Жанр: Научная фантастика
Повести и Рассказы
...анных вместе и обнесенных
вокруг, по периметру, колючей проволкой. Но сама по себе колючая проволка
для врагов ничто. Зрячий часовой на таком объекте хорош днем, а ночью он
беспомощен, или придется заливать всю территорию склада сплошным морем
света, тратить на это нужную стране энергию. К тому же свет демаскирует
объект. А часовой без глаз, - продолжал Солдат, - часовой, знающий свой
пост наизусть, не нуждается в освещении. Ни темнота, ни дождь, ни облако
ядерного взрыва, ни дым пожаров - ничто не помешает ему нести службу.
Никто не может отвлечь его. Кроме пароля, без которого пройти к
охраняемому объекту на охраняемую территорию невозможно даже маршалу.
Солдат замолчал. Потом провел по лицу, будто меняя маску. Добавил:
- Но, чтобы быть полезным еще и днем, я стал учиться рисовать. Я
неустанно совершенствовался в этом, был назначен главным художником
батальона, полка, потом - дивизии. А сейчас правительство оказало мне
высокое доверие. Я буду учить рисовать вас.
- Можно вопрос? - раздался голос из класса.
- Номер?
- Шестнадцатый. Хотелось бы знать, что именно вы рисуете, в каком
жанре, в какой технике работаете.
Учитель развернул рулон бумаги, уверенно выбрал и приколол к доске
квадратный плотный лист, провел по нему ладонью и четко, смелыми
движениями набросал портрет Председателя: во френче, с правой рукой,
заложенной за борт. Глаза Председателя смотрели строго и всевидяще. За его
спиной восходящее солнце рассыпало в стороны лучи.
Молчание потеплело: Солдат умел держать мелок в руках.
Когда рисунок был готов, он сдернул лист с доски, и лист зашуршал,
сворачиваясь. На следующем Солдат изобразил воина: правая рука на ремне
автомата, левая - у лба козырьком. Он смотрит вдаль, он охраняет границу,
покой страны, крестьян, которые выглядели мелкими, схематичными рядом с
ним, исполином, они сливались с рисовыми полями, а вдали дымили трубы
заводов, затерявшихся среди полей. Рисунок был, пожалуй, несколько
статичен, но и в его линиях чувствовалась твердая рука человека, знающего
толк в своем деле.
Рисовал Солдат с удовольствием. Он снова заговорил, и голос его стал
мягче, душевней.
- Я научу вас рисовать так же хорошо. Это не просто, но и не так
трудно, как может показаться. Ведь здесь, как я знаю, собрали людей
одаренных. Вам будет легче, чем мне, мне помогала только горячая любовь к
Председателю, только желание приносить пользу. Я умею рисовать всего пять
сюжетов, вы сможете больше. Когда вы научитесь всему, что умею я, вам
дадут дополнительный материал. Я знал одного художника, который мог
рисовать более двадцати различных сюжетов. Лучшие из вас тоже достигнут
многого. К тому же я научу вас рисовать так, что ни темнота, ни усталость,
ничто не будет вам помехой. Я сам учился рисовать по шаблону, это помогает
в работе, вы убедитесь сами. На лист бумаги кладется вырезанный контур, по
нему водишь пальцами до тех пор, пока не сливаешься с ним, не начинаешь
чувствовать линию, еще не проведенную, но уже выпуклую, проступающую в
нужном месте. Вам будет легче, я передам вам свои приемы, вам не придется
изобретать их наново.
- А краски? - спросил кто-то.
- Номер? - прервался Солдат.
- Двадцать третий.
- Называйте сначала номер, потом говорите. Краски? Я пишу красками,
их только нужно установить по порядку. Других сложностей нет. Достаточно
всего четырех красок: желтой, зеленой, красной и черной. Можно
использовать и пятый цвет - голубой. Сначала мне было трудно работать с
красками, их легко спутать. Но я не боялся трудностей. К тому же, - он
доверительно наклонился вперед, - у каждой краски есть свой запах, к ним
привыкаешь.
- Номер четвертый, - поднялся со скамьи еще один ученик. - А как же
оттенки, полутона?
