько часов, подальше от всего этого.
- Конечно.
- Я имею в виду, навсегда, - сказал Стампф.
- Навсегда?
Стампф прикурил новую сигарету от старой:
- Я не верю в проклятия, не думай.
- При чем здесь проклятия?
- Но ты же видел тело Черрика, что с ним случилось...
- Это просто болезнь, - сказал Локки. - Как это ока называется, когда
кровь неправильно свертывается?
- Гемофилия, - ответил Стампф. - Он не страдал гемофилией, и мы оба об
этом знаем. Я видел не раз, как он
резался и царапался, и у него заживало не хуже нашего.
Локки прихлопнул москита на своей груди и растер его пальцами.
- Отлично. Так от чего же он тогда умер?
- Ты лучше меня видел его раны, но, мне кажется его кожа просто
расползалась от малейшего прикосновения.
Локки кивнул:
- Да, похоже на то.
- Может, он чем-нибудь заразился от индейцев?
Локки задумался:
- Я не коснулся ни одного из них.
- И я тоже. А он коснулся, помнишь?
Локки помнил. Такие картины нелегко забыть, как ни старайся.
- Боже, - простонал он, - что за идиотизм.
- Я отправляюсь в Сантарем. Не хочу, чтобы они пришли за мной.
- Они не придут.
- Откуда ты знаешь? Мы вляпались по уши. Мы могли бы подкупить их, или
согнать с земли как-нибудь подругому.
- Сомневаюсь. Ты же слышал, что сказал Тетельман: родовая собственность.
- Может забрать мою часть земли, - сказал Стампф. - Мне она не нужна.
- Что это значит? Ты что, собираешься смыться?
- Я чувствую себя преступником. У нас руки в крови, Локки.
- Делай, что хочешь.
- Я и делаю. Я не такой, как ты. У меня никогда не было охоты до таких
вещей. Купишь мою треть?
- В зависимости от того, сколько ты за нее просишь.
- Сколько дашь. Она твоя.
Исповедавшись, Стампф докуривал сигарету в кровати. Скоро начнет светать:
еще один рассвет в джунглях,
благодатное мгновение перед тем, как мир вновь покроется испариной. Как он
ненавидел это место! В конце концов, он не
коснулся ни одного из индейцев, даже близко не стоял. Какую бы инфекцию они не
передали Черрику, он не мог ей
заразиться. Менее чем через сорок восемь часов он отправится в Сантарем, а потом
еще в какой-нибудь город, любой город,
куда племя никогда не сможет добраться. Ведь он уже понес свое наказание, разве
не так? Заплатил за жадность и
самонадеянность резью в животе и тем ужасом, от которого ему уже вряд ли
избавиться до конца жизни. Пусть это будет
достаточным наказанием, взмолился он, и, пока обезьяны не возвестили своим
криком новый день, погрузился в сон: сон
убийцы.
Жук с переливчатой спинкой, пытаясь выбраться сквозь москитную сетку,
жужжал по комнате; наконец,
утомившись, жук спустился и сел Стампфу на лоб. Ползая, он пил из пор; по его
следу кожа Стампфа трескалась и
расползалась в множество маленьких язв.
В деревушку индейцев они добрались к полудню. Поначалу им показалось, что
деревня покинута; только солнце,
как глаз василиска, глядело на них с неба. Локки и Черрик направились к поселку,
оставив Стампфа, который страдал
дизентерией, в джипе, подальше от зноя. Черрик первым заметил ребенка. Мальчик
со вздутым животом, лет пяти, лицо
которого было раскрашено яркими полосами красной растительной краски уруку,
вышел из своего укрытия и начал
разглядывать пришельцев: любопытство оказалось сильнее страха. Черрик и Локки
застыли в ожидании. Один за другим,
из-под хижины и деревьев, появились индейцы и вместе с мальчиком уставились на
незнакомцев. Если на их широких, с
приплюснутым носом, лицах и было какое-нибудь выражение, Локки не мог его
уловить. Этих людей - а всех индейцев он
считал за одно гнусное племя - невозможно было постичь; ясно было только, что
они хитрые бестии.
- Что вы здесь делаете? - спросил он. Солнце палило нестерпимо. - Эта
земля наша.
Мальчик с интересом смотрел на него снизу вверх. В его миндалевых глазах
не было страха.
- Они тебя не понимают, - сказал Черрик.
- Тащи сюда Краута. Пусть он им объяснит.
- Он не может двинуться с места.
- Тащи его сюда, сказал Локки. - Мне наплевать, пусть хоть совсем
захлебнется своим дерьмом.
Черрик вернулся на дорогу. Локки продолжал стоять, переводя взгляд с
хижины на хижину, с дерева на дерево, и
пытался подсчитать, сколько там было индейцев. Он насчитал не более трех
десятков, из которых две трети было женщин и
детей. Потомки тех многотысячных народов, что когда-то бродили по бассейну
Амазонки, теперь эти племена почти
исчезли. Леса, в которых они жили многими поколениями, вырубались и выжигались;
восьмирядные скоростные
магистрали пересекали их места охоты. Все, что било для них свято - нетронутая
дикая природа и они как ее часть -
вытаптывалось и подвергалось насилию: они были изгнанниками на собственной
земле. И все же они терпеливо выносили
своих новых сюзеренов и их ружья. Только смерть могла бы убедить их в поражении,
подумал Локки.
Черрик обнаружил Стампфа лежащим, как мешок, на переднем сиденье джипа;
его измученное лицо было еще
более несчастным.
- Локки тебя требует, - он тряс немца, пытаясь вывести его из прострации.
- Они все еще в деревне. Ты должен
поговорить с ними.
- Я не могу двинуться, - застонал Стампф, - я умираю...
- Локки велел доставить тебя живым или мертвым, - сказал Черрик. Со
Стампфом его объединял страх перед
Локки; и, пожалуй, еще одна вещь: жадность.
- Я чувствую себя ужасно, - продолжал ныть Стампф.
- Если ты не пойдешь со мной, он придет сам, - заметил Черрик.
Это был сильный аргумент. Стампф принял мученический вид, потом закивал
своей большой головой.
- Хорошо, - сказал он. - Помоги мне.
У Черрика было мало желания притрагиваться к нему: от болезни тело
Стампфа выделяло миазмы. Казалось, его
кишки выдавливаются через кожу, которая имела какой-то отвратительный
металлический оттенок. Все же он подал руку.
Без помощи Стампф не преодолел бы сотню ярдов до поселения. Локки уже выкрикивал
нетерпеливые ругательства.
- Да шевелись же, - говорил Черрик, стаскивая Стампфа с сиденья. - Надо
пройти всего несколько шагов.
Добравшись до поселения, они застали все ту же картину. Локки оглянулся
на Стампфа.
- Нас тут держат за чужаков, - сказал он.
- Вижу, - безжизненно отозвался Стампф.
- Скажи им, чтобы проваливали с нашей земли. Скажи им, что это наша
территория: мы ее купили. И не хотим
никаких поселенцев.
Стампф кивнул, стараясь избегать бешеных глаз Локки. Иногда он ненавидел
его почти так же, как самого себя.
- Начинай, - Локки дал знак Черрику, чтобы он отошел от Стампфа.
Тот подчинился. Не поднимая головы, немец качнулся вперед. Несколько
секунд он обдумывал свою речь, затем
поднял голову и вяло изрек три слова на плохом португальском. Локки показалось,
что слова просто не дошли до
аудитории. Стампф попробовал еще раз, мобилизуя весь свой скудный словарь, чтобы
пробудить наконец искру понимания
у этих дикарей. Мальчик, которого так забавляли кульбиты Локки, смотрел теперь
на третьего демона: улыбка исчезла с его
лица. Этот третий был совсем не смешной, по сравнению с первым. Он был болен и
измучен; от него пахло смертью.
Мальчик отвернулся, чтобы не вдыхать запах гниющего тела.
Стампф оглядел маслянистыми глазами своих слушателей. Если они поняли, но
прикидываются, то эго
потрясающая игра. Исчерпав свое искусство, он немощно повернулся к Локки:
- Они меня не понимают.
- Скажи им еще раз.
- Мне кажется, они не понимают по-португальски.
- Скажи им как-нибудь.
Черрик щелкнул затвором:
- Нечего с ними разговаривать, - он тяжело дышал. - Они на нашей земле.
Все права на нашей стороне...
- Нет, - сказал Локки. - Мы не будем стрелять. Не будем, если есть
возможность мирно убедить их уйти.
- Они не понимают здравых рассуждений, - возразил Черрик. - Посмотри на
них - это звери, которые живут в
дерьме.
Стампф попытался было возобновить переговоры, помогая своему дрожащему
голосу жалостливой мимикой.
- Скажи им, что мы пришли сюда работать, - подсказывал Локки.
- Я делаю все, что могу, - вспылил Стампф.
- Что у нас есть бумаги.
- Не думаю, что это произведет на них впечатление, - сказал Стампф с
осторожным сарказмом.
- Просто скажи им, чтоб убирались. Пусть селятся где-нибудь в другом
месте.
Наблюдая, как Стампф питается воплотить его установки в слова и жесты,
Локки невольно подумал о другой,
альтернативной возможности. Или эти индейцы - Тксукахамеи, или Акхуали, или еще
какое чертово племя - согласятся с их
требованиями и уберутся, или им придется прогонять их силой. Черрик правильно
сказал - все права на их стороне. У них
бумаги от властей; у них карта разграничения территорий; у них санкции на все -
от подписи до пули. Он, конечно, не
сторонник кровопролития. Мир и так слишком залит кровью душками-либералами и
волоокими сентименталистами, чтобы
сделать геноцид решением проблемы. Но ружья стреляли раньше и будут стрелять,
пока последний немытый индеец не
наденет штаны и не перестанет есть обезьян.
Конечно, несмотря на вопли либералов, ружье имеет свою притягательную
силу. Оно действует быстро и надежно.
Одно его короткое слово убеждает наповал, и ты не рискуешь, что лет через десять
какой-нибудь вонючий индеец вернется,
размахивая найденной на помойке брошюрой Маркса, и затребует обратно свою
исконную землю - с ее нефтью,
минералами и всем остальным. Лучше, чтобы они ушли навсегда.
От желания уложить этих краснокожих Локки почувствовал, как чешется его
палец на спусковом крючке,
физически чешется. Стампф уже закончил свои филиппики: результат был нулевой. Он
застонал и повернулся к Локки.
- Мне совсем плохо, - сказал он. Его лицо было белым, как мел, так что
зубы казались желтовато-тусклыми.
- Не покидай меня, - съязвил Локки.
- Пожалуйста, мне нужно лечь. Я не хочу, чтобы они на меня смотрели.
Локки отрицательно покачал головой:
- Ты не уйдешь, пока они стоят и слушают. Если они не выкинут какойнибудь
штуки, то можешь болеть себе на
здоровье, - Локки поигрывал ружейным ложем, проводя обломанным ногтем по
зарубкам на его дереве. Их было с десяток,
и в каждой - чья-то могила. Джунгли так легко скрывают преступление, и такое
впечатление, что они как-то исподволь
соучаствуют в нем.
Стампф отвернулся и посмотрел на безмолвное собрание. Индейцев довольно
много, думал он; хотя он носил
пистолет, но стрелком был неважным. А вдруг они набросятся на Локки, Черрика и
на него самом? Он этого не переживет.
Но, вглядываясь в лица индейцев, он не видел угрозы. Когда-то это было очень
воинственное племя. А теперь? Как
наказанные дети, угрюмые и надувшиеся. Некоторые из молодых женщин были посвоему
привлекательны: темная гладкая
кожа и красивые черные глаза. Если бы он чувствовал себя не таким больным, ему,
наверное, захотелось бы попробовать на
ощупь эту красную блестящую наготу. Их притворство еще больше возбуждало его. В
своем молчании они казались
какими-то непостижимыми, как мулы или птицы. Кажется, кто-то в Укситубе говорил
ему, что индейцы даже не дают
своим детям нормальных имен, что каждый из них как ветка на дереве племени,
безымянный и потому неотличимый от
остальных. Теперь он, кажется, видел это сам в каждой паре черных пронзительных
глаз, видел, что это не три десятка
людей, а единая система сотканной из ненависти плоти. От этой мысли его ударило
в дрожь.
Вдруг, впервые с момента их появления, один из индейцев сделал шаг. Это
был старик, лет на тридцать старше
любом из племени. Как и все остальные, он был почти голым. Обвислое мясо на его
груди и конечностях покрывала
заскорузлая кожа; шаги старика были твердыми и уверенными, хотя белесые глаза
свидетельствовали о слепоте. Старик
встал напротив пришельцев и раскрыл рот - беззубый рот с гнилыми деснами. То,
что извергалось из его тощего горла,
нельзя было назвать речью, скорее эго были звуки: попурри на тему джунглей.
Невозможно было определить жанр этого
произведения, это было просто воспроизведение - весьма устрашающее - его чувств.
Старик рычал, как ягуар, кричал
попугаем; из его горла вырывались и всплески тропического ливня на листьях
орхидеи, и вой обезьян.
Стампф почувствовал, что его сейчас вырвет. Джунгли заразили его
болезнью, иссушили тело и бросили, как
выжатую тряпку. А теперь этот старик с гноящимися глазами изрыгал на него все
ненавистные звуки. От жары в голове
Стампфа начало стучать, и он был уверен, что старик специально подбирает ритм
своего звукоизвержения под глухие удары
в его висках и запястьях.
- О чем он говорит? - поинтересовался Локки.
- О чем эти звуки? - ответил Стампф, раздраженный идиотским вопросом. -
Это просто шум.
- Старый хрен проклинает нас, - сказал Черрик.
Стампф оглянулся на него. Глаза Черрика выкатились из орбит.
- Это проклятие, - сказал он Стампфу.
Локки засмеялся: Черрик был слишком впечатлительным. Он подтолкнул
Стампфа вперед к старику, который
немного сбавил громкость своих распевов; теперь он журчал почти весело. Стампф
подумал, что он воспевает сумерки, тот
неуловимый миг между неистовым днем и душным зноем ночи. Да, точно: в песне
старика слышались шорохи и
воркования дремлющего царства; это было так убедительно, что Стампфу захотелось
тут же лечь прямо на землю и уснуть.
Локки оборвал пение:
- О чем ты говоришь? - бросил он в изрытое морщинами лицо старика. -
Отвечай!
Но ночные шорохи продолжали шуметь, как далекая река.
- Это наша деревня, - послышался вдруг еще один голос, как бы переводя
речь старика. Локки резко обернулся на
звук. Это говорил юноша, кожа которого казалась позолоченной. - Наша деревня.
Наша земля.
- Ты говоришь по-английски, - сказал Локки.
- Немного, - ответил юноша.
- Почему ты раньше не отвечал, когда я спрашивал? - от невозмутимости
индейца Локки начал звереть.
- Мне не положено говорить. Он Старший.
- Ты хочешь сказать, вождь?
- Вождь умер. Вся его семья умерла. Он мудрейший из нас...
- Тогда скажи ему, что...
- Ничего не нужно говорить, - перебил его юноша. - Он понимает тебя.
- Он тоже говорит по-английски?
- Нет. Но он понимает тебя. Ты... ты проницаемый.
Локки показалось, что мальчишка иронизирует над ним, но он не был в этом
умерен. Он посмотрел на Стампфа;
тот пожал плечами. Локки снова обратился к юноше:
- Объясни ему как-нибудь. Объясни им всем. Это наша земля. Мы ее купили.
- Племя всегда жило на этой земле, - последовал ответ.
- А теперь не будет, - сказал Черрик.
- У нас бумаги... - Стампф все еще надеялся, что конфронтация закончится
мирно. - Бумаги от правительства...
- Мы были здесь раньше правительства.
Старик, наконец, перестал озвучивать джунгли. Возможно, подумал Стампф,
он закончил один день и теперь будет
начинать другой. Но старик собрался уходить, совершенно не обращая внимания на
чужаков.
- Позови его обратно, - приказал Локки, наводя ружье на юного индейца.
Его намерения были недвусмысленны. -
Пусть скажет остальным, что им надо убраться.
Несмотря на угрозы, юноша, казалось, нисколько не смутился, и совершенно
не собирался давать распоряжения
Старшему. Он просто смотрел, как старец возвращается в свою хижину. Остальные
тоже потянулись к своим жилищам.
Очевидно, уход старика был общим сигналом к окончанию спектакля.
- Нет! - закричал Черрик. - Вы не слушаете! - краска бросилась ему в
лицо, голос сорвался на визг. Потрясая
ружьем, он бросился вперед: - Вы, вонючие собаки!
Несмотря на его вопли, индейцы быстро расходились. Старик, дойдя до своей
хижины, наклонился и исчез внутри.
Некоторые еще стояли и смотрели, на их лицах было что-то вроде сострадания к
этим помешанным европейцам. Но это
только распалило Черрика.
- Слушайте, что я скажу! - визжал Черрик; пот разлетался брызгами, когда
он вертел головой, перебрасывая
безумный взгляд с одной удаляющейся фигуры на другую. - Слушайте, вы, ублюдки!
- Не волнуйся... - Стампф попытался успокоить его.
Это подействовало на Черрика как детонатор. Без предупреждения, он
вскинул ружье, прицелился и выстрелил в
дверной проем, в который вошел старик. Птицы с шумом взлетели с соседних
деревьев, собаки удирали, не чуя ног. Из
двери хижины донесся слабый крик, но вовсе не старика. Заслышав его, Стампф
повалился на колени, держась за живот: его
тошнило. Лежа лицом в землю, он не мог видеть миниатюрную фигурку, которая
появилась в дверях хижины, и, шатаясь,
вышла на свет. Даже когда он поднял голову и увидел, как ребенок с разрисованным
краской лицом судорожно хватается за
живот, он не поверил своим глазам. Но это было так. Была кровь, сочащаяся и
между тонких детских пальчиков, и было
перекошенное близкой смертью детское личико. Мальчик упал на утоптанную землю у
порога, по его телу пробежала
предсмертная судорога, и умер.
Где-то между хижинами негромко всхлипывала женщина. На мгновение мир
качался на острие - между тишиной и
воплем, между спокойствием и нарастающей яростью.
- Ты, вонючий ублюдок, - процедил Локки сквозь зубы. - Быстро в машину.
Стампф, подъем. Мы не будем тебя
ждать. Вставай сейчас, или можешь оставаться насовсем.
Стампф все еще смотрел на тело мальчика. Подавив стон, он поднялся на
ноги:
- Помогите.
Локки протянул ему руку.
- Прикрой нас, - бросил он Черрику.
Черрик кивнул, бледный, как смерть. Некоторые индейцы вышли посмотреть на
отступление белых; несмотря на
происшедшую трагедию, их лица были так же непроницаемы, как и раньше. Только
рыдающая женщина - видимо, мать
погибшего мальчика, - покачивалась среди неподвижных фигур, оплакивая свое горе.
Ружье дрожало в руке Черрика. Он уже просчитал: если дело дойдет до
Открытого столкновения, у них мало
шансов уцелеть. Но даже сейчас, видя отступление врага, индейцы не делали
ничего. Только молчаливо обвиняли. Черрик
решился бросить взгляд через плечо. Локки и Стампфу оставалось пройти не более
двадцати ярдов до джипа, а дикари еще
не сделали ни шагу.
Когда Черрик снова обернулся к деревне, ему показалось, что все племя как
один испустило тяжелый громкий
вздох, и от этого звука Черрик почувствовал, что сама смерть рыбьей костью
впилась ему в горло, слишком глубоко, чтобы
ее вытащить, и слишком крепко, чтобы проглотить. Она застряла там, в его теле,
вне логики и воли. Но он забыл про нее,
заметив движение в дверях хижины. Он был готов повторить свою ошибку и крепче
сжал ружье. Из дверей вышел старик;
переступил через труп мальчика, лежащий у порога. Черрик снова обернулся:
добрались они наконец до джипа? Но Стампф
еле ковылял; вот и сейчас Локки поднимал его на ноги. При виде приближающегося
старика Черрик попятился на шаг,
потом другой. А старик шел уверенно. Он быстро пересек деревню и подошел
вплотную к Черрику, так что его
морщинистый живот, без каких либо следов ранения, уперся в ствол ружья.
Обе его руки были в крови, свежей крови, стекающей по локтям, когда он
выставил перед Черриком свои ладони.
Разве он прикасался к мальчику, подумал Черрик, когда выходил из хижины? Если
да, то это было совершенно неуловимое
прикосновение, которое Черрик не смог заметить. Так или иначе, смысл
происшедшего был очевиден: его обвиняют в
убийстве. Впрочем, Черрик был не из пугливых; он пристально взглянул старику в
глаза, отвечая вызовом на вызов.
Но старый черт ничего не делал, только стоял с растопыренными ладонями, и
со слезами в глазах. Черрик вновь
почувствовал ярость. Он ткнул пальцем в грудь старика.
- Тебе меня не запугать, - сказал он, - понял? Не на того напал.
Когда он это говорил, в лице старика произошло какое-то еле уловимое
изменение. Это, конечно, была игра света,
или тень птицы, но все же под глубиной морщин вдруг проглянуло лицо мальчика,
умершего у дверей хижины; казалось
даже, что на тонких губах старика промелькнула улыбка. В следующее мгновение,
так же внезапно, как и появилось,
видение исчезло.
Черрик убрал палец с груди старика, вглядываясь в его лицо в ожидании
новых фокусов; затем вновь отступил. Он
сделал три шага назад, когда слева вдруг что-то зашевелилось. Резко
повернувшись, он вскинул ружье и выстрелил. Пуля
впилась в шею пегой свинье, которая мирно паслась среди своих сородичей возле
хижин. Она, казалось, перевернулась в
воздухе, и рухнула в пыль.
Черрик вновь направил ружье на старика. Но тот не двигался, только открыл
рот: из его горла вырывался звук
предсмертного визга свиньи. Пронзительный крик, и жалобный, и смешной, заставил
Черрика вновь вспомнить о джипе.
Локки уже завел двигатель.
- Давай, быстро, - сказал он.
Черрик не заставил себя уговаривать, и прыгнул на переднее сиденье.
Внутри было жарко, тело Стампфа воняло
болезненными выделениями, но безопаснее, чем в деревне.
- Это была свинья, - сказал Черрик. - Я подстрелил свинью.
- Знаю, - ответил Локки.
- Этот старый ублюдок...
Он не договорил. Он смотрел на два своих пальца, которыми тыкал в
старика.
- Я дотронулся до него, - пробормотал он в недоумении. На пальцах была
кровь, хотя на теле старика ее не было.
Локки не прореагировал на слова Черрика, развернул джип и направил машину
прочь от деревни, по дороге,
которая, казалось, еще больше заросла с тех пор, как они ехали по ней час назад.
Видимых признаков преследования не
было.
Небольшая фактория к югу от Аверио являлась своего рода центром
цивилизации. Здесь были белые лица и чистая
вода. За Стампфом, состояние которого на обратном пути ухудшалось, ухаживал
Дэнси, англичанин с манерами графа в
изгнании и лицом отбивной котлеты. Как-то, будучи трезвым, он провозгласил себя
доктором, и, хотя не было свидетельств
в пользу этого, никто не оспаривал его права возиться со Стампфом. Немец метался
в бреду, как буйный, но маленькие
ручки Дэнси с тяжелыми золотыми кольцами, похоже, справлялись с горячечными
выпадами пациента.
Пока Стампф бился под сетью от москитов, Локки и Черрик уселись в
полутьме лампы, и, выпив, поведали о своей
встрече с племенем. С ними был Тетельман, владелец складов в фактории, которому,
когда он выслушал их историю, било
что рассказать. Он хорошо знал индейцев.
- Я здесь уже не первый год, - сказал он, подкармливая орехами паршивую
обезьянку на своих коленях. - Я знаю,
как у этих людей устроены мозги. Может показаться, что они глупы и даже
трусливы. Поверьте мне, это не так.
Черрик что-то промычал. Неугомонная, как ртуть, обезьянка уставилась на
него своими бессмысленными глазами.
- Они и не попытались двинуться на нас, - сказал он, - хотя их было в
десять раз больше. Это что, не трусость?
Тетельман откинулся в своем скрипящем кресле, сбросив зверушку с колен.
Его лицо с оттенком охоты было
угасшим и изможденным. Только губы, которые он периодически окунал в стакан,
имели какой-то цвет; Локки он
показался похожим на старую блудницу.
- Тридцать лет назад, - сказал Тетельман, - вся эта территория была их
родной землей. Никто их не трогал. Они
ходили, куда хотели, делали, что хотели. А для нас, белых, джунгли были
загрязнены и заражены болезнями: мы не
претендовали на них. И, конечно, мы были по-своему правы. Они действительно
загрязнены и заражены болезнями; но в то
же время они скрывают то, в чем мы так сейчас нуждаемся: ископаемые, нефть.
- Мы уплатили за эту землю, - пальцы Черрика нервно скользили по
сколотому краю стакана. - Это все теперь
наше.
- Уплатили? - Тетельман презрительно усмехнулся. Обезьянка застрекотала у
него в ногах, как будто слова Черрика
позабавили ее не меньше, чем хозяина. - Нет, вы уплатили за кота в мешке, и
теперь вам придется с ним повозиться. Вы
уплатили за право вышвырнуть отсюда индейцев, насколько вам это удастся. Вот
куда пошли ваши доллары, мистер Локки.
Правительство страны ждет не дождется, пока вы - или такие как вы - не избавите
его от всех этих племен на
субконтиненте. Нет нужды изображать из себя оскорбленную невинность. Я здесь уже
слишком долго...
Черрик плюнул на голый пол. Слова Тетельмана раздражали его:
- А зачем же ты сюда приехал, если ты такой хренов умник?
- По той же причине, что и вы, - ответил Тетельман миролюбиво,
вглядываясь куда-то вдаль, на смутные очертания
деревьев, что росли на краю участка земли за складом. Их раскачивали ночные
птицы или ветер.
- И что же это за причина? - Черрик с трудом сдерживал враждебность.
- Жадность, - мягко ответил Тетельман, продолжая рассматривать деревья.
Что-то быстро прошуршало по низкой
деревянной крыше. Обезьянка в ногах Тетельмана прислушалась, наклонив головку. -
Я, как и вы, думал, что меня здесь
ждет удача. Я дал себе два года. От силы три. Это были лучшие годы за прошедшие
двадцать лет. - Он нахмурился; его
память вызывала картины прошлого, и все они отдавали горечью. - Джунгли пережуют
вас и выплюнут, рано или поздно.
- Не меня, - сказал Локки.
Тетельман посмотрел на него влажными глазами.
- Сожалею, - сказал он очень вежливо. - Дух разрушения носится в воздухе,
мистер Локки. Я чую его запах.
Он снова отвернулся к окну. Что бы там ни было на крыше, теперь к нему
еще что-то присоединилось.
- Но ведь они не придут сюда? - сказал Черрик. - Они не будут нас
преследовать?
В вопросе, прозвучавшем почти шепотом, слышались мольба об отрицательном
ответе. Как Черрик ни старался, он
не мог отогнать видения предыдущего дня. Ему являлся не труп мальчика - его он
еще мог попытаться забить. Но как
забыть старика, с его искаженным в солнечном свете лицом и ладонями, поднятыми,
как будто он предъявлял какое-то
клеймо.
- Не беспокойся, - ответил Тетельман с ноткой снисходительности. - Иногда
некоторые из них наведываются сюда -
продать попугая или пару горшков - но я никогда не видел, чтобы они приходили в
сколько-нибудь значительном числе.
Они этого не любят. Ведь для них здесь цивилизация, а она их пугает. Кроме том,
они не стали бы обижать моих гостей. Я
нужен им.
- Нужен? - спросил Локки. - Кому нужен этот хлам вместо человека?
- Они употребляют наши лекарства. Дэнси их снабжает. И одеяла, время от
времени. Я же говорил, они не так
глупы.
Рядом послышалось завывание Стампфа. За ними последовали утешения Дэнси,
пытающегося унять панику, ему
это плохо удавалось.
- Ваш друг совсем плох, - сказал Тетельман.
- Он мне не друг, - ответил Локки.
- Она гниет, - пробормотал Тетельман, больше для себя.
- Кто?
- Душа. - Слово было чудовищно неуместным на мокрых от виски губах
Тетельмана. - Она - как фрукт, видите ли.
Гниет.
Каким-то образом крики Стампфа воплотились в образы. Это не было
страдание здорового существа: сама гниль
вопила.
Скорее, чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из
интереса, Черрик спросил:
- Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?
Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув
золотыми коронками.
- У меня нет надобности в женщинах, - сказал он. - Я слишком много лет
страдал сифилисом.
Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.
- Ведь душа - не единственное, что гниет.
- Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? - спросил Локки.
- Поделки, - сказал Тетельман. - Чашки, кувшины, циновки. Их у меня
скупают американцы, и продают потом в
Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.
- Вымирающего? - переспросил Локки. Слово звучало для него
соблазнительно, как слово жизнь.
- Да, конечно, - сказал Тетельман. - Они все равно исчезнут. Если вы их
не уничтожите, они это сделают сами.
- Самоубийство? - спросил Локки.
- В своем роде. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя
теряет свою землю, и с ней
утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о самих себе. Женщины
становятся бесплодны, юноши принимаются
пить, старики просто морят себя голодом. Через год-другой племени как не бывало.
Локки опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих
людей. Они знали, когда умирать. Мысль
об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем
теперь считать ружье в своей руке, как не
инструментом эволюции?
На четвертый день их пребывания на фактории лихорадка Стампфа пошла на
убыль, к немалому удивлению Дэнси.
- Худшее позади, - объявил он. - Дайте ему еще пару дней отдохнуть - и
можете снова заниматься своими делами.
- Что вы собираетесь делать? - поинтересовался Тетельман.
