Жанр: Научная фантастика
Повести и Рассказы
...". А тот давил и давил, и лицо у
него было невнятное: серое, гладкое, будто правильный овал непрерывно
вращался вокруг большой своей оси так, что не понять, не разглядеть в
частоте мельканий ни одной конкретной черты. И боль пересилила. Егор
проснулся, прислушался к себе и сообразил тут же, что просто болит зуб,
зуб мудрости-лишняя деталь, появляющаяся с возрастом и доставляющая
столько неприятностей. Спать не получалось: будто гвоздик забивали в
дупло. И не было даже серого человека, на которого он мог бы свалить боль.
Егор перелез через жену, что-то недовольно хмыкнувшую во сне, поискал под
диваном тапки, пошел на кухню - типовую, маленькую и неудобную. Достал из
аптечки и старательно разжевал таблетку анальгина, потом еще одну, потому
что боль не проходила. Сел на табуретку у окна и закурил, думая о том, что
надо бы закрыть форточку - дуло оттуда и, что самое неприятное, дуло на
щеку, за которой прятался больной зуб. И страшно было застудить его, но
форточку закрыть он тоже не решался, все-таки вентиляция, а если закрыть,
то утром в кухне будет пахнуть дымом, что вряд ли понравится жене и теще.
На кухне вообще было довольно прохладно, но к этому Егор быстро
притерпелся. Вот к боли - нет, от боли привычка не выручала, невозможно
это - привыкнуть к приступам, к пульсирующему признаку беды.
Анальгин не помогал, только подташнивало от его сладковатой горечи. А боль
все не унималась, и тогда Егор, чтобы оборвать проклятую синусоиду,
поставил рядом вторую табуретку и, улегшись на ней кое-как, попытался уйти
от реальности, древним способом вытолкнуть себя из своей шкуры, в которой
ему худо. Больно Егору, человеку с плохими зубами, значит, если я - не он,
то мне не больно, Я- не он, не Егор, не человек. А кто? Волк? Нет, вряд
ли, не по мне это. Волк рвет в клочья жесткие бараньи сухожилия, как это
должно быть трудно. Баран? Но столько перетирать травы, грубой, с землей
на корнях... Может, я камень, холодный и твердый? Нет, камнем мне стать не
под силу, тяжело мне быть камнем. Я телевизор! - схватил он и задержал
спасительную мысль. Я телевизор, потому что внутри у меня тепло, я
принимаю то, что мне' передают, и сам передаю, не изменяя, и только оттого
и для того греют внутри меня красноватым светом лампы. У меня не может
ничего болеть, меня долго и заботливо делали и отлаживали и теперь я стал
телевизором. Телевизоры не болеют, иначе давно бы полопались многие
экраны. Я телевизор, я ничего не чувствую, а сейчас я вообще телевизор,
включенный в запасное время, в короткий промежуток в большой программе.
Сейчас со студии, с телецентра ушли домой дикторы и дикторши, и
звукооператоры, и редакторы, и кино- и всякий народ. Кроме уборщиц, быть
может, и милиционеров, которые оберегают мой покой, не дают никому без
пропуска войти. А те, что с пропусками, сами не пойдут на телецентр, им
там ночью делать нечего, у них давно закончился рабочий день и сейчас они
спят по домам, чтобы не мешать спать мне. А завтра щелкнут тумблеры, и
снова волны понесут информацию. Для всех. Но не для меня. Зачем мне? Я
буду только передавать ее другим, я - с краю, лишь лампы нагреются
немного. Я - не человек с плохими зубами, у которого есть все для человека
и для плохих зубов: двадцать семь лет, большинство из которых в городе,
без физической нагрузки, без воздуха, без микроэлементов, какие там нужны,
с женой и дипломом, с тещиной квартирой и работой младшего научного
сотрудника, что, вероятно, надолго. Прощай, Егор! Заходи на телевизор,
когда будет что-нибудь интересное...