- Запомните, - веско сказал Солдат. - Пока они вам не нужны.
- Но с помощью оттенков цвета можно достичь большего эффекта.
Картина, богатая красками, полутонами, переходными сочетаниями, сильнее
действует на зрителя.
- Вы должны рисовать для народа, - отрезал Солдат, - а народу не
нужны все эти премудрости. Народ любит чистые, густые краски. Лица должны
быть желтыми, солнце - красным, защитная форма - зеленой. Что касается
черного цвета, то он просто необходим, чтобы показывать черную сущность
наших врагов. Ты по-своему прав, - продолжал он, обращаясь к четвертому
номеру,- ты можешь сесть. Ты прав, большие мастера используют в своих
работах разные оттенки, и их картины от этого становятся действенней. Да,
в умелых руках оттенки - сильное оружие. Но в руках слабых, при
недостаточной политической закалке художника дело обстоит иначе. Даже
представить страшно, что могут натворить все эти тени и полутона, если их
использует человек нестойкий или колеблющийся. Поэтому вам предстоит
сначала стать настоящими солдатами искусства.
Он устал. Ему нечасто приходилось так долго объяснять истины. Он
прислонился плечом к доске, пошарил по стене, как будто ища опоры, и
коротко вздохнул, почувствовав под рукой твердый ствол армейского автомата
в стойке. Учителя все значились солдатами Народной армии, и оружие им
полагалось по штату. С этим автоматом обращались, похоже, очень небрежно.
Им давно никто не занимался всерьез. Солдат сел на стул, положив автомат
на колени, как ребенка, отомкнул магазин, произвел неполную разборку,
раскладывая детали по учительскому столу с легким стуком. Ученики
смотрели, как он ловко, клочком специальной бумаги, протер все части и
снова собрал автомат. Видно было, что работа эта действовала на него
успокаивающе. В школе давно привыкли к тому, что каждый преподаватель -
солдат, и в любой аудитории в стойке, рядом с классной доской, - боевое
оружие. Но видеть, как обращаются с этим оружием те, кто действительно
знает и любит его, доводилось не часто. Это вызывало уважение. Слепой,
солдат и художник, умел многое. Они молчали уважительно. В полной тишине
Солдат снова заговорил.
- Вам кажется, что художнику глаза необходимы. Ошибка! Среди мастеров
слепых гораздо больше, чем зрячих. А некоторые сами завязывают себе глаза,
чтобы обилие фактов и деталей не мешало сосредоточиться. Один довольно
известный художник - он рисовал членов правительства - попал раз в
скверную историю. Чаще других он рисовал, - Солдат запнулся, - впрочем,
имя не имеет значения. Тем более, что человек этот потом стал в ряды
ревизионистов и предал наши великие завоевания. Его расстреляли, а
художник долго маялся: он слишком часто рисовал портрет этого предателя с
натуры и слишком хорошо запомнил его черты. Теперь во всех портретах эти
черты проступали, хотя художник этого и не хотел.
- Его тоже расстреляли? - спросил кто-то из дальнего угла. Слова
повисли в воздухе тонким эхом.
Солдат защелкнул крышку ствольной коробки. Теперь автомат был собран.
Оставалось только присоединить магазин.
- Художника? Нет. Зачем его расстреливать? Он неплохой сам по себе
человек, только сбился с пути, не сумел приподняться над мелким, обрести
главное направление. Как видите, глаза зачастую не только не помогают
художнику, но и просто вредны. Если б он умел вслепую рисовать семь или,
например, восемь - двенадцать сюжетов, он исключил бы один, а остальные
картины продолжал бы писать не менее успешно, чем раньше. Его не
расстреляли, его отправили на трудовое перевоспитание. Может быть,
поработав своими руками, пожив в гуще народа, он снова сможет рисовать,
рисовать правильно.
Солдат говорил, а руки его двигались самостоятельно, отдельно. Как бы
сами по себе они открыли ящик стола и достали коробку с патронами, быстро
и ловко набили магазин. Чуткие пальцы нежно трогали прохладный металл.
Последний патрон Солдат дослал в ствол.