Локки, стоя на веранде, смотрел на дождь. Водяные струи лились из
облаков, которые нависали так низко, что
касались верхушек деревьев. Потом ливень прекратился так же внезапно, и джунгли
вновь задымились, расправили ветви и
буйно пошли в рост.
- Не знаю, что мы будем делать, - сказал Локки. - Наверное, возьмем
подмогу и вернемся обратно.
- Ну что ж, тоже дело, - ответил Тетельман.
Черрик, сидя возле двери, откуда шла хоть какая-нибудь прохлада, взял
стакан, который он редко выпускал из рук
за последние дни, и снова его наполнил.
- Никаких ружей, - сказал он. Он не притрагивался к ружью с тех пор, как
они прибыли на факторию; он вообще ни
к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с
нем постоянно сползает кожа.
- Ружья не нужны, - проворковал Тетельман. Его слова повисли в воздухе
как невыполненное обещание.
- Избавиться от них без ружей? - удивился Локки. - Если ты предлагаешь
ждать, пока они вымрут сами но себе, то
я не такой терпеливый.
- Нет, - сказал Тетельман. - Все можно сделать быстрее.
- Но как?
Тетельман томно посмотрел на него.
- Они - источник моего существования, - сказал он, - или, во всяком
случае, его часть. Помочь вам - и я окажусь
банкротом.
Он не только выглядит, как старая шлюха, подумал Локки, он и думает так
же.
- Так чего же ты хочешь взамен за свое хитроумие?
- Часть того, что вы найдете на этой земле, - ответил Тетельман.
Локки покивал головой.
- Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?
Черрик пожал плечами.
- Хорошо, - сказал Локки. - Говори.
- Им нужны медикаменты, - начал Тетельман, - потому что они очень
восприимчивы к нашим болезням.
Подходящая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.
Не глядя на Тетельмана, Локки обдумывал услышанное.
- Одним махом, - продолжал Тетельман. - Они практически беззащитны перед
некоторыми бактериями. Их
организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.
- Но как? - спросил Локки.
Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась
цивилизация, джунгли распирало в
предвкушении солнца. В разжиженном мареве растения цвели и гнили, и вновь цвели.
- Я спросил, как, - сказал Локки.
- Одеяла, - ответил Тетельман. - Одеяла умерших людей.
Уже после выздоровления Стампфа, в ночь, незадолго до рассвета, Черрик
внезапно проснулся, очнувшись от
дурных сновидений. Снаружи была непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли
победить черноту ночи. Но его
внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности,
подсказывали ему, что первый свет
близок, к ему не хотелось засыпать снова. Чтобы опять увидеть во сне старика. Не
его поднятые ладони и не блеск крови так
напугал Черрика, а слова, которые исходили из его беззубого рта, от которых все
его тело покрылось холодным потом.
Что это были за слова? Теперь он не мог припомнить, но хотел, хотел наяву
восстановить те ощущения, чтобы
посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине,
тьма была слишком плотной, чтобы он
мог хотя бы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки,
подвешенные в темноте. Не лицо, не небо,
не племя. Только руки.
- Чего только не привидится, - сказал Черрик сам себе, но он знал, что
это не так.
И вдруг - голос. Он получил то, что хотел: то были слова, которые
слышались ему во сне. Но смысл их был неясен.
Черрик чувствовал себя младенцем, который воспринимал разговоры родителей, но
был неспособен вникнуть в их суть.
Ведь он был невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства
чувствовал горечь своего незнания. Голос
заставил его почувствовать страх за неопределенность, которую он так
деспотически игнорировал, за шепоты, которые он
заглушал своей шумной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик
говорил о мире, и об изгнании из этого
мира; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик
мучился желанием остановить этот поток
слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом
попугаев на деревьях, с хрипами и воплями,
взорвавшими вдруг все вокруг. Сквозь ячейки москитной сети Черрик видел, как
между ветвями ярко вспыхнуло
тропическое небо.
Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними то возбуждение, которое
он начал было испытывать от слов
старика. Во сне он скомкал простынь: теперь он сидел и с отвращением оглядывал
свое тело. Его спина, ягодицы и бедра
болели. Слишком много пота на этих жестких простынях, думал он. Не в первый раз
за последние дни он вспомнил
маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.
Птичий гомон спутывал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул
москитную сеть. При этом грубая
проволока сети поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя.
Сегодня он снова ощутил ту болезненную
раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия на факторию. Даже
ступая по деревянному полу, он,
казалось, чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось
убраться из этого места, и поскорее.
Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание, и он
обнаружил тонкий ручеек крови, стекающей
по руке. На подушке большого пальца был порез, наверное от москитной сетки. Из
него и текла кровь, хотя не так сильно.
Он пососал ранку, вновь ощутив ту непонятную раздражительность, которую лишь
алкоголь, и лишь в больших
количествах, был способен притупить. Сплюнув кровь, он начал одеваться.
Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она
нестерпимо натирала плечи и шею, казалось,
своими нервными окончаниями он чувствует каждую нить, как будто это была не
рубашка, а власяница.
В соседней комнате проснулся Локки. Кое-как одевшись, Черрик пошел к
нему. Локки сидел за столом у окна.
Сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, он пил крепкий,
кофе со сгущенным молоком,
который варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После
инцидента в деревне все намеки на
дружбу исчезли. Теперь Локки проявлял нескрываемую ненависть к своему бывшему
компаньону. Их связывал только
контракт, который они подписывали вместе со Стампфом. Покончив кое-как с
завтраком, Локки принялся за виски, что
служило первым признаком его дурного расположения; Черрик глотнул пойла Дэнси и
пошел подышать утренним
воздухом.
Было как-то странно. Что-то сильно беспокоило его в этой утренней
картине. Он знал, как опасно поддаваться
необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.
Может, это просто усталость делает его таким болезненно-чувствительным ко
всему в это утро? Из-за чего еще он
так страдал от своей провонявшей потом одежды? Он чувствовал нестерпимое трение
краев ботинок о лодыжку,
ритмическое обдирающее прикосновение ткани брюк к ногам во время ходьбы, даже
завихрения воздуха - кожей лица и
рук. Мир давил на него - по крайней мере, ему так казалось - как будто хотел
выдавить его куда-то вовне.
Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли
он выронил кружку; она не
разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик
прихлопнул насекомое, оставив кроваволипкое
пятно на татуированном предплечье как знак его кончины. Он стер кровь, но
она снова проступила большим
темным пятном.
Он понял, что это не кровь насекомого, а его собственная. Стрекоза какимто
образом поранила его, хотя он этого
не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана его
была незначительной, и в то же время
болезненной.
До него донесся голос Локки изнутри; он громко говорил Тетельману о
бестолковости своих компаньонов.
- Стампф вообще не пригоден для такой работы, - говорил он. - А Черрик...
- А что я?
Черрик шагнул вглубь хижины, стирая вновь проступившую кровь со своей
руки. Локки даже не поднял головы.
- Ты параноик, - сказал он спокойно. - Параноик, и на тебя нельзя
положиться.
Черрик не был расположен отвечать на грубость Локки.
- Ты злишься, что я прибил какого-то индейского выкормыша, - сказал он.
Чем больше он пытался стереть кровь со
своей пораненной руки, тем более болезненной становилась ранка. - Просто у тебя
кишка тонка.
Локки продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу:
- Да ты слушаешь меня? - закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара
его рука как будто треснула. Кровь
брызнула но все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с
кровоточащей трещиной на тыльной
стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слова
были неразборчивы, ко он знал, от кого
они исходили.
- Я не хочу этого слышать! - вскричал он, тряся головой, как собака с
блохой в ухе. Он оперся о стену, но
прикосновение к ней только вызвало новую боль. - Я не хочу этого слышать, будь
ты проклят!
- Что за вздор он несет? - В дверях появился Дэнси, разбуженный криками,
все еще держа в руках Полное Собрание
Сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, невозможно уснуть.
Локки задал тот же вопрос Черрику, который стоял с дико расширенными
глазами и сжимал руку, пытаясь
остановить кровотечение:
- О чем ты?
- Он говорил со мной, - сказал Черрик. - Тот старик.
- Какой старик? - не понял Тетельман.
- Он имеет в виду того, в деревне, - ответил Локки, и вновь повернулся к
Черрику: - Ты это хотел сказать?
- Он хочет, чтобы мы ушли. Как изгнанники. Как они. Как они! - Черрика
охватывала паника, с которой он уже не
мог справиться.
- У него тепловой удар, - Дэнси не удержался и поставил диагноз. Но Локки
знал, что это не так.
- Нужно перевязать твою руку... - Дэнси медленно подвигался к Черрику.
- Я слышал его, - мычал Черрик.
- Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.
- Нет, - ответил Черрик. - Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся.
Все, чего мы ни коснемся.
Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Локки рванулся, чтобы подхватить
его. Но как только он взялся за плечо
Черрика, мясо под рубашкой начало расползаться, и тут же руки Локки окрасились в
ярко-красный цвет; от неожиданности
он их отдернул. Черрик упал на колени, которые обратились в новые раны.
Расширенными от страха глазами он смотрел,
как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.
- Боже, что со мной происходит, - он плакал навзрыд.
Дэнси двинулся к нему:
- Сейчас я тебе помогу...
- Нет! Не трогай меня! - умолял Черрик, но Дэнси не мог удержаться, чтобы
не проявить заботу:
- Ничего страшного, - сказал он деловито, как заправский доктор.
Но он был не прав. Взяв Черрика за руку, чтобы помочь подняться с колен,
он открыл новые раны. Дэнси
чувствовал, как струится кровь под его рукой, как мясо соскальзывает с костей.
Даже ему, видавшему виды, было не по себе.
Как и Локки, он отступился от несчастного.
- Он гниет, - пробормотал Дэнси.
Тело Черрика уже растрескалось во многих местах. Он пытался подняться на
ноги, но вновь обрушивался на
землю, и от любого прикосновения - к стене, стулу или полу - обнажались новые
куски мяса. Он был безнадежен.
Остальным ничего не оставалось, как стоять и смотреть наподобие зрителей на
казни, дожидаясь заключительной агонии.
Даже Стампф поднялся с постели и вышел взглянуть, что там за шум. Он стоял в
дверях, прислонившись к косяку, и не
верил своим глазам.
Еще минута, и Черрик ослабел от потери крови. Он упал навзничь, и
растянулся на полу. Дэнси подошел к нему и
присел на корточки возле головы.
- Он умер? - спросил Локки.
- Почти, - ответил Дэнси.
- Сгнил, - сказал Тетельман, как будто это слово объясняло весь драматизм
происходящего. В руках он держал
большое грубо вырезанное распятие. Наверное, индейская поделка, подумал Локки.
Распятый Мессия имел хитроватый
прищур и был непристойно обнажен. Несмотря на гвозди и колючки, он улыбался.
Дэнси взял Черрика за плечо, от чего
потекла еще одна струйка крови, перевернул тело на спину и склонился над
подрагивающим лицом. Губы умирающего едва
заметно двигались.
- Что ты говоришь? - спросил Дэнси; он еще ближе придвинулся к лицу
Черрика, пытаясь уловить его слова. Но
вместо слов изо рта шла только кровавая пена.
Подошел Локки. Мухи уже кружили над умирающим Черриком. Отстранив Дэнси,
Локки наклонил свою бритую
голову и взглянул в стекленеющие глаза:
- Ты слышишь меня?
Тело что-то промычало.
- Ты узнаешь меня?
Снова - мычание.
- Ты хочешь отдать мне свою часть земли?
На этот раз мычание было слабее, почти вздох.
- Здесь свидетели, - продолжал Локки. - Просто скажи - да. Они услышат
тебя. Просто скажи - да.
Тело силилось что-то сказать, его рот открылся чуть шире.
- Дэнси! - Локки обернулся. - Ты слышишь, что он говорит?
Дэнси побаивался Локки и не хотел бы влезать в его дела, но кивнул.
- Ты свидетель, Дэнси.
- Если так нужно, - ответил англичанин.
Черрик почувствовал, как рыбья кость, которой он подавился в деревне,
повернулась и добила его.
- Дэнси, он сказал "да"? - поинтересовался Тетельман.
Дэнси почти услышал, как рядом звонит по нему погребальный колокол. Он не
знал, что сказал умирающий, но
какая в конце концов разница?
Локки все равно приберет к рукам эту землю, так или иначе.
- Он сказал "да".
Локки встал и пошел пить кофе.
Первым движением Дэнси было закрыть глаза умершему; но от малейшего
прикосновения глазные впадины
разверзлись и наполнились кровью.
Ближе к вечеру они его похоронили. Хотя тело было спрятано от дневной
жары в самом холодном углу склада,
среди всякого барахла, оно уже стало разлагаться к тому времени, как его зашили
в мешок и понесли хоронить. В ту же
ночь Стампф пришел к Локки и предложил ему свою треть земли, в добавок к доле
Черрика, и Локки, всегда трезво
смотрящий на вещи, согласился. План карательных мер был окончательно разработан
на другой день. Вечером того же дня,
как Стампф и надеялся, прилетел самолет снабжения. Локки, которому надоели
надменные позы Тетельмана, тоже решил
слетать на несколько дней в Сантарем, вышибить там джунгли из головы алкоголем и
вернуться с новыми силами. Он
надеялся также пополнить там необходимые запасы и, если удастся, нанять надежных
водителя и охранника.
В самолете было шумно, тесно и неудобно, за все время перелета оба
попутчика не обмолвились ни словом.
Стампф просто глазел вниз на нетронутую дикую местность, над которой они
пролетали, хотя картина не менялась часами:
темно-зеленые полосы леса, прореженные кое-где сверканием воды; иногда языки
дыма, там, где выжигали лес, вот,
пожалуй, и все.
По прибытию в Сантарем они расстались, едва пожав руки. От этого каждый
нерв в руке Стампфа болезненно
съежился, и на мягкой коже между большим и указательным пальцем открылась
трещина.
Да, Сантарем - не Рио, думал Локки, направляясь в бар на южной окраине
города, куда часто наведывались
ветераны Вьетнама, любители этого своеобразного энимал-шоу. Оно было одним из
немногих удовольствий Локки, от
которого он никогда не уставал, - смотреть, как одна из местных женщин с
застывшим, как студень, лицом, отдается собаке
или ослу - и всего за несколько зеленых. Женщины в Сантареме были невкусными,
как пиво, но Локки не волновала их
внешность: главное, чтобы тело было в рабочем состоянии, и чтобы они были не
заразны. Разыскав бар, он подсел к какомуто
американцу, с которым весь вечер обменивался скабрезностями. Когда же ему это
надоело - уже заполночь, - он,
прихватив бутылку виски, вышел на улицу излить свои эмоции на чью-нибудь
физиономию.
Немного раскосая женщина уже почти согласилась на небольшой грешок с
Локки - от чего она решительно
отказывалась, пока очередной стакан вина не убедил ее, что не в целомудрии
счастье - когда в дверь негромко постучали.
- Суки, - выругался Локки.
- Si, - отозвалась женщина. - Зука. Зука. - Кажется, это было
единственным словом в ее лексиконе, напоминавшем
английское. Не обращая на нее внимания, пьяный Локки подполз к краю грязного
матраса. В дверь снова постучали.
- Кто там?
- Сеньор Локки? - голос из коридора принадлежал молодому человеку.
- Да! - Локки не мог отыскать брюк в складках простыни. - Да! Что тебе
нужно?
- Mensagem, - сказал юноша. - Urgente. Urgente.
- Ты ко меня? - Он, наконец, нашел свои брюки и теперь надевал их.
Женщина совершенно спокойно наблюдала за
происходящим, лежа в кровати и поигрывая пустой бутылкой. Застегнувшись, Локки
проделал три шага - от кровати к
двери. На пороге стоял мальчик, черные глаза и особенный блеск кожи
свидетельствовали о его индейском происхождении.
Он был одет в тенниску с рекламой "кока-колы".
- Mensagem, Сеньор Локки, - повторил он, - ...do hospital.
Мальчик смотрел мимо Локки на женщину в кровати, осклабясь от уха до уха.
- Больница? - переспросил Локки.
- Sim. Hospital "Sacrado Coraca de Maria".
Это может быть только Стампф, подумал Локки. Кому еще в этом богом и
чертом забытом месте он может
понадобиться? Никому. Он посмотрел на личико с раскосыми глазами.
- Vem komigo, - сказал мальчик, - Vem komigo. Urgente.
- Нет, - решил Локки. - Я остаюсь. Не сейчас. Понимаешь меня? Потом,
потом.
Мальчик пожал плечами.
- ...Ta morrendo.
- Умирает?
- Sim. Ta morrendo.
- Ладно, бог с ним. Понимаешь? Возвращайся и скажи ему, что я приду,
когда освобожусь.
Мальчик опять пожал плечами.
- E meu dinheiro? - сказал он, когда Локки уже закрывал дверь.
- Пошел к черту, - бросил Локки и захлопнул дверь.
Когда после двух часов и одного бездарного акта с безразличной особой
Локки открыл дверь, он обнаружил, что
мальчик в отместку нагадил на порог.
Больница "Sacrado Coraca de Maria" была плохо приспособлена, чтобы
болеть; уж лучше умирать в своей кровати в
компании с собственным потом, думал Локки, шагая по грязному коридору. Удушливый
запах медикаментов не мог
заглушить испарений больной человеческой плоти. Ими были пропитаны стены; они
жирной пленкой садились на лампы и
пол. Что могло стрястись со Стампфом, что он угодил сюда? Драка в баре? Не
сошелся с сутенером в цене за женщину?
Немец был просто слишком глуп, чтобы влипнуть во что-нибудь подобное. - Сеньор
Стампф? - спросил он у женщины в
белом, проходившей по коридору. - Мне нужен Сеньор Стампф.
Женщина потрясла головой и указала дальше по коридору на замученного вида
мужчину, который остановился на
мгновение, чтобы зажечь сигару. Локки подошел. Мужчина стоял в клубах едкого
дыма.
- Мне нужен Сеньор Стампф, - сказал Локки.
Мужчина, усмехнувшись, посмотрел на него:
- Вы Локки?
- Да.
- Ага, - он затянулся. Дым был настолько едким, что мог бы вызвать
рецидив у самого тяжелого пациента. - Я
доктор Эдсон Коста, - сказал мужчина, протягивая холодную руку Локки. - Ваш друг
ждал вас всю ночь.
- Что с ним?
- У него болит глаз, - сказал Эдсон Коста, совершенно безразличный к
состоянию Стампфа. - И у него небольшие
ссадины на руках и лице. Но он не подпускает к себе никого. Он сам себе доктор.
- Но почему? - удивился Локки.
Доктор, казалось, был озадачен.
- Он платит за стерильную комнату. Платит хорошо. Поэтому я его туда
поместил. Хотите его увидеть? Может,
заберете его?
- Может, - ответил Локки без всякого энтузиазма.
- Его голова... - сказал доктор. - У него галлюцинации.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пошел широкими шагами, оставляя
за собой дымовой шлейф. Пройдя
через главное здание и небольшой внутренний двор, они оказались возле палаты со
стеклянным окошком в двери.
- Здесь, - доктор показал на дверь, - ваш друг. Скажите ему, - сказал он,
как будто дал прощальный залп, - чтобы
заплатил, или пусть завтра уезжает.
Локки заглянул в стеклянное окошко: грязновато-белая комната была пустой
- только кровать и небольшой стол,
освещенный тем же зловещим светом, что пробирался в каждый угол этого заведения.
Стампф не лежал в кровати, а сидел
на корточках в углу. Его левый глаз был скрыт большим тампоном, привязанным коекак
бинтами вокруг головы. Локки
уже довольно долго смотрел на Стампфа, прежде чем тот почувствовал, что за ним
наблюдают. Он медленно поднял голову.
Его здоровый глаз, как бы в компенсацию за потерю другого, казалось, расширился
в два раза. В нем был страх, которого
хватило бы на оба глаза; да хоть на дюжину глаз. Осторожно, как человек, кости
которого настолько ломки, что он боится их
переломать от малейшего движения.
Стампф отделился от стены и подошел к двери. Он не открыл ее, а стал
переговариваться с Локки через стеклянное
окошко.
- Почему ты не пришел? - сказал он.
- Я здесь.
- Но раньше, - лицо Стампфа все было в кровоподтеках, как будто его били.
- Раньше.
- Я был занят, - ответил Локки. - Что с тобой стряслось?
- Это правда, Локки, - сказал немец. - Все правда.
- О чем ты?
- Тетельман мне все рассказал. О тех словах Черрика. О том, что мы
изгнанники. Это правда. Они хотят
вышвырнуть нас.
- Мы сейчас не в джунглях, - сказал Локки. - Здесь тебе нечего бояться.
- О, если бы так, - глаз Стампфа расширился еще больше. - Если бы так. Я
видел его.
- Кого?
- Старика. Из деревни. Он был здесь.
- Забавно.
- Он был здесь, черт тебя побери! - воскликнул Стампф. - Он стоял тут, на
твоем месте, и смотрел на меня через
стекло.
- Ты, видно, слишком много выпил.
- Это случилось с Черриком, и теперь это происходит со мной. Они губят
нашу жизнь...
Локки хмыкнул:
- У меня нет проблем.
- Они не дадут тебе ускользнуть, - сказал Стампф. - Никто из нас не
ускользнет. Пока мы не заплатим сполна.
- Тебе придется освободить эту комнату, - Локки надоела эта болтовня. -
Мне сказали, что к утру тебе придется
убраться.
- Нет, - ответил Стампф. - Я не могу. Я не могу.
- Тебе нечего бояться.
- Пыль, - сказал немец. - Пыль в воздухе. Она меня поранит. Мне в глаз
попала пылинка - всего лишь пылинка - и с
тех пор он кровоточит без остановки. Я даже не могу лечь, простынь колет меня,
как гвоздями. Когда я хожу, мне кажется,
что ступни вот-вот растрескаются. Ты должен мне помочь.
- Как? - спросил Локки.
- Заплати им за комнату. Заплати, чтобы я мог остаться и дождаться
специалиста из Сан-Луиса. А потом, Локки,
возвращайся в деревню. Возвращайся и скажи им, что я не претендую на их землю.
Что больше ей не владею.
- Я вернусь туда, - сказал Локки, - когда будет время.
- Ты должен сделать это быстро, - настаивал Стампф. - Скажи им, что я
хочу жить.
Вдруг перевязанное бинтами лицо Стампфа исказилось, и его взгляд
устремился мимо Локки на что-то в глубине
коридора. Его дрожащие от страха губы прошептали только одно слово:
- Пожалуйста.
В недоумении, Локки обернулся. Коридор был пуст, за исключением жирных
мотыльков, которые кружили вокруг
лампы.
- Там ничего нет, - сказал он, снова поворачиваясь к двери. На забранном
проволочной сеткой окошке были
отчетливо видны отпечатки двух окровавленных ладоней.
- Он здесь, - немец неподвижно глядел на окровавленное стекло. Локки не
спросил, кто. Он потрогал отпечатки
рукой. Они, все еще влажные, были на его стороне двери.
- Боже, - выдохнул он. Кто мог проскользнуть мимо него и оставить
отпечатки, а затем так же незаметно
исчезнуть, в то же время как он обернулся лишь на мгновение? В это трудно было
поверить. Он вновь оглянулся на
коридор. Там не было никого. Только лампа немного раскачивалась, как будто
задетая движением воздуха, и мотыльки
шелестели своими крыльями:
- Что происходит?
Стампф, потрясенный отпечатками, слегка дотронулся пальцами стекла. В
месте прикосновения из его пальцев
проступила кровь, и поползла каплями по стеклу. Он не убирал пальцы, а смотрел
на Локки глазами, полными отчаяния.
- Видишь? - сказал он очень спокойно.
- Что ты выдумываешь? - Локки тоже понизил голос. - Это просто какой-то
трюк.
- Нет.
- Ты не болеешь тем, чем Черрик. Ты не можешь этим болеть. Ты не
притрагивался к ним. Мы с тобой заодно, черт
побери. - Локки начинал горячиться. - Черрик их трогал, а мы нет.
Стампф смотрел на Локки почти с жалостью.
- Мы были неправы, - сказал он мягко. Его пальцы, которые он уже убрал со
стекла, продолжали кровоточить,
красные струйки потекли по рукам. - Это не тот случай, когда ты можешь чтонибудь
сделать, Локки. У нас руки коротки.
Он поднял свои окровавленные пальцы, улыбаясь невольной игре слов:
- Видишь?
Внезапное, безнадежное спокойствие немца напугало Локки. Он взялся за
дверную ручку и дернул ее. Дверь была
закрыта. Ключ бил изнутри - ведь Стампф за это заплатил.
- Убирайся, - сказал Стампф. - Убирайся прочь.
Улыбка исчезла с его лица: Локки навалился на дверь плечом.
- Я сказал, убирайся, - завизжал Стампф. Он отпрянул от двери, когда
Локки во второй раз ударил в нее. Затем,
видя, что замок скоро поддастся, начал кричать о помощи. Локки не обращал на
него внимания, и продолжал выбивать
дверь. Раздался треск.
Где-то рядом Локки услышал женский голос, отзывающийся на призывы
Стампфа. Ерунда, он доберется до немца
раньше, чем подоспеет помощь, и потом, с божьей помощью, вышибет с его
физиономии эту ублюдочную улыбку. Он бил
в дверь со все нарастающей яростью. Еще и еще, и дверь поддалась. Стампф
почувствовал, как в его стерильную комнату
вторглись извне первые клубы загрязненного воздуха. В его временное убежище
проникло лишь легкое дуновение, но оно
несло с собой микроскопический мусор Внешнего мира. Копоть, перхоть, вычесанная
с тысяч голов, пух, песок, блестящие
чешуйки с крыльев мотыльков, такие маленькие, что человеческий глаз едва
различит их в луче солнечного света,
безобидные для почти всех живых организмов. Но для Стампфа они были смертельны;
в считанные секунды его тело
превратилось в скопление микроскопических, кровоточащих ранок.
Он завопил и бросился к двери, чтобы захлопнуть ее, чувствуя себя под
градом мельчайших лезвий, и каждое из
них раздирало его тело. Пока он сдерживал дверь от вторжения Локки, кожа на его
израненных руках разорвались.
Впрочем, Локки все равно было не удержать. Широко распахнув дверь, он входил в
комнату, каждым своим движением
вызывая новые движения воздуха, на погибель Стампфу. Он взял немца за запястье,
и под рукой кожа расползлась, как
будто разрезанная ножом.
Позади него женщина испустила крик ужаса. Локки, видя, что Стампф уже
достаточно раскаялся в своем смехе,
отпустил его. Весь покрытый ранами, и получающий все новые и новые, Стампф
попятился, как слепой, и упал за кровать.
Воздух-убийца все резал его, уже умирающего: дрожа в агонии, он поднимал вихри и
водовороты, и они раскрывали его
кожу.
Бледный, как смерть, Локки отошел от тела и попятился в коридор. Там уже
толпились любопытные, впрочем, они
расступились перед ним, слишком напуганные его ростом и диким выражением лица.
Пройдя воняющим болезнями
лабиринтом, он пересек двор и вошел в главное здание. Мельком он увидел Эдсона
Косту, спешащего ему навстречу, но не
стал задерживаться для объяснений.
В вестибюле, который, несмотря на поздний час, был забит всевозможными
страдальцами, его взгляд упал на
мальчика, сидящего на коленях у матери. Очевидно, у него что-то было с животом.
На его рубашке, не по росту большой,
было кровавое пятно, на лице - слезы. Его мать не взглянула на Локки, когда тот
пробирался сквозь толпу. Но мальчик
поднял свою головку, как будто зная, что Локки должен проходить мимо, и лицо его
осветилось улыбкой.
Из знакомых Локки по лавке Тетельмана не было никого, и все, чего он смог
добиться от прислуги - большая часть
которой была пьяна в стельку - это то, что их хозяин на днях отправился в
джунгли. Локки отловил одного относительно
трезвого, и угрозами вынудил его сопровождать его в деревню в качестве
переводчика. Он еще не придумал, каким образом
будет мириться с племенем. Но он знал точно, что должен доказать свою
невиновность. В конце концов, скажет он, ведь это
не он совершил тот роковой выстрел. Конечно, были недоразумения, но он не нанес
вреда никому из людей. Ну, как можно,
если по совести, обвинять его в преступлении? Если они хотят покарать его, он
готов их выслушать. Разве возмездие уже не
наступило? Ведь он видел так много горя в эти дни. Он хочет искупить свою вину.
Все, чего они не потребуют, в пределах
разумного, он примет, только не умереть, как те. Он даже отдаст землю.
Локки гнал жестоко, и его неприветливый компаньон постоянно бурчал что-то
недовольное. Локки пропускал это
мимо ушей: нет времени мешкать. Джип болтало и подбрасывало, его двигатель
жалобно завывал при каждом толчке, и их
шумное продвижение взрывало джунгли по обе стороны дороги воплями, кашлями и
визгами всех мастей. Страшное,
голодное место, подумал Локки, и впервые за все время пребывания на
субконтиненте он возненавидел его всем сердцем.
Невозможно было постичь происходящее здесь, самое большее, на что можно было
надеяться, так это на временную нишу -
подышать, пока тебя не выживет следующее поколение.
За полчаса до наступления темноты, измотанные дорогой, они, наконец,
добрались до деревушки. Она совершенно
не изменилась за те несколько дней, но была покинута ее обитателями. Дверные
проемы глядели пустотой; общинный
огонь, который поддерживался день и ночь, превратился в угли. Входя в деревню,
он не встретился ни с чьим взглядом - ни
ребенка, ни свиньи. Дойдя до середины, он остановился, пытаясь понять, что же
случилось. Однако, это ему не удавалось.
Он так устал, что уже перестал чего-либо бояться, и, собрав остатки своих
истощенных сил, крикнул в безмолвие:
- Где вы?!!
