Сборник статей о философии шопенгауэра

О жизни и творчестве.
Н.Устрялов Этика Шопенгауэра.
Перцев А. В. А. Шопенгауэр: жизнь философа и философия жизни.
Сотникова Н. Н. Смерть как нравственный идеал в философии А. Шопенгауэра.
Чанышев А. А. ЧЕЛОВЕК И МИР В ФИЛОСОФИИ АРТУРА ШОПЕНГАУЭРА.
ШОПЕНГАУЭР (Schopenhauer) Артур (1788-1860) - немецкий философ, основоположник системы, проникнутой волюнтаризмом, пессимизмом и иррационализмом. Учился в Геттингене и Берлине, защитил диссертацию о законе достаточного основания в Иенском университете. В 30-летнем возрасте Ш. завершил свой основной труд "Мир как воля и представление" (1819). Книга не имела успеха, и большую часть тиража ее издатель Ф. Брокгауз отправил в макулатуру. В 1820 Ш. занял место доцента в Берлинском университете. Но и на почве преподавательской деятельности его ожидает провал. Враждуя с Гегелем, Ш. назначал свои лекции на те же часы, что и он, однако, в результате этой конкуренции остался без студентов. Неудача всех начинаний вызвала в Ш. резкое неприятие своей эпохи, враждебное отношение к "толпе", не способной распознать подлинных гениев. Первый успех посетил Ш. после его 50-летия в виде премии Королевского норвежского научного общества за конкурсную работу "О свободе человеческой воли" (1839). С 1851 труды Ш. приобретают все возрастающую известность. Р. Вагнер посвящает ему свой эпохальный оперный цикл "Кольцо нибелунгов", во многом созвучный философии Ш. Весьма популярными в Германии и за ее пределами становятся "Афоризмы житейской мудрости". Иронически воспринимая славословия в свой адрес, Ш. до самой смерти занимается комментированием и популяризацией своего основного труда, настоящее признание которого в качестве философской классики пришло значительно позднее. "Мир как воля и представление" начинается с рассмотрения тезиса "мир есть мое представление". Опираясь на учение Канта, Ш. доказывает, что мир, являющийся нам в представлениях, выступает в форме, зависящей от познающей способности субъекта. Мир, каков он сам по себе, как "вещь в себе", не есть, однако, нечто абсолютно непознаваемое. Судя по его проявлениям в видимом мире, мир сам по себе есть не что иное, как мировая воля. Рассуждая о мире как воле, Ш. прежде всего обосновывает тезис о единстве воли и движения. Волевой акт субъекта и действие его тела - это не два различных состояния, находящихся между собой в отношении причины и следствия, а одно и то же действие. Всякое действие тела есть объективированный акт воли, а все тело - это объективированная воля. Но воля выступает, по Ш., в качестве внутренней сущности не только в явлениях психической природы, в людях и животных, но и в явлениях неорганической природы. Сила, которая образует тяготение, влекущее камень к Земле, а Землю - к Солнцу, тоже может быть объяснена как воля. И не только она, но и сила, которая обнаруживается в магните, и та, которая образует кристалл, и та, которая движет и живит растение, - все эти силы различны лишь в явлениях, по своей же сущности они обнаруживаются как воля. Если ранее понятие воли подводили под понятие силы, Ш. каждую силу стремится объяснить как проявление воли. В основе понятия силы лежит явление, наглядное представление объективного мира, в котором царят причина и действие. Воля как "вещь в себе" совершенно отлична от каждого своего явления и вполне свободна от всех его форм. Она лежит вне сферы закона основания, ничем не обусловлена и не ограничена, безоснованна и беспричинна. Материя же •- это всецело причинность. Тяжесть, инерция, непроницаемость - это изначальные, необъяснимые из самой материи силы. Никому никогда не удастся открыть в материи причину действия магнита. Все эти силы объяснимы, лишь исходя из мировой воли. Эта воля едина, хотя ее проявления во времени и пространстве бесчисленны, хотя в материи она проявляет себя как множественность отдельных воль, ведущих нескончаемую борьбу друг с другом. Всякая силы природы есть, по Ш., лишь явление мировой воли, которая в себе вездесуща, лежит вне времени и как бы неизменно выжидает условий, при которых она могла бы овладеть материей, вытеснив все другие силы. Тысячелетия может дремать гальванизм в меди и цинке, пока условия, созданные человеком, не высвободят могучую силу электрического тока. Мы постоянно видим в природе соперничество, борьбу, непостоянство победы. В этом заключается раздвоение воли, как только она овладевает материей. На низшей ступени развития в природе воля проявляется как слепое влечение, темный, глухой порыв. Но чем выше ступень объектности воли, тем больше она проявляет себя как идея, а ее бытие в себе напоминает платоновский мир идей. Наконец, на уровне человека индивид, представляющий идею, руководствуется мотивами. Безосновность воли в какой-то мере проявляется в свободе человеческой воли. Но свобода, проявляясь в мире явлений, сразу же оборачивается необходимостью, поскольку всякое отдельное действие человека вытекает из влияния мотива на характер. Каждая проявленная воля человека - это воля к чему-нибудь, она имеет объект, цель своего желания. Существо же воли в себе заключается в отсутствии всякой цели, всяких границ, в бесконечном, никогда не завершающемся стремлении. Такова натурфилософия Ш., служащая основой его оригинального учения о человеке, этики и эстетики. Будучи бессознательной, воля абсолютно безразлична к своим творениям в мире явлений, к живым существам, к людям, они брошены ею на произвол случайно складывающихся обстоятельств. Такой подход к сущности мира создает фундамент шопенгауэровского пессимизма, сознания извечной трагичности жизни человека как наиболее совершенного воплощения мировой воли в мире явлений. Этика пессимизма сама по себе означает трагический разрыв со всей предшествующей традицией европейской этики. Вся природа - это явление и осуществление воли к жизни, но в условиях, когда всякое живое существо вступает в безнадежную с самого начала борьбу со всем остальным миром за свое существование. Жизнь человеческого индивида есть, по Ш., постоянная борьба со смертью, постоянное умирание, временно прерываемое жизненными процессами - дыханием, пищеварением, кровообращением и т.д. Человек как самая совершенная объективация воли является и самым нуждающимся из всех существ, он - сплошная нужда, сплетение тысячи потребностей. Постоянная неудовлетворенность потребностей приводит к тому, что жизнь человека всегда и при всех обстоятельствах есть страдание. Беспрестанные усилия освободиться от страданий приводят лишь к тому, что одно страдание заменяется другим. Над человеком постоянно довлеет нужда, забота о существовании. Если немногим людям посчастливилось изгнать страдание в этой форме, оно тотчас же возвращается в тысяче других форм, меняясь сообразно возрасту и обстоятельствам. Оно приходит к человеку в форме неудовлетворенного полового чувства, страстной любви, ревности, ненависти, гнева, страха, честолюбия, сребролюбия, болезни и т.д. Удовлетворение же главных жизненных потребностей оборачивается лишь пресыщением и скукой. Сильнее всего воля к жизни проявляется, по Ш., в половом влечении. Выражением воли к жизни является также постоянная борьба всех против всех. Сама воля к жизни проникнута тем разладом, который характеризует мировую волю в мире явлений. Раздор воли в самой себе проявляется также в войне, в убийстве людьми себе подобных. Несправедливый, злой человек утверждает свою волю к жизни путем отрицания чужой. Острое и частое страдание неотделимо от острого и частого желания, и потому уже само выражение лица злых людей носит, по Ш., отпечаток ужасного внутреннего страдания. Поведение всякого субъекта определяется его изначальной, от природы данной эгоистичностью, злобностью или сострадательностью. Воспитание может лишь смягчить внутреннюю предрасположенность, идущую от врожденной воли. Даже педагогическое искусство Песталоцци, по Ш., не может из олуха сделать мудреца, из злодея - добряка. Государство и право образуют "намордник", не позволяющий членам общества довести взаимную борьбу до всеобщего уничтожения. Ш. одним из первых подверг сомнению моральность материального прогресса общества, заговорил о цене, которую человечество платит за прогресс, дал этическое обоснование консерватизма. Оптимизм, с его точки зрения, есть просто издевательство над немыслимыми страданиями человечества. Пессимистична, но не скептична теория познания Ш. Рассудок, снабженный внешними чувствами, и опирающийся на него разум по самому своему характеру приспособлены к объектному пониманию, к расстановке событий в их расположении и последовательности, к открытию видимых причин явлений. Наука как познание причинно-следственных связей между явлениями ограничена поэтому в самом объекте своего исследования. Истинная сущность вещей иррациональна по своему характеру и может познаваться лишь иррациональной философской интуицией как выражением запредельной воли к познанию. Пессимистично и учение Ш. о человеке, свободе человеческой воли, добре и зле, счастье и смысле человеческой жизни. Свобода воли опутана нуждами и потребностями. Закон мотивации действует с такой же строгостью, как и закон физической причинности, и связан, поэтому с таким же неодолимым принуждением. Людям кажется, что они поступают по собственной воле, на самом же деле они являются лишь движимыми волей существами. Добро в человеческих отношениях становится возможным вопреки эгоизму лишь потому, что среди мотивов человеческой деятельности появляется сострадание. Сострадание как ощущение страдания, которое не меня постигает, возникает благодаря способности и свойству человека отождествлять себя с другим человеком. Способность к состраданию совершенно не обусловлена миром явлений, она не основывается на опыте. Сострадание - естественное чувство, которое, умеряя в каждом индивидууме излишнюю активность себялюбия, способствует взаимосохранению всего рода. В этом естественном чувстве, а не в операциях ума, следует искать причину отвращения к содеянию зла. В основе сострадания лежит воля к сохранению рода. В свою очередь, сострадание лежит в основе справедливости и человеколюбия, из которых вытекают все человеческие добродетели. Соответственно должна строиться практическая жизнь человека. Жизнь, по Ш., есть ад, в котором нужно уметь устроить себе огнеупорное помещение. Глупец гонится за наслаждениями и приходит к разочарованию, мудрец старается избегать бед. К счастью ведет самоограничение, но счастье тоже заключается во внутреннем чувстве, а не во внешних обстоятельствах. Мудро живущий человек осознает неизбежность бед, держит в узде свои страсти и ставит предел своим желаниям. Философия Ш. оказала большое влияние на формирование философии жизни, явившись одним из теоретических истоков взглядов Ницше, Э. Гартмана и др. Л.В. Кривицкий Новейший философский словарь / Сост. А.А. Грицанов. - Мн.: Изд. В.М. Скакун, 1998. - 896 с.