- Но чтобы рисовать по трафарету, художники не нужны, - сказал
четвертый номер. - Это могут делать и машины. Машина напечатает любой
плакат в любом количестве экземпляров.
- Какая ерунда! - Солдат даже вскочил от негодования. Все то, что он
говорил, как видно, не дошло до них. - Разве машина может сравниться с
человеком? Глупый механизм, которому все равно, что печатать, не заменит
руки художника.
Разве его, Солдата, умение рисовать можно равнять с действиями
машины? Вскочив, Солдат непроизвольно накинул ремень автомата на шею
и теперь бегал взад и вперед, размахивая правой рукой, левой придерживая
автомат на груди. Ему не хватало аргументов, он нанизывал слова и мысли
друг на друга, они схлестывались, запинались, сплетались в сумятице.
Иногда казалось, что он танцует заученный до профессионализма характерный
танец: ни разу не задел он ни рукой, ни автоматом доски, стола или стены,
ни разу не запнулся на крохотном пятачке свободного пространства. Иногда
же, наоборот, казалось, что его нет, а есть только голос, звучащий из
пустоты, из тишины, из света и тени, мечущихся перед рядами.
- Прежде всего, вы - солдаты. Вас научат методам ведения войны,
открытой и тайной. Спорт разовьет ваши мышцы. От вредных влияний убережет
вас Комитет бдительности и защиты завоеваний, который будет создан в
классе. Вы овладеете оружием. У художника должна быть сильная, верная рука.
Машина бездарна и безынициативна, машина мертва, ее легко уничтожить
снарядом, бомбой, диверсией. Ей нужна энергия. Ее должны обслуживать
рабочие. На вас же возложат идеологическую миссию, вы будете влиты в ряды
солдат, впаяны в них. Товарищ по оружию, который только что рядом с вами
шел в атаку, почувствует прилив воодушевления, если вы у него на глазах
нарисуете портрет Председателя или другую картину. Вы сможете поднимать
людей в бой и на труд. Я могу нарисовать за одиннадцать часов девяносто
произведений, и все они будут по-настоящему качественными. Меня не
отвлечет ни дождь, ни беда. Когда ваше сознание закалится, а руки обретут
уверенность, вы сможете работать в любой обстановке: ночью, в бурю, под
градом пуль, рядом с атомным грибом. Нет бумаги - вы будете рисовать на
стенах домов, на бортах машин и бронетранспортеров. Нет красок - станете
рисовать углем, мазутом, кровью. Сможет ли слабый человек творить в день,
когда у него умерла мать? Настоящий художник будет работать, даже если он
останется один на планете. Камни и стены развалин станут пла-ка-та-ми!
- Он сумасшедший! Он сумасшедший! - голос закричавшего сорвался на
визг. - Вы что, не видите, он же слепой, он не может учить графике.
Отобрать у него оружие, он же сошел с ума!
Крик ударил по нервам.
Класс вскочил с мест, как один человек. Ученики замерли у столов, не
зная, что делать, в растерянности: странный этот крик... странный урок...
А Солдат остановился, точно вкопанный в пол, тоже крикнул - голосом,
привычным к командам:
- Я - сумасшедший? Кто верит Председателю и мне - он выдержал
секундную паузу, - на колени!
- И еще через секунду, вскинув автомат, ударил длинной очередью
поперек класса.
Взвыли, застонали половицы в коридоре. Распахнув дверь ударом ноги, в
класс ворвался завуч. От двери он метнулся вбок, спиной к доске. Правая
рука - на поясе, у бедра.
- Что? Как? Он окинул взглядом класс.
- Нормально, - отозвался Солдат. - Веду урок.
Под потолком тоненько задребезжала электрическая лампочка. Класс
осторожно посмотрел на нее. "Перегорит", - подумалось машинально.
- Заменить надо, - отвлекся завуч.
- Сколько осталось? - спросил Солдат.
- Тридцать, - отозвался завуч, быстро сосчитав по головам стоящих на
коленях. - От балласта избавились.
- Да, - отозвался Солдат, - и еще: теперь по десять в каждом ряду
сидеть будут. Удобно. Так мешало, что в двух рядах по двенадцать, а в
третьем - одиннадцать... А с этими мы еще поработаем. Я буду учить вас, -
обратился он к ученикам. - Я рад, что вас так много осталось. Я надеюсь,
из вас выйдут художники.