Два отливающих красным попугая взлетели с криком с дерева в дальнем конце
деревни; через несколько
мгновений из зарослей бальзы и джакаранды появилась фигура. Но это был не
индеец, а Дэнси собственной персоной. Он
немного потоптался на месте, затем, узнав Локки, вышел, широко улыбаясь,
навстречу. За ним, шелестя листвой, вышли
остальные. Среди них был Тетельман, а также несколько норвежцев во главе с неким
Бьенстремом, которого Локки как-то
встретил на фактории. Над его красным, как вареный рак, лицом нависала копна
выбеленных солнцем волос.
- Бог мой, - воскликнул Тетельман, - что вы здесь делаете?
- Я мог бы спросить вас о том же, - ответил Локки с раздражением.
Бьенстрем жестом опустил ружья своих компаньонов и шагнул навстречу, с
умиротворяющей улыбкой на лице.
- Мистер Локки, - сказал он, протягивая руку в кожаной перчатке. - Рад с
вами познакомиться.
Локки с отвращением посмотрел на запачканную перчатку, и Бьенстрем,
скорчив виноватую физиономию, убрал
руку.
- Прошу нас простить, - сказал он. - Мы работаем.
- Над чем же? - поинтересовался Локки, чувствуя, как желчь клокочет у
него в горле.
- Индейцы, - сказал Тетельман и сплюнул.
- Где племя? - спросил Локки.
Тетельман вновь подал голос:
- Бьенстрем заявляет свои права на эту территорию...
- Племя, - повторил Локки. - Где оно?
Норвежец поигрывал перчаткой.
- Вы что, выкупили у них землю, или как? - спросил Локки.
- Не совсем, - ответил Бьенстрем. Его английский был так же безупречен,
как и профиль.
- Проводи его, - предложил Дэнси с каким-то воодушевлением. - Пусть сам
посмотрит.
Бьенстрем кивнул:
- Почему бы и нет? - сказал он. - Только не притрагивайтесь ни к чему,
мистер Локки, и скажите своему спутнику,
чтобы оставался на месте.
Дэнси пошел первым, вглубь зарослей: Бьенстрем сопровождал Локки, когда
они направлялись через деревню к
коридору, вырубленному в густой растительности. Локки едва передвигал ноги; с
каждым шагом они слушались все
меньше. Идти было трудно - масса раздавленных листьев и орхидей смешалась с
пропитанной влагой землей.
На небольшом расчищенном участке ярдах в ста от деревни была вырыта яма.
Яма была не очень глубокой, и не
очень большой. Смешанный запах извести и бензина перебивал все остальные.
Тетельман, который дошел до ямы первым,
невольно отпрянул от ее края, Дэнси же был менее чувствительным: он зашел с
дальнего конца ямы и стал жестами
предлагать Локки заглянуть в нее.
Тела уже начали разлагаться. Они лежали, сваленные в кучу, груди к
ягодицам и ноги к головам, пурпурно-черной
массой. Мухи во множестве кружили над ямой.
- Воспитательный момент, - прокомментировал Дэнси.
Локки стоял и смотрел, Бьенстрем обогнул яму и присоединился к Дэнси.
- Здесь все? - спросил Локки.
Норвежец кивнул:
- Одним махом, - каждое слово он произносил с уничтожающей правильностью.
- Одеяла, - Тетельман назвал орудия убийства.
- Но так быстро... - пробурчал Локки.
- Это очень эффективное средство, - сказал Дэнси. - И почти невозможно
что-либо доказать. Даже если кто и
заинтересуется.
- Болезнь самая обычная, - заметил Бьенстрем. - Да? Как у деревьев.
Локки потряс головой; ему резало глаза.
- О вас хорошо отзываются, - сказал ему Бьенстрем. - Думаю, мы могли бы
работать вместе.
Локки даже не пытался ответить. Другие норвежцы положили свои ружья и
теперь возвращались к работе,
сваливая в яму оставшиеся тела из кучки, сложенные рядом. Среди прочих трупов
Локки разглядел ребенка, а также
старика, которого как раз в этот момент тащили к яме. Когда его раскачивали
перед ямой, конечности болтались, как будто
лишенные суставов. Труп скатился немного боком, и замер лицом вверх, с поднятыми
над головой руками, то ли в знак
повиновения, то ли изгнания. Это был тот самый Старший, с которым имел дело
Черрик. Его ладони все еще были
красными. В виске отчетливо была видна маленькая дырочка от пули. Очевидно,
болезни и несчастья не всегда столь
эффективны.
Локки смотрел, как следующее тело было сброшено в общую могилу, а за ним
еще одно.
Бьенстрем, стоя на дальнем краю ямы, закуривал сигарету. Он поймал взгляд
Локки:
- Вот так, - сказал он.
Из-за спины Локки подал голос Тетельман:
- Мы думали, ты уже не вернешься, - сказал он, видимо, пытаясь как-то
объяснить свой альянс с Бьенстремом.
- Стампф умер, - сказал Локки.
- Ну, что ж, нам больше достанется, - Тетельман подошел к нему и положил
руку на плечо. Локки не ответил: он
все смотрел вниз на тела, которые уже засыпали известью, не обращая внимания на
теплую струйку, стекающую с того
места, где легла рука Тетельмана. Тот с отвращением отдернул руку: на рубашке
Локки расплывалось кровавое пятно.
Клайв БАРКЕР
ПОЛНОЧНЫЙ ПОЕЗД С МЯСОМ
...Леон Кауфман уже хорошо знал этот город. Дворец Восторгов - так он
называл его раньше, в дни своей
невинности. Но тогда он жил в Атланте, а Нью-Йорк еще был неким подобием
обетованной земли, где сбывались все самые
заветные мечты и желания. В этом городе грез Кауфман прожил три с половиной
месяца, я Дворец Восторгов уже не
восторгал его.
Неужели вправду миновало всего четверть года с тех пор, как он сошел с
автобуса на станции возле Управления
порта и вгляделся в заманчивую перспективу 42-й улицы, в сторону ее перекрестка
с Бродвеем? Такой короткий срок и так
много горьких разочарований.
Теперь ему было неловко даже думать о своей прежней наивности. Он не мог
не поморщиться при воспоминании о
том, как тогда замер и во всеуслышание объявил:
- Нью-Йорк, я люблю тебя. Любить? Никогда.
В лучшем случае это было слепым увлечением. И после трех месяцев,
прожитых вместе с его воплощенной
страстью, после стольких дней и ночей, проведенных с нею и только с нею, та
утратила даже ауру былого великолепия.
Нью-Йорк был просто городом. Может быть, столицей городов.
Столицей - буквально. Он видел ее утром просыпавшейся, как шлюха, и
выковыривавшей трупы убитых из щелей
в зубах и самоубийц из спутанных волос. Он видел ее поздно ночью, бесстыдно
соблазнявшей пороком на грязных боковых
улицах. Он наблюдал за ней в жаркий полдень, вяло и безразличной к жестокостям,
которые каждый час творились в ее
душных переходах.
Нет, этот город не был Дворцом Восторгов. Он таил не восторг, а смерть.
Все, кого встречал Кауфман, были отмечены клеймом насилия; таков был
непреложный факт здешней жизни было
даже что-то утешительное в том, чтобы вновь узнать о чьей-нибудь насильственной
смерти. Это свидетельствовало о жизни
в этом городе.
Но он почти двадцать лет любил Нью-Йорк. Свою будущую любовную связь он
планировал большую часть своей
сознательной жизни. Поэтому ему нелегко было забыть о своей страсти, как будто
ее не существовало. Порой очень рано,
задолго до воя полицейских сирен, все еще выдавались минуты, когда Манхеттен попрежнему
был чудом.
Вот за эти-то редкие мгновения и ради лучших снов юности он дарил бывшей
возлюбленной свои сомнения в ней -
даже если она вела себя не так, как положено добропорядочной леди.
Она не дорожила его щедротами. За те несколько месяцев, что Кауфман
прожил в Нью-Йорке, на улицы города
были выплеснуты целые потоки крови.
Точнее, не на сами улицы, а в тоннели под ними. "Подземный убийца" -
таково было модное выражение, если не
пароль того времени. Только на прошлой неделе сообщалось о трех новых убийствах.
Тела были найдены в одном из
вагонов сабвея, на Авеню оф Америка - разрубленные на части и почти полностью
выпотрошенные, как будто какой-то
умелый оператор скотобойни не успел закончить свою работу. Эти убийства были
совершены с таким отточенным
профессионализмом, что полицейские допрашивали каждого человека, который, по их
сведениям, когда-либо имел дело с
торговлей мясом. В поисках улик или каких-нибудь зацепок для следствия были
тщательно осмотрены
мясоперерабатывающие фабрики в портовом районе и дома, где жили жертвы
преступления. Газеты обещали скорую
поимку ^убийцы, но никто так и не был арестован,
Недавние три трупа были не первыми из обнаруженных в аналогичном
состоянии; в тот самый день, когда
Кауфман приехал в город, "Тайме" разразился статьей, которая до сих пор не
давала покоя впечатлительным секретаршам
из его офиса.
Повествование начиналось с того, что некий немецкий турист, заблудившись
в сабвее поздно ночью, в одном из
поездов набрел на тело. Жертвой оказалась хорошо сложенная, привлекательная
тридцатилетняя женщина из Бруклина.
Она была полностью раздета. На ней не было ни одного лоскута материи, ни одного
украшения. Даже клипсы были вынуты
из ушей.
Не менее экстравагантной выглядела та систематичность, с которой вся
одежда была свернута и упакована в
отдельные пластиковые мешки, лежавшие на сиденье возле трупа.
Здесь орудовал не обезумевший головорез. Тот, кто это сделал, должен был
быть чрезвычайно организованным и
хладнокровным субъектом; каким-то лунатиком с весьма развитым чувством
опрятности.
Еще более странным, чем заботливое оголение трупа, было надругательство,
совершенное над ним. В сообщении
говорилось - хотя полицейский департамент не брался подтверждать сведения
репортера, - что тело было тщательнейшим
образом выбрито. На нем был удален каждый волос: на голове, в паху и в
подмышках; волосы сначала срезали чем-то
острым, а потом опалили. Даже брови и ресницы были выщипаны.
И наконец, это чересчур обнаженное изделие было подвешено за ноги к
поручням на потолке вагона, а прямо под
трупом была поставлена пластиковая посудина, в которую стекала кровь, сочившаяся
из ран.
В таком состоянии нашли обнаженное, обритое, повешенное вниз головой и
практически обескровленное тело
Лоретты Дайс.
Преступление было омерзительным, педантичным и обескураживающим.
Оно не было ни изнасилованием, ни каким-то изощренным истязанием. Женщину
просто убили и разделали, как
мясную тушу. Мясник же как в воду канул.
Отцы города поступили мудро, запретив посвящать прессу в обстоятельства
убийства. Было решено, что человека,
обнаружившего тело, необходимо отправить в Нью-Джерси, где он находился бы под
защитой местной полиции и где до
него не смогли бы добраться вездесущие журналисты. Однако уловка не удалась.
Один нуждающийся в деньгах
полицейский поведал все детали преступления репортеру из "Таймс" - Теперь эти
тошнотворные подробности обсуждались
всюду, они были главной темой разговоров в каждом баре и в каждой забегаловке;
и, разумеется, в сабвее.
Но Лоретта Дайс была только первой из многих. Вот и еще три тела были
найдены в метро; хотя на этот раз работа
была явно прервана на середине. Тела не все были обриты, а кровь из них не
совсем вытекла, потому что вены остались не
перерезанными. И другое, более важное, отличие было в новой находке: на трупы
наткнулся не турист из Германии, а
хроникер из "Нью-Йорк Тайме".
Кауфман как раз проглядел репортаж, занявший всю первую полосу газеты.
Проглядел и поморщился. Смакование
подземных ужасов не увлекало его, чего нельзя было сказать о соседе слева,
который сидел вместе с ним за стойкой кафе.
Леон отодвинул яичницу. Статья лишний раз свидетельствовала о загнивании его
города. Она не прибавляла аппетита.
Тем не менее, он не мог вовсе не обращать внимания на страницу с
репортажем (убогая притязательность
описания усиливала чувство сострадания к жертвам). Он также не мог мысленно не
полюбопытствовать, кто же стоял за
этими жестокостями. Совершил ли их какой-нибудь один психически ненормальный
человек или несколько, одержимых
манией копирования оригинала? Возможно, настоящий кошмар только начинался. Он
подумал, что, может быть,
произойдет еще немало убийств, прежде чем последний убийца, перевозбужденный
кровью или уставший от нее, потеряет
бдительность и попадется в руки полиции. А до тех пор весь город, обожаемый
город Кауфмана, будет жить в состоянии
между истерикой и экстазом.
Сидевший рядом бородатый мужчина ударил кулаком по стойке, опрокинув
чашку Кауфмана.
- Дерьмо! - выругался он.
Кауфман отодвинулся от растекшегося кофе.
- Дерьмо, - повторил мужчина.
- Ничего страшного, - сказал Кауфман. Он презрительно взглянул на соседа.
Неуклюжий бородач достал носовой
платок и теперь пытался вытереть кофейную лужицу, еще больше размазывая ее по
стойке.
Кауфман поймал себя на мысли о том, насколько этот неотесанный субъект
был способен убить кого-нибудь. Был
ли в его цветущем лице или в маленьких глазках какой-нибудь знак, выдающий
истинную натуру их владельца?
Мужчина снова заговорил:
- Заказать другую? Кауфман кивнул.
- Кофе. Одну порцию. Без сахара, - сказал субъект девушке за стойкой. Та
подняла голову над грилем, с которого
счищала застывший жир:
- Мм?
- Кофе. Ты что, глухая? Мужчина повернулся к Кауфману.
- Глухая, - ухмыльнувшись, объявил он. Кауфман заметил, что у него не
хватало трех зубов в нижней части рта.
- Неприятно, а?
Что он имел в виду? Пролитый кофе? Отсутствие зубов?
- Сразу трое. Ловко сработано. Кауфман еще раз кивнул.
- Поневоле призадумаешься, - добавил сосед.
- Еще бы.
- Сдается мне, нам хотят запудрить мозги, а? Они знают, кто это сделал.
Бестолковость разговора начала досаждать Кауфману. Он снял очки и положил
их в футляр. Бородатое лицо
больше не было так отчетливо назойливым. Стало немного легче.
- Ублюдки, - продолжал бородач, - паршивые ублюдки, все они. Ручаюсь чем
угодно, они хотят запудрить нам
мозги.
- Зачем?
- У них есть улики, - просто они скрывают их. Держат нас за слепых. Так
люди не поступают.
Кауфман понял. Некая теория всеобщей конспирации, вот что проповедовал
этот субъект. Панацея на все случаи
жизни, он был хорошо знаком с ней.
Что-то здесь неладно. Все эти истории, они плодятся с каждым днем.
Вегетативный период. Небось, вырастают
какие-то дерьмовые монстры, а нас держат в темноте. Говорю же, хотят запудрить
нам мозги. Ручаюсь чем угодно.
Кауфман оценил его уверенность - в ней была заманчивая перспектива.
Незримо крадущиеся чудовища. С шестью
головами, двенадцатиглазые. Почему бы и нет?
Он знал, почему. Потому что это извиняло бы его город. А Кауфман ни на
минуту не сомневался в том, что
монстры, поселившиеся в подземных тоннелях, были абсолютно человекообразны.
Бородач бросил деньги на стойку, скользнув широким задом по запачканному
кофейными пятнами стулу.
- Может быть, какой-нибудь паршивый легавый, - сказал он на прощание, -
пробовал сделать какого-нибудь
паршивого супермена, а сделал паршивого монстра.
Он гротескно ухмыльнулся.
Ручаюсь чем угодно, - добавил он и неуклюже заковылял к выходу.
Кауфман медленно, через нос выпустил воздух из легких - напряженность в
теле постепенно спадала.
Он ненавидел этот сорт конфронтации; в подобных ситуациях у него
отнимался язык и появлялось чувство какойто
неловкости. И еще он ненавидел этот сорт людей: мнительных скотов, которых во
множестве производил Нью-Йорк.
Было почти шесть, когда Махогани проснулся. Утренний дождь к вечеру
превратился в легкую изморось. В
воздухе веяло чистотой и свежестью, как обычно на Манхеттене. Он потянулся в
постели, откинул грязную простыню и
встал босыми ступнями на пол. Пора было собираться на работу.
В ванной комнате слышался равномерный стук капель, падающих с крыши на
дюралевую коробку кондиционера.
Чтобы заглушить этот шум, Махогани включил телевизор: безразличный ко всему, что
тот мог предложить его вниманию.
Он подошел к окну. Шестью этажами ниже улица была заполнена движущимися
людьми и автомобилями.
После трудного рабочего дня Нью-Йорк возвращался домой: отдыхать,
заниматься любовью. Люди торопились
покинуть офисы и сесть в машины. Некоторые будут сегодня вспыльчивы - восемь
потогонных часов в душном помещении
непременно дадут знать о себе; некоторые, безропотные, как овцы, поплетутся
домой пешком: засеменят ногами,
подталкиваемые не иссякающим потоком тел на авеню. И все-таки многие, очень
многие уже сейчас втискивались в
переполненный сабвей, невосприимчивые к похабным надписям на каждой стене,
глухие к бормотанию собственных
голосов, нечувствительные к холоду и грохоту туннеля.
Махогани нравилось думать об этом. Как-никак, он не принадлежал к общему
стаду. Он мог стоять у окна, свысока
смотреть на тысячи голов внизу и знать, что относится к избранным.
Конечно, он был так же смертей, как и люди на улице. Но его работа не
была бессмысленной суетой - она больше
походила на священное служение.
Да, ему нужно было жить, спать и испражняться, как и им. Но его
заставляла действовать не потребность в
деньгах, а высокое призвание.
Он исполнял великий долг, корни которого уходили в прошлое глубже, чем
Америка. Он был ночным сталкером:
как Джек-Потрошитель и Жиль де Ре; живым воплощением смерти, небесным гневом в
человеческом обличье. Он был
гонителем снов и будителем страхов.
Люди внизу не знали его в лицо и не посмотрели бы на него дважды. Но его
внимательный взгляд вылавливал и
взвешивал каждого, выбирая самых пригодных, селекционируя тех молодых и
здоровых, которым суждено было пасть под
его сакральным ножом.
Иногда Махогани страстно желал объявить миру свое имя, но на нем лежал
обет молчания, и эту клятву нельзя
было нарушить. Он не смел ожидать славы. Его жизнь была тайной, и только лишь
неутоленная гордость могла жаждать
признания.
В конце концов он полагал, что жертвенному тельцу вовсе не обязательно
приветствовать жреца, стоя на коленях и
трепеща перед ним.
Во всяком случае, он не жаловался на судьбу. Сознавать себя частью
великого обычая - вот в чем состояло
искупление и вознаграждение неудовлетворенного тщеславия.
Правда, были кое-какие недавние открытия... Нет, он ни в чем не был
виноват. Никто не смог бы упрекнуть его. Но
времена были не из лучших. Жизнь стала не такой легкой, как десять лет назад. Он
постарел, работа уже давно измотала его;
а на плечи ложилось все больше забот и обязанностей. Он был Избранным, и эта
привилегия была нелегка.
Он все чаще подумывал о том, как передать свои знания какому-нибудь более
молодому человеку. Конечно, нужно
было посоветоваться с Отцами, но рано или поздно преемника предстояло найти, и
он чувствовал, что для него не могло
быть большего преступления, чем пренебрежение таким драгоценным опытом.
В его работе слишком многое значили навыки. Как лучше всего подкрасться,
нанести удар, раздеть и обескровить.
Как выбрать наилучшее мясо. Как проще всего избавиться от останков. Так много
подробностей, так много приемов и
уловок.
Махогани прошел в ванную комнату и включил душ. Перед тем, как встать под
теплый, упругий дождь, он оглядел
свое тело. Небольшое брюшко, поседевшие волосы на груди, фурункулы и угри,
испещрившие бледную кожу. Он старел. И
все же этой ночью, как и в любую другую ночь, у него было много работы...
Купив пару сэндвичей, Кауфман вбежал обратно в вестибюль, опустил
воротник пиджака и смахнул с волос капли
дождя. Часы над лифтом показывали семь шестнадцать. Работать предстояло до
десяти, не дольше.
Лифт поднял его на двенадцатый этаж, в общий зал конторы. Немного
поплутав в лабиринте пустых столов с
зачехленными компьютерами, он добрался до своего крохотного рабочего места, над
которым все еще горел свет.
Уборщицы уже покинули помещение и теперь переговаривались в коридоре; кроме них
здесь никого не было.
Он снял пиджак, стряхнул его, насколько мог, от водяных брызг и повесил
на спинку стула.
Затем уселся перед ворохом ордеров, с которыми возился в последние три
дня, и принялся за работу. Он хотел
побыстрее закончить баланс, а сосредоточиться было легче, когда вокруг не
стучали пишущие машинки и не жужжали
принтеры.
Развернув пакет с сэндвичами, он достал ломтик ветчины с густым слоем
майонеза, а остальное отложил на вечер.
Было девять.
Махогани оделся на ночную работу. На нем был его, обычный строгий костюм
с аккуратно заколотым коричневым
галстуком; серебряные запонки (подарок первой жены) торчали в манжетах
безукоризненно выглаженной сорочки,
редеющие волосы были смазаны маслом, ногти острижены и отполированы, а лицо
освежено одеколоном.
Его чемоданчик был собран. В нем лежали полотенца, инструмент, крючки и
кожаный фартук.
Он придирчиво вгляделся в зеркало. Ему подумалось, что с виду его можно
было принять за человека лет сорока
пяти, от силы - пятидесяти.
Всматриваясь в собственное лицо, он не переставал думать о своих
обязанностях. Кроме всего прочего, ему нужно
было соблюдать осторожность. Сегодня ночью к нему будет приглядываться множество
глаз. Его вид не должен был
вызывать никаких подозрений.
"Если бы они только знали, - подумал он, - те люди, что проходят и
пробегают мимо него на улице; те, что
наталкиваются, задевают локтями и не извиняются; те, что сочувственно улыбаются
ему; те, что посмеиваются за его
спиной, глядя на этот мешковатый костюм. Если бы они только знали, кем он был,
что делал и что носил с собой!"
Он еще раз предупредил себя о том, что нужно быть осторожным, и выключил
свет. Комната погрузилась во мрак.
Он подошел к двери и открыл ее, привычный к темноте. Рожденный в ней.
Дождевых облаков уже не было. Махогани направился к станции сабвея на
145-й улице. На эту ночь он выбрал
"Авеню оф Америка", свою излюбленную и, как правило, наиболее продуктивную
линию.
С жетоном в руке он спустился по лестнице. Прошел через автоматический
турникет. В ноздри дохнуло запахом
метро. Пока что не из самих туннелей. У тех был свой собственный запах. Но уже
этот спертый, наэлектризованный воздух
подземного вестибюля - уже он один придавал уверенности. Исторгнутый из легких
миллиона пассажиров, он
циркулировал в этом кроличьем загоне, смешиваясь с дыханием гораздо более
древних существ: созданий с мягкими, как
глина, голосами и отвратительными аппетитами. Как он любил все это! И запах, и
мрак, и грохот.
Он стоял на платформе и критически рассматривал тех, кто спускался
сверху. Его внимание привлекли два или три
тела, но в них было слишком много шлаков: далеко не все могли удостоиться охоты.
Физическое истощение, переедание,
болезни, расшатанные нервы. Тела, испорченные излишествами и плохим уходом. Как
профессионала они огорчали его,
хотя он и понимал слабости, свойственные даже лучшим из людей.
Он пробыл на станции больше часа, прогуливаясь от платформы к платформе,
с которых уходили поезда с людьми.
Отсутствие качественного материала приводило его в отчаяние. Казалось, день ото
дня предстояло выжидать все дольше и
дольше, чтобы найти плоть, пригодную для использования.
Было уже почти половина одиннадцатого, а он еще не видел ни одной понастоящему
идеальной жертвы.
" Ничего, - говорил он себе, - время терпит. Вот-вот толпа народа должна
хлынуть из театра. В ней всегда были дватри
крепких тела. Откормленные интеллектуалы, перелистывающие программки и
обменивающиеся своими
соображениями об искусстве, - да, среди них можно было подыскать что-нибудь
ценное".
Иначе (бывали же ночи, когда здесь не встречалось ничего подходящего) ему
пришлось бы подняться в город и
подстеречь за углом какую-нибудь припозднившуюся парочку влюбленных или одногодвух
спортсменов,
возвращающихся из гимнастического зала. Обычно они поставляли неплохой материал
- правда, с подобными
экземплярами всегда был риск натолкнуться на сопротивление.
Он помнил, как больше года назад подловил двух черных самцов,
различавшихся возрастом чуть не на сорок лет, -
может быть, отца и сына. Они защищались с ножами в руках, и он потом шесть
недель отлеживался в больнице. Та бешеная
схватка заставила его усомниться в своем мастерстве. Хуже - она заставила его
задуматься о том, что сделали бы с ним его
хозяева, если бы те раны оказались смертельными. Был бы он тогда перевезен в
Нью-Джерси, к своей семье, и предан
должному христианскому погребению? Или его плоть была бы скинута в этот мрак, на
их собственное потребление?
Заголовок "Нью-Йорк Поста", оставленного кем-то на лавке, уже несколько
раз попадался на глаза Махогани: "Все
силы полиции брошены на поиски убийцы". Он вновь не удержался от улыбки. Сразу
исчезли мысли о неудачах, старости и
смерти. Как-никак, а ведь именно он был этим человеком, этим убийцей, но
предположение об аресте вызывало разве
только смех. Ни один полисмен не смог бы отвести его в участок, ни один суд не
смог бы вынести ему приговор. Те самые
блюстители закона, что с таким рвением изображали его преследование, служили его
хозяевам не меньше, чем
правопорядку: иногда ему даже хотелось, чтобы какой-нибудь безмозглый легавый
схватил его м торжественно предал
суду, - посмотрел бы он на их лица, когда из той темноты придет весть о том, что
Махогани находится под
покровительством высшей власти. Самой высшей: Подземной.
Время близилось к одиннадцати. Поток театралов уже заполнил станцию, но
все еще не было ничего
примечательного. Он решил пропустить толпу, а потом с одной или двумя особями
доехать до конца линии. Как любой
настоящий охотник, он умел терпеливо выжидать.
Кауфман не закончил даже к одиннадцати, на час позже установленного им
самим срока. Спешка и отчаяние
намного затрудняли работу; колонки цифр на бумаге уже давно начали плыть перед
глазами. В десять минут двенадцатого
он бросил авторучку на стол и признал поражение. Затем тыльными сторонами
ладоней протер воспаленные веки.
- Фак ю, - сказал он.
Он никогда не ругался в компании. Но порой это слово было его
единственным утешением. Он собрал документы и
с влажным пиджаком на локте направился к лифту. От усталости у него ломило
спину, глаза слипались.
Снаружи холодный воздух немного взбодрил его. Он пошел к сабвею на 34-й
улице. Оставалось лишь поймать
экспресс до "Фар Рокуэй". Все. Дорога домой обычно занимала не больше часа.
Ни Кауфман, ни Махогани не знали того, что в это время под пересечением
96-й и Бродвея в поезде, следовавшем
из центра, полицейские обезвредили и арестовали человека, которого приняли за
подземного убийцу. Европеец по
происхождению, довольно щуплый, он был вооружен молотком и пилой, которой грозил
во имя Иеговы разрезать пополам
молодую женщину, оттесненную им в угол второго вагона.
Едва ли он был способен привести в исполнение свою угрозу. Тем более что
такая возможность ему просто не
представилась. Пока остальные пассажиры (включая двух морских пехотинцев)
следили за развитием событий,
потенциальная жертва нападения ударила его ногой в пах. Он выронил молоток. Она
подобрала этот инструмент и
размозжила им правую скулу обидчика, после чего в дело вступила морская пехота.
Когда поезд остановился на 9б-й, "палача сабвея" уже поджидали
полицейские. Они ворвались в вагон, крича or
ярости и готовые наложить в штаны от страха. Изувеченный "палач" лежал в луже
крови. Торжествуя победу, они
выволокли его на платформу. Женщина дала показания и поехала домой в
сопровождении морских пехотинцев.
Это происшествие сыграло на руку ничего не ведавшему Махогани.
Полицейские почти до самого утра не могли
установить личность задержанного - главным образом потому, что тот едва шевелил
свернутой челюстью и вместо ответов
hi вопросы издавал только нечленораздельное мычание. Лишь ) половине четвертого
на дежурство пришел капитан Девис,
который в арестанте узнал бывшего продавца цветов, известного в Бронксе как Хэнк
Васерли. Выяснилось, что Хэнка
регулярно арестовывали за угрожающее поведение и непристойные выходки, почему-то
всегда совершавшиеся во имя
Иеговы. Его поступки были обманчивы; сам он был не опасней чем Истер Банки. Он
не был Подземным Убийцей. Но к
тому времени, когда полицейские удостоверились в этом, Махогани уже давно
покончил со своим делом.
В одиннадцать пятнадцать Кауфман вошел в экспресс, следовавший через
Мотт-авеню. В вагоне уже были двое
пассажиров: пожилая негритянка в лиловом плаще и прыщавый подросток, тупо
взиравший на потолок с надписью
"Поцелуй мою белую задницу".
Кауфман находился в первом вагоне. Впереди было тридцать пять минут пути.
Разморенный монотонным
громыханием колес, он прикрыл глаза. Поездка была утомительной, а он устал. Он
не видел, как замигал свет во втором
вагоне, не видел и лица Махогани, выглянувшего из задней двери.
На 14-й Стрит негритянка вышла. Никто не вошел.