Шопенгауэр, Артур Шопенгауэр, Артур [Schopenhauer] (1788-02-22-1860-09-21, Франкфурт-на-Майне) - немецкий философиррационалист. В его основном произведении "Мир как воля и представление" (1819-44) сущность мира и человека предстает как бессознательная "воля к жизни".
Детство и юность
Артур Шопенгауэр происходил из состоятельной купеческой семьи. Отец философа, Генрих Флорис Шопенгауэр (1747-1805 г.г.), хотя и бывал неуравновешен (вспыльчив и склонен к депрессии), имел репутацию доброго, открытого, независимого в своих суждениях человека и честного коммерсанта. Его мать, Иоганна Генриетта Шопенгауэр (1766-1823 г.г.), дочь сенатора Трозинера, обладала склонностью к изящным искусствам и занималась литературным творчеством (собрание ее сочинений составило 24 тома, 1830-31 г.г.). В детстве будущий философ не получил систематического образования. Его отец, желая видеть в нем продолжателя своего дела, отправляет девятилетнего сына в Гавр, где Артур прожил два года в семье отцовского друга и партнера. После непродолжительного пребывания в гамбургской частной школе мальчика берут в путешествие по Европе в образовательных целях. Это путешествие убедило его не только в бесполезности изучения "одних только слов", но и в благотворности знакомства "с самими вещами". В 1805 г. Артур был отдан в крупную гамбургскую фирму для обучения торговому делу, к чему он вовсе не испытывал влечения. Однако после смерти отца (к нему Шопенгауэрмладший до конца своих дней питал чувство любви и благодарности за редкое счастье быть независимым и обеспеченным), мать позволяет сыну получить университетское образование. В 1809 г. он становится студентоммедиком Геттингенского университета, а через полгода, не оставляя изучения медицины, переводится на философский факультет, где с особым усердием штудирует Платона и Канта. С 1811 г. в Берлинском университете слушает лекции Ф.А. Вольфа по истории греческой и латинской литературы, Шлейермахера - по истории философии, Фихте - по философии; докторскую диссертацию "О четверояком корне закона достаточного оcнования" защитил в Йенском университете в 1813 г.
Зрелость
Главный труд
В 1814 г., после разрыва с матерью, которой он так и не простил холодности к больному отцу, Шопенгауэр поселяется в Дрездене. Здесь он пишет трактат "О зрении и цвете" (1816) (по следам бесед с Гете, с которым он встречался в 1813-14 г.г. в Веймаре в литературном салоне своей матери), а в марте 1818 г. завершает работу над первым томом своего основного произведения "Мир как воля и представление". Судьба его первого издания (большая часть тиража пошла в макулатуру) глубоко разочаровала его. Вслед за этим Шопенгауэр терпит фиаско в преподавательской деятельности в Берлине (1820), его пробная лекция вызвала отрицательное отношение Гегеля. С 1831 г. философ обосновывается во Франкфурте-на-Майне. Все написанное им в дальнейшем было лишь дополнением к первому тому основного произведения или его популяризацией. Несмотря на успех его последней работы ("Парерга и паралипомена", 1851) и все возрастающую известность, Шопенгауэра не покидает чувство духовного одиночества. Тем не менее, он уверен в выдающемся значении и новизне своего труда.
"Мир как воля и представление"
Считая себя учеником Канта, Шопенгауэр исходит из того, что опыт, "мир явлений", дан человеку как его "представление", его априорные формы - пространство, время, причинность. Субъект и объект - это соотносительные моменты мира как "представление". Мир как "вещь в себе" предстает у Шопенгауэра как безосновная "воля", которая обнаруживается и в слепо действующей силе природы, и в обдуманной деятельности человека; разум - лишь инструмент этой "воли". Как "вещь в себе" воля едина и находится по ту сторону причин и следствий, однако в мире как "представлении" она проявляется в бесконечном множестве "объективаций". Ступени этой объективации (неорганическая природа, растение, животное, человек) образуют иерархическую целостность, отражающую иерархию идей (понимаемых в платоновском смысле) - "адекватных объективаций воли". Каждой объективации свойственно стремление к абсолютному господству. В живой природе и обществе воля проявляется в качестве "воли к жизни" - источника животных инстинктов и бесконечного эгоизма человека; всякий "осознает себя всей волей к жизни", тогда как все прочие индивиды существуют в его представлении как нечто от него зависящее, что выражается в непрерывной "войне всех против всех"; государство не уничтожает эгоизма, будучи лишь системой сбалансированных частных воль. В противовес Лейбницу Шопенгауэр называл существующий мир "наихудшим из возможных", а свое учение - "пессимизмом". Мировая история не имеет смысла. Страдание - "наказание" за "первородный грех", вину обособленного существования. Преодоление эгоистических импульсов и обусловленного ими страдания происходит в сфере искусства и морали. В основе искусства -"незаинтересованное созерцание" идей, освобождающее субъект от власти пространства и времени и служение "воли к жизни". Высшее из искусств - музыка, имеющая своей целью уже не воспроизведение идей, а непосредственное отражение самой воли. Однако полное освобождение происходит только в сфере морали, на путях аскезы, умервщления желаний и страстей (здесь Шопенгауэр близок к буддизму и его концепции нирваны). В уникальном личном опыте со-страдания преодолевается иллюзорная граница между я и не-я и тем самым происходит "обращение" воли, переворот в самом бытии. Критикуя язык современной ему школьной философии, Шопенгауэр стремился к простоте слога, образной наглядности и афористической четкости в изложении собственной философии (совершенству его стиля отдавали должное Жан Поль, Ф. Кафка, Т. Манн). Пессимистические и волюнтаристические мотивы его философии, его интуитивизм и моралистическая критика культуры получили отклик в философии жизни второй половины 19 - начала 20 в.в. Влияние его испытали в Германии Р. Вагнер, Э. Гартман, Ф. Ницше, Т. Манн и др., в России - Л. Толстой, А. Фет и др.