- Помощь нужна? - спросил завуч.
Солдат, казалось, ожидал этого вопроса.
- Направьте кого-нибудь убрать, я не хочу отвлекать своих ребят от
занятий.
Завуч потрогал лежащего носком резиновой туфли.
- Живой, - сказал задумчиво.
- Это уж ваше дело, - не стал вникать Солдат, - Первый! - выкликнул
он, обращаясь к классу.
- Убит, - не сразу ответили из класса.
- Да, - Солдат чуть помолчал. - Второй!
- Я! - назвался второй.
- Теперь твой номер первый. Возьми журнал и проведи перекличку.
Выбывших вычеркни, расставь номера по порядку. Встаньте с колен, -
скомандовал он классу, - и пересядьте согласно новому списку по десять в
ряд. Запомните свои новые номера. Я надеюсь, они у вас надолго.
III
Так простиралось простиралось, и стало ему как-то не по себе. Не
сразу, но стало. И решило оно малость попробовать повздыматься. Но только
приступило, как рядом, справа (или слева), опять разверзается. Ну что ты
будешь делать! Плюнуло простиралось и восстановило статус кво. Тот,
конечно, который уже при нем стал статус, не тот, который раньше, при
антагонизмах. А кто ему что скажет? Все ведь теперь простирается - одно
простирается. Что же оно, само себе будет глупые вопросы задавать?
А чтоб не было грустно и чтобы закрыть всякую возможность для
экспериментов, ненужных и опасных, постановило простирается, что теперь
оно все - вздымается. Все, до последней фигуры геометрической - глупого
квадратного сантиметра, у которого все стороны равны, все углы равны, на
сколько угодно частей делится и, главное, каких других вокруг уйма - не
отличишь. Так вот, теперь все вздымается. И ничего не разверзается, боже
упаси.
Не верите? Так давайте спросим. Ты вздымаешься? - Вздымаюсь. А ты? -
И я тоже. А вы? - И мы вздымаемся. А кто разверзается, я спрашиваю, есть
такие? Вот видите, нет таких.
И вообще - что-то много спрашиваете. А может, вы сами
разверзаетесь, а?
IV
А еще задачка из арифметики. На ветке чирикали пять воробьев, двоих
расстреляли. Сколько теперь воробьев чирикает, как ты думаешь?
Черный, исковерканный, колесил по двору, не задерживаясь на одном
месте, все спрашивал, все задавал свои лишенные смысла идиотские вопросы,
убегал, не дожидаясь ответа, не нуждаясь в ответе.
- И еще. Тридцать пять отнять пять, сколько останется? А? Сколько?
Три? Два? - плакал, брызгал слюнями, умолял. - Ну хоть один-то
останется, а?
Евгений Юрьевич СЫЧ
ЕЩЕ РАЗ
Фантастическая повесть
________________________________________________________________
ПРОЛОГ
Вместо эпилога
Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста,
как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и
воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих
предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий,
творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его
именем или даже - весь академический городок, выросший вокруг. Потом все
будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает:
на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в
сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в
зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над
площадью пахло нежилым - пустым спортзалом. Сжимали шею тугие воротнички.
Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о
жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И
все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его
ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел
договориться с новым руководителем. Мог заявить, например, в самых верхах,
что вся страна - большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел
для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А
он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем
может потратить. В каждом крупном городе - АЭС. Похоже, что климат
меняется. Если весна такова, каким будет лето?
В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича
Мисюры уделили 90 секунд. Ведь не каждый день бывает такое. Он хорошо
умер, достойно - как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно
заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: "После
продолжительной болезни ушел от нас..." Нет, Мисюра, ушел не так, не
затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы
его сжимали в последнее мгновение не край кровати, а руль, и бледными они
были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной
рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль - роскошная
четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без
лишних жертв.
Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил
на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое
потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь
давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику
можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия
находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова.
И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или
полтора года назад.
Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже
показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды
отливали серым, как пыль, как тлен.