...Зуб уже почти не беспокоил, почти совсем не беспокоил. Так, трепетало
что-то невнятное. Да и с чего бы беспокоить тому, чего нет? Откуда у
телевизоров зубы? Егор держался за раз найденную линию, как за вагонный
поручень, когда ноги - в воздухе. Ему казалось, он чувствует, как хрупкий,
ненадежный костяной каркас переходит в спокойный серый металл. Глаз,
правый, расширился, и поверху скользил слой стекла, еще тонкий. Потом он,
наверное, станет в палец толщиной, согласно инструкции, чтобы предохранять
телезрителей от взрыва колбы, если таковой произойдет. А второй глаз,
левый, медленно, но верно уходил внутрь, чтобы стать лампой и тем
приобрести качество новое, ценимое, для человеческого глаза невозможное -
заменяемость.
А у Егора был день рожденья, и бюллетень время от времени, и отпуск каждый
год. Время - передаточная цепь велосипеда, на котором Господь едет по
гладкой мебиусовой дорожке бесконечности. Ведущую звездочку вращает он со
скоростью - той, какая уж его устраивает, а малая крутится в совсем
сумасшедшем темпе, - может быть, малая звездочка и есть наша Земля? Вряд
ли, велика честь. Скорее, пылинка, подхваченная колесом на шоссе...
Утро и теща застали Егора телевизором на кухне, на двух табуретках.
- Эге! - сказала теща, и крикнула: - Лариса!
- Ну, что там? - вошла в кухню жена. Жена? У телевизоров нет жен. Вдова?
Егор не умер. Скорее всего, бывшая жена, а именовать мы ее будем Ларисой
для краткости и простоты ради.
- Помоги вытащить, а то мне одной не сладить.
- Это что? - спросила Лариса. - А Егор где? Пускай он вытаскивает.
- Давай, бери с того краю, - резковато оборвала теща. - Некогда мне, кофе
варить надо, а тут к плите не пройдешь. Давай осторожненько. Да ты
перехвати за середину, так руки в дверь не пролезут. Ну, понастроили...
Так, ставь сюда, вечером уберем.
- Мама, а где Егор? - переспросила Лариса.
- Там он, твой законный. Подарочек! Считай, сбежал от тебя.
- Как - сбежал? - распахнула слипающиеся глаза Лариса, - Куда - сбежал?
Туфли его вон там, в прихожей стоят.
- Да тут он, - принесла мать в комнату немудреный, за малое время чтобы
съесть завтрак. - Вон стоит, никуда не делся. Телевизор он теперь.
- Как - телевизор? - не поняла Лариса. - Некогда, мне, мама, шутить.
И пошла быстро в ванную, потом в спальню, шуршать одеждой. Ей и впрямь
было некогда, тоже на работу к восьми. Вышла из спальни и в прихожую,
опять на туфли посмотрела: все на месте стояли, и летние, и ботинки, и
кеды в пластмассовой коробке.
- Да где Егор?
- Говорят тебе, - помножила себя мать, - вот он, в телевизор обратился. Он
и есть, оборотень. Давно я за ним замечала, никогда он мне не гляделся.
- Мама, что вы говорите, какой оборотень! Это же сказки бабьи. И потом
оборотень - волк.
- Кто волк, а кто как, - понесла мать в кухню посуду.- У нас в Максимовне
один в мотороллер перешел и за людьми ночью гонялся. Собьет и - раз, раз -
два раза поперек. Милиция ловила. А твой ничего, телевизор, хоть и не
новый. Сам-то куда какой современный был. Хоть польза от него в дому
будет. Да ты глянь на него, глянь, мне не веришь! Не узнаешь - что ли? Ну,
пошла я, сегодня наша заведующая на трехдневный больничный ушла, ей лет,
как мне, а туда же...
Лариса глянула. И - узнала, схватилась обеими руками за грудь, самое
женское место, а грудь у нее до сих пор только для красы и была, и
попятилась до стенки спиной, и губами побелела. Как две полоски мелом
провели.