Сочинения: Полн. собр. соч. М., 1900-10. Т. 1-5. Собр. соч. М., 1992. Т. 1. Соч. М., 1993. Т. 1-2. Samtliche Werke. 3. Aufl. Wiesbaden, 1972. Bd. 1-7. Der handschriftliche Nachlass. Frankfurt am Main, 1966-75. Bd. 1-5.
Литература: Фишер К. Артур Шопенгауэр: Пер. с нем. М., 1896. Фолькельт И. Артур Шопенгауэр, его личность и учение: Пер. с нем. СПб., 1902. Грузенберг С. О. Артур Шопенгауэр. Личность, мышление и миропонимание. СПб., 1912. Быховский Б. Э. Шопенгауэр. М., 1975. Чанышев А. А. Человек и мир в философии Артура Шопенгауэра. М., 1990. Ницше Ф. Шопенгауэр как воспитатель: Пер. с нем. // Избр. произведения. М., 1993. Simmel G. Schopenhauer und Nietzsche. Leipzig, 1907. Mann Th. Schopenhauer. Stockholm, 1938. Abendroth W. Arthur Schopenhauer in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten. Leck; Schleswig, 1967. Hubscher A. Denker gegen der Strom. Schopenhauer: gestern - heute - morgen. Bonn, 1973. Pisa K. Schopenhauer. Kronzeuge der unheilen Welt. Wien; Berlin, 1977. Weimer W. Schopenhauer. Darmstadt, 1982. Schirmacher W. Schopenhauer bei neuren Philosophen. Frankfurt am Main, 1988.
Шопенгауэр (Schopenhauer) Артур [22.02.1788, Данциг, ныне Гданьск, - 21.09.1860, Франкфурт-на-Майне]
Артур Шопенгауэр - немецкий философ, один из самых ярких представителей иррационализма, тяготел к немецкому романтизму, увлекался мистикой, преклонялся перед философией Иммануила Канта и философскими идеями Востока (в его кабинете стояли бюст Канта и бронзовая фигурка Будды).
Информация к размышлению
После смерти Артура Шопенгауэра между рукописями его было найдено написанное им еще в 1821 году, но в то время не напечатанное посвящение памяти отца ко второму изданию его знаменитой книги "Мир как воля и представление". Вот это посвящение.
Артур Шопенгауэр
Посвящение отцу
"Благородный, благодетельный ум, которому я всецело обязан тем, чем я стал. Твоя попечительная предусмотрительность охраняла и ле-леяла меня не только в течение всего беспомощного детства и опро-метчивой юности моей, но и в зрелом возрасте, по настоящий день. Даровав мне жизнь, ты в то же время позаботился о том, чтобы твой сын в этом мире, каков он есть, имел все способы существовать и раз-виваться, а без этой твоей заботливости я сотни раз оказался бы на краю погибели. В моем уме стремление к теоретическим исследованиям сущности бытия преобладало слишком решительно для того, чтобы я, ради обеспечения своей особы, мог, насилуя свой ум, предаться какой-нибудь иной деятельности и поставить себе задачею добывание хлеба насущного. Повидимому, именно в предвидении этого случая ты понял, что твой сын не способен ни пахать землю, ни тратить силы на механическое ремесло. Равным образом ты, гордый республиканец, понял, что сыну твоему чужд талант соперничать с ничтожеством и низостью или пресмыкаться перед чиновниками, меценатами и их советниками в тех видах, чтобы подло вымаливать себе кусок черного хлеба, или же, наконец, подлаживаясь к надутой посредственности, смиренно присоединяться к славословящей ее толпе писак и шарлатанов. Ты понял, что твоему сыну скорее свойственно вместе с почитаемым тобою Вольтером думать: "Так как нам дано лишь два дня жизни, то не стоит труда проводить их в ползании перед презренными плутами". Поэтому посвящаю тебе мое творение и шлю тебе, за пределы могилы, благодарность, которою обязан лишь тебе одному и никому иному. Тем, что силы, дарованные мне природою, я мог развить и употребить на то, к чему они были предназначены; тем, что, последовав прирожденному влечению, я мог без помех работать в то время, когда мне никто не оказывал содействия,- всем этим я обязан тебе, мой отец: твоей деятельности, твоему уму, твоей бережливости и заботливости о будущем. За это хвала тебе, мой благородный отец! Пусть же всякий, кто в моем творении найдет для себя радость, утешение и поучение, услышит твое имя и узнает, что если бы Генрих Флорис Шопенгауэр был не тем человеком, каким он был в действительности, то Артур Шопенгауэр успел бы сто раз погибнуть. Итак, да сделает моя благодарность то единственное, что в состоянии сделать для тебя я, которого ты создал: да разнесется имя твое так далеко, как только в состоянии будет разнестись мое имя".
А вот что писал Л.Н.Толстой в письме к А.А.Фету от 30 августа 1869 года:
"Знаете ли, что было для меня настоящее лето? - Непрестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения, и читал, и читаю (прочел и Канта). И, верно, ни один студент в свой курс не учился так много и столь много не узнал, как я в нынешнее лето. Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр - гениальнейший из людей. Вы говорите, что он так себе, кое-что писал о философских предметах. Как кое-что? Это весь мир в невероятно ясном и красивом отражении. Я начал переводить его. Не возьметесь ли и вы за перевод его? Мы бы издали вместе. Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться его имя неизвестным? Объяснение только одно - то самое, которое он так часто повторяет,- что кроме идиотов на свете почти никого нет..."

      Иррационалистическая и пессимистическая философия Шопенгауэра, не пользовавшаяся популярностью при его жизни, получила распространение со 2-й половины 19 века, явившись одним из источников философии жизни и предшественником ряда концепций глубинной психологии (учение о бессознательном); влияние Шопенгауэра испытали Р.Вагнер, Э. фон Гартман, Ф.Ницше, Т.Манн и др. В 1911 году во Франкфурте-на-Майне основано Шопенгауэровское общество.
Литература:
      Фишер К., А. Шопенгауэр, пер. с нем., М., 1896;
      Ницше Ф., Шопенгауэр как воспитатель, Полн. собр. соч., т.2, М.,1909;
      Фолькельт И., А. Шопенгауэр, его личность и учение, пер. с нем., СПБ, 1902;
      Грузенберг С. О., А. Шопенгауэр. Личность, мышление и миропонимание, СПБ, 1912;
      Асмус В. Ф., Проблема интуиции в философии и математике, М.,1953, гл.4;
      Быховский Б. Э., Шопенгауэр, М.,1975;
      Simmel G., Schopenhauer und Nietzsche, 3 Aufl., Munch.- Lpz.,1923;
      Pfeiffer K., Schopenhauer, [B.],1943;
      Zint H., Schopenhauer als Erlebnis, Munch.- Basel,1954;
      Von der Aktualitat Schopenhauers, Fr./M., 1972; Hubscher A., Denker gegen den Strom. Schopenhauer: Gestern - Heute - Morgen, Bonn, 1973.