Кауфман приподнял веки, посмотрел на пустую платформа станции и вновь
закрыл глаза. Двери с шипением
ударились одна о другую. Он пребывал в безмятежном состоянии между сном и
бодрствованием; в голове мелькали какието
зачаточные сновидения. Ощущение было почти блаженным. Поезд опять тронулся и,
набирая скорость, помчался в глубь
туннеля.
Возможно, подсознательно Кауфман отметил, что дверь между первым и вторым
вагонами ненадолго отворилась.
Может быть, он почувствовал, как на него дохнуло подземной сыростью, а стук
колес внезапно стал громче. Но он
предпочел не обращать внимания на перемены обстановки.
Возможно, он даже слышал шум драки, когда Махогани расправлялся с
туповатым подростком. Но все эти звуки
были слишком далеки, а сон был слишком близок. Он задремал.
По каким-то причинам сновидение перенесло его в кухню матери. Она резала
репу и ласково улыбалась, отделяя от
овощей крепкие, хрустящие дольки. Во сне он часто оказывался ребенком и видел ее
за работой. Хрум. Хрум. Хрум.
Он вздрогнул и открыл глаза. Его мать исчезла. Вагон был пуст.
Как долго продолжалась его дрема? Он не помнил, чтобы поезд
останавливался на "Уэст 4-й Стрит". Все еще
полусонный, он поднялся и чуть не упал от сильного толчка под ногами. Состав
разогнался до едва ли допустимого предела.
Вероятно, машинисту не терпелось поскорей очутиться дома, в постели с женой. Они
во весь опор летели вперед; было
довольно жутковато.
Окно между вагонами затемняли шторы, которых (насколько он помнил) раньше
не было. Кауфман окончательно
пробудился, и в его мысли закралась смутное беспокойство. Он заподозрил, что
спал чересчур долго и служащие метро
просмотрели его. Может быть, они уже миновали "Фар Рокуэй", и теперь их состав
мчался туда, где поезда оставляют на
ночь.
- Фак ю, - вслух сказал он.
Следовало ли ему пройти вперед и спросить машиниста? Вопрос был бы
совершенно идиотским: простите, где я
нахожусь? Разве в такое время ночи не ожидал бы его в лучшем случае поток ругани
вместо ответа?
Затем состав начал тормозить.
Какая-то станция. Да, станция. Поезд вынырнул из туннеля на грязный свет
"Уэст 4-й Стрит". Он не пропустил ни
одной станции.
Так где же сошел мальчик?
Либо тот проигнорировал предупреждение на стене, запрещающее
передвигаться между вагонами во время
движения, либо прошел вперед, в кабину управления. Скривив губы, Кауфман
подумал, что подросток вполне мог
очутиться между ног машиниста. Такие вещи не были неслыханной редкостью. Какникак,
это был Дворец Восторгов, и в
нем каждый имел право на свою долю восторгов в темноте.
Кауфман еще раз криво усмехнулся и пожал плечами. Какое ему дело до того,
куда направился тот подросток?
Двери закрылись. В поезд никто не сел. Тронувшись со станции, состав
перешел на запасной путь, и лампы вагона
снова замигали - поезду потребовалась почти вся мощность, чтобы набрать прежнюю
скорость.
Кауфмана уже не клонило в сон. Страх потеряться впрыснул немалую дозу
адреналина в его артерии; все мышцы
сразу напряглись.
Обострились сразу и чувства.
Даже сквозь стук и лязганье колес на стыках он услышал звук разрываемой
ткани, доносившийся из второго
вагона. Может быть, там кто-нибудь рвал на себе одежду?
Он стоял и держался за поручень, чтобы сохранять равновесие.
Окно между вагонами было полностью зашторено, но он внимательно
всматривался в него и хмурился, как если бы
внезапно его зрение обрело проницательность рентгеновских лучей. Вагон бросало
из стороны в сторону. Состав
стремительно мчался вперед. Снова треск материи. Может быть, изнасилование?
Как загипнотизированный, он медленно двинулся в сторону задней двери,
надеясь найти какую-нибудь щель в
шторе. Его взгляд был все еще прикован к окну, и он не замечал крови,
растекшейся на дрожавшем полу.
Затем его нога поскользнулась. Он посмотрел на пол. Его желудок опознал
кровь раньше, чем мозг, и выдавленный
спазмами комок теста с ветчиной мгновенно подкатил к горлу. Кровь. Сделав
несколько судорожных глотков спертого
воздуха, он отвел взгляд - назад к окну.
Его рассудок говорил: кровь. От этого слова некуда деться. Между ним и
дверью оставалось не больше одного ярда.
Ему нужно было заглянуть за нее. На его ботинках была кровь, и кровь узкой
полосой тянулась в следующий вагон, но ему
все равно нужно было глянуть за дверь. Ему нужно было глянуть за нее.
Он сделал еще два шага и начал исследовать окно, надеясь найти какуюнибудь
щель в шторе: ему хватило бы даже
микроскопической прорези от нити, случайно вытянутой из ткани. Оказалось, что
там было крошечное отверстие. Он
приник к нему зрачком.
Его разум отказался воспринять то, что разглядел глаз. Открывшееся
зрелище представилось ему какой-то нелепой,
кошмарной галлюцинацией. Но если разум отвергал увиденное, то голос плоти
убеждал в обратном. Его тело окаменело от
ужаса. Глаз, не мигая, смотрел на тошнотворную сцену за шторой. Он стоял перед
дверью шаткого грохочущего поезда,
пока кровь не отхлынула от его конечностей и голова не закружилась от недостатка
кислорода. Багровые вспышки света
замелькали перед его взором, затмевая картину содеянного злодейства.
Затем он потерял сознание.
Он был без сознания, когда поезд прибыл на Джей-стрит. Он не слышал, как
машинист объявил, что пассажиры,
следующие дальше этой станции, должны пересесть в другой состав. Если бы он
услышал подобное требование, то мог бы
задать вопрос о его смысле. Ни один поезд не высаживал пассажиров на Джей-стрит:
эта линия тянулась к Мотт-аве-ню,
через Водный Канал и мимо Аэропорта Кеннеди. Он мог бы спросить о том, что же
это был за поезд. Мог бы - если бы уже
не знал. Истина находилась во втором вагоне. Она ухмылялась и подмигивала ему,
жалко покачиваясь на окровавленных
крючьях.
Это был Полночный Поезд с Мясом.
В глубоком обмороке отсутствует счет времени. Прошли секунды или часы,
прежде чем глаза Кауфмана открылись
и мысли сосредоточились на его новом положении.
Раньше других у него появилась мысль о том, что судьба благоволила к
нему: должно быть, от тряски его
бесчувственное тело перекатилось сюда, в единственное безопасное место этого
поезда.
Он подумал об ужасах второго вагона и едва подавил в себе рвотные спазмы.
Где бы ни находился дежурный по
составу (скорее всего, убитый), звать на помощь было невозможно. Но машинист?
Лежал ли он мертвым в кабине
управления? Мчался ли поезд навстречу гибели в этом неизвестном, нескончаемом
туннеле без станций?
Если ему не грозило смертью крушение на рельсах, то был Палач, все еще
орудовавший за дверью, перед которой
лежал Кауфман.
Что бы ни случилось, эта дверь именовалась: Смерть. Его, Кауфмана,
Смерть.
Грохот колес заглушал все звуки - особенно теперь, когда он лежал на
полу. От вибрации у Кауфмана ныли зубы;
лицо онемело; даже череп болел.
У него уже давно затекли конечности. Чтобы восстановить кровообращение,
он принялся осторожно сжимать и
разжимать пальцы рук.
Ощущения вернулись вместе с тошнотой. Перед глазами все еще стояла
омерзительная картина, увиденная в
соседнем вагоне. Конечно, ему приходилось видеть фотографии с мест преступлений;
но здесь были необычные убийства.
Он находился в одном поезде с Мясником сабвея - монстром, который подвешивал
свои жертвы за ноги, нагими и
безволосыми.
Как скоро этот убийца должен был выйти из этой двери и окликнуть его? Он
был уверен, что умрет - если не от рук
Палача, то от мучительного ожидания смерти.
Внезапно за дверью послышалось какое-то движение. Инстинкт самосохранения
взял верх. Кауфман забился
глубже под сиденье и сжался в крохотный полуживой комок с бледным лицом,
повернутым к грязной стене. Он втянул
голову в плечи и зажмурил глаза, как ребенок, скрывающийся от кошмаров Богимена.
Дверь начала открываться. Щелк. Чик-трак. Порыв воздуха с рельсов. Запах
чего-то незнакомого: незнакомого и
холодного. Воздух из какой-то первобытной бездны. Он заставил его содрогнуться.
Щелк - Дверь закрылась.
Кауфман знал, что Мясник был совсем рядом. Без сомнения, тот стоял в
нескольких дюймах от сиденья.
Может быть, сейчас он смотрел на неподвижную спину Кауфмана? Или уже
занес руку с ножом, чтобы
выковырять его отсюда, как улитку, спрятавшуюся в свой жалкий домик?
Ничего не произошло. Он не почувствовал злорадного дыхания в затылок.
Лезвие, обагренное чужой кровью, не
вонзилось ему под лопатку.
Просто послышалось шарканье ног возле головы; неторопливый, удаляющийся
звук.
Сквозь стиснутые зубы Кауфмана вырвался выдох. В легких осталась боль от
задержанного в них воздуха.
Махогани почти расстроился от того, что спавший мужчина вышел на Уэст 4-й
Стрит. Он рассчитывал заниматься
делом вплоть до прибытия к месту назначения. Увы, нет: мужчина пропал. "Впрочем,
это тело выглядело не совсем
здоровым, - сказал он себе, - вероятно, оно принадлежало какому-нибудь
малокровному еврею-бухгалтеру. Его мясо едва ли
могло быть сколько-нибудь качественным". Успокаивая себя такими мыслями,
Махогани пошел через весь вагон, в кабину
управления. Он решил провести там оставшуюся часть поездки.
Кауфман задышал судорожными рывками. У него не хватало духа предупредить
машиниста о приближающейся
опасности.
Послышался звук открываемой двери. Затем низкий и хриплый голос Мясника:
- Привет.
- Привет.
Они были знакомы друг с другом.
- Сделано?
- Сделано.
Кауфман был потрясен банальностью этих реплик. О чем они? Что сделано?
Несколько последующих слов он пропустил из-за того, что поезд загромыхал
по рельсам какого-то другого,
особенно глухого туннеля.
Больше Кауфман не мог выносить неизвестности. Он осторожно выпрямился и
через плечо взглянул в дальний
конец вагона. Из-под сиденья виднелись только ноги Палача и нижняя половина
открытой двери. Проклятье! У него
появилось желание еще раз посмотреть в лицо этого монстра.
Там засмеялись.
Кауфман быстро оценил ситуацию: впал в арифметическую форму паники. Если
продолжать оставаться на месте,
то Мясник рано или поздно заметит его и превратит в отбивную котлету. С другой
стороны, если рискнуть покинуть
убежище, то можно оказаться обнаруженным еще раньше. Что хуже: бездействовать и
встретить смерть загнанным в нору
или попробовать прорваться и испытать Судьбу в середине вагона?
Кауфман сам удивился своей храбрости: он уже отодвинулся от стены.
Не переставая следить за спиной Палача, он медленно выбрался из-под
сиденья и пополз к задней двери. Каждый
преодоленный дюйм давался ему с мучительным трудом, но Палач, казалось, был
слишком увлечен разговором, чтобы
оборачиваться.
Кауфман добрался до двери. Затем начал подниматься на ноги, заранее
готовясь к зрелищу, которое ожидало его во
Втором Вагоне. Дверная ручка поддалась почти без нажима; он отворил дверь.
Грохот колес и смрад, какого никогда не бывало на земле, на мгновение
оглушили его. Боже! Наверняка Палач
услышал шум или почувствовал запах. Сейчас он обернется.
Но нет. Кауфман проскользнул в дверной проем и через два шага очутился в
залитом кровью вагоне.
Чувство облегчения сделало его неосторожным. Он забыл как следует
прикрыть за собой дверь, и она, качнувшись
вместе с поездом, распахнулась настежь.
Махогани повернул голову и внимательно оглядел ряды сидений.
- Что за черт? - спросил машинист.
- Не захлопнул дверь, вот и все.
Кауфман услышал, как Палач подошел к двери. Всем телом вжавшись в
торцевую стену и оцепенев от ужаса, он
внезапно подумал о том, что его мочевой пузырь переполнен. Дверь затворилась, и
шаги начали удаляться.
Опасность вновь миновала. Теперь по крайней мере можно было перевести
дыхание.
Кауфман открыл глаза, стараясь не смотреть на то, что находилось перед
ним.
Этого невозможно было избежать.
Это заполоняло все его чувства: запах выпотрошенных внутренностей; вид
багрово-красных тел; ощущение липких
сгустков на его ладонях, которыми он опирался на пол, когда полз; скрип крючьев
и веревок, вытягивавшихся под
тяжестью трупов; даже воздух, разъедавший небо соленым привкусом крови. Он
угодил в жилище смерти, на всей скорости
мчавшееся сквозь тьму.
Но тошноты уже не было. Остались только редкие приступы головокружения.
Неожиданно он поймал себя на том,
что с некоторым любопытством разглядывал тела.
Ближе всего были останки того прыщеватого подростка, которого он встретил
в первом вагоне. Его труп,
подвешенный за ноги, при каждом повороте поезда раскачивался в такт с тремя
другими, видневшимися поодаль:
омерзительный танец смерти. Руки мертвецов болтались, как плети: под мышками
были сделаны глубокие надрезы, чтобы
тела висели ровнее.
Все анатомические части подростка гипнотически колыхались. Язык,
вывалившийся из открытого рта. Голова,
подергивавшаяся на неестественно длинной шее. Даже пенис, перекатывавшийся из
стороны в сторону по выбритому лону.
Из большой раны в затылке кровь капала в черное пластиковое ведро,
предусмотрительно подставленное снизу. Во всем
этом было нечто от элегантности: печать хорошо выполненной работы.
Немного дальше висели трупы двух белых женщин и одного темнокожего
мужчины. Кауфман наклонил голову,
чтобы разглядеть их лица. Они были полностью обескровлены. Одна из девушек еще
недавно была настоящей красавицей.
Мужчина показался ему пуэрториканцем. Все головы и тела были тщательно
острижены. Волосы лежали в отдельном
пластиковом пакете. Кауфман отодвинулся от стены, и как раз в этот момент тело
женщины повернулось к нему спиной.
Он не был готов к такому ужасу.
Ее спина была разрезана от шеи до ягодиц; в рассеченных мускулах сверкала
белая кость позвоночника. Это был
отточенный штрих Мастера, финальное торжество его искусства.
О, жалкие человеческие останки, безволосые, истекшие кровью, распоротые,
как рыбы, предназначенные для не
менее жуткого пожирания.
Кауфман почти рассмеялся над законченностью своего ужаса. Он чувствовал,
как им овладевало безумие, сулившее
помутненному рассудку забвение и полное безразличие к окружающему миру.
Он чувствовал, как стучали его зубы; как тряслось все тело. Он знал, что
его голосовые связки пытались издать
какое-то подобие крика. Ощущение было невыносимым: только способность кричать
еще отличала его от того, что
находилось перед ним, и она могла в несколько секунд превратить его в такую же
окровавленную, неодушевленную массу.
- Фак ю, - сказал он громче, чем намеревался.
Затем плечом оттолкнулся от стены и пошел по вагону, разглядывая
аккуратные стопки одежды на сидениях. Слева
и справа мерно раскачивались трупы. Пол был липким от высыхающей желчи. И даже
сквозь прищуренные веки он
слишком отчетливо видел кровь в пластиковых ведрах: она была черной и густой, с
тяжело колебавшимися световыми
бликами.
Он миновал тело подростка. Впереди была дверь в третий вагон. Путь к ней
пролегал между двумя рядами
воплощенных кошмаров его вчерашней и позавчерашней жизни. Он старался не
замечать их, сосредоточившись на дороге,
которая должна была вывести его из этого невменяемого состояния.
Он прошел мимо первой женщины. Он знал, что ему нужно было пройти всего
лишь несколько ярдов; не больше
десяти шагов, если ничего не случится.
Затем погас свет.
- О, Боже, - простонал он.
Поезд качнуло, и Кауфман потерял равновесие.
В кромешной тьме он взмахнул руками и ухватился за висевшее рядом тело.
Ладони ощутили холодную и
скользкую плоть, пальцы погрузились в рассеченные мышцы на спине женщины, ногти
вцепились в столб позвоночника,
царапая его, как громадную рыбью кость. Щека вплотную прижалась к липкой
поверхности бедра.
Он закричал; его крик еще не затих, когда начали вновь зажигаться лампы
на потолке.
Неоновые трубки еще мигали, не успев разгореться своим ровным мертвенным
свечением, когда из первого вагона
послышались шаги Палача.
Его руки выпустили тело, за которое держались. Лицо было вымазано еще не
свернувшейся трупной кровью. Он
ощутил ее у себя на щеке: как воинственную раскраску индейца.
Крик привел его в чувство - и неожиданно придал силы. Он понял, что
бегство не спасло бы его: в этом поезде он
не скрылся бы от преследования. Предстояла примитивная схватка двух человек,
встретившихся лицом к лицу в логовище
смерти. И он был готов не раздумывая воспользоваться любым средством, которое
помогло бы ему уничтожить
противника. Это был вопрос выживания, простой и ясный.
Дверная ручка начала поворачиваться.
Кауфман быстро огляделся в поисках какого-нибудь оружия. Мозг
лихорадочно, но четко просчитывал возможные
варианты обороны. Внезапно взгляд упал на аккуратную стопку одежды возле тела
пуэрториканца. На ней лежал нож с
рукояткой, инкрустированной под золото. Длинное, безукоризненно чистое лезвие.
Почти кинжал; вероятно, гордость
бывшего владельца. Шагнув вперед, Кауфман подобрал нож с сиденья. С оружием в
руке, он почувствовал себя увереннее;
пожалуй, даже - веселее.
Дверь стала отворяться. Показалось лицо убийцы.
Их разделяли два ряда раскачивавшихся трупов. Кауфман пристально
посмотрел на Махогани. Тот не был чересчур
безобразен или ужасен с виду. Всего лишь лысеющий, грузный мужчина лет
пятидесяти. Тяжелая голова с глубоко
посаженными глазами. Небольшой рот с изящной линией губ. Совершенно неуместная
деталь: у него был женственный
рот.
Махогани не мог понять, откуда во втором вагоне появился незваный гость,
но осознавал, что допустил еще один
просчет, еще одну промашку, свидетельствующую об утере былой квалификации. Он
должен был немедленно
распотрошить этого маленького человечка. Как-никак, до конца линии осталось не
более одной-двух миль. Новую жертву
предстояло разделать и повесить за ноги прежде, чем они прибудут к месту
назначения.
Он вошел во второй вагон.
- Ты спал, - узнав Кауфмана, сказал он. - Я видел тебя.
Кауфман промолчал.
- Тебе следовало бы сойти с этого поезда. Что ты здесь делал? Прятался от
меня?
Кауфман продолжал молчать.
Махогани взялся за рукоятку большого разделочного ножа, торчавшего у него
за поясом. Из кармана фартука
высовывались молоток и садовая пила. Все инструменты были перепачканы кровью.
- Раз так, - добавил он, - мне придется покончить с тобой.
Кауфман поднял правую руку. Его нож выглядел игрушкой по сравнению с
оружием Палача.
- Фак ю, - сказал он.
Махогани ухмыльнулся. Попытка сопротивления казалась ему просто смешной.
- Ты не должен был ничего видеть. Это не для таких, как ты, - проговорил
он, шагнув навстречу Кауфману. - Это
тайна.
В голове Кауфмана промелькнули отрывочные воспоминания о варварских
жертвоприношениях, о которых он
читал еще в школе. Они кое-что объясняли.
- Фак ю, - снова сказал он.
Палач нахмурился. Ему не нравилось подобное безразличие к его работе и
репутации.
- Все мы когда-нибудь умрем, - негромко произнес он - Тебе повезло
больше, чем другим. Ты не сгоришь в
крематории, как многие из них: я могу использовать тебя, чтобы накормить твоих
праотцев.
Кауфман усмехнулся в ответ. Он уже не испытывал суеверного ужаса перед
этим тучным, неповоротливым
мясником.
Палач вытащил из-за пояса нож и взмахнул им. - Маленькие грязные евреи
вроде тебя, - сказал он, - должны быть
благодарны, если от них есть хоть какая-то польза. Ты пригоден только на мясо!
Бросок был сделан без предупреждения. Широкое лезвие стремительно
рассекло воздух, но Кауфман успел
отступить назад. Оружие Палача распороло рукав его пиджака и с размаху
погрузилось в голень пуэрториканца. Под весом
тела глубокий надрез стал расползаться. Открывшаяся плоть была похожа на свежий
бифштекс: сочный и аппетитный.
Палач начал вытаскивать свое орудие из ноги трупа, и в этот момент
Кауфман кинулся вперед. Он метил в глаз
Махогани, но промахнулся и попал в горло. Острие ножа насквозь пронзило шейный
позвонок и узким клином вышло с
той стороны шеи. Насквозь. Одним ударом. Прямо насквозь.
У Махогани появилось такое ощущение, будто он чем-то подавился - будто у
него в горле застряла куриная кость.
Он издал нелепый, нерешительный, кашляющий звук. На губах выступила кровь -
окрасившая их, как помада у женщины,
пользующейся слишком яркой косметикой. Тяжелый нож со звоном упал на пол.
Кауфман отдернул руку. Из двух ран заструилась кровь.
Удивленно опершись на оружие, которое убило его, Махогани опустился на
колени. Маленький человечек
безучастно смотрел на него. Он что-то говорил, но Махогани был глух к словам:
будто находился под водой.
Внезапно Махогани ослеп. И с ностальгией по утраченным чувствам, понял,
что уже никогда не будет слышать или
видеть. Это была смерть: она обхватывала его со всех сторон.
Его руки еще ощущали горячий и влажный воротник сорочки. Его жизнь еще
колебалась, привстав на цыпочки
перед черной бездной, пока пальцы еще цеплялись за это последнее чувство...
затем тело тяжело рухнуло на пол, подмяв под
себя его руки, священный долг и все, что казалось таким важным.
Палач был мертв.
Кауфман глотнул спертого воздуха и, чтобы удержаться на ногах, ухватился
за поручень. Его колотила дрожь. Из
глаз хлынули слезы. Они текли по щекам и подбородку и капали в лужу крови на
полу. Прошло какое-то время: он не знал,
как долго простоял, погруженный в апатию своей победы.
Затем поезд начал тормозить. Он почувствовал и услышал, как по составу
прокатилось лязганье сцеплений.
Висящие тела качнулись вперед, колеса прерывисто заскрежетали по залитым слизью
рельсам.
Кауфманом завладело смутное любопытство.
Свернет ли поезд в какое-нибудь подземное убежище, украшенное коллекцией
мяса, которое Палач собрал за свою
карьеру? А этот смешливый машинист, такой безразличный к сегодняшней бойне, -
что он будет делать, когда поезд
остановится? Но что бы ни случилось, вопросы были чисто риторическими. Ответы на
них должны были появиться с
минуты на минуту.
Щелкнули динамики. Голос машиниста:
- Дружище, мы приехали. Не желаешь занять свое место, а?
Занять свое место? Что бы это значило?
Состав сбавил ход до скорости черепахи. За окнами было по-прежнему темно.
Лампы в вагоне замигали и погасли.
И уже не зажигались.
Кауфман очутился в кромешной тьме.
- Поезд тронется через полчаса, - объявили динамики, точно на какойнибудь
обычной линии.
Состав двигался только по инерции. Стук колес на стыках, к которому так
привык Кауфман, внезапно исчез. Теперь
он не слышал ничего, кроме гула в динамиках. И ничего не видел.
Затем - шипение. Очевидно, открывались двери. Вагон заполнялся каким-то
запахом: таким едким, что Кауфман
зажал ладонью нижнюю часть лица.
Ему показалось, что он простоял так целую вечность - молча, держа рот
рукой. Боясь что-то увидеть. Боясь чтонибудь
услышать. Боясь что-нибудь сказать.
Затем за окнами замелькали блики каких-то огней. Они высветили контуры
дверей. Они становились все ярче.
Вскоре света было уже достаточно, чтобы Кауфман мог различить тело Палача,
распростертое у его ног, и желтоватые бока
трупов, висевших слева и справа.
Из гулкой темноты донесся какой-то слабый шорох, невнятные чавкающие
звуки, похожие на шелест ночных
бабочек. Из глубины туннеля к поезду приближались какие-то человеческие
существа. Теперь Кауфман мог видеть их
силуэты. Некоторые из них несли факелы, горевшие мутным коричневым светом.
Шуршание, вероятно, издавали их ноги,
ступавшие по слою ила; или, может быть, их причмокивающие языки; а может, то и
другое.
Кауфман был уже не так наивен, как час назад. Можно ли было сомневаться в
намерениях этих существ,
вышедших из подземной мглы и направлявшихся к поезду? Палач сабвея убивал мужчин
и женщин, заготавливая мясо для
этих каннибалов; и они приходили сюда, как на звон колокольчика в руке
камердинера, чтобы пообедать в вагоне-ресторане.
Кауфман нагнулся и поднял нож, который выронил Па-дач. Невнятный шум
становился громче с каждой секундой.
Он отступил подальше от открытых дверей - обнаружил, что противоположные двери
тоже были открыты и за ними тоже
слышался приближающийся шорох.
Он отпрянул. Он уже собирался укрыться под одним из сидений, когда в
проеме ближней двери показалась рука -
такая худая и хрупкая, что она выглядела почти прозрачной.
Он не мог отвести взгляда. Но его охватил не ужас, как у окна. Им снова
завладело любопытство.
Существо влезло в вагон. Факелы, горевшие сзади, отбрасывали тень на его
лицо, но очертания фигуры отчетливо
вырисовывались в дверном проеме.
В них не было ничего примечательного.
Оно было таким же двуруким, как и он сам. Голова была обычной формы, тело
- довольно хилым. Забравшись в
поезд, оно хрипло переводило дыхание. В его одышке сказывалась скорее врожденная
немощь, чем минутная усталость;
поколения людоедов не наделили его физической выносливостью. Пожалуй, в нем было
что-то изначально старческое.
Сзади из темноты поднимались силуэты таких же существ. Больше того - они
карабкались во все двери.
Кауфман очутился в ловушке. Взвесив в руке нож, примерившись к его центру
тяжести, он приготовился к Схватке
с этими дряхлыми чудовищами. Одно из них принесло с собой факел, и лица
остальных озарились неровным светом.
Они были абсолютно лысыми. Их иссушенная плоть обтягивала черепа так
плотно, что, казалось, просвечивала
насквозь. Кожу покрывали лишаи и струпья, а местами из черных гнойников
выглядывала лобная или височная кость.
Некоторые из них были голыми как дети, - с сифилитическими, почти бесполыми
телами. Болтались сморщенные
гениталии.
Еще худшее зрелище, чем обнаженные, представляли те, кто носил покровы
одежды. Кауфману не пришлось
напрягать воображение, чтобы догадаться, из чего были сделаны полуистлевшие
рваные лоскуты, наброшенные на плечи и
повязанные вокруг их животов. Напяленные не по одному, а целыми дюжинами или
даже больше, как некие патетические
трофеи.
Предводители этого гротескного факельного шествия уже достигли висящих
тел и с видимым наслаждением
поглаживали своими тонкими пальцами их выбритую плоть. В разинутых ртах плясали
языки, брызгавшие слюной на
человеческое мясо. Глаза метались из стороны в сторону, обезумев от голода и
возбуждения.
Внезапно один из монстров заметил Кауфмана. Его глаза перестали бегать и
неподвижно уставились на
незнакомца. На лице появилось вопросительное выражение, сменившееся какой-то
пародией на замешательство.
- Ты, - пораженно протянул он.
Возглас был таким же тонким, как и губы, издавшие его.
Мысленно прикидывая свои шансы, Кауфман поднял руку с ножом. В вагоне
было десятка три чудовищ - гораздо
больше находилось снаружи. Однако они выглядели совсем слабыми, и у них не было
никакого оружия - только кожа да
кости.
Оправившись от изумления, существо заговорило снова. В правильных
модуляциях его голоса зазвучали нотки
некогда обаятельного и культурного человека:
- Ты приехал с остальными, да?
Оно опустило взгляд и увидело тело Махогани, Ему понадобилось не больше
двух-трех секунд, чтобы уяснить
ситуацию.
- Ладно. Слишком старый, - объявило оно и, подняв водянистые глаза на
Кауфмана, принялось осторожно изучать
его.
- Фак ю, - сказал Кауфман.
Существо попыталось улыбнуться. Забытая техника этого мимического
упражнения проявилась в гримасе,
оскалившей два ряда острых зубов.
- Теперь ты должен будешь делать это для нас, - проговорило оно, и его
ухмылка стала плотоядной. - Мы не можем
жить без мяса.
Его рука похлопала одно из человеческих тел. Кауфман не знал, что
ответить. Он с отвращением следил за
пальцами монстра, скользнувшими в щель между ягодиц и ощупывавшими выпуклую
мякоть.
Оно нам так же отвратительно, как и тебе, - добавило чудовище. - Но мы
обязаны есть это мясо. Чтобы не умереть.
Господь знает, что оно не вызывает у меня аппетита.
Все-таки у монстра было какое-то чувство юмора. К Кауфману вернулся дар
речи. Он удивленно вслушался в
собственный голос - в нем было больше смятения, чем страха.
- Кто вы? - Он вспомнил бородача из кафе. - Что с вами произошло? Какойнибудь
несчастный случай?
- Мы - отцы Города, - сказало существо, - и матери, и дочери, и сыновья.
Строители, творцы законов. Мы создали
этот город.