В тот день с работы она ушла рано, с полудня, все равно не работник была,
хотя обычно мастер квалификации редкой. Пластическая стрижка ей хорошо
удавалась, которая расческой да бритвой, и с лаком работать любила, и фен
в руках, как влитой держался. А тут - ни в какую. Клиенты шипят, а один
даже обидно сказал про диплом второй степени, его Лариса у зеркала
вывесила после конкурса, под прозрачной пленкой диплом, и пыль на него не
садится.
Домой Лариса пришла в два. И то сказать - "пришла", почти всю дорогу бегом
бежала. Тянула ее домой, на место беды. Раз это так легко - был человек, а
стал телевизор, то и обратно, наверное, тоже просто. Прибежала, а дома
никого. Кроме телевизора, конечно. Вот учудил Егор, так учудил. Кому
сказать-то постесняешься. Да и привыкла Лариса к мужу и как теперь жить
даже не знала.
Тихо было в квартире, но беспокойно, как должно быть в доме, где один
человек растерянно и бестолково ищет другого, которого нет. Лариса все
облазила, не веря, хотя телевизор пялился на нее с середины комнаты ("Надо
бы в угол поставить, на место для телевизоров") холодным глазом. Не мертво
смотрел он, а холодно и отрешенно: так смотрят слепые, сняв черные очки.
Лариса старалась его не замечать и облазила, обыскала всю квартиру.
Времени на это ушло всего полчаса, хоть и два раза подряд перерыла дом.
Все егорово было на месте: и костюм, и старый костюм, и джинсы, и рубашки,
и куртка. И туфли тоже. Нет, наверное так и есть. Не мог же он голый уйти.
И никакой записки. Ничего. Хоть бы сказал ей кто-нибудь, в чем дело. А
никого в квартире, и во дворе знакомых тоже никого, и по улице тоже шли
какие-то чужие люди по своим делам, мелкие какие-то, или они только сверху
такими казались, восьмой этаж потому что. Чужому в такое время не очень
поверишь, но хоть бы кто сказал ей, что же это такое. Ну за что? Виновата
она в чем? У всех все как у людей, а у нее муж оборотень.
Мать пришла только в седьмом, не одна пришла, привела какую-то
родственницу дальнюю. Лариса ее не знала. Она вообще даже в тетках
путалась, особенно от первого деда, что на север уехал. Мать с
родственницей долго посудой звенькали, кофе пили, говорили о чем-то
негромко. Да Лариса больно и не вслушивалась, она свое думала. Потом
гостья заговорила громче - уходить собралась. А Лариса встала с дивана,
выплюнула мокрый платок, вышла.
- А пусть стоит, - сказала гостья, - пусть. Только заявить надо.
- Куда заявить? - уточнила мать.
- Куда заявляют - в милицию. А то ведь чуть что - вы виноваты. На работе
его хватятся. И еще в ЗАГС наверное надо, и в домоуправление. Ну, да это
как в милиции скажут, надо - нет.
Пожилой лейтенант в жарком мундире сказал, что надо.
- В телевизор, значит. Ничего, телевизор смотреть будете.
- Мы?
- А кто, мы что ли? Хочешь, мне отдай. Зять он тебе или не зять? Ну, ты и
смотри. И чего их тянет? Третий случай уже.
- В нашем районе? - поразилась мать.
- Нет, в нашем первый.
А Лариса все молчала. Написать, конечно, написала, что требовалось, а так
- молчала. И на работе, и дома.
- Ничего, - говорила мать, - Я давно взять собиралась. Теперь шубу тебе
лучше возьмем. Люба из комиссионки хорошую шубу предлагала. Мех - вот
такой, как волчий, а легкая. "Клуб кинопутешествий" смотреть будем, и "В
мире животных". Я люблю про Африку...
- Все не как у людей, - говорила мать, - но это еще как лучше. Вон у Любы
муж глаза залил, да через дорогу, в магазин старался до восьми успеть.
Машина его ударила, позвоночник повредила. Он теперь лежит, она за ним
ходит. Представляешь? В квартиру зайти нельзя. Мужик здоровенный. Его же
кормить надо, ему курить надо пачку в день. "Прима" - других не курит. А
сдать она его не сдает. Кому лучше? Этот хоть стоит и все.