      * * *

      * * *
Н.Устрялов Этика Шопенгауэра
I. "Schopenhauers System gleicht einem Reiche, in dem feindliche Stamme, von der Hand des Eroberers gebeugt, widerwillig zusammenleben".""1"" "Можно прямо утверждать, что для желающего излагать философию Шопенгауэра и говорить о ней, самою легкою и благодарною частью работы будет простое указание на противоречия в этой философии... Между крупными философскими системами вряд ли найдется другая, которая была бы столь богата очевидными, даже, пожалуй, наивными противоречиями".""2"" "При самых заурядных критических способностях легко заметить, до какой степени отдельные предположения шопенгауэровской системы находятся в логическом разногласии между собой".""3"" "Все мышление Шопенгауэра представляет непрерывную цепь противоречий, которая завершается, наконец, громаднейшим из всех противоречий".""4"" "Шопенгауэр не вышел из заколдованного круга своих противоречивых утверждений... и оставил в своем учении непримиренные и непримиримые грани".""5"" Эти совпадающие суждения пяти критиков могут быть по справедливости признаны за общее и единодушное мнение писавших о Шопенгауэре исследователей. Действительно, нельзя отрицать, что система его кишит несогласованностями и противоречиями. Однако Куно Фишер в последней главе своей книги насчитывает их едва ли не до нескольких десятков.""6"" И сам при этом еще заявляет: "Я оставляю без возражений массу противоречий, встречающихся нам в произведениях Шопенгауэра".""7"" Но все же то основное, органическое единство, которое сам Шопенгауэр всегда считал неотъемлемой принадлежностью своего миросозерцания, остается не уничтоженным отмеченными противоречиями. Ибо единство это относится, конечно, не к окончательно сложившейся и вылившейся на бумаге философской системе во всех ее подробностях, а к тенденциям, ее вдохновившим, к намерениям, к общему плану творца "Мира как воли и представления", наконец, к его манере воспринимать вселенную, думать и чувствовать. Глубоко прав Фолькельт, утверждая, что "это - очень определенная, характерная манера думать и чувствовать, которую нельзя смешивать ни с какой другой, и которая решительно и настойчиво проявляется во всех частях системы Шопенгауэра. Если эта манера и состоит отчасти из несогласующихся друг с другом элементов, то все-таки, рассматриваемая как целое, она остается весьма своеобразной".""8"" Пусть в конечном счете система Шопенгауэра "раскалывается и распадается на куски", как это думает Куно Фишер, или пусть представляет она собою лишь "блестящую мозаику", как это полагает Виндельбанд. Все же по замыслу своему, по идее своей она является грандиозной и гениальной попыткой постичь существо мироздания и с высоты этого постижения взглянуть на все вещи, измерить все ценности, осветить все проблемы - и великие, и малые, и простые, и сложные. Пусть выполнение, как это всегда бывает в делах человеческих, не оказалось на высоте замысла. Следы гениального замысла все же постоянно и живо чувствуются на всем пути выполнения. Фигуры, созданные из мозаики, нередко производят гораздо более целостное и законченное впечатление, нежели картины, нарисованные на едином куске полотна. Дело не только в материале писаний, но и в писателе. Настоящая статья ставит себе задачею изложение этической системы Шопенгауэра и ее общих философских предпосылок. Учение великих мыслителей лучше всего излагать их собственными словами. Статья проникнута сознанием этой истины и стремлением посильно следовать ей. Критический анализ этики Шопенгауэра выходит за пределы настоящего очерка, всецело посвященного ее систематическому изложению.""9""

II. "Моя философия подобна стовратным Фивам: вход открыт со всех сторон, и отовсюду прямой путь ведет к центру" - такими словами характеризует свою философскую систему Шопенгауэр. "Все мысли, которые я высказал, - пишет он о себе, - возникли по внешнему поводу, большей частью по поводу какого-нибудь интуитивного впечатления, и высказал я их, исходя из объективной точки зрения, не заботясь о том, куда они могут привести; но все-таки они похожи на радиусы, которые, исходя из периферии, все направляются к одному центру, т.е. к основным идеям моего учения: к ним ведут они с самых различных сторон и точек зрения... Никогда еще философская система не была в такой мере выкроена из одного куска, безо всяких вставок и заплат, как моя".""10"" И это органическое единство мировоззрения было не только плодом его цельной натуры или непроизвольным свойством его мышления; оно являлось также следствием его глубокого, осознанного убеждения, результатом взгляда его на природу философии: "философия, - пишет он в своем вступлении к университетскому курсу, - это познание истинной сущности нашего мира, в котором существуем мы и который существует в нас, - то познание мира в общем и целом, свет которого, однажды воспринятый, освещает затем и все отдельное, что бы ни встретилось каждому в жизни, и открывает его внутреннее значение... Философское познание нельзя дробить, излагать и усваивать по частям".""11"" Уже из этих цитат нетрудно убедиться, сколь бесполезны были бы усилия понять правовую и нравственную философию Шопенгауэра, не касаясь его общего миросозерцания. Свет, однажды открывшийся философу, проник во все уголки его существа, осветил каждое его восприятие, каждую его мысль. Вся вселенная предстала перед ним как бы преображенною. Все вещи получили своеобразную окраску. Недаром эпиграфом к его главному произведению является радостный и вместе с тем полный изумленного благоговения перед величием рождающейся Истины вопрос Гете: "Ob nicht Natur zulezt sich doch ergrunde?" Итак, в чем же сущность нравственной философии Шопенгауэра? Всякому, кто захочет ответить на этот вопрос, придется прежде всего обратить внимание на то требование метафизического обоснования этики, которое красною нитью проходит сквозь все посвященные моральным проблемам сочинения интересующего нас автора. Вот что, например, пишет он в своей работе "Об основе морали": "В философии этическая основа, какова бы она ни была, сама опять-таки должна иметь свой отправной и опорный пункты в какой-нибудь метафизике, т.е. в данном объяснении мира и бытия вообще. Ведь последняя и подлинная разгадка внутренней сущности всех вещей необходимо должна находиться в тесной связи с истинным пониманием этического значения человеческих поступков, и, во всяком случае, то, что выставляется в качестве фундамента нравственности, если это не будет просто абстрактное положение, которое, не имея опоры в реальном мире, свободно висит между небом и землею, должно представлять собою какой-нибудь либо в объективном мире, либо в человеческом сознании данный факт, причем последний, как таковой, сам в свою очередь может быть лишь феноменом и, стало быть, как все феномены в мире, нуждаться в дальнейшем объяснении, за каковым и обращаются тогда к метафизике". Таким образом, "требование, чтобы этика опиралась на метафизику, не может быть отвергнуто". В другом месте внутренняя связь этих двух дисциплин поясняется примером из области музыки: "чисто моральная философия без объяснения природы, как ее хотел установить Сократ, вполне аналогична той мелодии без гармонии, какой исключительно желал Руссо; и в противоположность этому, чистая физика и метафизика без этики соответствуют чистой гармонии без мелодии".""12"" С большим сочувствием цитирует Шопенгауэр слова Христиана Вольфа: Tenebra in philosophia practica non dispelluntur, nisi luce metaphysica affulgente и слова Канта: "Впереди должна идти метафизика, и без нее нигде не может быть моральной философии". И, наоборот, он очень недоволен Спинозой за то, что у него "этика совсем не вытекает из сущности его учения: сама по себе прекрасная и достойная хвалы, она пришита к последнему только посредством слабых и очевидных софизмов".""13"" Внешний физический мир не может быть основой нравственности - это глубокое убеждение Шопенгауэра: "на самом деле мораль имеет такой источник, который собственно лежит уже за гранью природы, и поэтому она, мораль, противоречит тому, что гласит природа... Природа вообще в своей деятельности не принимает в соображение чисто моральных начал... Природа знает только физическое, а не моральное: между нею и моралью существует даже прямой антагонизм".""14"" Если бы учение натурализма соответствовало истине, то ни о каких нравственных велениях не могло быть и речи. "Изучение мира с его физической стороны, как бы далеко и как бы удачно ни шло оно вперед, по своим результатам всегда будет для нас безотрадно: утешения мы можем искать только в моральной стороне мира, потому что здесь для наблюдения разверзаются глубины нашего собственного внутреннего существа". Физическая теория мира бессильна проникнуть в тайну бытия: физически объяснимо все и физически необъяснимо ничего. "И если теизм неправильно считали неразлучным с нравственностью, то зато это справедливо по отношению к метафизике вообще, т.