Пробило половину первого, и некоторые, ссылаясь на дела, начали
отступать, однако уйти совсем не решались, это было бы не просто
бестактно, это выглядело бы непочтением к основам. К столпам. К
неопровержимому величию, которое приходит со смертью тех, чью величину при
жизни так трудно сносить.
Вместе с белесыми волнами зноя слухи перекатывались по площади.
Не было не только катафалка, не было и вдовы, первой жены Леонида
Григорьевича, - дамы, в ученых кругах чрезвычайно приметной. На одном из
банкетов ее высокопарно назвали добрым гением взаимопонимания - и истинно.
Любой вопрос решался словно бы сам собой, если жена Мисюры находилась
рядом. Она была ненавязчива, приятна в общении, всегда одета модно, но без
крайностей. С ее легкой руки жены академиков завели обыкновение носить на
рукаве вышитый гладью инициал-монограмму, так и не уяснив все-таки,
вышивать ли первую букву собственного имени или фамилии мужа; жену Мисюры
звали Марией - Марией Дмитриевной, так что для нее этого вопроса не
существовало. Супруги расстались почти сразу после того, как Мисюра ушел
со службы; тогда это не вызвало таких толков, как сейчас. Женщина, которая
жила при нем в последнее время, была скорее прислугой, или, по-старинному
выражаясь, экономкой. А Марии Дмитриевны будто след простыл.
- В чем, собственно, дело? Вы уж просветите меня, коллега, будьте так
добры, я здесь недавно, и мне совсем непонятен тайный смысл всей этой
возни вокруг похорон. Ну, помер и помер, чего ж тут необычного? Прежде чем
умереть, он жил.
- А почему вы решили, что есть нечто необычное?
- Нет, не разубеждайте, у меня глаз наметанный.
- В общем-то все как водится. Пока он был здесь, он всех давил, шагу
не давал ступить вне пути, им проложенного. Но как только он ушел и пришел
новый, сразу же образовалась группа верных учеников и соратников Мисюры.
Скорее всего, они собирались его вернуть, тогда царствовал бы он, а
правили они. Обычная картина. Потом к этой группе примкнула еще оппозиция
новому шефу. И просто бездельники. Последние бескорыстно. Они не хотели
старого шефа. Они не хотели нового. Они вообще никого не хотели. Вот
увидите, пойдет слух, что Мисюру убили.
- А его не?..
- Нет. Безусловно нет. Это абсолютно исключено. Но чего только не
придумают! Я слышал, например, что, когда Леонида Григорьевича нашли в
разбитой машине, это был не труп, а скелет.
- В каком смысле?
- В самом прямом. Будто не только что разбился, а лет двадцать
мертвый. И фонит так, что радиометр зашкаливает. Представляете?
Атмосфера события на площади накалялась. Все зашевелились, когда в
пыльном мареве, на одной из дорог, ведущих к головному институту,
показался черный автомобиль - как сгусток материализовавшейся воли
собравшихся. Но это всего лишь прибыл один из собкоров центральной газеты,
пронюхавший о жареном, и с ним - невзрачная женщина, испуганная до
неприличия: вдова, вторая жена. Они прошли через парадный подъезд, ни с
кем не поздоровавшись.
- Однако прав был Мисюра, бардачок-с, - холуйски бросил кто-то
обрубленную трусостью фразу.
И каждый услышал, каждый нехорошо усмехнулся про себя. Никто ничего
не сказал в ответ. Все душевные силы были сконцентрированы на одном:
ждали.
Но мы не станем ждать вместе с ними. Рассказчик ни в коей мере не
собирается интриговать или мистифицировать читателя. Катафалк
действительно придет, и разомлевшая, но сразу оживившаяся толпа пройдет за
гробом на кладбище по белым от солнца улицам. Не будет уже иметь значения
то, что гроб не только закрыт, но и запаян - ибо это цинковый гроб. В
данной ситуации важен не гроб, а символ, и как символ бывший главный
энергетик страны был еще достаточно силен, чтобы вести их всех за собой.