- Нью-Йорк? - спросил Кауфман, вспомнив Дворец Восторгов.
- Задолго до твоего рождения, до рождения всех живущих.
Продолжая разговаривать, оно засунуло пальцы в рану висящего тела и
начало ногтями раздирать жировую ткань
под его обритой поверхностью. За спиной Кауфмана послышались восторженные
возгласы и звон крючьев, освобождаемых
от трупов. Там тоже снимали кожу - с таким же деловитым возбуждением, с каким на
скотобойне освежевывают туши
телят.
- Ты принесешь нам больше, - сказал отец Города. - Больше мяса.
Предыдущий был слишком слаб.
Не веря своим ушам, Кауфман уставился на него.
- Я? - наконец выговорил он. - Кормить вас? За кого ты меня принимаешь?
Хрупкая рука протянулась в сторону окна.
Последовав за этим указующим жестом, взгляд Кауфмана вонзился во мрак.
Совсем рядом с поездом находилось
нечто такое, чего он до сих пор не видел: гораздо большее, чем что-либо
человеческое.
Существа расступились, чтобы Кауфман мог подойти и рассмотреть поближе
то, что было снаружи. Однако его
ноги не двигались с места.
- Иди, - сказал отец.
Кауфман подумал о городе, который любил. В самом деле они были его
старейшинами, его философами и
создателями?
Ему верилось в это. Возможно, там, на поверхности, преспокойно жили люди
- бюрократы, политики,
представители всех видов власти, - которые знали эту страшную тайну ц все время
поддерживали существование этих
чудовищных тварей; кормили их, как дикари выкармливают ягнятами своих богов. Так
ужасающе отлажен был
начинавшийся ритуал. Он, словно удар колокола, изнутри потряс Кауфмана. Он
отозвался не в сознании, а в более
глубокой, более древней его части: в его существе.
Его ноги, больше не подчинявшиеся рассудку и повиновавшиеся только
инстинкту поклонения, сделали шаг
вперед. Он прошел сквозь коридор тел и вышел из вагона.
Зыбкие огни факелов едва освещали мглу, простирающуюся снаружи. Воздух
казался почти окаменелым; таким
крепким и застоявшимся был смрад первобытной тверди. Но Кауфман не чувствовал
запахов. Он нагнул голову - только так
он мог бороться с новым приближающимся обмороком.
Вот где он был: предшественник человека. Самый первый американец, чей дом
находился здесь задолго до
Алгонкинов или Шауни. Его глаза - если у него были глаза - смотрели на Кауфмана.
У Кауфмана затряслось тело; мелкой дробью застучали зубы.
Он различил звуки, доносящиеся из утробы этого исполинского чудища:
пыхтение, хруст.
Оно пошевелилось в темноте.
Даже шум его движения был способен вызвать благоговейный страх. Точно
гора - вспучилась и осела.
Внезапно подбородок Кауфмана задрался кверху, а сам он, не раздумывая о
том, что и для чего делает, повалился на
колени, в липкую жижу перед Прародителем Отцов.
Вся его прожитая жизнь вела к этому дню. Все бессчетные мгновения
складывались в ней для этого момента
священного ужаса - ужаса, который полностью подавил его.
Если бы в этой доисторической пещере было достаточно света, чтобы
полностью разглядеть увиденное, то его
трепещущее сердце, вероятно, разорвалось бы на части. Он чувствовал, как
надсадно гудели мышцы у него в груди.
Оно было громадно. Без головы и конечностей. Без каких-либо черт,
сравнимых с человеческими, без единого
органа, назначение которого можно было бы определить. Оно было похоже на все,
что угодно, и напоминало стаю. Тысячу
больших и малых рыб, сгрудившихся в один o6i организм: ритмично сокращавшихся,
жевавших, чавкавших. Оно
переливалось множеством красок, цвет которых глубже, чем любой из знакомых
Кауфману.
Все, что видел Кауфман, и было больше того, что он хотел видеть. И еще
больше оставалось скрытым в темноте:
колыхавшимся и вздрагивавшим в ней.
Не в силах смотреть, Кауфман отвернулся. И краем глаза заметил, что из
поезда вылетел футбольный мяч,
шлепнувшийся в лужу перед Прародителем.
Он думал, что это был футбольный мяч, пока не вгляделся и не узнал в нем
человеческую голову. Голову Палач его
лица были содраны широкие лоскуты. Блестя от крови голова замерла возле
Повелителя.
Кауфман отвел взгляд и пошел обратно в вагон. Все тело содрогалось, как
от рыданий, и только глаза не могли
оплакать прошлую жизнь. Слишком много испепеляющей ярости оставалось у него за
спиной - она иссушила все слезы.
Внутри уже началось пиршество. Одно существо склонилось над трупом
женщины и выковыривало нежную
студенистую мякоть из глазницы. Другое засунуло руку в ее рот. У двери лежало
обезглавленное тело Палача; из
обрубленной шеи все еще струилась кровь.
Перед Кауфманом стоял тот низкорослый отец Города, который недавно
говорил с ним.
- Будешь служить нам? - спросил он с такой кротость с какой можно
попросить корову пойти за человеком.
Кауфман уставился на тяжелый нож Палача, символ службы. Существа покидали
поезд, волоча за собой подует
денные тела. Когда унесли факелы, вагон снова стал погружаться во мрак.
Перед тем как огни полностью исчезли в темноте, он шагнул вперед и,
обхватив ладонью голову Кауфмана,
повернул его лицо к грязному стеклу вагонного окна. Отражение было мутным, но
Кауфман мог различить насколько он
изменился внешне. Мертвенно бледный, заляпанный гримом крови. Рука существа еще
не выпускала лица Кауфмана, a
пальцы уже проникли в его рот, залезая все дальше в горло и царапая ногтями
гортань. Кауфмана тошнило, но у него не
было воли противиться этому вторжению.
- Служи, - сказало существо. - Молча.
Слишком поздно Кауфман осознал намерение этих пальцев.
Внезапно его язык был крепко сжат, повернут вокруг корня. Оцепенев,
Кауфман выронил нож. Он силился
закричать, но не сумел издать ни звука. В его горле бурлила кровь, он слышал,
как чужие когти раздирали его плоть - и
окаменел от боли. Затем рука вылезла наружу и застыла перед его лицом, держа
большим и указательным пальцами его
багровый, покрытый пеной язык.
Кауфман навсегда утратил способность говорить.
- Служи, - повторил отец и, отправив его язык себе в рот, с явным
удовольствием начал жевать.
Кауфман упал на колени, изрыгая потоки крови и остатки сэндвича. Отец
заковылял прочь, в темноту; остальные
старцы уже исчезли в своей пещере, чтобы остаться в ней до следующей ночи.
Щелкнули динамики.
- Возвращаемся, - возвестил машинист.
С шипением захлопнулись двери, загудели электродвигатели. Лампы замигали,
погасли и снова зажглись.
Поезд тронулся.
Кауфман лежал без движения, а по его лицу текли слезы - слезы покорности
и смирения. Он решил, что истечет
кровью и умрет на этом липком полу. Смерть его не пугала. Этот мир был
отвратителен.
Его разбудил машинист. Он открыл глаза. Над ним склонилось черное
негритянское лицо. Оно дружелюбно
улыбалось. Кауфман хотел что-то сказать, но его рот был залеплен спекшейся
кровью. Он замотал головой, как слюнявый
дегенерат, старающийся произнести какое-нибудь слово. У него не выходило ничего,
кроме мычания и хрюканья.
Он не умер. Он не истек кровью.
Машинист усадил его к себе на колени, обращаясь и разговаривая с ним так,
будто он был трехлетним ребенком:
- У тебя будет важная работа, дружище: они очень довольны тобой.
Он облизал свои пальцы и прикоснулся к опухшим губам Кауфмана, пробуя
разлепить их:
- До ночи нужно многому научиться...
Многому научиться. Многому научиться.
Он вывел Кауфмана из поезда. Они находились на станции, подобной которой
тот еще никогда не видел.
Платформу окружала первозданная белизна кафеля: безукоризненная нирвана
станционных служителей. Стены не были
обезображены корявыми росписями. Не было сломанных турникетов; но не было и
эскалаторов или лестниц. У этой линии
было только одно назначение: обслуживать Полночный Поезд с Мясом.
Рабочие утренней смены уже смывали кровь с сидений и пола поезда. Двое
или трое уже снимали одежду с тела
Палача, готовя его к отправке в Нью-Йорк. Все люди были заняты работой.
Сквозь решетку в потолке струился мутный поток утреннего света. В нем
клубились мириады пылинок. Они
падали и снова взвивались, как будто старались взобраться вверх, против
светового напора. Кауфман восторженно следил за
их дружными усилиями. Такие чудесные зрелища ему встречались только в раннем
детстве. Волшебные пылинки. Вверх и
вниз, вверх и вниз.
Наконец машинисту удалось разлепить его губы. Изувеченный и онемевший рот
еще не двигался, но, по крайней
мере, уже можно было вздохнуть полной грудью. И боль уже начала утихать.
Машинист улыбнулся ему, а потом повернулся к работавшим на станции.
- Хочу представить вам преемника Махогани. Он наш новый Мясник, - объявил
он.
Рабочие посмотрели на Кауфмана. Их лица выразили несомненное почтение,
которое он нашел довольно
трогательным.
Кауфман поднял глаза на потолок, где квадрат света становился все ярче.
Мотнув головой, он показал, что хочет
выйти наверх, на свежий воздух. Машинист молча кивнул и повел его через
небольшую дверь, а потом по узкой лестнице,
выходящей на тротуар.
Начинался хороший, погожий день. Голубое небо над Нью-Йорком было
подернуто тающей пеленой бледнорозовых
облаков. Отовсюду веяло запахом утра.
Улицы и авеню были почти совсем пустыми. Вдали через перекресток проехал
автомобиль, едва проурчавший
двигателем и сразу скрывшийся за поворотом; по противоположной стороне дороги
трусцой пробежал пожилой мужчина в
спортивном костюме.
Очень скоро эти безлюдные тротуары должны были заполниться толпами
народа. Город продолжал жить в
неведении: не подозревая о том, на чем был построен и кому обязан своим
существованием. Без малейшего колебания
Кауфман встал на колени и окровавленными губами поцеловал грязный бетон. Он
давал клятву верности этому вечному
творению.
Дворец Восторгов снисходительно принял его поклонение.
Клайв БАРКЕР
ПРОПАЩИЕ ДУШИ
Все, что увидела слепая женщина, и о чем она рассказала Гарри, было
неопровержимой реальностью. Дело в том,
что Норма Пейн обладала еще одной парой глаз, спрятанной внутри ее тела -
необычным даром, позволявшим женщине
наблюдать Манхеттен от Бродвея до Бэттери-Парка, при этом ни на дюйм не сходя с
места в своей крошечной квартирке на
75-ой. Скрытое зрение Нормы было острым, как нож циркового жонглера.
В доказательство тому здесь, на Райд-стрит, действительно стоял
заброшенный дом, весь в пятнах копоти,
ухмылявшихся с кирпичной кладки. Была здесь и описанная женщиной мертвая собака,
которая, казалось, спала, если бы не
отсутствие у животного половины черепа. Где-то здесь, если только верить Норме,
был и тот самый демон, которого искал
Гарри - застенчивый, но полный благородной ярости Ча-Чат.
По мнению Гарри, дом абсолютно не подходил для пребывавшего в бездне
скорби Ча-Чата. Суждение о том, что
инфернальному племени уготован мерзкий удел - что-то вроде жилища из льда и
экскрементов - всего лишь христианская
пропаганда. Беглому демону гораздо больше пристало закусывать водку личинками
мух в хорошем отеле, вроде "УолдорфАстории",
чем скрываться в таком убожестве.
К слепой провидице Гарри привело отчаяние обнаружить Ча-Чата
традиционными способами. По правде говоря,
именно он был виноват в недоступности демона. Частые встречи с Бездной и ее
обитателями так и не помогли ему понять,
что Ад - искусный мастер по части обмана. Почему он поверил в человека,
появившегося в поле зрения как раз в тот
момент, когда он направил ствол пистолета на Ча-Чата? Человека, ставшего облаком
вонючего дыма, как только
удовлетворенный ложным маневром демон исчез...
Теперь, спустя почти три недели напрасных поисков, на Нью-Йорк снизошло
Рождество - время благодати и
самоубийств. Толпы народа на улицах, воздух обжигает, словно соль - рану, Маммон
торжествует. Более подходящей сцены
для игр Ча-Чата не может се6е представить даже самое изощренное воображение.
Гарри должен был найти демона как
можно быстрее - пока тот не успел натворить бед - и вернуть его обратно в ту
яму, откуда он появился. В крайнем случае
Гарри мог использовать Связывающее Заклинание, которое в свое время доверил ему
низложенный отец Гесс. Бывший
священник снабдил сакральные фразы столь прямолинейным предостережением, что
Гарри даже не рискнул записать их.
Теперь уж - как придется.
Похоже, внутри дома на Райд-стрит было холоднее, чем снаружи. Гарри
ощутил цепкие пальцы холода,
проникавшие сквозь две пары носок и заставлявшие ноги неметь. Он был уже на
втором этаже, когда внезапно услышал
чей-то вздох. Гарри обернулся в полной уверенности, что увидит стоящего за
плечом Ча-Чата. Но нет. Вместо этого он
разглядел молодую женщину в конце коридора. Ее полные черты выдавали
пуэрториканское происхождение. Это, как и то,
что женщина была на позднем сроке беременности, Гарри отметил уже мельком,
поспешно сбегая с лестницы.
Слыша, как девушка спускается с лестницы, Гарри подумал о том, что Норма
ошиблась. Будь здесь Ча-Чат, он
никогда не упустил бы такой прекрасной юной жертвы. А значит, демона здесь не
было.
Поэтому поиски в оставшейся части Манхеттена определенно теряли смысл.
За день до описываемых событий с Эдди Акселем приключилось нечто
странное. Все началось когда Эдди,
пошатываясь, вышел из своего любимого бара, расположенного в шести кварталах от
бакалейного магазинчика, которым он
владел. Эдди был пьян и счастлив - и на то была причина. Сегодня ему исполнилось
55. За эти годы он был три раза женат,
имел четырех законных детей и целую кучу внебрачных ублюдков. Кроме того - а
может это и было самым главным - он
сделал "Собственность Акселя" высокодоходным предприятием. Мир воистину был
прекрасен.
Но господи, как было холодно! В ночь, подобную наступлению второго
Ледникового периода, поймать такси не
было никакого шанса. Эдди был вынужден идти домой пешком. Он прошел, наверное, с
пол-квартала, когда - чудо из чудес
- с ним поравнялось такси. Эдди спешно остановил машину, с облегчением
ввалившись внутрь салона. И - добро
пожаловать в Сумеречную Зону!
Во-первых, водитель знал его имя.
"Домой, мистер Аксель?" - спросил он. Эдди не стал задавать встречный
вопрос водителю. Он просто пробормотал
"Да", предположив что происходящее - не более чем розыгрыш в день его рождения.
И автор шутки до сих пор сидит в баре.
Может быть, постепенно отключаясь. А может, давно спит, мертвецки пьяный. Как бы
там ни было, единственное, что его
сейчас интересовало - машина проезжала на приличной скорости улицы, которые он
не узнавал. Эдди стряхнул
нахлынувшую дремоту. Без сомнений, это был пригород - место, от которого он
старался держаться подальше. Его район
был на порядок респектабельнее, с приличными магазинами. Эдди не принимал упадок
городского дна, где лавочка
горделиво предлагала пирсинг, безболезненный и наоборот. А в дверях ее,
подбоченясь, стоял подозрительного вида юноша.
"Мы не туда едем, " - сообщил Эдди, постучав в перегородку между салоном
и кабиной водителя. Ни объяснений,
ни извинений не последовало. Между тем, свернув к реке, машина поравнялась с
каким-то складом, и поездка была
окончена. "Здесь вам выходить, " - сказал шофер. Эдди не стал дожидаться более
ясного указания освободить машину.
Когда он наконец выбрался, таксист указал ему на скрытое во мраке пустое место
между двумя складскими зданиями. "Она
ждет тебя, " - с этими словами водитель уехал. Эдди оставалось продолжать свой
путь в полном одиночестве.
Здравый рассудок подсказывал как можно скорее повернуть назад, но именно
в этот момент его взгляд остановился
на необычном для глаз зрелище. Это была Она - женщина, о которой говорил таксист
- и она была самым толстым
созданием, которое Эдди доводилось когда-либо видеть. Подбородков у нее было
больше, чем пальцев на руках, а жир,
угрожающе распиравший легкое летнее платье, которое она носила, несмотря на
мороз, истекал потом.
"Эдди, " - произнесла она. Сегодня, казалось, все знали его имя. Женщина
приблизилась к нему, и одновременно
задвигались складки жира вокруг ее тела.
"Кто ты?" - собирался спросить Эдди, но слова замерли у него на губах,
когда он понял, что ноги толстухи не
касаются земли. Она парила в воздухе.
Если бы Эдди был хоть немного трезвее, он бы не стал задавать лишних
вопросов, а повернувшись, убежал. Но
алкоголь в крови замедлял реакцию. И Эдди остался.
"Эдди, " - повторила она. "Дорогой Эдди. У меня для тебя две новости -
хорошая и плохая. С какой начнем?"
На минуту Эдди задумался, потом заключил: "С хорошей".
"Завтра ты умрешь, " - прозвучало в ответ. На лице женщины появилась
жестяная улыбка.
"Это хорошо?" - поинтересовался Эдди.
"Рай ждет твою бессмертную душу..." - прошептала женщина - "Разве это не
счастье?"
" Какая же в таком случае плохая новость?"
Она просунула обрубки пальцев в щель между трясущейся грудью. Не обращая
внимания на жалобный визг,
женщина извлекла из жирного убежища источник звука. Это было нечто среднее между
скользким геконом и больной
крысой, обладая при этом худшими особенностями обеих тварей. Существо отчаянно
скребло лапками в воздухе, в то время
как державшая его женщина вновь обратилась к Эдди. "Это, " - сказала она - " И
есть твоя бессмертная душа."
Эдди подумал о том, что женщина права. Новость не из лучших.
"Точно, " - подтвердила она его мысли. " Жалкий вид, не правда ли?"
Вынутая душа корчилась и извивалась. "Она истощена. Она слаба. И вообще,
готова прекратить свое
существование. А все почему?" Женщина не стала ждать ответа Эдди: "Слишком мало
хороших поступков".
Зубы Эдди начали стучать. "И что я теперь должен делать?" - спросил он.
"Воспользуйся моментом. Ты должен компенсировать жизнь, полную
излишеств".
"Я не понимаю..."
"Завтра ты должен превратить "Собственность Акселя" в "Цитадель
Милосердия". И тогда, возможно, твоя
худосочная душа соединится с плотью".
Эдди заметил, что женщина понемногу начала подниматься выше. В темноте
зазвучала очень печальная музыка.
Тихие звуки словно обволакивали женщину, в то время как она постепенно сливалась
с тьмой.
К тому времени, как Гарри вышел на улицу, он уже забыл о девушке. Что ж,
оставалась мертвая собака. Не
располагая особым выбором, он поплелся к дверям квартиры Нормы Пейн, скорее
избегая одиночества, чем в надежде
получить удовольствие от разговора о ее ошибке.
"Я никогда не ошибаюсь, " - заявила Норма, перекрывая шум пяти
телевизоров и нескольких радиоприемников,
работавших в ее квартире непрерывно. По ее утвеждению, такая какофония была
единственно верным способом удержать
представителей мира духов, постоянно стремящихся проникнуть на ее территорию:
шум повергал их в уныние.
"Я вижу силу в доме на Райд-стрит, " - сказала она Гарри "Уверена в этом,
как в собственном дерьме".
Гарри собрался оспорить это утверждение, как вдруг изображение на экране
одного из телевизоров привлекло его
внимание. Позади диктора, на картинке, репортер стоял возле магазина (
"Собственность Акселя" - прочитал Гарри).
Полицейские и санитары грузили в машины мешки с человеческими телами.
"Что там?" - требовательно спросила Норма.
"Похоже на взрыв бомбы" - ответил Гарри, пытаясь расслышать голос диктора
сквозь мешанину других
телеканалов.
"Сделай погромче, " - попросила Норма - "Мне нравятся катастрофы".
Но причиной разрушений и жертв, как оказалось, была не бомба, а массовое
побоище. Драка началась утром в
упаковочном отделе бакалейного магазина, и никто толком не знал, по какой
причине с быстротой молнии она переросла в
тотальную кровавую бойню. По самым скромным подсчетам, смертельный урожай собрал
около тридцати жизней, а
раненых было вдвое больше. Репортер, пытавшийся объяснить инцидент спонтанной
вспышкой насилия, навел Гарри на
ужасное подозрение.
"Ча-Чат..." - пробормотал он.
Несмотря на шум, сотрясавший маленькую комнату, Норма услышала его слова.
"Почему ты так уверен?" -
спросила она.
Гарри не ответил. Он внимательно слушал рассказ репортера о событиях,
пытаясь определить местонахождение
"Собственности Акселя". Его старания увенчались успехом. Третья Авеню, между 94ой
и 95-ой.
"Не падай духом, " - сказал он Норме и оставил провидицу наедине с ее
бренди и сплетнями.
Линда вернулась в дом на Райд-стрит в последней надежде найти здесь Боло.
Он был, руководствуясь расчетами
Линды, наиболее вероятным кандидатом в отцы ребенку, которого она вынашивала.
Конечно, были в то время в ее жизни и
другие мужчины. Странные мужчины, чьи глаза сияли золотом при подходящем
освещении. Мужчины с радостными
улыбками. Но присутствия Боло в доме не ощущалось, и она прекрасно понимала, что
осталась одна - одинешенька.
Единственное, на что Линда могла еще сделать - это лечь прямо здесь и умереть.
Впрочем, здесь и так была смерть. Даже
два ее вида. Во-первых, здесь был тот мертвый покой, о котором она молилась
еженощно. Заснуть и разрешить холоду шаг
за шагом охватывать ее. Была здесь и другая смерть, которую она внезапно
почувствовала, когда усталость уже помутила ее
рассудок. Смерть, не оставлявшая никакой надежды на будущее. Смерть, которую
принес человек в сером костюме, чье
лицо напоминало полузнакомый лик какого-то святого. А через момент - стену с
гниющей штукатуркой.
Прося мимоходом милостыню, она брела в направлении Таймс-сквер. Здесь, в
толпе людей, она временно
чувствовала себя в безопасности. Зайдя в маленькую закусочную, Линда заказала
омлет и кофе, рассчитывая, что собранные
деньги покроют расходы на заказ. Еда потревожила плод внутри нее. Она
почувствовала, как ребенок заворочался на
границе сна и бодрствования. Линда подумала, что может быть, стоило бороться
еще. Не ради себя - ради ребенка. Она не
спешила вставать из-за столика, размышляя над проблемой до тех пор, пока
владелец кафе ворчливо не выставил ее обратно
на улицу.
Было заполдень, и погода портилась. Где-то рядом женщина пела на
итальянском какую-то трагическую арию.
Сдерживая подступающие слезы, Линда отвернулась от боли, которой была наполнена
песня, и пошла куда глаза глядят.
Когда толпа проглотила ее, человек в сером костюме выскользнул из кучки людей,
собравшихся на углу послушать пение
оперной дивы. С присущей молодости целеустремленностью он оставил зевак, будучи
уверенным, что не упустит
намеченную цель. Марчетти жалел о пропущенном шоу. Он обожал арии. Хриплый
женский голос, утонувший в спиртном,
напоминал о живых полутонах скромности его намеченной жертвы. Идеальный памятник
ее несовершенства делал
искусство Верди смехотворным, без всякого намека на превосходство. И все же он
еще вернется сюда, когда с тварью будет
покончено. Недолгое удовольствие от услышанного впервые за много месяцев вызвало
слезы на его глазах. Ему хотелось
рыдать.
Гарри стоял на Третей авеню и наблюдал за народом, столпившимся возле
"Собственности Акселя". Любопытные
собирались сотнями в холоде опускающейся ночи, в надежде не пропустить зрелище.
Разочарованных не было. Трупы
продолжали выносить до сих пор - пакетов и мешков не хватало, чьи-то останки
нашли последний приют в обычном ведре.
"Кто-нибудь видел, что здесь произошло?" - попытался узнать Гарри у
стоявших зевак.
Лицо обернувшегося мужчины раскраснелось от мороза. "Парень, который
прославил это место, просто выявил его
суть, " - сказал он, усмехаясь собственной нелепости. "И лавочка превратилась в
гребаное болото. Многие погибли в давке".
Это мнение тут же было оспорено рядом других - у каждого имелась своя
версия случившегося.
Гарри был готов попытаться отделить действительность от вымысла, когда
внимание привлек разговор справа от
него. Мальчишка девяти или десяти лет приставал к своему другу.
"Ты почувствовал, как она пахнет?" - допытывался он. Друг энергично
кивал. "Жиром, правда?" - заключал первый.
"Дерьмо и то лучше пахнет, " - подытоживал второй, и парочка заходилась
заговорщицким хохотом.
Гарри посмотрел на объект их веселья. Огромная толстая женщина пристально
наблюдала сцену разрушения
крохотными блестящими глазками. Гарри забыл о вопросах, которые собирался задать
зевакам. Единственное, что он сейчас
сознавал так же ясно, как вчерашний день - порождения ада снизошли к его
стараниям. Это не были известные ему
заклятья, ни даже демонстрация явлений - только их тонкий аромат. Запах жженого
волоса, смешанный с вонью
разложившегося на солнце тухлого мяса. Не обращая внимания на разговоры вокруг
него, Гарри направился к женщине.
Она почувствовала его приближение, и складки жира на ее шее пошли
морщинами, когда она повернулась, чтобы
посмотреть на него. Теперь Гарри не сомневался, что перед ним Ча-Чат. В
доказательство подобной догадки демон пустился
в бегство. Его конечности и жирные ягодицы при каждом прыжке выделывали безумное
фанданго. К тому времени, как
Гарри проложил свой путь сквозь толпу, демон уже заворачивал за угол 95-ой. Но
украденное им тело не было
приспособлено для гонки, и Гарри быстро сократил расстояние между ними. В
нескольких местах улица не освещалась, и
когда он наконец схватил демона, то услышал рвущийся звук. На пару секунд мрак
скрыл от него омерзительную
действительность, которую он осознал позже - каким-то образом Ча-Чат освободился
от узурпированной эктоплазмы,
которая теперь таяла в руках Гарри, как перезревший сыр. Сбросив бремя плоти,
демон улизнул - скользкий и эфемерный,
как несбывшаяся надежда. Гарри с отвращением отбросил комок грязи и продолжил
погоню, пустив в ход Заклинание,
которому его обучил отец Гесс.
Внезапно Ча-Чат прервал бегство и развернулся к Гарри. Глаза демона
видели все пути, кроме господних. Широко
открытый рот попытался рассмеяться. Раздался звук, словно кто-то блевал в шахту
лифта.
"Слова, ДэМор?" - сказал он, откровенно потешаясь над заклинаниями Гесса.
"Ты думаешь, меня могут остановить
слова?"
"Нет, " - отрезал Гарри и пробил дыру в животе Ча-Чата, прежде чем
многочисленные глаза демона заметили
пистолет.
"Ублюдок!" - взвыл Ча-Чат - "Жалкий пидор!" И упал на землю. Кровь цвета
мочи толчками вытекала из раны.
Гарри подошел к телу. Было практически невозможно прикончить с помощью обычной
пули демона уровня Ча-Чата, но
даже шрам от нее был достаточным позором среди его племени. Еще один мог быть
непереносимым.
"Не надо, " - умолял демон, когда Гарри направил ствол в голову чудовища.
"Только не в лицо".
"Дай мне вескую причину, чтобы я не делал это".
"Пули тебе еще пригодятся, " - прозвучал ответ.
Гарри ждал, что демон будет торговаться или угрожать, и от этих слов
немного опешил.
"Кое-что произойдет сегодня, ДэМор, " - продолжал Ча-Чат. Кровь,
собравшаяся вокруг его тела помутнела и стала
похожа на расплавленный воск. "Кое-что похуже меня..."
"Назови, " - потребовал Гарри.
Демон усмехнулся. "Кто знает. Сейчас странное время года, не правда ли?
Долгие ночи. Ясное небо. Такое время
идеально подходит для порождений, ты не находишь?"
"Ты это о чем?" - Гарри прижал ствол к носу Ча-Чата.
"А ты молодец, ДэМор, " - заметил демон укоризненно - "Ты знаешь это?"
"Отвечай".
Глаза твари потемнели, а лицо, казалось, расплылось.
"К югу отсюда..." - ответил он. "Отель..." Тембр его голоса становился
тоньше, а черты лица совсем потеряли
четкость. Палец Гарри на спусковом крючке задрожал от нетерпения проделать в
чертовой твари дыру, которая бы навсегда
отбила ей вкус к жизни, но она продолжала говорить , и Гарри не смог позволить
себе прервать ее голос. " Между Шестой...
Шестой и Бродвеем...". Теперь голос стал бесспорно женским. "Голубые
занавески..." - бормотала она, - "Я вижу голубые
занавески". Произнося эти слова, остатки настоящей внешности демона исчезли, и
внезапно он превратился в Норму,
истекающую кровью на обочине у ног Гарри.
"Ты же не застрелишь пожилую даму?" - пропищал голос.
Наваждение длилось всего несколько секунд, но замешательства Гарри
хватило Ча-Чату, чтобы перейти от одной
сущности к другой и улизнуть. Второй раз за этот месяц Гарри упустил демона.
И, делая неприятность совсем уж гадкой, повалил снег.