е. к истине, что внешний строй природы не есть единственный и абсолютный строй вещей". Отсюда "необходимым credo всех праведных и добрых можно считать: верую в метафизику". Задача философии в том и состоит, чтобы "силу, которая создает феномен мира и, следовательно, определяет характер последнего, привести в связь с нравственностью помышлений, и таким образом нравственный миропорядок явить как основу миропорядка физического".""15"" Нравственность заложена в глубине вещей, коренится в недоступной для естественных наук внутренней сущности мироздания. "Моральное - это ядро или генерал-бас всего мира". Мысль, что мир имеет только физический, а не моральный смысл, представляется Шопенгауэру "основным, величайшим, пагубнейшим заблуждением, совершенным извращением истины, по существу дела тем самым, что вера воплотила в антихристе". Царство Добра не от мира сего, и добрые дела сего мира как бы посланники мира вечности в мире временном. "Этическая важность поступков, - читаем мы в "Основе морали", - в то же время должна быть метафизической, т.е. возвышаться над простым явлением вещей и стало быть также над всякой возможностью опыта и потому находиться в теснейшей связи со всем бытием мира и жребием человека - так как конченый пункт, к которому сводится значение бытия вообще, наверно имеет этический характер".""16"" Приведенные цитаты, взятые нами из различных сочинений Шопенгауэра, своим единогласием непреложно свидетельствуют, что в его понимании этика не только находится в прямой зависимости от метафизики, но что обе они составляют как бы две необходимые стороны одного и того же целого: каждая из них предполагает другую, одна не мыслима без другой. Это единство сознается и самим автором. "Только та метафизика, - пишет он, - представляет собой действительную и непосредственную опору этики, которая уже сама изначала этична, построена из материала этики - воли; и потому я с несравненно большим правом, чем Спиноза, мог бы озаглавить свою метафизику Этикой". А конечный вывод, удачно характеризующий изложенную этическую позицию Шопенгауэра, уместно формулировать в следующих, не лишенных оригинальности его словах: "быть честным, благородным, человеколюбивым - это значит не что иное, как претворять в действие мою метафизику".""17"" Какова же его метафизика? Конечно, нам нет надобности вникать в ее детали: нам важно лишь уловить ее основную, руководящую мысль, определяющую собой высший принцип, характер и направление интересующей нас этики. "Мир - мое представление" - этой фразой начинается главное произведение Шопенгауэра. "Для того, чья воля обратилась назад и отринула себя, этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями - ничто".""18"" Этой фразой главное произведение Шопенгауэра кончается. Сопоставление приведенных фраз уже дает нам некоторое понятие о сущности разбираемой системы. С одной стороны мир есть представление. С другой стороны он - воля. Вне воли и представления он - ничто. Нетрудно заметить, что в этих двух определениях мира мы имеем дело с результатами двух различных к нему подходов - гносеологического и метафизического. Рассматриваемый с точки зрения теории познания, мир сводится к представлению, т.е. он существует только для субъекта. Он - не более, как "мозговой феномен", лишенный самостоятельной реальности. Таков неизбежный вывод идеализма, а по мнению Шопенгауэра, "истинная философия во всяком случае должна быть идеалистической... Реализм, который импонирует простому рассудку тем, что придает себе вид фактичности, на самом деле исходит из произвольного допущения и таким образом парит в воздухе, так как он перепрыгивает через первый факт или отрицает его, - тот факт, что все, что мы знаем, лежит внутри сознания". Только для субъекта существует все, что существует - вот исходный пункт гносеологии. Величайшей заслугой Канта считает Шопенгауэр указание на то, что между вещами и нами лежит еще интеллект, вследствие чего вещи не могут познаваться так, как они существуют сами по себе. То, что "Платон и индусы основывали на общем созерцании мира, высказывали как непосредственный голос своего сознания и изложили скорее в оболочке поэтических мифов, нежели в ясной и философской форме",- это самое "у Канта не только изложено совершенно новым и оригинальным способом, но и доведено путем спокойного и трезвого исследования до степени доказанной и неоспоримой истины... Кант вполне оригинально и самостоятельно пришел к той истине, которую неутомимо и своеобразно повторяет Платон: этот чувствам являющийся мир не имеет истинного бытия, а есть лишь вечное становление; он одновременно и существует, и не существует, и познание его есть не столько познание, сколько призрачная мечта". О том же говорит и основное учение Вед и Пуран - учение о Майе: "под ним разумеется то же самое, что Кант называет явлением в отличие от вещи в себе; ибо создание Майи и есть этот видимый мир, в котором мы живем, это колдовство, этот вечно ускользающий и внутренне пустой призрак, который можно сравнить с оптическим обманом или сновидением, эта пелена, окутывающая человеческое сознание, - нечто такое, о чем одинаково верно и неверно сказать, что оно существует и что оно не существует". Со времени Канта старая мысль восточных религий получила незыблемое основание и стала прочным достоянием разума: "ясное сознание и спокойное, строгое доказательство призрачности мира - вот основа кантовской философии, ее душа и вместе с тем ее величайшее достоинство". "Кант показал, что законы явлений, а следовательно и самый мир, обусловлены способом познания субъекта, и что, следовательно, сколько бы мы ни исследовали и ни умозаключали под их руководством, - в главном, т.е. в познании существа мира в себе и независимо от представления, мы не подвинемся ни на шаг вперед, а будем только вертеться, как белка в колесе. Догматических философов уместно сравнить с теми людьми, которые думали, что, идя вперед, можно дойти до конца мира; Кант же совершил своего рода кругосветное плавание и показал, что так как земля кругла, то при одном горизонтальном движении никак нельзя выйти за ее пределы. Равным образом, можно сказать, учение Канта показывает, что начала и конца мира следует искать не вне нас, а в нас самих... В мозгу - вот где находится каменоломня, доставляющая материал для величественных догматических построек". Nos habitat, non tartara, sed nec sidera coeli: Spiritus, in nobis qui wiget, illa facet. Нельзя без противоречия мыслить ни одного объекта без субъекта. И вместе с тем познание способа действия какого-нибудь интуитивно воспринятого объекта исчерпывает уже и самый этот объект, поскольку он - объект, т.е. представление, так как сверх того в нем для познания ничего больше не останется. "Итак, нет истины более несомненной, более независимой от всех других, менее нуждающейся в доказательстве, чем та, что все существующее для познания, т.е. весь мир, является только объектом по отношению к субъекту, воззрением на взирающего - короче говоря, представлением". Бесконечное количество раз повторяется мысль о призрачности мира на страницах шопенгауэровских произведений, подтверждается гносеологическими аргументами и поясняется поэтическими образами. Естественно сопоставить жизнь и сон: "Жизнь и сновидение - это страницы одной и той же книги. Связное чтение называется действительною жизнью. А когда приходит к концу обычный срок нашего чтения (день) и наступает время отдыха, мы часто продолжаем еще праздно перелистывать книгу и без порядка и связи раскрываем ее то на одной, то на другой странице, иногда уже читанной, иногда еще неизвестной, но всегда - из той же книги... Такая отдельно читаемая страница действительно находится вне связи с последовательным чтением; но из-за этого она не особенно уступает ему: ведь цельное, последовательное чтение также начинается и кончается внезапно, почему и в нем надо видеть отдельную страницу, но только большего размера". Жизнь - долгое сновидение - таков результат проведенного до конца идеалистического мировоззрения. Все наше познание внешнего мира обусловлено рассудком, "интеллектом" и его категориями, мы способны познавать лишь явления, порождения собственного нашего существа. Не есть ли горы, волны, небо - часть Меня, моей души? Таким образом, "извне в существо вещей проникнуть совершенно невозможно: как далеко мы ни заходили бы в своем исследовании, в результате окажутся только образы и имена. Мы уподобляемся человеку, который, бродя вокруг замка, тщетно ищет входа и между тем срисовывает фасад". Но Шопенгауэр не останавливается на идеалистическом неведении и вовсе не думает, что вход в замок для нас закрыт бесповоротно. Уже то внутреннее противодействие, с которым мы принимаем мир только за свое представление, настойчиво подсказывает нам, что "такой взгляд, без ущерба для его правильности, все-таки односторонен и, следовательно, вызван каким-нибудь произвольным отвлечением". Им не исчерпывается сущность вещей и мира явлений, он раскрывает лишь половину истины, ибо, усвоив его, мы все находились бы еще - "на идеальной стороне задачи". Реальной же стороною должно быть нечто, от мира как представления toto genere отличное, - именно то, чем являются вещи сами по себе".""19"" Как видно из всех предшествующих рассуждений, эта реальная сторона задачи никогда не может быть разрешена путем объективного познания; когда исходной точкой берут представление, никогда нельзя выйти за грань представления. Но ведь путь объективного познания - не единственный доступный для человека путь. "Мы не только познающий субъект, но, с другой стороны, и сами представляем собою вещь в себе; и, следовательно, к той подлинной внутренней сущности вещей, до коей мы не можем проникнуть извне, для нас открыта дорога извнутри, - словно подземный ход или потайная галерея, которая как бы изменою сразу вводит нас в крепость, совершенно недоступную для внешнего натиска".