И мать включила телевизор.
Лариса смотреть не стала. С нее хватило, как включила она его тогда, одна,
а там хор поет. Детский. "Я играю на гармошке". Теперь это может и к
лучшему, да как знать. Может, с ребенком легче было б. Только не вышло, не
судьба. Егор как мужик вообще плохой был, за первый год, пока еще мужем не
был, весь вышел. Поженились, когда он уже диплом защищать собирался.
Лариса его домой привела, надоело по паркам, да и замуж за него уже
думала. А мать пришла. Между прочим, Лариса как знала, что мать придет.
Ну, не знала, а чувствовала, и все равно - интересно даже было, как мамаша
взвоет. А он напугался, прыг на середину комнаты - и сигарету в зубы, он
курил тогда, а молния на джинсах разошлась, конечно - так рвануть. И -
мать в дверях стоит. Но кричать она не стала, тут Лариса ошиблась. А когда
Лариса на аборт пошла, мать даже против была. Смотри, говорит, как бы хуже
не вышло. Мальчик большой мог родиться, килограмма на четыре, - так
врачиха сказала.
Ну, Егор остался, не поехал в свой Новосибирск. Кто знает, может и зря,
там ведь тоже люди живут. А тут он все сам себе неприятности выдумывал,
что нз работе, что дома. Да когда же и где так было, чтоб все хорошо? Если
плохо, так что ж - не жить, не работать? Вон шеф его - и дурак, и бабник,
сразу видно, без мыла скользкий, а жить умеет, не то, что Егор. Ох, Егор!
С работы его пришли двое дня через три. Заметили, конечно, в первый же
день: комиссия, которая опоздавших записывает, полных двадцать минут
ждала. Потом решили, что он в другой корпус с утра уехал. На следующий
день задумались: может, заболел? И на третий приехали: лаборант Сережа, он
как раз близко жил, и тетя Валя из профсоюза. Егор не пил и в прогульщиках
не числился, ясно - заболел, и чтобы не идти с пустыми руками, местком
средства выделил из специального фонда на посещение больных. Купили торт
"Сказка" и банку яблочного сока. Узнали все и расстроились. Тетя Валя
чепуху какую-то говорила, а лаборант вообще молчал.
Потом комиссия пришла с работы, или как их еще называть? - двое из
начальства, но начальства некрупного. Комиссия, одним словом.
- Давайте, - говорят, - мы его к себе заберем. У нас все-таки работал,
пусть и дальше работает.
- Ага, - сказала теща, - никаких! Наш он, дочери моей муж. В милиции
сказали - пусть у нас стоит.
- А зарплату его вам кто, милиция платить будет? - поинтересовался
маленький, с залысинами.
- Как - зарплату? - удивилась теща, - Какая такая зарплата есть для
телевизоров?
- Да поймите, место его у нас вроде как пустое получается,- сказал тот, с
залысинами, - ставка есть, а занимать некому. Лаборантам нельзя, у них
диплома нет. Пусть он пока у нас постоит. Нам как раз телевизор нужен,
только купить все не получалось. Ни по одной статье не проходит. Он у нас
поработает, а зарплату его вам платить будем, дочке вашей.
- Сто рублей в доме не лишние, - согласилась теща.
И за деньгами Ларису уговорила пойти, как время подошло. Три дня
уговаривала.
А Ларисе даже легче стало, что он не дома. Не натыкаешься каждый раз.
Однако через месяц телевизор вернули. Ревизия в институте началась. А
Егора уволили по сокращению штатов, потому что ни одной статьи про
оборотней в трудовом законодательстве нет.
Через два месяца пришел в дом другой, а тещи почему-то как раз дома не
было. Вечером пришел. Они с Ларисой сидели на диване и пили кофе. Когда
кофе кончился, другой скользнул от колена вверх по гладкому чулку широкой
ладонью вверх, и телевизор загудел неожиданно и громко, хотя был выключен.