Правда, многие искренне считали, что их цель - пройти за катафалком,
оказав тем самым свое уважение покойному. Но попробовал бы кто-нибудь не
пустить их на кладбище, после того как будет пройден длинный и скорбный
путь! Цинковую крышку гроба украсят великим множеством цветов, тем более
что весна выдалась жаркая и цветы исключительно дешевы.
Но если для соратников и коллег наиболее значим тот факт, что Мисюра
умер, то для нас с вами, полагаю, интереснее другой факт: что он умер
вторично. Скажу сразу: первая смерть наступила вследствие лучевого
поражения, так что в досужих разговорах о радиации на месте второй смерти
- в автомобильной катастрофе вполне может быть известная доля правды. Это
покажется, вероятно, фарсом, но так уж получается всегда во второй раз.
Вторая жена, вторая смерть... Любая повторенная трагедия приобретает
некоторый оттенок комизма.
Впрочем, о порядковом номере смерти Мисюры из живущих знали только он
сам да еще один человек, Марьюшка, Мария Дмитриевна Копылова. С первой
женой Мисюры, тоже Марией Дмитриевной, ее не следует смешивать, позднее
это разъяснится. Рассказчик отнюдь не собирается сбивать читателя с толку
этим повтором имен, просто так уж случается иногда; вон у Гоголя, из
шинели коего все мы вышли, сошлись как-то вместе три Пысаренки и все трое
сложили головы в бою.
Куда в момент второй и окончательной кончины Леонида Григорьевича
подевалась утонченная его бывшая жена, которой так пошло бы черное вдовье
платье с серебряной вышивкой-монограммой на рукаве, рассказчик и сам точно
не знает, да и старается не вникать, убежденный, что причастны к этому
темные астральные силы, способные увести в сторону, закружить, заставить
топтаться на месте. Нет уж, оставим их до поры в покое.
Что же касается Марьюшки, то без нее просто не могло бы быть этого
рассказа. Поэтому перенесемся из дня сегодняшнего в день вчерашний.
"Будьте любезны, прошлое, пожалуйста!" - "Получите". - "Благодарю вас!"
Толстый альбом. Золотое тиснение по зеленой бархатной крышке. Что
остается нам от прошлого? Одни фотографии. Улыбающиеся пупсы, малютки чуть
постарше среди любящих предков, детский сад, школа, дальше, дальше, сквозь
прозрачные сады юности в годы зрелости и разочарований.
I
Стояло время года, неважно, какое конкретно. Важно, что было оно
холодное и тягучее, как голодная слюна. Вообще-то время это по календарю
называлось весной, но на весну никак не походило. Неба не было - только
белесые тучи, как застиранные простыни.
С тех пор как Марьюшку бросил Козлов, она часто болела, и тогда со
временем вовсе творились нелады. Профессиональные болезни экскурсоводов -
расширение вен на ногах и простуды. Никто как-то не задумывается о том,
что атмосфера в выставочных залах для людей не самая здоровая. Полы
каменные, ледяные - каково прохаживаться по ним в туфельках: "Посмотрите
направо, посмотрите налево..." Кругом - бетон и стекло, в щели дует. Одно
дело зайти сюда на полчасика, чтобы познакомиться с новой экспозицией,
если вдруг весь город гудит, что выставили (и до сих пор ни разу не
выставляли) рисунки Владимира Лебедева из частного собрания. Другое дело -
работать в этом промерзлом аквариуме, где кое-как согреться можно только в
конурке рядом с пустующим обычно кабинетом директора: там вахтерши
включали тайком от пожарников обогреватели и кипятили чай в помятом старом
самоваре.
Заболев, Марьюшка сидела у себя в квартирке тихо-тихо, как мышь в
норе. Закутывалась во все шерстяное и становилась похожа на озябшую
зверюшку. Пила травки и настоечки. Нет ничего беспросветней весны, похожей
на осень. Впрочем, вранье: есть смерть. Нулик в запасе.
За Козлова Марьюшка не цеплялась, когда он ушел. Уходя, он тщательно
собрал все свое, и теперь о его пребывании здесь ничего не напоминало.
Комната была пуста, как нежилая. В четырех стенах сплошь пепельницы с
окурками. Бутылки от прошлых за
...Закладка в соц.сетях