Если бы человек был только чистым субъектом познания, "окрыленной головою ангела без тела", то ему, роковым образом, было бы суждено вечно бродить у входа загадочного замка и ограничиться срисовыванием фасада. Искомый смысл мира остался бы для него навеки скрытым. Но внимательный анализ проблемы обнаруживает, что положение совсем не так безотрадно. Существует верный и надежный ключ к разгадке всякого явления в природе. Этот ключ - сам человек или, правильнее, человеческое тело. В самом деле, "субъекту познания, который в силу своего тождества с телом выступает как индивидуум, это тело дано двумя совершенно различными способами: во-первых, как представление в воззрении рассудка, как объект среди объектов, подчиненный их законам; но в то же время оно дано и совсем иначе, именно - как то каждому непосредственно известное, что обозначается словом воля. Каждый истинный акт его воли сейчас и неминуемо является также движением его тела. Волевой акт и действие тела - не два объективно познанные различные состояния, объединенные связью причинности; они не находятся между собою в отношении причины и действия: нет, они одно и то же, но только данное двумя совершенно различными способами, - во-первых, совсем непосредственно и, во-вторых, в воззрении для рассудка. Действие тела не что иное, как объективированный, т.е. вступивший в поле воззрения, акт воли". Можно даже сказать, что "все тело есть не что иное, как объективированная, т.е. ставшая представлением, воля". Или, иначе, - "воля - это априорное познание тела, а тело - апостериорное познание воли". Таким образом, наше хотение - это единственный случай, когда мы имеем возможность понять какой-нибудь внешне выраженный процесс и с его внутренней стороны, это - единственное, что нам известно непосредственно, а не дано, как все остальное, только в представлении. Но ведь наше хотение внешним образом познается, как наше тело. Отсюда легко заключить, что все предметы, познаваемые нами как представления, имеют кроме того и свою внутреннюю сущность, аналогичную сущности нашего собственного тела. Значит, мы должны стараться понять природу из себя самих, а не наоборот, себя из природы. Непосредственно известное должно служить для нас истолкованием того, что известно лишь косвенно, а не наоборот. "Мы будем, - пишет Шопенгауэр, и это кит, на котором держится вся его метафизика, - все объекты, которые не есть наше собственное тело и потому даны нашему сознанию не двояко, а лишь как представление, - мы будем рассматривать их по аналогии с телом; мы признаем, что как они с одной стороны вполне подобны телу, служат представлениями и в этом однородны с ним, так и с другой стороны, если устранить их бытие в качестве представлений субъекта, то полученный остаток, по своему внутреннему существу, должен быть тем самым, что мы в себе называем волей". Резюме приведенной аргументации может быть выражено в следующих словах нашего философа: "То, что Кант противопоставлял, как вещь в себе, простому явлению, которое я более решительно называю представлением, то, что он считал совершенно непознаваемым - эта вещь в себе, этот субстрат всех явлений и, значит, в сей природы, представляет собою не что иное, как то непосредственно известное и очень близкое нам, что мы в сокровенной глубине своего я познаем как волю".""20"" Так строит свою метафизику Шопенгауэр. По его мнению, "задача метафизики состоит не в том, чтобы перелетать опыт, в котором нам дана наличность мира, а в том, чтобы глубоко понять его, так как опыт, внутренний и внешний, является, несомненно, главным источником познания; ибо лишь путем надлежащего и в соответственном пункте произведенного сближения внешнего опыта с внутренним и сочетания таким образом этих двух столь разнородных источников познания, возможно решение мировой загадки". Путь истинной философии лежит в середине между всезнайством старого догматизма и безнадежностью кантовской критики. Кант ошибся, полагая, что метафизика не может исходить из опыта: допускать, будто одно лишь то, что мы знаем до всякого опыта, способно вести нас за пределы возможного опыта - значит впадать в бесспорное petitio principii... "Предвзятое понятие о чисто априорной метафизике непременно оказывается пустым; метафизика должна иметь эмпирические источники познания". Она "остается имманентной и никогда не переходит в трансцендентную, никогда не отрешается совсем от опыта, а представляет собою просто-напросто его истолкование и разъяснение, ибо о вещи в себе никогда не говорится иначе, как в ее отношении к явлению". Она стремится дешифрировать мир и найти ключ к тому, что в мире является. Мы уже видели, что по Шопенгауэру "окончательная и самая важная разгадка сущности вещей может быть почерпнута только из самосознания: последнюю тайну мира человек носит внутри себя, и внутренний мир доступен ему непосредственнее всего". Мы уже видели также, что эта последняя тайна мира раскрывается человеку как воля. "Воля, как вещь в себе, составляет внутреннее истинное и неразрушимое существо человека, радикал души. Сердцевина каждого существа заключается в его воле". Воля - "самая сердцевина, самое зерно всего частного, как и целого; она проявляется в каждой слепо действующей силе природы, но она же проявляется и в обдуманной деятельности человека: великое различие между первой и последней касается только степени проявления, но не сущности того, что проявляется... Воля - сущность мира и ядро всех явлений".""21"" Каковы же качества, специфические признаки, внутренние свойства этого мирового, все собой объемлющего и повсюду проявляющегося начала? Одной из любимых мыслей Шопенгауэра была мысль о непосредственной зависимости сознания от физиологических процессов в человеческом организме. "Интеллект - это простая функция мозга... Познание по своей природе вторично и представляет собою лишь органическую функцию одной части тела". Подобные выражения постоянно встречаются в произведениях нашего мыслителя. Здесь ему так и не удалось преодолеть тот грубый примитивный материализм, смертельным врагом которого он, как известно, сам себя всегда считал. "Представить себе познающее сознание без мозга так же трудно, как пищеварение без желудка" - пишет он. Но ведь мозг это, в свою очередь, не что иное, как явление, обнаружение, продукт, словом, "вторичный момент" непреходящей и везде пребывающей воли. Ясно отсюда, каким должно было рисоваться философу отношение между интеллектом и волею: "интеллект - это вторичный феномен, организм - первичный, т.е. непосредственное проявление воли; воля - нечто метафизическое, интеллект - нечто физическое: интеллект, как и его объекты, - простое явление; вещь в себе есть одна лишь воля; выражаясь все более и более образно и метафизически, можно казать: воля - субстанция человека, интеллект - акциденция; воля - материя, интеллект - форма; воля - теплота, интеллект - свет... Воля представляет собою корень нашего существа и действует со стихийной мощью, тогда как интеллект, в качестве момента придаточного и многоразлично обусловленного, может действовать лишь производным и условным образом... В сердце находится человек, а не в голове... Я устанавливаю, - заявляет Шопенгауэр, - во-первых, волю, как вещь в себе, как начало совершенно первичное; во-вторых, ее простую видимость, объективацию - тело, и, в третьих, познание, как простую функцию одной из частей этого тела". Таким образом, полное отделение воли от познания является одной из основных черт излагаемого учения: воля действует и без всякого познания. Главное ее свойство определяется как бессознательность: "воля - нечто бессознательное; деятельность ее слепа и хотя сопровождается познанием, но не руководится им... Воля сама по себе бессознательна и представляет собою лишь слепой, неудержимый порыв, слепое, глухое, одностороннее и неизменное стремление". Она стремится к жизни, сама не зная зачем. По существу своему она - бесконечное стремление; ибо каждая достигнутая цель опять становится началом нового стремления, и так - до бесконечности.""22"" В этой бессмыслице бессильного стремления - источник и корень знаменитого шопенгауэрского пессимизма: ведь "всякое стремление вытекает из нужды, из недовольства своим положением, и, следовательно, пока его не удовлетворят, оно - страдание". Много ярких, блестящих, поистине гениальных страниц посвятил наш мыслитель "ничтожеству и горстям жизни". И на мир природы, и на мир человеческий взглянул он сквозь мрачную призму своей метафизики, и страшная перед ним раскрылась картина. Везде - страдания, несчастия, как в великом, так и в малом, всеобщее горе, беспрерывный труд, непрестанная сутолока. бесконечная борьба, подневольная работа, связанная с крайним напряжением всех физических и духовных сил... "Все хлопочут, одни в мечтах, другие на деле, - суета неописуемая... От ночи бессознательности пробудившись к жизни, воля видит себя индивидуумом в каком-то бесконечном и безграничном мире, среди бесчисленных индивидуумов, которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают; и как бы испуганная тяжелым сновидением, спешит она назад к прежней бессознательности... Все в жизни говорит нам, что человеку суждено познать в земной счастии нечто обманчивое, простую иллюзию... Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман - и в малом, и в великом... Мир оказывается полным банкротом и жизнь - такое предприятие, которое не окупает своих издержек. Люди подобны часовым механизмам, которые заведены и идут, сами не зная для чего; всякий раз, когда зачат и рожден новый человек, опять заводятся часы человеческой жизни для того, чтобы нога в ногу и такт за тактом, с незначительными вариациями, повторить уже бесчисленное число раз сыгранную шарманочную пьесу. Наш человеческий мир - царство случайности и заблуждения, которые беспощадно распоряжаются в нем - и в крупном, и в мелочах. Между страданиями и скукой мечется каждая человеческая жизнь. Всякое удовлетворение, т.е. всякое удовольствие и всякое несчастье, имеют отрицательный характер, между тем как страдание по своей природе положительно. Что дни нашей жизни были счастливы, мы замечаем лишь тогда, когда они уступают место дням несчастным. Часы протекают тем быстрее, чем они приятнее, и тем медленнее, чем они мучительнее. Точно так же, скучая, мы замечаем время, а развлекаясь - нет. Это доказывает, что наше существование счастливее всегда тогда, когда мы его меньше всего замечаем; отсюда следует, что лучше было бы совсем не существовать... Наш мир - худший из возможных миров". И с большим удовольствием цитирует Шопенгауэр известные слова гетевского Мефистофеля: Alles, was entsteht, Ist wert, dass es zu Grunde geht; Drum besser war's dass nichts entstunde. Естественно было бы ожидать, что при таком взгляде на жизнь всякий давно бы сказал: "игра не стоит свеч" и откланялся бы. Между тем, напротив, всякий бережет и охраняет свою жизнь - словно бы это был драгоценный залог, доверенный ему под тяжкой ответственностью, - и бережет и охраняет его среди бесконечных тревог и обильных лишений, - в чем и проходит вся его жизнь. Зачем же это, к чему все ужасы, для чего мы живем? "На это есть один ответ: так объективируется воля к жизни. Она должна пожирать самое себя, ибо кроме нее нет ничего, и она голодная воля". Отсюда - поиски, отсюда - тоска и страдание.""23"" Будучи по существу своему бессознательной, воля, как мы видели, в то же время и бесцельна: "там, где ее озаряет познание, она всегда знает, что она хочет теперь, чего она хочет здесь, но никогда не знает она, чего она хочет вообще; каждый отдельный акт ее имеет цель - не имеет цели общее хотение, подобно тому, как всякое отдельное явление природы определяется достаточной причиной для своего наступления в данном месте и в данное время, - но не имеет причины раскрывающаяся в ней сила вообще, ибо последняя - это ступень проявления вещи в себе, без основной воли". Таким образом, второе свойство воли можно определить как безосновность: "закону основания подчинено только проявление воли, а не самая воля, которую в этом отношении следует назвать безосновной". Или, иными словами, воля не только свободна, но и всемогуща. Ее свобода вытекает уже из того, что она есть вещь в себе, опора всякого явления: ведь свобода представляется нам не чем иным, как независимостью от закона основания; "понятие свободы, собственно говоря, отрицательно, потому что его содержание есть только отрицание необходимости, т.е. соответствующего закону основания отношения следствия к основанию". Значит, "воля совершенна и во веки веков свободна". Она всецело определяет самое себя, и не существует для ее никакого закона.""24"" Третьим свойством воли является ее вечность. Она бессмертна, ибо "возникновение и уничтожение не затрагивает действительной сущности вещей... Воле к жизни всегда обеспечена жизнь... Ядру жизни, воле, в ее обнаружениях смерть не мешает... Все, волящее жизнь, действительно, и продолжает жить без конца... Так с наступлением ночи мир исчезает, но при этом ни одно мгновение не перестает существовать, так смерть на вид уносит людей и животных, - но при этом столь же незыблемо остается их действительное существо... Смерть - это сон, в котором забывается индивидуальность; все же другое опять просыпается, или, скорее, - оно совсем и не засыпало... Живое существо не находит в смерти абсолютного уничтожения, а продолжает существовать в целом природы и вместе с ним... Беспрерывное возникновение и уничтожение вовсе не затрагивает корня вещей, а только относительно и даже призрачно, и не распространяется на истинную, вутреннюю сущность каждой вещи, везде и повсюду скрывающуюся от наших взоров и глубоко загадочную, - ту сущность, которая невозмутимо продолжает при этом свое бытие, хотя мы и не видим, и не понимаем, как это происходит, и вынуждены представлять себе это лишь в общих чертах, в виде какого-то tour de passe passe... Жизненная сила остается чуждой смене форм и состояний, которые приходят и уходят, влекомые цепью причины и действий... Сила, которая раньше приводила в движение какую-нибудь теперь исчезнувшую жизнь, это - та самая сила, которая проявляется в другой жизни, теперь цветущей... Поэтому если человек боится смерти, как своего уничтожения, то это все равно, что думать, будто солнце сетует ввечеру: "Горе мне, я погружаюсь в вечную ночь". Воля - вечный элемент человека... Воля одна - начало обусловливающее, зерно явления, от форм последнего, к которым относится и время, свободное, а, следовательно, и ненарушимое... Только она одна неизменна, неразрушима, не стареет - не в физическом, а в метафизическом смысле["].""25"" Четвертым свойством воли следует признать ее единство, являющееся опять-таки необходимой принадлежностью вещи в себе. "Воля... лежит вне времени и пространства, не знает поэтому множественности и, следовательно, едина; но она едина не так, как едина особь, едино понятие, а как нечто такое, чему условие возможности множественного, principium individuationis, чуждо... Множественность вещей имеет свои корни в характере субъективного человеческого познания, но чужда вещи в себе, т.е. внутренней, раскрывающейся в этой множественности первоначальной силе... Вещь в себе во всех существах - одна и та же". Конечно, Шопенгауэр сознает, что единство той воли, в которой он признал внутреннюю сущность мира явлений, "это единство метафизическое и следовательно познание его трансцендентно, т.е. не зиждется на функциях нашего интеллекта и, собственно говоря, посредством них неосуществимо; оно разверзает перед мыслью такую бездну, в глубину которой нельзя проникнуть силой ясного и систематического умозрения: нет, в нее можно бросать лишь отдельные взгляды, которые разрозненно подмечают единство волн то в одном, то в другом соотношении вещей, то в субъективном, то в объективном"... Но, во всяком случае, "множественность есть только кажущаяся"... В нашем самопознании мы совершенно непосредственно познаем только одно существо - свою собственную волю. "Уже и это обстоятельство в своей глубочайшей основе вытекает из того, что, собственно говоря, есть только одно существо: иллюзия множественности (Майя), обусловленная формами внешнего объективного восприятия, не могла найти себе доступа в глубину естественного сознания, и оттого последнее всегда знает только одно существо".""26"" Наконец, пятое свойство воли, тесно связанное с предыдущими, - это ее всеобщность. "Вся наша развивающаяся животная жизнь есть проявление воли... Воля, как вещь в себе, - это общий всем существам материал, неизбежный элемент вещей: она обща у нас со всеми людьми и с каждым человеком, даже с животными и даже еще ниже. В ней как таковой мы подобны всему, поскольку все полно и кипит волею... Как волшебный фонарь показывает много различных картин, но при этом один и тот же огонь делает видимыми их все, так и во всех многообразных явлениях, которые друг после друга наполняют собою весь мир или как события вытесняют друг друга, проявляется единая воля; ее видимостью, объективностью служит все это, и она остается неподвижной в этой смене"... Она вездесуща: "как нечто самое общее, она также и пошла"... Она обнаруживается в каждом явлении природы - от камня и растения до животного и человека, причем на высших ступенях своего раскрытия она выступает, как воля сознательная. Развитие вселенной - ряд последовательных совершенствующихся