Может быть, в конденсаторах что-то оставалось? Но скоро смолк. Они
отпрянули друг от друга, и тот ушел - на нее и смотреть-то было страшно.
Потом пришел Митя, механик с автотранспортного предприятия. Веселый.
Тридцать один ему. Этот тоже вечером. Кофе пили втроем, теща дома была. По
телевизору шел хоккей, только показывало плохо. Телевизор барахлил с того
самого дня.
- Ничего, - сказал Митя, - показывать будет, как миленький. Починим. А не
починим-другой купим. Я без хоккея не могу.
Телевизор сдали в ремонт. За ним из ателье машину прислали, сказали-услуга
такая. Мастер посмотрел, сказал, как Митя:
- Ничего, починим. Не таких чинили. У нас работать будет как миленький.
И когда выдавал обратно, сказал тоже:
- Будет работать. А не будет, мы теперь за него отвечаем. Ремонт с
гарантией. В случае чего - только позвоните. Запишите номер. Только вряд
ли понадобится.
Телевизоры в ателье стояли рядами на столах. Показывали все удивительно
хорошо. Удивительно одинаково. Точка в точку.
А вот дома - нет, дома он так не показывал. То есть работал вообще-то, но
очень тускло, даже если яркость до отказа докрутить. Но звонить обратно в
ателье, везти, гарантией пользоваться было как-то неудобно: показывает же.
И решили телевизор купить новый, цветной, а этот сдать. Если старый сдашь,
новый на полсотни дешевле обходится.
И купили.
Когда гору старых телевизоров давили на свалке трактором, хромой, с
детскими глазами сторож поинтересовался:
- А что же их на завод не отправят? На запчасти?
- Какие запчасти! - отозвался тракторист зло и презрительно. Дело это ему
не нравилось и он старался поскорее и поаккуратней с ним развязаться. -
Какие запчасти! Теперь таких уже не выпускают вовсе.
- А если продать кому? - еще раз не удержался сторож.
- Нельзя. Матценности. Списаны. Пускай новые берут - полно в магазине, -
туманно объяснил тракторист.
И сторож ушел, потому что сказал две фразы - свою дневную норму.
Телевизоры под гусеницами громко стреляли вакуумом, взрывались пустотой.
Больше им взрываться было нечем.
Евгений Сыч.
Ошибка
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Соло".
OCR spellcheck by HarryFan, 1 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Он все отдаст стражам священной долины: легкий, пригодный лишь для
того, чтобы убивать, боевой топорик. Отдаст лук и стрелы - стройные и
крепкие. Отвяжет от пояса и протянет с насмешливым поклоном старшему
стражу тяжелый и верный кремниевый нож, блестящий шлифованными гранями;
нож будет особенно жалко отдавать, он всегда видел в нем надежного
сообщника в бою и на охоте в той последней стадии, когда бой и охота
неразличимы.
Одно лишь оставит он у себя: маленький плоский маузер со съемным
глушителем. Маузер у него спрятан в таком месте, где ни один дикарь не
стал бы прятать оружие. Да и не восприняли бы пистолет за оружие эти дети
природы, не знакомые еще даже с металлом. Не по их уровню эта вещь, еще
объяснять бы пришлось, что к чему. А зачем? Он, Давид, не намерен
пользоваться оружием в этой первобытной дуэли, просто слишком привык он к
нехитрому механизму, сжился, и сейчас расстаться с маузером для него - все
равно, что потерять по глупости руку или ногу.
А потом старший страж укажет молча на увитую заковыристой флорой
расщелину - путь в долину двуединого таинства вождей, место их гибели и
рождения.
Не так, как все люди, рождается вождь. Не выползает он в крови и слизи
из чрева матери: зрелым мужчиной с крепкими мышцами и хорошей реакцией
появляется на свет. И кровь на коже, когда выходит вождь из священной
долины - не материнская, это его собственная кровь. Или - претендента,
которому уже вождем не быть.