Маленький отель, описанный Ча-Чатом, знавал лучшие времена. Даже
светильник, горевший в вестибюле,
казалось, корчился в предсмертных судорогах. За конторкой никого не было. Гарри
было направился к лестнице, как вдруг
молодой парень с гладко выбритой яйцеобразной головой, украшенной единственным
кокетливым завитком волос,
приглаженным к черепу, выступил из темноты и схватил его за руку.
"Здесь никого нет, " - сообщил он Гарри.
В более благоприятный день Гарри с наслаждением раздавил бы такое яйцо
голыми руками. Но сегодня это было
еще не самым худшим. Поэтому он просто сказал: "Отлично. Тогда я поищу другой
отель". Кокетливый Завиток, судя по
всему, успокоился. Сжимавшая рука ослабла. В следующее мгновение Гарри нащупал
пистолет и со всей силы врезал им по
подбородку Кокетливого Завитка. Целая гамма чувств отразилась на лице юноши в
тот момент, когда он, плюясь кровью,
отлетел к стене. Поднимаясь по лестнице, Гарри услышал внизу рев юноши:
"Дариус!".
Крики и звук борьбы не вызвали никакой реакции из комнат отеля. Похоже,
он пустовал. Гарри начал
догадываться, что отель предназначался для других целей, далеких от
традиционного гостеприимства.
А потом дверь в конце коридора открылась, и самые худшие опасения
подтвердились. На пороге комнаты стоял
мужчина в сером костюме, сдиравший с рук пару окровавленных хирургических
перчаток. Гарри он показался смутно
знакомым. Чувство "дежа вю" начало мучить его с того момента, как Кокетливый
Завиток выкрикнул имя своего хозяина.
Им был Дариус Марчетти, также известный, как Жестянщик. Один из упоминаемого
только шепотом ордена ТеологовУбийц,
которые подчинялись или Риму, или Аду, или обоим сразу.
"ДэМор..." - произнес он.
Гарри попытался бороться с желанием ограничиться неприятными
воспоминаниями и покинуть отель.
"Что произошло здесь?" - требовательно спросил он, делая шаг в
направлении открытой двери.
"Не твое дело, " - предупредил Жестянщик. "Пожалуйста, не подходи ближе".
В маленькой комнате горели свечи, и в их щедрых отблесках Гарри увидел
тела, лежащие на разобранной постели.
Женщина с Райд-стрит и ее плод. Обоих разделали с поистине римской
аккуратностью.
"Она не причем, " - сказал Марчетти, не слишком смущенный тем, что Гарри
увидел результаты его работы. "Все,
что мне было нужно - ребенок".
"И кем он был?" - поинтересовался Гарри - "Демоном?"
Марчетти пожал плечами: "Мы никогда не узнаем... Но в это время года
обычно находится что-нибудь, что
пытается пробраться через рубеж между мирами. И мы должны, скорее, заботиться о
безопасности, чем сожалеть. Кроме
того, есть некоторые люди - а я причисляю к ним и себя - которые верят в излишек
Мессий..."
"Мессий?" - переспросил Гарри. Он еще раз взглянул на тощее тельце
ребенка.
"Я подозреваю, в нем была Сила, " - пояснил Марчетти - "Но теперь она в
любом случае ушла. Будь благодарен,
ДэМор. Твой мир не готов к Откровению".
Он взглянул через плечо Гарри на юношу, поднимавшегося по ступенькам.
"Патриций, будь так добр, подгони
машину. Я опаздываю на мессу."
Он швырнул перчатки на кровать.
"Ты не вне закона, " - заявил Гарри.
"Ой, пожалуйста" - взмолился Жестянщик. "Хватит молоть чепуху. Уже
слишком поздно - ночь на дворе".
Гарри почувствовал острую боль в основании шеи и побежавший между лопаток
ручеек теплой крови.
"Патриций считает, что тебе пора домой, ДэМор. И я, вобщем-то, тоже так
считаю".
Нож вдавился в шею немного глубже.
"Без проблем?" - спросил Марчетти.
"Без проблем..." - выдавил Гарри.
"Он был здесь, " - заметила Норма, когда Гарри вернулся в ее квартиру.
"Кто?"
"Эдди Аксель из "Собственности Акселя". Он прошел через все и стал
чистым, как ясный свет".
"Он мертв?"
"Конечно, мертв. Он покончил с собой в подвале. Спрашивал меня, не видела
ли я его душу".
"А что ответила ты?"
"Я всего лишь телефонист, Гарри. Всего лишь соединяю. Я не претендую на
понимание метафизики". Она взяла
бутылку бренди, которую Гарри предусмотрительно поставил на стол возле ее
кресла. "Как мило с твоей стороны, " - сказала
она - "Присядь. Выпей со мной".
"В другой раз, Норма. Сегодня я слишком устал".
Он направился к двери. "Да, кстати, " - вспомнил он - "Ты была права. На
Райд-стрит действительно кое-что было".
"И где оно сейчас?"
"Ушло...Домой."
"А Ча-Чат?"
"Все еще где-то там. Во Дворце Скверны."
"Манхеттен видел и хуже, Гарри"
Такой факт был слабым утешением, однако Гарри пробормотал об этом, уже
закрыв за собой дверь.
А снег все валил и валил.
Он стоял на крыльце и глядел на снежинки, танцующие в призрачном свете
уличных фонарей. Он вспомнил где-то
прочитанное - между ними никогда не найти двух одинаковых. Если такая
изысканность свойственна обычной метели, что
уж тогда удивляться происходящим событиям, носящим такие непредсказуемые
обличия.
Он размышлял о том, что каждый момент сегодняшнего дня был похож на
аттракцион - положить голову прямо в
пасть вьюги. И он должен был наслаждаться каждой минутой, что бы не происходило,
сознавая, что между морозными
сумерками и рассветом есть бесчисленное множество существ - слепых, быть может
диких и голодных - но в конечном
итоге жадно стремящихся быть рожденными.
Клайв БАРКЕР
СТРАХ
Страх - вот та тема, в которой большинство из нас находит истинное
удовольствие, прямо-таки какое-то
болезненное наслаждение. Прислушайтесь к разговорам двух совершенно незнакомых
людей в купе поезда, в приемной
учреждения или в другом подобном месте: о чем бы ни велась беседа - о положении
в стране, растущем числе жертв
автомобильных катастроф или дороговизне лечения зубов, собеседники то и дело
касаются этой наболевшей темы, а если
убрать из разговора иносказания, намеки и метафоры, окажется, что в центре
внимания неизменно находится страх. И даже
рассуждая о природе божественного начала или о бессмертии души, мы с готовностью
перескакиваем на проблему
человеческих страданий, смакуя их, набрасываясь на них так, как изголодавшийся
набрасывается на полное до краев,
дымящееся блюдо. Страдания, страх - вот о чем так и тянет поговорить собравшихся
неважно где: в пивной или на научном
семинаре; точно так же язык во рту так и тянется к больному зубу.
Еще в университете Стивен Грейс напрактиковался в этом предмете - страхе
человеческом, причем не
ограничиваясь рассуждениями, а тщательнейшим образом анализируя природу явления,
препарируя каждую нервную
клетку собственного тела, докапываясь до глубинной сути самых затаенных страхов.
Преуспел он в этом благодаря весьма достойному наставнику по имени Куэйд.
В то время университеты Англии охватило повальное увлечение различного
рода гуру: молодые люди обоих полов
лихорадочно искали себе пастыря, неважно, с Востока или с Запада, чтобы, словно
ягнята, слепо следовать, куда тот укажет.
Стив Грейс не был исключением. К несчастью, его "мессией" оказался именно Куэйд.
Познакомились они в студенческой
забегаловке.
- Меня зовут Куэйд, - без лишних церемоний представился Стиву парень,
оказавшийся рядом с ним за стойкой
бара, - а ты, если не ошибаюсь...
- Стив Грейс.
- Точно. С отделения этики, верно?
- Верно.
- Вот только что-то я тебя не видел на остальных лекциях и семинарах
факультета философии...
- А я с филологического, с отделения английской литературы. Как ты,
должно быть, знаешь, мы ежегодно
выбираем какой-нибудь дополнительный предмет. Мне предложили древнескандинавские
языки, но это было бы уж
слитком.
- И ты подался на этику...
- А что мне оставалось?
Куэйд заказал двойкой бренди. По его лицу нельзя было сказать, ч~о он
может себе позволить подобные напитки,
ну а уж Стив из-за двойного бренди выбился бы из бюджета на целую неделю. Куэйд
же, залпом осушив бокал, велел
повторить.
- А ты что будешь пить? - поинтересовался он у Стива, который мурыжил
полпинты уже теплого легкого пива,
надеясь растянуть его еще примерно на часок.
- Мне ничего не хочется.
- Брось.
- Серьезно, этого вполне достаточно.
- Тогда, - обратился Куэйд к бармену, - еще один бренди и пинту пива
моему приятелю.
Стив не стал возражать против такой щедрости. В конце концов, полторы
пинты пивка слегка развеют охватившую
его тоску накануне семинара по теме "Анализ проблем общества в произведениях
Чарльза Диккенса". Сама мысль о
предстоящем семинаре вызвала у него неодолимую зевоту.
- Интересно, - проговорил Стив, - почему никому не пришло в голову родить
диссертацию о пьянстве как одном из
видов общественной деятельности?
Куэйд задумчиво взглянул на свой бокал бренди, который тут же и осушил.
- Или как о способе забыться... - заметил он при этом.
Стив окинул взглядом новом знакомого. Выл он лет на пять старше самого
Стива, которому недавно исполнилось
двадцать. Одежда Куэйда представляла собой довольно забавный коктейль: сильно
поношенные кроссовки и брюки из
плиса плохо сочетались с дорогой кожаной черной курткой поверх когда-то
белоснежной, а теперь грязновато-серой
рубашки, свисавшей с его худющих, костлявых плеч. Его продолговатое лицо
"украшали" массивные очки, за стеклами
которых малюсенькие зрачки едва выделялись на молочно-белом фоне глазных яблок.
- Полные, почти негритянские губы
были также бледными, сухими, одним словом, не из тех, что называют чувственными.
- Все это дополняли светлые, давно
не мытые волосы.
Он напоминает мелкого торговца наркотиками из Голландии, которых
развелось полным-полно, решил Стив.
В отличие от подавляющего большинства студентов, Куэйд не носил значков,
удостоверяющих принадлежность к
одной из многочисленных и разношерстных организаций: сексуальным меньшинствам,
участникам кампании в защиту
китов, нацистам-вегетарианцам и тому подобным. Так кто же он такой, черт
побери?!
- Лучше бы ты выбрал древнескандинавские языки, - тем временем заметил
Куэйд.
- Это еще с какой стати?
- А там не заставляют даже писать курсовых работ.
Это для Стива было новостью. Куэйд продолжал:
- И отметок не ставят. Зачеты принимают, подбрасывая монетку: выпал орел
- значит, сдал, решка - приходи в
другой раз.
Теперь до Стива, наконец, дошло, что Куэйд шутить изволит. Он выдавил
смешок, в то время как физиономия
самом Куэйда оставалась бесстрастной.
- И все-таки древнескандинавские языки тебе бы больше подошли, -
продолжал он. - Да и кого интересует этика в
наше время? Епископ Беркли, Платон и остальная дребедень... Все это - дерьмо
собачье.
- Совершенно справедливо.
- Я за тобой понаблюдал на лекциях...
Это уже интересно, подумал Стив.
- Ты никогда не пишешь конспектов?
- Никогда.
- На это я и обратил внимание... Отсюда вывод: либо ты целиком
полагаешься на собственную память, либо тебе
вся эта муть просто-напросто до фени.
- Ни то, ни другое. Конспекты меня жутко утомляют, вот и все.
Усмехнувшись, Куэйд извлек пачку дешевых сигарет. Еще одна
несообразность, подумал Стив. Если уж курить, то
что-нибудь приличное - "Голуаз" или "Кэмел", либо уж не курить вообще.
- Настоящей философии здесь не обучишься, - с непоколебимой убежденностью
проговорил Куэйд.
- В самом деле?
- Конечно. Нас пичкают Платоном, Бентамом и прочей ахинеей; настоящий же
анализ полностью игнорируется.
Все, что нам преподают, конечно, очень правильно, но это ведь совсем не то, что
нужно. Истинная философия, Стивен, чемто
напоминает зверя, дикого, необузданного зверя. Ты со мной согласен?
- Что-то я, честно говоря, не понял. Какого зверя?
- Дикого, Стив, дикого. Который может укусить.
Внезапно Куэйд как-то лукаво-хитровато усмехнулся.
- Да, может укусить, - повторил он с видимым наслаждением.
Подобная метафора была выше понимания Стива, но тем не менее он согласно
кивнул.
- По-моему, предмет этот для нас - настоящая пытка. - Мысль о
подвергающихся пытке студентах, очевидно,
чрезвычайно понравилась Куэйду. - И это правильно, если бы только философию
преподавали здесь иначе: без этого
псевдонаучного словоблудия с единственной целью скрыть от нас истинную суть
вещей.
- И как же, по-твоему, следует преподавать философию?
Стиву больше уже не казалось, что Куэйд шутит: напротив, он выглядел
очень серьезным. Его и без того
маленькие зрачки сузились до размеров булавочной головки.
- Взять нас за руку и подвести к этому дикому зверю вплотную, чтобы его
погладить, приласкать, покормить его...
Ты со мной согласен, Стивен?
- Хм... Да что это за зверь такой?
Непонимание Стива, похоже, слегка раздражало Куэйда, тем не менее он
терпеливо продолжал:
- Я говорю о предмете всякой философии, Стивен, если, конечно, она
стоящая. Предмет этот - страх, в основе
которого лежит прежде всего неизвестность. Люди пугаются того, чего не знают.
Вот, например, стоишь ты в темноте перед
закрытой дверью. То, что находится за ней, тебе внушает страх...
Стив воочию представил себя во тьме, перед закрытой дверью. Он наконец-то
начал понимать, к чему клонит
Куэйд: все его столь запутанные рассуждения о философии были лишь прелюдией к
разговору о главном - о страхе.
- Вот что должно интересовать нас прежде всего: то, что лежит в глубинах
нашей психики, - продолжал Куэйд. -
Игнорируя это, мы рискуем...
Внезапно Куэйд запнулся: красноречие оставило его.
- Рискуем - что?
Куэйд уставился в опустевший стакан, вероятно, желая его наполнить снова.
- Хочешь повторить? - спросил его Стив, в глубине души стремясь услышать
отрицательный ответ. Вместо этого
Куэйд переспросил:
- Чем мы рискуем? Ну, по-моему, если мы сами не пойдем зверю навстречу,
если его не разыщем и не приласкаем,
тогда...
Стив ощутил, что наступил кульминационный момент разговора.
- Тогда, - закончил Куэйд, - зверь рано или поздно сам придет за нами,
где бы от него не прятались.
Страх - вот та тема, что неизменно доставляет нам какое-то болезненное
наслаждение. Если, конечно, речь идет о
чужом страхе.
В последующие две недели Стив ненавязчиво навел кое-какие справки о
философствующем мистере Куэйде, и вот
что выяснил.
Знали его лишь по фамилии, имя же никому не было известно.
Точно так же никто точно не знал, сколько ему лет, и только одна из
секретарш считала, что Куэйду уже за
тридцать, что весьма удивило Стивена.
Та же секретарша слыхала от самого Куэйда, что родители его умерли, но
почему-то полагала, что их убили.
Больше никаких сведений о Куэйде собрать не удалось.
- Я твой должник за выпивку, - произнес Стив, дотрагиваясь до плеча
Куэйда. Тот дернулся от неожиданности и
обернулся. - Бренди, как и в прошлый раз? - поинтересовался Стив.
- Да, благодарю.
- Что, напугал тебя, подкравшись незаметно? - осведомился Стив после
того, как заказал напитки.
- Да нет, просто я что-то задумался.
- А мне казалось, что это перманентное состояние философов...
Стив сам не мог понять, почему его вновь потянуло к парню не только на
десять лет старше его, но и явно
принадлежащему к другой весовой категории, разумеется, в интеллектуальном
смысле. Скорее всего, их прошлая беседа
лишила Стива душевного равновесия, в особенности рассуждения Куэйда о диком
звере, и теперь он жаждал продолжения.
Интересно, какие еще метафоры изобретет Куэйд, что нового он скажет о бездаряхпреподавателях,
калечащих студентов?
С другой стороны, Куэйд на роль гуру не тянул, главным образом из-за его
цинизма и неопределенности
собственных концепций, если таковые вообще существовали. Определенно было только
то, что его взгляды - философские,
религиозные или политические - не составляли целостной системы, да он в ней
попросту не нуждался.
И тем не менее, у Куэйда было собственное мировоззрение, с изрядной долей
чувства юмора (хотя он и смеялся
крайне редко). Окружающих он считал ягнятами, которые только и делали, что
искали себе пастуха, а все те, кто
претендовал на эту роль, были, по его убеждению, шарлатанами. Все, что лежало за
пределами загона для ягнят, внушало
им непреодолимый, парализующий ужас, который и есть одна-единственная в этом
мире истина, не подлежащая сомнению.
Интеллектуальное высокомерие Куэйда доходило до смешного, но Стиву вскоре
начала нравиться та легкость, с
которой его новый знакомый вдребезги разбивал устоявшиеся, казавшиеся
незыблемыми догмы. Иногда, правда, его
раздражали убийственные аргументы Куэйда против тех или иных непререкаемых для
Стива истин, однако после
нескольких недель общения с Куэйдом его всеразрушающий нигилизм вырос в глазах
Стивена до высшего проявления
свободы человеческого духа.
Воистину для Куэйда не существовало ничего святого. Родина, семья, вера,
закон - все это было для него не просто
пустыми словами, но и насквозь фальшивыми понятиями, сковывающими, удушающими
человека. Страх - вот
единственная реальность, имеющая смысл.
- Я боюсь, ты боишься, мы боимся, он, она, оно боится... - говаривал
Куэйд. - Ни одно живое существо не может
избежать ощущения страха, от которого сердце замирает.
Любимым оппонентом Куэйда в философских спорах была студентка филфака по
имени Черил Фромм. Любимой
потому, что "железные" аргументы Куэйда неизменно доводили ее до белого каления.
Стив обожал наблюдать со стороны за
поединками "не на жизнь, а на смерть" между его приятелем-мизантропом и
"патологической оптимисткой", как Куэйд
называл Черил.
- Дерьмо все это, - говорила она, когда их спор достигал точки кипения. -
Да мне плевать, что ты трясешься как
осиновый лист, что ты боишься собственной тени. Главное, что я сама отлично себя
чувствую.
Вид ее подтверждал это на все сто. От поклонников у Черил Фромм отбоя не
было, но она умела расправляться с
ними с легкостью неимоверной.
- Все знают, что такое страх, - возражал ей Куэйд, уставившись на нее
своими молочно-белыми глазами, стремясь
(Стив это прекрасно понимал) поколебать ее непробиваемую убежденность.
- А вот и не все. Я, к примеру, не боюсь ни черта, ни дьявола.
- И никогда-никогда не испытывала страха? И по ночам кошмары не мучили?
- А с какой стати? Семья у меня замечательная, призраков в доме нет,
скелеты в чулане тоже не водятся. Да я даже
мяса не его, поэтому спокойно проезжаю мимо городской бойни. Еще раз говорю:
дерьмо все это. Я в самом деле не
испытываю никаких страхов, но это ведь не значит, что я не живу, не существую!
Глаза Куэйда напоминали в этот момент змеиные.
- Держу пари, ты своей самоуверенностью что-то скрываешь.
- Ага, ночные кошмары, что постоянно меня мучат.
- Не исключено, причем кошмары эти жуткие.
- Тогда валяй, поведай нам о них. А мы послушаем...
- Откуда же мне знать твои кошмары?
- В таком случае поведай о своих.
Куэйд заколебался.
- Видишь ли, - наконец проговорил он, - это предмет, не подлежащий
анализу.
- Не подлежит анализу моя задница! - отбрила его Черил. Стивен не смог
сдержать улыбки: анализировать задницу
Черил было занятием действительно глупейшим, скорее, следовало на нее молиться.
Куэйд, тем не менее, не сдавался:
- Мои страхи - мое личное дело, и в более широком контексте они лишены
смысла. Если хочешь, образы,
возникающие в моем мозгу, являются лишь отображением моего страха, своего рода
семантическими знаками,
передающими тот ужас, что и является глубинной сутью моей личности.
- У меня тоже возникают образы, - неожиданно встрял Стив. - Некоторые
эпизоды из детства. Они заставляют
меня задуматься о...
Стив запнулся, поняв, что чересчур разоткровенничался.
- Какие эпизоды? - уцепилась за него Черил. - Неприятные воспоминания,
да? Ну, например, как ты упал с
велосипеда или что-то в этом роде?
- Да, похоже на то, - кивнул Стив. - Временами подобные эпизоды
вспоминаются помимо моей воли, как бы
машинально, когда я ни о чем таком не думаю.
- Вот именно, - удовлетворенно хмыкнул Куэйд.
- Это есть у Фрейда, - заметила Черил.
- Чего-чего?
- Фрейд, Зигмунд Фрейд, - повторила Черил тоном, каким обычно говорят с
малыми детьми. - Ты, вероятно, о нем
слышал...
Куэйд скривился с нескрываемым презрением.
- Эдипов комплекс тут абсолютно не при чем. Страх, что таится в глубинах
человеческой души, присутствует там
задолго до того, как мы осознаем себя как личности. Зародыш в материнском чреве
ухе знает, что такое страх.
- Тебе это известно по собственному опыту? - подковырнула его Черил.
- Может быть, и так, - невозмутимо парировал Куэйд.
- Ну и как там, в материнском чреве?
Усмешка Куэйда словно говорила: "Я знаю кое-что такое, о чем ты и понятия
не имеешь".
Усмешка эта очень не понравилась Стиву: было в ней нечто зловещее,
предвещающее что-то такое фатальное.
- Трепач ты, только и всего, - подвела итог Черил, поднимаясь со стула и
глядя сверху вниз на Куэйда.
- Может, и в самом деле трепач, - согласился вдруг тот как истинный
джентльмен.
Довольно неожиданно все споры между ними прекратились.
Не было больше разговоров о ночных кошмарах и их глубинной сути. В
течение последующего месяца Стив видел
Куэйда крайне редко и неизменно в компании Черил Фромм, с которой тот был
подчеркнуто вежлив, даже уважителен. Он
даже перестал носить свой кожаный пиджак лишь потому, что, по ее словам, ей
отвратителен запах мертвых животных.
Столь внезапная и крутая перемена в их отношениях весьма озадачила Стивена, но
он в конце концов довольно
примитивным образом отнес ее на счет сексуальных мотивов. Сам Стивен
девственником не был, однако женщина
оставалась для него великой тайной матушки-природы, существом столь
противоречивым, что понять его не в силах
человеческих.
Он, безусловно, ревновал, хотя и сам себе не признавался в этом. Больше
всего его обижало то, что амурные дела не
оставляли Куэйду времени на общение с ним.
Но, как ни странно, Стивена не покидало ощущение того, что Куэйд вовсе не
влюбился в Черил, а стал к ней
"клеиться" из каких-то своих, одному ему известных соображений. И уж конечно не
из преклонения перед ее могучим
интеллектом... Каким-то шестым чувством Стив распознал в Черил Фромм будущую
жертву, слепо направляющуюся прямо
в силки, расставленные хитрым и безжалостным охотником. Однажды, спустя месяц,
Куэйд сам заговорил о Черил:
- А знаешь, она вегетарианка...
- Кто, Черил? - не сразу понял Стив.
- Ну, а то кто же?
- Конечно, знаю. Она ведь как-то раз сама про это говорила.
- Да, но речь идет не просто о причуде или преходящем увлечении. Это
прямо-таки какое-то помешательство: ее
воротит даже от запаха мяса, а мясников она ненавидит лютой ненавистью.
- В самом деле?
Стив никак не мог понять, к чему он клонит, зачем завел он этот разговор.
Куэйд тут же это прояснил:
- Страх, Стивен, страх - вот где собака зарыта.
- Ты хочешь сказать, она боится мяса?!
- Видишь ли, конкретные проявления страха очень индивидуальны. Что же
касается Черил, она действительно
боится мяса. Послушать ее, так вегетарианское питание - источник здоровья и
сбалансированном состояния организма.
Бред какой! Ну да ладно, я ее выведу на чистую воду...
- Куда-куда выведешь?
- Страх - вот в чем суть, Стивен, и я это докажу.
- Но ты... - Стив постарался, чтобы его тон, выражая обеспокоенность, не
прозвучал как обвинение. - Ты ведь не
намереваешься каким-то образом ей навредить?
- Навредить ей? - переспросил Куэйд. - Ни в коем разе. Я ее и пальцем не
трону, а если с ней что-то плохое и
произойдет, то причиной тому будет она сама.
Во взгляде Куэйда было что-то гипнотическое.
- Настало время, Стивен, научиться доверять друг другу, - продолжал
Куэйд, наклонившись к самому уху Стива. -
Видишь ли, строго между нами...
- Куэйд, я не хочу ничего слышать!
- Однажды я уже пытался объяснить тебе: необходимо пойти зверю
навстречу...
- К дьяволу твоего зверя, Куэйд! Мне все это не нравится, и я больше не
желаю тебя слушать!
Стив резко поднялся, не только чтобы положить конец беседе, но и стремясь
избавиться от парализующего взгляда
Куэйда.
- Мы же друзья, Стивен...
- И дальше что?
- Раз так, ты должен поступать так, как поступают друзья.
- Не понимаю, о чем ты.
- Молчание, Стивен, молчание. Ни слова никому про то, что я тебе сказал,
договорились?
Стив нехотя кивнул. В конце концов, это обещать он мог: с кем ему
поделиться причинами своей тревоги без риска
стать посмешищем?
Куэйд, удовлетворенно усмехнувшись, оставил Стива наедине с мыслью о том,
что он помимо своей вали вступил в
некое тайное общество с неизвестными ему целями. Куэйд заключил с ним договор,
который чрезвычайно беспокоил Стива.
В течение последующей недели он напрочь забросил учебу, лишь дважды
посетив университет, при этом двигаясь
украдкой, моля Бога, чтобы ему не повстречался Куэйд.
Предосторожности, однако, были излишними. Однажды он действительно
заметил Куэйда во внутреннем дворике,
но тот не обратил на Стива ни малейшем внимания, поглощенный оживленным
разговором с Черил Фромм, которая то и
дело закатывалась звонким хохотом. На ее месте он бы не вел себя столь
беззаботно наедине с Куэйдом, подумал Стив.
Ревность уже давно покинула его, вытесненная совсем иным чувством.
Стив, избегая лекций и оживленных университетских коридоров, имел
достаточно времени для размышлений.
Словно язык, что так и тянется к больному зубу, мысли его то и дело вертелись
вокруг одного предмета. А еще в памяти
частенько возникали картинки из детства.
В шесть лет Стив попал под автомобиль. Раны были не опасными, однако
вследствие контузии мальчик частично
потерял слух. То, что он внезапно оказался отрезанным, пусть и не совсем, от
окружающего мира стало настоящей пыткой,
тем более, что малыш не мог понять, за что ему такое наказание. Казалось, что
оно - навечно.
Совсем недавно его окружал мир, полный звуков, смеха, голосов, и вдруг он
оказался будто внутри громадного
аквариума, а вокруг плавают рыбы, нелепо улыбаясь и беззвучно разевая рты. Хуже
того: Стивена замучил звон в ушах,
временами переходивший в рев, а голову наполняли разнообразные неземные звуки,
свист и скрежет - отдаленное эхо
окружающего мира. Иногда же ему казалось, что голова вот-вот разлетится на
мелкие кусочки из-за работающей внутри,
грохочущей бетономешалки. В такие минуты он был на грани паники, не способный
что-либо воспринимать и тем более
соображать.
Но хуже всего было по ночам, когда невыносимый звон будил его в такой
уютной (раньше, до несчастного случая)
кроватке. Он в ужасе, покрытый липким, горячим потом, раскрывал глаза и, весь
дрожа, всматривался в темноту. Как часто
он молил хотя бы о недолгом облегчении, о тишине в раскалывающейся от звона
голове, уже и не надеясь когда-нибудь
снова услышать человеческие голоса, смех, все богатство звуков окружающего мира!
Он так был одинок в своем аквариуме...
Одиночество - вот начало, середина и конец его страха. Одиночество и
невыносимая какофония в голове. Душа его
превратилась в пленника глухого, страдающего тела.
Как смог малыш вынести такое? Иногда по ночам он рыдал, как ему казалось,
совершенно беззвучно. Тогда вбегали
в его комнату родители, зажигали свет и, конечно же, старались как-то помочь
ему, утешить его, вот только их
встревоженные, склонившиеся над ним лица напоминали ему морды огромных,
безобразных рыб, бесшумно разевающих
рты. В конце концов мать научилась успокаивать его, по крайней мере ее
прикосновения прогоняли охвативший мальчика
ужас.
Слух вернулся к нему внезапно, за неделю до седьмого дня рождения.
Вернулся он, конечно, не полностью, но и
это казалось чудом: он вернулся в мир, каким тот был раньше и вместе с тем
другим, полным новых звуков и новых красок.
Долгие месяцы мальчик вновь учился воспринимать этот мир, доверять своим
органам чувств. И долго еще он
просыпался по ночам, в страхе от раскалывающего голову звона и грохота.
Время от времени у него в ушах слегка звенело, из-за чего, например, Стив
был не в состоянии посещать с
одноклассниками рок-концерты. Слабая тугоухость осталась, но он ее едва замечал.
Однако он, конечно, ничего не забыл: ни охватывавшую его панику, ни
бетономешалку в голове. А еще страх
темноты и одиночества остался навсегда.
Но кто же не боится одиночества? Горького, безысходного одиночества?