Давид войдет в расщелину. Он будет ступать по темным, влажным от росы
камням шагом цепким и осторожным, внимательно вглядываясь вперед и по
сторонам. Должен быть какой-то подвох, несомненно. Не так уж прост,
наверное, старый вождь, и не зря даются вождям эти недолгие, но такие
емкие минуты форы. "Да я бы за эти минуты здесь столько наворотил", -
подумает Давид и непроизвольно затаит дыхание, пытаясь уловить в тишине
малейший шорох, хоть какой-нибудь признак близости врага. Но услышит
только гулкий стук собственного сердца и, не выдержав роли, злясь на себя
и поэтому - очень быстро, он выхватит пистолет, сдернет предохранитель,
дошлет патрон в ствол и взведет курок. Потом постоит с полминуты,
постепенно успокаиваясь.
Нет, он брал с собой оружие не для того, чтобы пользоваться им. Он
очень не хочет стрелять, очень. Но пути назад уже нет, а играть приходится
наверняка. Тут уж кто кого, знаете ли. Все преимущества пока на стороне
старого вождя: то, что он вошел сюда раньше почти на десять минут, вся его
простая и здоровая жизнь в этих девственных горах, питание высокоценными
белковыми продуктами, о которых можно только мечтать. Да и дыхание,
конечно, - тридцать лет бегать за козами и оленями по свежему воздуху, это
не пустяк. Поэтому пистолет, пожалуй, только уравнивает шансы. Да,
безусловно, только уравнивает.
Хватит. Точка. Не о том надо думать. Уже показался свет, солнечный
свет, в котором толкутся пылинки. Теперь минуту постоять, привыкнуть к
солнцу и вытереть о замшу влажные ладони. И - вперед.
Вождь будет сидеть на теплом камне метрах в тридцати от входа в долину.
Увидев противника, он встанет, вытянется во весь свой немалый рост и чуть
пригнется, приняв боевую стойку. Давид пойдет на него, ничего не видя,
кроме широкого заросшего лица и постепенно поднимая пистолет: нельзя
тратить драгоценные патроны зря, чтобы наверняка, одним выстрелом. Волна
ненависти, самой страшной ненависти к врагу, когда причиной - ты сам,
накатит на него: "Какие уж тут правила, какое уж там дзюдо, это ж зверь,
дикий зверь, с ними нельзя иначе." Со злой радостью увидит Давид испуг и
изумление на лице врага и даже засмеется слегка, когда вождь метнется в
сторону скользящим шагом и, как змея, уползет за кусты, за камни: "Ничего,
никуда ты от меня не денешься, времени у нас - до самого вечера. Все равно
поймаю тебя на мушку!" - мысленно, все с той же злой радостью скажет он
старому вождю. Но нехорошее уже шевельнется в душе - предчувствие
непоправимого.
Что страх в глазах противника иногда хуже, чем тупая решимость, Давид
поймет поздно - лишь когда услышит металлическое клацание, знакомый и
невозможный здесь звук. Тогда, не задумываясь - думать будет совсем уже
поздно, думать будет некогда - он рванется вперед, надеясь успеть.
И не успеет.
Евгений Сыч.
Соло
I
Каменный колодец, древний, как трусость. Сюда сбрасывают.
Рока пятился к краю карниза, четверо стражников - здоровенные парни -
вели его туда упорно и целеустремленно, как мяч в кольцо. Они к нему не
прикасались с тех пор, как разрезали стягивающую запястья веревку, но
обсидиановые наконечники четырех копий направляли.
Больно, когда к обрыву тащат силой: волокут, словно предмет, раздирая
кожу мелкими камушками, и ноют заломленные руки и сведенные суставы.
Плохо, когда тебя тащат силой. Хуже, когда идешь сам.
Справа стена. Слева пропасть, чуть отгороженная перилами. Впереди -
тоже пропасть, но до нее несколько метров тверди, пространство, по
которому еще можно идти. Идти вперед с той скоростью, с которой, тебя
ведут, или даже быстрее и оторваться от конвоиров - тогда, конечно,
придешь к обрыву раньше, чем предназначено, но зато какая видимость
инициативы. А вот замедлить нельзя, и остановиться тоже: сразу упрется в
спину копье. Или автомат. Авторучка. Мнение. Какая разница? Впереди обрыв.