Теперь у Стивена появился новый источник страха, бороться с которым
оказалась куда труднее. Этим источником
был Куэйд. Однажды, в пьяном недоумении, Стив разоткровенничался перед Куэйдом,
поведав ему о детстве, о глухоте и о
ночных кошмарах.
А значит, эта его слабость - первопричина его страха - была известна
Куэйду и, при случае, могла бы ему
послужить отличным оружием против Стивена. Возможно, именно поэтому Стив решил
воздержаться от разговора с Черил
(быть может, предостеречь ее), и уж конечно по этой причине он старался избегать
Куэйда.
Теперь у Стива не было сомнений относительно злобной сущности Куэйда,
запрятанной настолько глубоко, что
распознать ее было непросто.
Стив распознал. Наверно, за четыре месяца глухоты у него выработалась
привычка внимательно наблюдать за
людьми, подмечал каждый взгляд, усмешку, необычное выражение лица, каждый
мимолетный жест. По тысяче подобных
признаков он раскусил Куэйда, почти проникнув через лабиринт его души к самому
сокровенному.
Следующий этап проникновения в тайный мир Куэйда наступил лишь без малого
три с половиной месяца спустя,
когда начались летние каникулы, и студенты разъехались кто куда. Как обычно,
Стив решил поработать в отцовской
типографии. Рабочий день был долгим, труд изнуряющим физически, но после
утомительной учебы Стив в типографии понастоящему
отдыхал душой и, в первую очередь, головой.
Чувствовал он себя прекрасно, практически позабыв о Куэйде.
Вернулся Стив в университет в конце сентября, когда до начала занятий на
большинстве факультетов оставалась
неделя, студентов было еще мало, и в кампусе царила обычная для этого времени
атмосфера легкой меланхолии.
Стив заглянул в библиотеку отложить для себя несколько нужных книг, пока
другие школяры не наложили на них
лапы. Такая возможность была лишь в самом начале учебного года, сразу после
библиотечной инвентаризации, когда еще
все мало-мальски стоящие книги не успели растащить. Для Стивена тот год был
выпускным, и он задался целью
подготовиться к нему как следует. Неожиданно он услыхал знакомый голос:
- Ранняя пташка...
Стив оглянулся, встретившись с колючим взглядом Куэйда.
- Ты, Стивен, меня потряс.
- Чем же?
- Энтузиазмом, - улыбнулся Куэйд. - Что ищешь?
- Что-нибудь из Бентама.
- У меня есть его "Основы морали и права". Сгодится?
Это была явная ловушка: отказаться Стивен просто-напросто не мог, а
принять предложение... Хотя, какого
дьявола? Он предлагает такую нужную Стиву книгу безо всякой задней мысли...
- Раздумываешь? - Улыбка стала шире. - Ну, подумай-подумай. Экземпляр,
если я не ошибаюсь, библиотечный, так
что почему бы тебе его и не взять?
- Хорошо, спасибо тебе.
- Как провел каникулы?
- Благодарю, прекрасно. А ты?
- Я-то? Чрезвычайно плодотворно.
Улыбка медленно погасла под его взглядом.
- Усы отпустил? - только теперь заметил Стивен.
Жидкие, клочковатые, грязно-русые усы совершенно ему не шли и казались
приклеенными. Из-за них Куэйд, судя
по всему, и сам испытывал неловкость.
- Это из-за Черил, да?
Теперь Куэйд уже явно смутился.
- Да понимаешь...
- Похоже, каникулы у тебя выдались и в самом деле неплохими.
Неловкость сменилась чем-то другим.
- У меня есть несколько великолепных фотографий, - сказал Куэйд. -
Хочешь, покажу?
- А на какую тему?
- На тему каникул...
Жуткая догадка озарила Стива: неужели Черил Фромм стала миссис Куэйд?!
- От некоторых снимков, Стивен, просто обалдеешь.
Да что же, черт возьми, за фотографии такие? Порнуха с Черил, что ли, или
он ее подкараулил за чтением Канта?
- Не знал, что ты увлекаешься фотографией.
- Теперь это моя страсть.
При слове "страсть" Куэйд так и засиял. Улыбка его стала какой-то
плотоядной.
- И не вздумай отказываться, - сказал он. - Давай-ка, заходи ко мне,
посмотришь.
- Видишь ли...
- Сегодня вечером, о'кей? Заодно и Бентама прихватишь.
- Что ж, спасибо.
- У меня теперь свой дом, понял? На Пилгрим-стрит, тридцать шесть, это от
роддома сразу за углом. Где-то после
девяти годится?
- Вполне. Еще раз спасибо. Значит, Пилгрим-стрит?
Куэйд кивнул.
- А мне казалось, что на Пилгрим-стрит жилых домов вообще нет...
- Дом номер тридцать шесть, запомнишь?
Пилгрим-стрит давным-давно пришла в упадок: большинство расположенных
здесь домов превратились в руины, а
остальные подлежали сносу. Те, что уже начали сносить, напоминали пациента под
ножом хирурга: их внутренности
противоестественно зияли, со стен клочьями свисали розовые или светло-зеленые
обои, камины будто повисли на
дымоходных трубах, лестницы вели в никуда.
Дом номер тридцать шесть был пока цел, в отличие от двух своих соседей:
их не только снесли, но и сровняли
остатки с землей при помощи бульдозера, оставив толстый слой кирпичной пыли,
сквозь который пыталась прорасти сорная
трава.
Территорию вокруг тридцать шестого дома патрулировала грязно-белая псина
на трех ногах, одну из которых псина
то и дело поднимала, чтобы оставить знак того, что это место - ее собственность.
Дворцом дом Куэйда назвать было трудно, и все же он выгодно
контрастировал на столь безрадостном фоне.
Стив захватил бутылку скверного красного вина, которую они выпили, после
чего покурили немного "травки", и
Куэйд как-то быстро и сильно опьянел. Таким Стиву до сих пор не доводилось его
видеть: вместо своих извечных
рассуждений о страхе он то и дело беспричинно хохотал и даже рассказал пару
скабрезных анекдотов. Обстановка у него
была более чем спартанской: никаких там картинок на стенах, да и вообще никаких
украшений, книги - сотни, книг -
валялись на полу в полнейшем беспорядке, на кухне и в ванной имелось лишь самое
необходимое, в общем, жилище
Куэйда чем-то напоминало монастырскую келью.
Через пару часов столь легкомысленного времяпрепровождения любопытство
Стива взяло верх.
- Ну, и где же твои знаменитые снимки? - осведомился он. Язык у него
немного заплетался, но Стиву было
наплевать.
- Ах, да, - проговорил Куэйд, - мой эксперимент...
- Какой-такой эксперимент?
- Откровенно говоря, Стив, я уже засомневался, стоит ли эти фотографии
тебе показывать.
- А почему бы и нет?
- Послушай, Стивен, я серьезно.
- А я не в состоянии воспринимать серьезные вещи, так? Ты это хочешь
сказать?
Стив в глубине души чувствовал, что, настаивая, совершает ошибку, но
остановиться он уже не мог.
- Я и не говорю, что ты не в состоянии воспринимать, - возразил ему
Куэйд.
- Да что там у тебя на этих фотографиях?!
- Ты помнишь Черил?
Помнил ли Стив Черил? Еще бы!
- Она в этом году в университет не вернется, - огорошил его Куэйд.
- Что-о-о?!
- Видишь ли, ее посетило озарение.
Взгляд Куэйда был теперь как у василиска.
- О чем ты?
- Она отличалась поразительным самообладанием... - Куэйд говорил о Черил
в прошедшем времени, как о
покойнике. - Самообладанием, хладнокровием, собранностью...
- Да, это так, но что с ней, черт возьми...
- Сучкой она была, вот что. Обыкновенной сучкой, которой нужно лишь одно:
подходящий кобель, чтобы
потрахаться.
Стив шмыгнул носом, как ребенок. Грязное замечание Куэйда шокировало его
так, как первоклассника шокировал
бы член, торчащий из штанов учителя.
- Часть каникул она провела здесь, - продолжал Куэйд.
- Как это?
- Да, именно здесь, в этом доме.
- Ты любил ее?
- Любил ли я ее? Эту тупую корову, эту дуру с претензиями?! Эту сучку,
которая никак не желала расстаться со
своей... Да ладно, что там говорить.
- Расстаться с девственностью? Ты это хочешь сказать?
- Девственностью?! Ха! Да она была всегда готова раздвинуть ноги, лишь
почуяв кобеля. Нет, я говорю о ее
навязчивой идее, о ее страхе... Опять старая песня!
- Но мне все-таки удалось ее переубедить, черт побери!
С этими словами Куэйд из-за стопки книг по философии вытащил ящичек,
внутри которого оказались черно-белые
фотографии размером вдвое больше почтовой карточки. Он взял верхний снимок и
протянул Стиву.
- Видишь ли, я задался целью показать ей, что такое страх. - Голос
Куэйда, как у теледиктора, был лишен
интонаций. - Для этого мне пришлось ее запереть.
- Запереть? Где?
- Здесь, наверху.
У Стива возникло нехорошее ощущение: в ушах раздался легкий звон.
Впрочем, такое случалось с ним нередко
после мерзкого вина.
- Я запер ее наверху, - повторил Куэйд, - чтобы провести эксперимент. Для
этого я и занял этот дом. Тут нет
соседей, а значит, и лишних ушей.
Которые услышали бы ЧТО?
Стив посмотрел на фотографию: качество изображения было неважным.
- Снимок сделан скрытой камерой, - пояснил Куэйд. - Она и не знала, что я
ее фотографировал.
На фото номер один была изображена маленькая, ничем не примечательная
комната с минимумом
непритязательной мебели.
- Та самая комната наверху, - заметил Куэйд. - Там тепло, даже душновато,
а плавное - никакого шума.
Никакого шума?
Куэйд протянул Стиву фото номер два. Та же комната, но теперь уже почти
совсем без мебели. Прямо на полу
возле стены лежал спальный мешок. Стол. Единственный стул. Лампочка без
абажура...
- В такой вот обстановке она и жила.
- Смахивает на тюремную камеру.
Куэйд усмехнулся, протягивая третью фотографию. Снова та же комната.
Графин с водой на столе. В углу что-то
вроде кувшина, прикрытого полотенцем.
- Кувшин-то для чего?
- Надо же ей было ходить по нужде?
- Да, действительно...
- Короче, все удобства, - с удовлетворением отметил Куэйд. - В мои планы
не входило низвести ее до состояния
животного.
Даже сейчас, крепко поддав, Стив четко воспринимал доводы Куэйда. Да, он
действительно не намеревался
низвести ее до состояния животном. И тем не менее...
Снимок номер четыре. На столе стоит тарелка, а в ней - кусок мяса с
торчащей из него костью.
- Говядина, - пояснил Куэйд.
- Но она же вегетарианка.
- Ну и что? Отличная говядина, чуть подсоленная и прекрасно
приготовленная...
Фото номер пять. Все тот же интерьер, но теперь в комнате Черил. С
искаженным гневом лицом она колотит
кулаками и ногами в запертую дверь.
- Было примерно пять утра, она спала без задних ног, и я отнес ее туда на
руках. Очень романтично, правда? Она
толком и не поняла, что происходит.
- И ты ее запер?
- Разумеется. Для чистоты эксперимента.
- О котором она, конечно, ничего не знала?
- Ну, тебе нетрудно догадаться, что мы с ней часто беседовали на тему
страха. Ей было известно, что я исследую
этот вопрос и для своих исследований нуждаюсь в подопытных кроликах, но,
конечно, не могла предположить, что сама
окажется в этой роли. Впрочем, успокоилась она довольно быстро.
На фотографии номер шесть Черил задумчиво сидела в углу комнаты.
- Она, кажется, вообразила, что сможет взять меня измором, проявив
терпение и выдержку, - прокомментировал
снимок Куэйд.
Фото номер семь: Черил внимательно смотрит на кусок мяса в тарелке.
- Великолепный снимок, не правда ли? Посмотри, какое отвращение написано
на ее физиономии: ведь ей был так
противен даже запах приготовленного мяса. Впрочем, тут она еще не голодна.
Номер восемь: Черил спит. Номер девять: она писает, присев в неудобной
позе на кувшин, спустив трусики к
лодыжкам. Лицо у нее заплаканное. От этого снимка Стиву стало нехорошо. Номер
десять: она пьет из графина.
Одиннадцать: Черил, свернувшись клубочком, снова спит.
- Сколько времени провела она в этой комнате?
- Снимок этот сделан по истечении всего четырнадцати часов. Она очень
быстро потеряла ощущение времени.
Видишь, тут нет окон, а свет горит постоянно. Удивительно, как скоро ее
биологические часы вышли из строя.
- Так сколько времени она провела там в общей сложности?
- Вплоть до успешного завершения эксперимента.
Двенадцатый снимок: проснувшись, Черил исподтишка разглядывает кусок
мяса.
- Это уже на следующее утро, когда я спал. Камера работает автоматически
и снимает каждые четверть часа. Ты
только посмотри, какие у нее глаза...
Стив повнимательней всмотрелся в фотографию: взгляд Черил стал каким-то
диким, полным отчаяния. Она
смотрела на кусок мяса, словно его гипнотизируя.
- Вид у нее больной, - заметил Стив.
- Усталый, только и всего, хотя она и проспала черт знает сколько, но
это, очевидно, ее вымотало еще сильнее. Она
понятия не имеет, день сейчас или ночь, к тому же, безусловно, страшно голодна -
ведь миновало более полутора суток.
Тринадцать: Черил опять спит, свернувшись калачиком еще плотнее, словно
змея, проглатывающая себя с хвоста.
Четырнадцатый номер: она пьет воду.
- Когда она спала, я заменил воду в графине на свежую, - пояснил Куэйд. -
Надо сказать, спит она чрезвычайно
крепко: я вполне мог ее трахнуть, даже не разбудив. Будто отключается ото всего
мира...
Куэйд осклабился. Да он просто псих, подумал Стив, определенно
шизофреник.
- Ну и запашок же у нее в той комнате стоял, Бог ты мой! - заметил Куэйд.
- Знаешь, как иногда пахнет от
женщины? Это не пот, это что-то другое. Похоже на запах свежего, кровавого мяса.
Короче, на этом этапе она уже доходила
до кондиции. Бедняжка и помыслить не могла, что все так обернется...
Номер пятнадцать: Черил дотрагивается до мяса.
- Тут-то ее упорство и дало первую трещину, - удовлетворенно отметил
Куэйд. - Теперь мы переходим к основному
- к страху.
Стив вгляделся в снимок: плохое качество не позволяло рассмотреть детали,
однако было очевидно, что
самообладание покинуло Черил. Лицо ее исказилось болью, отражая внутреннюю
борьбу между жестоким голодом и
отвращением к мясу. Номер шестнадцать: она опять, теперь уже всем телом,
набрасывается на запертую дверь. Рот широко
открыт, застыв в немом крике отчаяния.
- А помнишь, как она умела загонять меня в угол во время наших споров о
природе страха, особенно если заходила
речь о мясной пище?
В голосе Куэйда было нескрываемое торжество.
- Сколько времени прошло с момента заточения?
- Уже почти трое суток. Тут ты видишь чертовски голодную женщину...
И без его пояснения это было очевидно. На следующем снимке девушка стояла
посреди комнаты, напрягшись всем
телом, стараясь отвести взгляд от пищи на столе.
- Ты же мог уморить ее голодом.
- Ничего подобного: человек способен без особого труда прожить без пищи
по меньшей мере десять дней. К тому
же, Стив, сейчас так популярны всякого рода диеты, а по статистике шестьдесят
процентов англичан страдают от
патологически избыточного веса. Разве она тебе не кажется несколько полноватой?
Восемнадцатый снимок: "толстушка", сидя в углу комнаты, рыдает.
- Ага, - усмехнулся Куэйд довольно, - начинаются уже галлюцинации. В
общем, крыша поехала... Ей стали
мерещиться насекомые, ползающие по волосам или по рукам. Несколько раз я
наблюдал, как она надолго замирала,
уставившись в одну точку, в пространство.
Номер девятнадцать: Черил моется, раздевшись до пояса, обнажив налитую
грудь с соблазнительно торчащими
сосками. Взгляд при этом у нее отсутствующий. Мясо в блюде, кажется, довольно
сильно потемнело по сравнению с
предыдущими фотографиями.
Мылась она, однако, регулярно с ног до головы, примерно каждые двенадцать
часов.
- А мясо вроде бы...
- "Задумалось"?
- Да, потемнело.
- Ну, комната маленькая, очень теплая, к тому же ей составили компанию
несколько мух. Уж они-то не брезговали
таким великолепным куском говядины и немедленно отложили туда яички. Немудрено,
что мясо, скажем так, созрело.
- Это тоже было частью твоего эксперимента?
- Ясное дело. Если свежайшее мясо вызывает отвращение, то что же говорить
о протухшем? Это усугубляет
стоявшую перед ней дилемму: чем дольше она отвергает угощение, тем
мерзопакостнее становится оно. Таким образом, она
оказывается перед необходимостью выбрать меньшее из двух зол: боязни голодной
смерти и отвращения к мясу,
основанного все на том же страхе. Разве тебе не любопытно, что же она выберет в
конце концов?
Стив почувствовал, что и сам оказался перед своего рода дилеммой. С одной
стороны, шутка зашла слишком
далеко, и "эксперимент" Куэйда стал проявлением чистой воды садизма. С другой,
ему действительно очень хотелось
узнать, каким же будет выбор Черил и чем этот кошмар закончится. К своему стыду
Стив ощутил некий экстаз при виде
страдающей женщины.
Следующие семь фотографий - с двадцатой по двадцать шестую - повторяли
уже известный цикл: девушка спала,
мылась, писала и застывала посреди комнаты, уставившись на мясо. Затем опять
спала, ну и так далее. И вот, наконец,
номер двадцать семь.
- Смотри, смотри! - торжествующе воскликнул Куэйд. Черил взяла мясо! При
этом на ее лице застыла маска ужаса,
но все-таки она взяла его. Теперь уже было ясно видно, что мясо гниет, а по
всему куску ползают жирные личинки мух
вперемешку с отложенными яйцами.
- Смотри, - опять воскликнул Куэйд, - она его кусает!
На следующем снимке лицо девушки полностью закрыто куском мяса. Стива
чуть не стошнило, словно это он сам
откусил вонючее, покрытое жирными белыми личинками мясо. Боже, как она смогла?!
Номер двадцать девять: Черил сложилась пополам над кувшином в углу
комнаты - ее вырвало.
Номер тридцать: она сидит за столом, на котором ничего нет. Графин с
водой вдребезги разбит о стену, тарелка изпод
мяса тоже. Говядина, напоминающая кучу дерьма, валяется на полу.
Тридцать первый снимок: она спит, уронив голову на руки. Тридцать второй:
Черил с омерзением смотрит на мясо.
Борьба голода с отвращением прямо-таки написана на лице. Тридцать третий: она
снова спит.
- Теперь сколько времени прошло? - спросил Стив.
- Пять дней. Нет, пардон, уже шесть.
Шесть дней, Боже праведный! Номер тридцать четыре: фигура девушки
размыта, вероятно, она бросается на стену.
Уж не решила ли она покончить с собой, размозжив голову? Спрашивать об этом
Куэйда Стив не стал: что-то внутри него
воспротивилось.
Тридцать пять: она опять спит, на сей раз свернувшись под столом.
Спальный мешок разодран в клочья,
раскиданные вперемешку с кусками ватной подкладки по всей комнате.
Тридцать шесть: она разговаривает с дверью, а возможно, пытается
докричаться до кого-нибудь сквозь дверь,
заранее знав, что ответа не получит. Номер тридцать семь: она поедает тухлое
мясо! Словно первобытный человек в пещере,
она устроилась под: столом и впилась зубами в мясо. Лицо ее лишено всякого
выражения; она полностью поглощена одной
единственной мыслью: перед ней мясо; пища, способная утолить зверский голод.
Надо набить желудок, и тогда спазмы
прекратятся, силы вернутся к ней, головокружение пройдет... Стив замер, не в
силах оторвать взгляда от фотографии.
- Да, - сказал Куэйд, - меня тоже поразило, как неожиданно она, наконец,
сдалась. Ведь одно время казалось, что ее
упрямство не имеет границ. Тот монолог перед закрытой дверью состоял, как и
раньше, из угроз, мольбы и извинений. Так
было день за днем, и вдруг она сломалась. Надо же, как просто! Уселась под
столом и съела весь кусок, обглодав его до
кости, как самое изысканное лакомство.
Тридцать восьмая фотография: девушка спит, дверь открыта, снаружи льется:
свет. Наконец, тридцать девятая:
комната опустела.
- Куда она отправилась?
- Спустилась, будто в полусне, вниз по лестнице и побрела на кухню. Там
выпила несколько стаканов воды и три
или четыре часа просидела на стуле, при этом не произнеся ни слова.
- А ты пытался с ней заговорить?
- Да, время от времени. Эксперимент завершился, и я особо не настаивал.
Не хотелось ее беспокоить. Но в конце
концов она вышла из ступора.
- И что тебе сказала?
- Ничего.
- Ничего?!
- Абсолютно ничего. Было такое впечатление, что она меня даже не
замечала. Потом я сварил картошки, и она
поела.
- Она не пыталась вызвать полицию?
- Нет.
- И не набрасывалась на тебя?
- Тоже нет. Она отлично понимала, что я сделал и зачем. Раньше мы с ней
несколько раз касались такого рода
экспериментов в наших беседах, разумеется, вскользь, отвлеченно. Пойми же
наконец, эксперимент мой не причинил ей
никакого вреда, ну, может быть, она немного похудела, только и всем.
- А где она сейчас?
- Она уехала на следующий день, понятия не имею куда.
- Так что ты доказал своим экспериментом?
- Быть может, ничего, но я тем самым положил довольно любопытное начало
своим исследованиям.
- Начало? Так это только начало?!
Куэйд почувствовал в голосе Стивена неприкрытое отвращение, граничившее с
ненавистью.
- Послушай, Стив...
- Ты понимаешь, что мог убить ее?
- Ничего подобного.
- Она могла потерять рассудок, стать навсегда умалишенной.
- Не исключено, хотя и вряд ли. Она была волевой женщиной.
- А ты сломал ее!
- Вот это точно, но она сама на это напросилась. Более того, она же ведь
хотела узнать, что такое страх, ну я ей и
помог. Я лишь исполнил ее собственное желание.
- Ты совершил насилие. Добровольно она бы ни в жизнь на такое не пошла.
- И это верно. Что ж, она получила хороший урок.
- Так ты теперь возомнил себя учителем?
Стиву хотелось смягчить сарказм, но не получилось: в его замечании
присутствовала и ирония, и гнев, и отчасти
страх.
- Да, я учитель, вернее, наставник, - невозмутимо ответил Куэйд. Взгляд
его стал каким-то отсутствующим. - Я
обучаю людей страху.
Стив опустил глаза.
- И ты доволен результатами своих усилий на этом поприще?
- Я ведь не только обучаю, Стивен, я и сам учусь. И кое-чему, между
прочим, научился. Это так захватывающе -
исследовать таинственный мир страха, особенно когда "подопытные кролики"
обладает достаточно развитым интеллектом.
И даже если этот интеллект чересчур рационалистичен...
Стив, не дав ему договорить, резко поднялся.
- Больше не желаю слышать этот бред.
- Вот как? Что ж, дело твое.
- К тому же завтра рано утром у меня занятия.
- Ничего подобного.
- Что-что?
- Занятия еще не начались, так что погоди-ка уходить. Останься еще на
немного.
- Зачем?
Стив ощутил гулкое биение сердца: он и подумать не мог, что Куэйд внушает
ему такой сильный, даже какой-то
суеверный страх.
- Я хотел предложить тебе кое-какие книги. Только и всего!
Стив устыдился внезапного приступа страха. Что он вообразил - что Куэйд
намеревается чем-нибудь оглушить его,
чтобы на нем провести свои эксперименты? Вот уж действительно бред!
- У меня есть Кьеркегор, он должен тебе понравиться. Книга там, наверху.
Подожди пару минут, я мигом.
Куэйд с загадочной улыбкой покинул комнату. Стив, присев на корточки,
принялся опять просматривать
фотографии. Особенно его заворожил снимок, на котором Черил впервые взяла кусок
протухшего мяса. Лицо ее на этом
снимке как будто принадлежало другой женщине, не той, которую он знал. Эта
неуверенность, растерянность и... Что же
еще? Ну, конечно же, страх! Любимое слово Куэйда, мерзкое, грязное слово,
которое отныне всегда будет ассоциироваться с
пыткой бедной девушки.
Интересно, а что сейчас, при взгляде на эту фотографию, написано на его
собственном лице, подумал Стив. Та же
растерянность, что и у Черил? И, может быть, такой же страх?
За спиной послышался какой-то звук, слишком тихий, чтобы его произвел
Куэйд. Если только он не приблизился
крадучись...
В ту же секунду Стив почувствовал, как тряпка, пропитанная хлороформом,
закрыла его рот и ноздри. Глаза тут же
заслезились, Стив невольно вдохнул усыпляющие пары и мгновенно погрузился во
тьму.
Последнее, что он услышал, было произнесенное голосом Куэйда свое
собственное имя, прозвучавшее как
удаляющееся эхо:
- Стивен... ивен... вен... Стив рухнул мешком посреди раскиданных
фотографий, погрузившись в липкую,
пропитанную животным страхом тьму.
Он не сразу понял, очнулся уже, или еще нет: темнота вокруг была
кромешной. Так он пролежал, наверно, целый
час, пока не осознал, что глаза его открыты.
Сначала он попробовал подвигать ногами, затем руками и, наконец, головой.
Как ни странно, связанными
оказались только запястья, да и то небольшого усилия оказалось достаточно, чтобы
освободиться. Но вот когда он
попытался отползти, что-то похожее на кандалы впилось ему в левую щиколотку.
Лежать на полу было страшно неудобно, однако когда он ощупал пространство
вокруг себя, то обнаружил, что это
вовсе не пол, а нечто вроде массивной решетки. Была она металлической и такой
громадной, что он так и не смог
дотянуться до краев. Просунув руку между прутьев, он не нащупал ничего: под ним
была пустота.
Первые фотоснимки, сделанные Куэйдом в инфракрасных лучах, запечатлели
эти попытки Стива исследовать место
его заключения. Как и думал Куэйд, пленник повел себя весьма благоразумно: не
впал в истерику, не разрыдался, не сыпал
ругательствами и проклятиями. Именно рационализм нового "подопытного кролика" и
вызывал у экспериментатора
особый интерес. Стивен полностью осознавал, что происходит, и будет, безусловно,
бороться со своим страхом при помощи
логики и трезвого анализа ситуации. Таким образом, сломить его сопротивление -
задачка потруднее, нежели в случае с
Черил. Что ж, тем ценнее будет результат, когда Стивен, сдавшись наконец,
откроет перед Куэйдом настежь свою душу, в
которой, несомненно, он найдет так много любопытного, достойного тщательного
анализа. В том, что эксперимент
завершится успешно, Куэйд не сомневался.
Тем временем глаза Стива постепенно привыкали к темноте. Он находился
внутри колодца или вертикального
тоннеля, совершенно круглого, футов двадцати в диаметре. Что это было:
воздуховод какой-нибудь подземной фабрики?
Стив постарался вспомнить, существовало ли что-либо подобное в районе Пилгримстрит,
однако в голову ничего не
приходило. Черт его знает, где он находился... Не на чем было сфокусировать
взгляд: ни углов, ни даже дырки или трещины
в этих стенах не было.
Хуже того: лежал он на решетке поверх колодца, казавшегося во тьме
бездонным. От этого, похоже, бесконечного
пространства его отделяли лишь относительно тонкие прутья, да еще цепь на левой
ноге.
Он воочию представил себя между темным, бескрайним небом и бесконечным
мраком внизу. Воздух в шахте был
теплым и спертым, таким сухим, что невольно навернувшиеся на глазах слезы тут же
испарились. Справившись кое-как со
слезами, он попытался позвать на помощь, но его крик растворился в темноте.
Охрипнув от бесполезного крика, он откинулся навзничь поверх решетки.
Что, если дна у этого колодца нет
вообще? Какая чушь; дно должно быть у любого колодца, любой шахты. Нет ничего
бесконечного, сказал он вслух.
И тем не менее... Если он вдруг свалится вниз, в эту черную, разверстую
пасть, то будет падать, падать, падать, но
даже не увидит приближающегося дна. Пока не разобьется.
Усилием воли он попытался отогнать эту кошмарную картину. Ничего не
получилось.
Увидит ли он яркую вспышку, когда его череп расколется о дно колодца? В
момент, когда его тело превратится в
кучу мяса и раздробленных костей, придет ли к нему понимание смысла собственной
жизни и смерти? Нет, Куэйд не
посмеет, подумал он. "Не посмеет! - забился его хриплый крик о стены колодца. -
Он не посмеет меня убить!"
И снова мертвая, удушающая тишина, как будто его вопль и не рвался из
кромешной тьмы.
И тут его пронзила другая, еще более жуткая мысль. Что, если Куэйд,
задавшись целью довести свой идиотский
эксперимент до абсолютного конца, поместил его в эту круглую преисподнюю и тут
оставил навсегда, чтобы никто его здесь
не нашел и он отсюда никогда не выбрался?
Довести эксперимент до конца... Концом могла быть только смерть. Была ли
смерть в действительности целью
Куэйда? Желал ли он понаблюдать, как умирает человек, как его жертву постепенно
охватывает страх смерти, истинная
первопричина всякого страха? Кажется, Сартр говорил, что никому не дано познать
собственную, смерть. А смерть других?
Познать ее, наблюдая, как разум обреченного человека выделывает невероятные
трюки, с тем чтобы только не видеть
горькой правды? Не здесь ли ключ к познанию этой великой тайны - природы смерти,
ее сути? Тот, кто проникнет в эту
тайну, сможет в какой-то степени подготовить себя к собственной смерти... Как он
говорил: пойти навстречу зверю,
отыскать его и приласкать? Что ж, наблюдение за предсмертным ужасом другого
человека есть наиболее простой и умный
путь, ведущий к этой цели...
С другой стороны, продолжал он размышлять, Куэйд может и убить меня от
страха, собственного страха.
От этой мысли Стиву, как ни странно, полегчало. В самом деле, страх ведь
глубоко сидит в этом гореэкспериментаторе,
возомнившем себя мессией. Он ведь помешан на страхе, разве
нет?
Так вот откуда эта его неуемная страсть к наблюдениям за тем, как страх
терзает других: так он пытается найти
путь к избавлению от собственных терзаний.
За размышлениями прошло несколько часов. В кромешной тьме разум Стивена
сделался стремительноподвижным,
словно ртуть, но при этом не поддающимся контролю. Стив обнаружил
вдруг, что потерял способность
выстраивать длинную, стройную цепочку аргументов, что мысли его походили на
стайку юрких, скользких рыбок,
беспорядочно снующих туда-сюда. Как только он пытался ухватить одну из них, она
от него тут же ускользала.
Однако все же он нашел точку споры: ее давало понимание необходимости
обвести Куэйда вокруг пальца,
переиграть его, и тогда, может быть, у него появится шанс спастись. Нужно
проявить выдержку, собрать всю волю в кулак,
попробовать взять Куэйда измором, чтобы тот потерял к Стиву интерес как к
объекту наблюдений.
Фотографии, сделанные в те несколько часов, изображали Стивена лежащим на
решетке с закрытыми глазами и
хмурым лицом. Как ни удивительно, время от времени его губы трогала легкая
улыбка. На большинстве снимков не было
возможности определить, спал он или бодрствовал, задумался или же видит сон.
Куэйд терпеливо ждал. Наконец он
заметил, что глазные яблоки под веками у Стива слегка подрагивают - верный
признак сна. Пришло время нанести
подопытному визит...
Проснувшись, Стивен обнаружил рядом с собой на блюде два кувшина: один
наполненный водой, а второй - с
горячей, несоленой овсяной кашей. Поев и напившись, он ощутил нечто вроде
чувства благодарности за ниспосланное
угощение.
Пока он ел, у него возникли два странных ощущения: во-первых,
производимые при этом звуки как-то поособенному
гулко отдавались в голове, а во-вторых, что-то сильно сжимало его
виски. Запястья Стива были скованы
наручниками. На снимках видно, как одно выражение лица сменяется другим (сначала
изумление, потом гнев и, наконец,
ужас), пока он неуклюже ощупывает собственную голову. На ней было намертво
закреплено что-то похожее на конскую
сбрую с двумя зажимами, закупорившими слуховые каналы так, чтобы ни звука не
проникало в уши Стивена.
Глухота, такой знакомый, казалось, однажды уже побежденный недуг! Теперь
он мог слышать только шум внутри
головы, лязг собственных зубов, глотательные звуки - и вот это отдавалось между
ушей пушечной канонадой.
Слезы навернулись на глазах. Он двинул каблуком по металлической решетке,
но ровным счетом ничего не
услыхал. И тогда изо рта вырвался вопль ужаса и отчаяния. Он кричал, пока не
почувствовал во рту вкус крови из горла, но
даже собственного крика не услышал. Стивен запаниковал. Серия последовательно
сделанных фотоснимков иллюстрирует
возникновение, развитие и кульминацию панического страха. К лицу прилила кровь,
глаза расширились, рот оскалился в
неправдоподобной гримасе. Он стал напоминать до смерти перепуганную обезьяну.
Стивен погрузился в океан таких
знакомых с детства ощущений: дрожь в руках и ногах, липкий пот, тошнота,
головокружение. В отчаянии он схватил
кувшин с водой и вылил себе на лицо: ледяная вода мгновенно остудила
разгоряченный мозг. Он откинулся спиной на
решетку, заставляя себя дышать глубоко и ровно.
Успокойся, расслабься, остынь, произнес он вслух. Ты спокоен, спокоен,
спокоен.
Своего голоса он не услыхал. Единственными различимыми звуками были те,
что производил язык во рту, да еще
слизь в сузившейся от приступа панического ужаса носовой полости. Но теперь он
воспринимал на слух то, что в
нормальном состоянии человек слышать не может: работу собственного мозга,
проносящиеся в нем мысли.
Звук этот напоминал шелест радиоприемника, когда он не настроен на какуюто
определенную волну, или же
легкий шум, возникающий в ушах у оперируемого после того, как в маску подан
наркоз.
Нервная дрожь так и не прекратилась. От малейшего движения наручники
впивались в запястья, однако боли Стив
не чувствовал.
На фотографиях документально запечатлена вся эта эволюция поведения
подопытного: отчаянная борьба с
паническим ужасом, попытки отогнать воспоминания детства, слезы отчаяния,
окровавленные запястья.
Как это бывало и в детстве, в конце концов изнеможение вытеснило панику.
Сколько раз маленький Стив вот так
же, обессиленный, засыпал, чувствуя на губах горько-соленый вкус слез.
Тогда он часто просыпался от звона, шума, грохота где-то в самых недрах
мозга. Теперь же забытье принесло
Стиву облегчение.
Куэйд был сильно разочарован таким развитием событий: реакция Стивена
Грейса, столь стремительная и бурная,
внушила ему уверенность, что тот сломается с минуты на минуту. Однако,
поразмыслив, Куэйд пришел к выводу, что часдругой
отсрочки не имеет большого значения в его эксперименте, в конечном успехе
котором у него не было сомнений:
ведь на подготовку ушли долгие месяцы, и он возлагал на Стива большие надежды.
Однако что если эксперимент все-таки
провалится? Подобное вполне могло произойти, если Стивен потеряет рассудок, так
и не приоткрыв заветную дверцу,
ведущую к разгадке тайны.
Ему хватило бы одного-единственного слова, молитвы Или чего-то в этом
роде - того, в чем человек ищет
последнее спасение, прежде чем погрузиться во мрак безумия. Ведь что-то такое
должно же существовать, черт побери?!
Куэйд терпеливо ждал, подобно орлу-стервятнику, ждущему смерти
агонизирующего животном в расчете на
поживу. Он считал минуты, оставшиеся обреченной жертве...
Проснулся Стивен, лежа лицом вниз, прямо на решетке, прутья которой
больно впились в щеку. Воздух стал еще
более спертым и жарким.
Некоторое время он лежал без движения, дожидаясь, чтобы глаза снова
привыкли к темноте. Разглядывая
перекрещенные прутья, вмурованные в стеку и образующие правильные квадраты, он
неожиданно для себя нашел в них
некую эстетическую прелесть. Да, прелесть! Утомившись, наконец, рассматривать
эту картину, он перевернулся на спину к
при этом ощутил легкую вибрацию. Ему даже показалось, что решетка чуть-чуть
сдвинулась с места.
Ну и жарища! Обливаясь потом, Стив расстегнул рубашку. Во сне он пустил
слюну. Она размазалась по щеке, но
он даже не удосужился вытереться. В конце концов, кто его видит в этой дыре?
Он кое-как наполовину стянул с себя рубаху и носком одного ботинка скинул
с ноги другой.
Жалко ботинок, если он, проскользнув между прутьев, свалится в бездну.
Стивен попытался сесть. Нет, ботинок не
свалится: два прута служили ему надежной опорой, и можно постараться дотянуться
до него.
От этой попытки решетка еще немного сдвинулась, и ботинок начал
соскальзывать.
"Ради Бога, - взмолился Стивен, - только не падай..." Ему вдруг почему-то
стало ужасно жалко такой
замечательный, великолепный ботинок. Ни в коем случае нельзя позволить ему
свалиться вниз... Стив рванулся к ботинку,
и в этот миг тот, проскользнув между прутьев, рухнул во тьму.
Господи, если бы Стивен мог услышать момент падения, сосчитать секунды и,
может быть, рассчитать глубину
этом чертова колодца... Тогда, по крайней мере, он бы знал, сколько метров (а
может, километров?) отделяют его от
смерти...
Все, больше он этого вынести не мог. Стив перевернулся на живот, просунул
руки между прутьев и завопил:
- Я тоже, тоже хочу вниз! Хочу упасть туда!
Да, он действительно хотел упасть туда, в преисподнюю, разбиться о
невидимое дно - все что угодно, лишь бы
только положить конец ожиданию в кромешной тьме и абсолютной тишине... Туда,
вслед за ботинком, навстречу
спасительной гибели!
Он бился головой о решетку, кричал, вопил, умолял Всевышнего сбросить
его, наконец, туда, вниз. Решетка под
ним снова сдвинулась, на этот раз сильнее.
Что-то, похоже, сломалось или оборвалось - штифт, цепь, канат, что там
удерживало эту чертову решетку в
горизонтальном положении... Стив понемногу начал съезжать к краю, и тут он с
ужасом обнаружил, что кандалов на
щиколотке больше не было. Сейчас он рухнет вниз!.. Этот подонок вознамерился
сбросить его в пропасть. Как там его звали
- Куэйд, Куэйл, Куоррел?
Машинально Стивен ухватился за прутья обеими руками. Тем временем решетка
продолжала наклоняться. Может,
он все-таки не хотел последовать за собственным ботинком? Может, он испугался
смерти? Как бы то ни было, Стив
уцепился за решетку так, как умирающие цепляются за жизнь...
Что там, во тьме, на дне бесконечного колодца, по ту сторону грани,
отделяющей жизнь от смерти?
Он уже был полностью во власти панического ужаса. Сердце рвалось из
груди, кровь запульсировала в висках,
потные пальцы впившиеся в прутья, были готовы разжаться. Неодолимая сила земного
притяжения тянула его, всасывала в
себя его тело. Оглянувшись на мгновение через плечо в разверстую, черную пасть
колодца, Стивен различил во тьме
громадных, мерзких чудовищ, сгрудившихся внизу, налезавших друг на друга,
пытавшихся достать его за ноги - чудовищ
из его детских кошмаров.
- Мама! - завопил Стивен, и в тот же миг пальцы его разжались. Он
погрузился в пучину всеохватывающего ужаса.
"Мама..." Вот оно, магическое и такое простое слово! Куэйд отлично его слышал, и
оно словно пронзило его электрическим
разрядом. "Мама!.." Стивен понятия не имел, как долго продолжалось его падение:
в момент, когда пальцы разжались,
сознание его отключилось. Быть может, спас его животный инстинкт самосохранения,
и падение не причинило ему особого
вреда.
Стало светло. Стив поднял голову и увидел дверь. В дверях стоял некто в
маске Микки-Мауса из детских
мультиков. Персонаж Диснея поднял Стивена под мышки и повел к выходу из
просторной круглой комнаты, куда он
приземлился. Стив ощутил, что брюки у него мокры, кроме того, он помнил, что
вымазался слюной, а может быть, слезами
во сне, но уж кого, а Микки-Мауса, своего спасителя, он не стеснялся.
Когда тот его вытаскивал из камеры пыток, голова Стивена безвольно упала
на грудь. На полу он заметил свой
ботинок. Сделав над собой усилие, он поднял голову: решетка, с которой он
свалился, находилась лишь в семи-восьми
футах над ним.
Микки привел его в какое-то наполненное светом помещение, усадил в кресло
и снял затыкавшую уши "сбрую" с
головы. Возвращение слуха нисколько не обрадовало Стивена: ведь так забавно было
наблюдать за миром, лишенным
звуков. Вместо людей он предпочел бы общаться с глупыми, большими рыбами, так
смешно-беззвучно разевающими рты.
Стивен попил воды и съел кусок сладком пирога. Он ощутил смертельную усталость
во всем теле. Спать, спать, скорей в
свою кроватку, а мама споет колыбельную... Но Микки-Маус, судя по всему, не
понимал, чего сейчас хотелось больше всего
Стиву. Тогда он заплакал, ударил по столу ногой, сбросив с него чашки и блюдца
на пол, после чего выбежал в соседнюю
комнату, где устроил настоящий разгром. Там было полным-полно каких-то бумаг, и
Стив их с наслаждением порвал, а
потом принялся подбрасывать клочки в воздух, с интересом наблюдая, как они,
кружась, медленно опускаются. Среди
бумаг были и фотографии, страшные фотографии, от которых Стиву стало вдруг
нехорошо.
Снимки эти - все до одного - изображали мертвецов, мертвых детей, как
совсем маленьких, так и постарше. Одни
из них лежали, другие полусидели. Их лица и тела были - изборождены глубокими
ранами, у некоторых внутренности
вывалились наружу, а все вокруг было испачкано чем-то темным.
На трех или четырех снимках присутствовало и орудие, которым были
нанесены жуткие раны: тесак.
Одна из фотографий изображала женщину. Тесак почти до рукоятки вонзился
прямо ей в лицо. На другом снимке
он торчал из ноги мужчины, а еще на одном валялся на полу кухни, рядом с
зарезанным младенцем.
Странно, подумал Стив. Микки-Маус коллекционирует фотографии мертвецов,
да еще убитых, судя по всему,
одним и тем же тесаком.
Мысль эта промелькнула за мгновение до том, как нос и легкие заполнил
такой знакомый запах хлороформа, и
Стивен снова погрузился в забытье.
Очнулся он от вони застарелой мочи и свежей блевотины. Последняя была,
похоже, его собственной: она
покрывала весь перед рубашки. Он попытался подняться, но ноги подкосились. Было
холодно, а в горле нестерпимо жгло.
Он услыхал шаги. Кажется, Микки-Маус возвращается... Быть может, он
наконец отведет Стива домой?
- Вставай, сынок.
Нет, это не Микки-Маус... Это полицейский.
- Что это ты там делаешь, а? Вставай, я тебе говорю, поднимайся.
Хватаясь за обшарпанную кирпичную стену, Стивен, кое-как поднялся на
ноги. Полисмен осветил его карманным
фонариком.
- Господи, Боже мой, - проговорил он с гадливостью, оглядев Стивена с ног
до головы. - Ну и видок у тебя... Ты где
живешь?
Впервые Стивен почувствовал стыд, особенно при виде собственной
заблеванной рубашки.
- Как тебя зовут?
Вот этого Стив сказать ему не мог: своего имени он не помнил.
- Эй, парень, кто ты такой, я спрашиваю?! Только бы он не орал так...
Стивен копался в памяти, пытаясь вспомнить, как его, черт возьми, зовут.
- Ну же, возьми себя в руки, - увещевал его полицейский.
Легко сказать... Стивен почувствовал, как по щекам потекли слезы.
- Домой, - пробормотал он, - домой хочу...
На самом деле больше всего хотел он умереть, вот прямо здесь лечь и
умереть. Полицейский потряс его за плечи:
- Ты что, совсем не в себе? - Он повернул Стива к свету уличного фонаря,
вглядываясь ему в лицо. - Идти-то в
состоянии?
- Мама, - промямлил Стивен, - хочу к маме...
Настроение полисмена резко изменилось: этот нажравшийся ублюдок с
налитыми кровью глазами и заблеванной
рубашкой его достал. Вот оно, современное воспитание: деньги, бесконтрольность,
вседозволенность...
- К маме, засранец, захотел?! - взревел полицейский, нанося Стиву удар,
впрочем, несильный, поддых.
Сложившись пополам, Стивен закричал.
- Ты лучше заткнись, сынок, - рявкнул полицейский, подняв голову Стивена
за волосы к себе. - Что, в кутузку
захотел?
Стив никогда не был в кутузке и уж конечно попасть туда хотел меньше
всего. Ну, почему этот полисмен так на
него вызверился. Что он ему сделал?
- Прошу вас, - захныкал он, - отведите меня домой... Ну, пожалуйста...
Этого полицейский не ожидал: как правило, обнаглевшие юнцы пытаются
качать права и даже оказывают
сопротивление, ну и, конечно, приходится их поучить слегка, чтобы уважали
представителя закона. Этот же хныкал, как
ребенок... Может, парень просто слабоумный? А он его ударил и за волосы
таскал... Полицейский почувствовал нечто вроде
угрызений совести. Взяв Стивена под локоть, он повел его к машине:
- Давай, сынок, садись.
- Отвезите меня, пожалуйста...
- Ну конечно, домой, сынок. Я отвезу тебя домой, не волнуйся. Вот только
желал бы я знать, где твой дом?..
В приюте для бездомных тщательно обследовали его одежду на предмет
обнаружения чего-нибудь, что могло бы
помочь удостоверить личность, однако ничего найдено не было. Затем осмотрели его
тело и в особенности волосы - нет ли
там вшей, после чем полицейский отбыл. Стивен почувствовал облегчение: страж
порядка ему активно не понравился.
Служащие приюта говорили между собой о нем, как будто его и не было в
комнате: о том, как он молод, как
выглядел, в чем был одет, какие у него могут быть умственные сдвиги. Затем ему
дали тарелку супа и отвели в душевую.
Минут десять он простоял под ледяной струей воды, после чего вытерся грязным
полотенцем. Выдали ему и бритву, однако
бриться он не стал: забыл, как это делается.
Потом ему дали одежду, довольно сильно поношенную, но тем не менее Стиву
она понравилась. Вообще люди
здесь, похоже, были неплохие, хотя и обсуждали его, словно он при этом
отсутствовал. Один - дородный мужик с седеющей
бородой - ему даже улыбнулся, примерно так, как улыбаются собаке или
несмышленому ребенку.
Странный, однако, ему выдали набор одежды: что-то было велико, что-то
мало, да к тому же разных цветов - носки
были желтыми, рубаха грязно-белой, брюки были пошиты на Гаргантюа, свитер уже
носили человек сто, а ботинки
показались Стиву страшно тяжелыми. Когда служащие приюта отвернулись, Стивен
натянул на себя еще одну фуфайку и
вторую пару носков: второй слой хлопка и шерсти на теле как-то придавал ему
больше уверенности.
Затем он остался один, с зажатым в кулаке билетиком, где был указан номер
его койки. Спальни были еще заперты,
но Стив терпеливо ждал, в отличие от других ночлежников, собравшихся в коридоре.
Их было много, и все галдели, орали
друг на друга, переругивались и даже иногда плевались в чью-нибудь физиономию.
Стивен ощутил испуг. Больше всего
ему сейчас хотелось рухнуть в постель и спать, спать...
В одиннадцать спальни, наконец, открыли, и все бродяги ринулись занимать
койки. Стив очутился в просторном,
плохо освещенном помещении, вонявшем дезинфекцией и нестранным бельем.
Стараясь избегать своих сотоварищей, Стив добрел до своей железной, плохо
убранной койки с единственным,
довольно тонким одеялом, и свалился на нее без сил. Ночлежники вокруг него
переговаривались, кашляли, что-то
бормотали себе под нос, хныкали, а один перед сном читал молитву, уставившись в
потолок. Стиву захотелось последовать
его примеру, и он постарался вспомнить молитву, которую читал в детстве:
- Милостивый Иисусе, кроткий и всепрощающий, обрати взор Свой на дитя
малое, сжалься надо мною и возьми
меня к Себе...
Помолившись, Стивен почувствовал облегчение и вскоре заснул крепким,
глубоким, исцеляющим сном.
Наедине с собой сидел Куэйд в темноте, охваченный страхом, таким сильным,
который испытывать ему еще не
доводилось. Тело его оцепенело так, что он был не в состоянии подняться и
включить свет. Что, если страх на этот раз не
был плодом его воображения? Вдруг там, за закрытой дверью, стоит и ухмыляется
тот человек с тесаком, которого он так
часто видел в ночных кошмарах?
Ни звука... Лестница не скрипела под тяжестью шагов, во тьме не
раздавался дьявольский хохот. Нет, это все-таки
не он. Куэйд доживет до утра.
Ему удалось немного расслабиться. Куэйд поднялся и щелкнул выключателем:
в комнате и в самом деле никого не
было. Тишина стояла во всем доме. Распахнув дверь, он выглянул на лестницу: ну,
разумеется, и там было пусто.
Стив проснулся от чьего-то крика. Было темно. Он не имел ни малейшего
понятия, сколько времени проспал,
однако тело его больше не ныло, и даже запястья с щиколотками не болели. Он
присел, облокотившись о подушку, и
осмотрелся. Чей это крик разбудил его? А, вот оно что: через четыре койки от
него дрались двое ночлежников. Глядя на них,
Стивен чуть не рассмеялся: дрались они, как обычно дерутся между собой женщины,
ухватив друг друга за волосы и
стараясь расцарапав лицо противника ногтями. При лунном свете кровь на их руках
и лицах казалась черной. Один из них,
постарше, вопил: "Не пойду на Финчли-роуд, ты меня не заставишь! Я на тебя не
работаю! Не смей меня бить, в гробу я
тебя видал!"
Второй, помоложе, дрался молча. Подбриваемый собравшимися вокруг них
зрителями, он, стянув с себя ботинок,
молотил им свою жертву каблуком по голове. Стив хорошо слышал гулкие удары,
перемежаемые воплями старика,
которые, впрочем, становились тише с каждым новым ударом.
Неожиданно дверь спальни открылась, и все стихло. Стиву не было видно,
кто вошел: драка происходила как раз
между ним и дверью.
Победитель с последним торжествующим криком швырнул свой ботинок за
спину.
Ботинок... Стивен не мог оторвать от него взгляда. Перевернувшись в
воздухе, ботинок с гулким стуком шлепнулся
на пол совсем недалеко от него. Стивен уставился на ботинок так, как, наверно,
никогда не смотрел ни на один предмет.
Ботинок упал на бок, точно так же, как и его собственный, тот, что он
скинул с ноги, лежа на решетке... В круглом
колодце... В доме... В доме на Пилгрим-стрит!
Все тот же кошмар в который раз разбудил Куэйда. Лестница. Он стоит
наверху и смотрит вниз, на ступеньки, а
перед ним это полупотешное, полуужасное существо. Оно медленно приближается к
нему на цыпочках, и с каждым шагом
раздается жуткий смех...
Никогда раньше этот кошмар не посещал его дважды за одну ночь. Куэйд,
поискав возле кровати, нащупал
бутылку, которую держал там, и крепко приложился к ней.
Не обращая больше внимания на место, где произошла драка и где служители
ночлежки вязали обоих драчунов,
чтобы вышвырнуть их вон, Стивен прошел в открытую дверь.
Ни в коридоре, ни в вестибюле приюта его никто не остановил. Свежий
ночной воздух проникал даже через
закрытую входную дверь: перед рассветом поднялся довольно сильный ветер.
Маленькая приемная ночлежки была сейчас пуста. Заглянув туда, Стив
заметил висевший на стене ярко-красный
огнетушитель. Возле нем находился свернувшийся гигантской змеей черный пожарный
шланг, а рядом с ним,
закрепленный двумя скобами на стене, висел тесак.
Замечательный тесак - просто чудо! Стивен вошел в приемную. Неподалеку
послышался топот, крики, звук
полицейского свистка, однако ни одна душа не помешала Стиву познакомиться
поближе с тесаком. Сначала он улыбнулся
тесаку. Его изогнутое лезвие ответило улыбкой. Тогда Стивен до нем дотронулся.
Тесаку это, кажется, понравилось.
Толстый слой пыли указывал на то, что его не трогали уже давненько, что тесаку
не терпелось оказаться в человеческих
руках. Стив аккуратно, даже а нежностью снял его со скоб и сунул за пазуху,
чтобы его согреть, после чего прошел через
вестибюль к теперь открытой входной двери. Он отправился за своим вторым,
потерянным ботинком...
Тем временем Куэйда снова разбудил кошмар.
Сориентировался Стивен очень быстро. Легким, пружинистым шагом направился
он в сторону Пилгрим-стрит. В
разноцветной одежде, широченных штанах и идиотских ботинках он походил на
клоуна. Посмотреть бы на себя со стороны
- вот смеху-то, подумал Стивен.
Холодный, пронизывающий ветер взъерошил его волосы. Даже глазам стало,
холодно, они сделались похожими на
льдинки.
Стараясь согреться, Стив побежал, пританцовывая, по пустынным
предрассветным улицам, светлым там, где были
фонари, и темным в промежутках. Как в детской игре: сейчас ты меня видишь, а
теперь нет... Сейчас видишь, сейчас нет...
Куэйд понял, что на этот раз не от кошмара он проснулся, а от вполне
реального шума. Определенно он что-то
слышал...
Через окно луна освещала дверь, а за ней - лестничную площадку. Свет этот
Куэйду был не нужен - он и так все
видел: на лестничной площадке никого не было.
И тут он отчетливо услыхал скрип нижней ступеньки, такой тихий, словно на
нее ступил ребенок. Именно в этот
миг Куэйд понял, что такое страх. Опять ступенька скрипнула, на сей раз ближе...
Нет, это все-таки был сон, это должно
быть сном. Откуда у него в доме клоун, да еще вооруженный тесаком? Абсурд какойто:
это ведь то самое существо, что
столько раз его будило ночью в кошмарных снах. Значит, и теперь он спит,
определенно спит, как же иначе?
И тем не менее, бывают совершенно абсурдные сны, которые оказываются в
конце концов реальностью.
Никаких клоунов, убеждал себя Куэйд, уставившись на залитую лунным светом
лестничную площадку. До сих пор
ему доводилось иметь дело лишь со слабаками, которые ломались, чуть-чуть
почувствовав, что такое смертельный ужас.
Ему ведь так и не удалось проникнуть в тайну страха, получить разгадку,
способную помочь бороться с так часто
терзающим его, паническим ужасом.
Он не знал и знать не хотел никаких клоунов, шутов гороховых... И тут он,
наконец, предстал перед Куэйдом наяву.
При ярком лунном свете Куэйд увидел лицо умалишенного, белое как снег, небритое,
распухшее от ссадин, с улыбкой
недоразвитого ребенка. Существо, очевидно, пребывавшее в экстазе, прикусило
нижнюю губу, и по подбородку стекала
струйка крови. И тем не менее выглядело оно скорее комично, нежели зловеще, в
своей идиотской одежде и с такой же
идиотской улыбкой на лице. Вот только тесак не очень-то сочетался с улыбкой...
Его широкое, изогнутое лезвие
посверкивало в лунном свете: маньяк поигрывал своим жутким оружием, блестя
глазами в предвкушении предстоящей
забавы.
Почти уже поднявшись наверх, он остановился и, все так же улыбаясь,
уставился на объятого ужасом Куэйда. Ноги
у него подкосились, и Куэйд рухнул на колени. Клоун, не спуская с него глаз,
как-то подпрыгнул еще на одну ступеньку,
последнюю. Тесак в его мертвенно-бледной руке взметнулся и опустился, рассекая
воздух, как будто поражая жертву.
Куэйд, наконец, понял, кто на самом деле этот клоун. Его бывший ученик,
его "подопытный кролик", ставший
живым воплощением его собственного ужаса. Он, именно он и никто другой. Глухой
мальчишка... Клоун издал какой-то
горловой звук, словно гигантская сказочная птица. Тесак взлетал и падал, все
ближе и ближе, неся смерть.
- Стивен, - выдохнул Куэйд.
Его собственное имя ничего не говорило теперь Стиву. Он его простонапросто
не слышал, лишь видел
открывавшийся и закрывающийся рот человека на коленях. Может, тот что-то и
говорил ему, а может быть и нет - для него
это не имело никакого значения.
Из горла клоуна вырвался пронзительный крик; тесак, который он теперь
держал двумя руками, взметнулся вверх.
В ту же минуту он ворвался в спальню, залитую лунным светом.
Куэйд рванулся, пытаясь уклониться от разящего удара, однако сделал это
недостаточно быстро и ловко. Широкое,
изогнутое лезвие рассекло воздух и опустилось на предплечье Куэйда, отделяя
мышцы от кости и каким-то чудом минуя
артерию.
Вопль Куэйда разнесся по всей Пилгрим-стрит, вот только дома на этой
улице опустели много лет назад. Некому
было услышать крик, некому прийти несчастному на помощь и оттащить от него
свихнувшегося клоуна. Тесак,
соскучившийся по работе, рассек на этот раз Куэйду бедро. Он погрузился в мышцы
на четыре-пять дюймов, раздробил
кость и обнажил костный мозг философа. Удары следовали один за другим, клоун с
усилием вытаскивал лезвие из тела
Куэйда, которое дергалось из стороны в сторону, будто тряпичная кукла. Куэйд
орал, умолял пощадить его - тщетно. Ведь
его убийца был глухим! Теперь он слышал только звуки в собственной голове: звон,
свист, скрежет бетономешалки. Словно
улитка в раковине, он нашел убежище в глухоте, где его не достанут ни доводы
рассудка, ни угрозы, где биение
собственного сердца было для него единственным аргументом, диктовавшим свою
волю, а кровь в жилах кипела, будто
зажигательная музыка.
Под эту музыку он, глухой мальчик, пустился в пляс, неотрывно глядя, как
его мучитель хватает воздух ртом.
Разум его уснул навеки, говорила только кровь, кипящая, бьющаяся в венах и
артериях.
Маленький клоун захохотал. Вот это потеха, думал он, просто обалденное
развлечение, жалко, что без зрителей.
Тесак отныне станет его лучшим другом, добрым и мудрым, ведь он так славно
рубит, полосует тело, отсекает все лишнее, и
в то же время не убивает, пока не убивает...
Стив был счастлив, как не знающий горя младенец. Ведь впереди у них так
много времени - остаток ночи, и так
приятно танцевать под восхитительную музыку в голове, в пульсирующих артериях и
венах.
А Куэйд, встретившись с пустым взглядом клоуна, понял наконец, что есть
на свете кое-что страшнее самого
невообразимого кошмара, страшнее самой смерти.
Это боль без надежды на облегчение. Это смерть, которая никак не
наступает, когда о ней молишь Бога. А хуже
всего то, что ночные кошмары иногда сбываются.
Закладка в соц.сетях