Нырнуть под копье? Нет, не выйдет. Очень уж настороженно держатся
ребята. К тому же, острия копий несут на разных уровнях - не первого,
знать, ведут. Нырнешь под одно - напорешься на другое. Рока повернулся
спиной к копьям. Он шел, чувствуя наконечники на расстоянии: сердцем,
печенью, шеей и правым бедром.
Если бы волокли по камням его тело, это отвлекало бы от конечной
цели, и были бы еще боль, злость, бессильное сопротивление - жизнь,
попросту говоря. Это мешало бы сосредоточиться на том, что пришел конец.
Наверное, те, которых ведут этой недлинной дорогой, умирают прежде, чем
переступают черту, отделяющую камень и дорогу от воздуха и пустоты. Ведь
только сознание отличает живого от мертвого, а сознание покидает их раньше.
Карниз обрывался, будто его ножом обрезало.
Рока остановился в метре от обрыва, и сразу же с силой уперлось
острие чуть ниже левой лопатки. Страха не было. Да и откуда ему взяться,
страху? Он приходит, когда есть возможность что-то потерять. А тут терять
было нечего: не спрыгнешь сам - сбросит вниз копье.
Внизу, далеко, за толщей воздуха, двигалась вода. Он проследил за
струей, усмехнулся: течет против часовой стрелки.
Прохладная капля покатилась от лопатки к пояснице. Терять нечего,
надо прыгать. Не все же, разбивая стеклянную гладь воды, разбиваются сами!
И Рока прыгнул.
Это действительно оказалось не страшно. Три секунды свободного
полета, удар и вода кругом. Нужно было вывернуться так, чтобы не нырнуть
слишком глубоко, иначе вода не выпустит. И нужно было плыть легко, без
резких движений, чтобы не сломать себе об этот водный монолит позвоночник.
Не торопиться, но и не медлить. Сейчас он был впаян в воду - ничтожное
включение в изумрудную глыбу - и вода неохотно уступала воле. Он выплыл,
мягко скользнул по хитрой кривой, не сила, а точный расчет и гибкий
позвоночник вытащили на поверхность. Но когда увидел свет, сразу понял,
что вода еще считает его своим и тащит с собой к водовороту, как минуту
назад вели к обрыву острия копий. Ну уж нет! Раз удалось вынырнуть, то уж
выплыть он сможет, воде его теперь не взять.
Рока плыл долго. Сначала было все равно, куда, лишь бы к краю,
подальше от центра водоворота, только чтоб не подчиниться стремнине, чтобы
сопротивляться. Подчинишься - гибель. Затянет в себя и не выпустит. Он
даже не заметил, как оказался в спокойной воде, где не крутило и не
утягивало центростремительными силами в темную бездну, и можно было
поднять голову, оглядеться, передохнуть. Он увидел остров. Скала, острая,
как клык, поднималась над ним.
Добраться к острову гораздо проще, чем вынырнуть из потока. Песчаный
берег его не крут: любой может нащупать ногами и выйти на отмель. Но не
каждому дано даже увидеть этот остров. Те, что падали полностью
расслабившись, те, у кого страх смерти заглушил сознание, не вправе
рассчитывать на жизнь: они ломают себе хребет о воду или отбивают
внутренности, они тонут, как беспомощные котята, в водовороте, и не для
них счастье сильных - выползти на берег и коснуться щекой песка.
Сначала Рока спал. Долго спал, отдыхал.
Этот остров был не самым плохим местом на свете. По отмели под тонким
слоем воды ползали ракушки. В ракушках жили моллюски. Их можно было есть,
вернее, глотать сырыми. Ногти ломались о плотно сжатые створки, но в
пиковых ситуациях навыки приобретаются необыкновенно быстро - чтобы
выжить. Рока скоро понял, что нужно просто положить раковину в раскрытую
ладонь и ударить ею по гладкому боку скалы-клыка, так ударить, чтобы одна
и
...Закладка в соц.сетях