откровений создавшего вселенную начала. "Всю мою философию - говорит Шопенгауэр - можно формулировать в одном выражении: мир - это самопознание воли".""27"" Итак, воля бессознательна, безосновна, вечна, едина и всеобща. Однако возможно ли дать более отчетливое, более точное и строгое логическое определение первому началу мира? Что означает слово "воля" и в каком смысле оно употребляется? Шопенгауэр знает, что ему приходится пользоваться "лишь denominatione a priori, вследствие чего понятие воля получает больший объем, чем оно имело до сих пор". А именно, оно распространяется на все стремящиеся и действующие силы в природе, ибо они представляют собою только различные виды одного и того же рода. Между тем, их ошибочно принимали за гетерогенные. Сущность сил в неорганической природе тождественна с волею в нас. "Я называю, - пишет наш автор, - весь род по самому выдающемуся из его видов, познание которого, лежащее к нам ближе и непосредственнее, ведет нас к косвенному познанию всех других... Непосредственно известную нам внутреннюю сущность проявления мирового начала мы должны мысленно выделить и перенести ее затем на все более слабые, менее ясные проявления той же сущности, - чем и выполним необходимое расширение понятия воли... До сих пор понятие воли подводили под понятие силы; я же поступаю как раз наоборот и каждую силу в природе хочу принять как волю. Ибо, сводя понятие силы к понятию воли, мы на самом деле сводим менее известное к бесконечно более известному, даже к тому, что одно только о действительности нам непосредственно и совершенно известно, - и тем очень расширяем свое познание. Подводя же, как это делалось до сих пор, понятие воли под понятие силы, мы отказываемся от единственного непосредственного познания, которое мы имеем о внутренней сущности мира, потому что мы растворяем его в понятии, отвлеченном из явления, а с таким понятием мы никогда не можем выйти за пределы явления".""28"" Приведенные соображения о соотношении понятий воли и силы являются одним из оригинальнейших и остроумнейших продуктов шопенгауэровского творчества. Рибо в своей монографии о Шопенгауэре полагает даже, что "его огромной и единственной заслугой является разъяснение понятия силы под именем воли".""29"" Таковы основные черты метафизики Шопенгауэра. Обратимся к его нравственному учению. Каким образом и какую можно построить этику на философии воли и представления? "Исследования по вопросам нравственности, - пишет наш автор, - несравненно важнее, чем работы естественно-научного характера и вообще все другие: они почти непосредственно касаются вещи в себе, т.е. того проявления последней, в котором она, непосредственно озаренная светом познания, раскрывает свою сущность, как воля... Этический результат всякой философии всегда обращает на себя наибольшее внимание и справедливо считается центральным ее пунктом". На этом основании четвертую часть своего главного труда, в которой речь идет о человеческих поступках, Шопенгауэр всегда признавал за "самую серьезную".""30"" Моральное учение является завершением и конечной целью всей излагаемой системы. В нем ее фокус, ее пафос. Ему посвящены наиболее блестящие страницы шопенгауэровских творений. "Что действительно оригинально у Шопенгауэра - так это его мораль... Он был философом, мыслителем, систематиком и моралистом; он наиболее интересен как моралист". Так пишет о нашем мыслителе в своей работе Рибо.""31"" Того же мнения держится и Оскар Дамм: - "Центр тяжести шопенгауэровской системы лежит в области этики". И дальше: "как уже было указано, центр тяжести всей системы лежит именно в этике; все отдельные изыскания и исследования философа в области теории познания, логики, метафизики, естественной науки, в известном смысле также и эстетики - имеют конечною целью обоснование морали, создание до него еще не созданного научно удовлетворительного разъяснения источника и значения всех человеческих поступков".""32"" Мир имеет законченный моральный смысл, - это глубочайшее убеждение Шопенгауэра, настолько тесно связанное с его миросозерцанием, что он даже не замечает, как трудно совместить его с пессимизмом. Во вселенной господствует вовсе не воля, - нет, над волей стоит вечная справедливость. И, кроме того, актом Добра бессмыслица злого существования может быть низвергнута, физический порядок может уступить место моральному. Какой же это пессимизм? Нравственность - великая мировая сила. Каковы же ее условия и в чем ее существо? Первым и необходимым условием серьезно понимаемой этики Шопенгауэр считает свободу воли. Без абсолютной, подлинной свободы ни о какой морали не может быть и речи. Любопытно отметить, что наиболее существенные аргументы, выдвигаемые автором против теизма и пантеизма, в конечном счете покоятся на этическом фундаменте. В самом деле, теизм и нравственная ответственность человека несовместимы друг с другом, ибо ответственность всегда падает на Творца существа и в Нем имеет она центр тяжести. Тщетно перекинуть между этими двумя несоединимыми вещами мост с помощью понятия нравственной свободы человека: он каждый раз снова обрушивается. Вина за грехи и зло во всяком случае падает с природы на ее Создателя. Если последний - это Бог, то авторство греха и зла противоречит Его божественности. Быть свободным и быть сотворенным - два свойства, взаимно исключающие друг друга и потому друг другу противоречащие. Если признать Существо морально свободным, то оно не может быть создано, а должно обладать самочинностью, т.е. быть изначальным, существующим по собственной исконной силе и полномочию, и оно не допускает сведения к какому-нибудь другому существу. То же самое - и относительно пантеизма: всякий пантеизм в конце концов неминуемо терпит крушение вследствие неотвратимых требований этики, а затем и вследствие наличности мирового зла и страдания. "Если мир - проявление Божества, то все, что делает человек и даже животное одинаково божественно и прекрасно; ничто не заслуживает упрека, ничто сравнительно с другим не заслуживает похвалы; иными словами - нет никакой этики... Пантеисты не могут иметь никакой серьезной морали, - у них все божественно и все превосходно". Таким образом, "понятие нравственной свободы нераздельно с понятием самочинности или изначальности... Свободное существо должно быть также изначальным. Если наша воля свободна, то она точно также и первосущность, и наоборот".""33"" Как же обосновывается свобода человеческой воли? Ход предыдущих рассуждений уже в значительной мере подготовил нас к пониманию позиции Шопенгауэра в этом вопросе. Центром позиции служит следующее, непосредственно связанное с теоретической философией нашего мыслителя, положение: "хотя воля и свободна, но она свободна лишь сама в себе и за пределами явления; в явлении же она уже дана с определенным характером, которому должны соответствовать все ее деяния, так что, получая ближайшее определение от привходящих мотивов, они с необходимостью будут такими, а не иными"... Далее это центральное положение выясняется и развивается: "Все изменения, происходящие с объективными, в реальном внешнем мире лежащими предметами, подчинены закону причинности и потому, когда и где только они совершаются, они всегда совершаются необходимо и неизбежно. Отсюда не может быть исключения, ибо это априорное правило обусловливает всякую возможность опыта. Первая причина совершенно так же немыслима, как начало времени или граница пространства". Но ведь "все мотивы - причины... Мотивация по своей сущности не отличается от причинности и есть лишь ее особый вид, именно, причинность, проходящая через среду познания... Мотивация - это причинность, видимая изнутри". Вывод ясен: "совсем не метафора и не гипербола, а вполне трезвая и буквальная истина, что подобно тому, как шар на бильярде не может прийти в движение, прежде чем получить толчок, точно так же и человек не может встать со своего стула, пока его не отзовет или не сгонит с места какой-либо мотив; а тогда он поднимается с такой же необходимостью и неизбежностью, как покатится шар после толчка... Ибо человек, как и все объекты опыта, есть явление во времени и в пространстве, а так как для всех этих явлений закон причинности имеет силу a priori, значит, без исключения, то и человек должен ему подчиняться". Что касается "кажущейся беспричинности", то ею, "благодаря невидимости причины, обладают не только движения человека, но и в такой же мере присуща она и во всех направлениях скачущим в склянке наэлектризованным пробковым шарикам: но суждение принадлежит не глазам, а рассудку... Закон причинности не знает исключений; с одинаковой стройностью подчинено ему все, начиная от движения пылинки на солнце и кончая обдуманным действием человека... течение мира подобно ходу часов, однажды составленных и заведенных... Нет истины более достоверной, нежели та, что все совершающееся, как великое, так и малое, совершается с полной необходимостью... Бесспорное показание самосознания - "я могу делать то, что хочу" - совершенно ничего не содержит и не решает относительно свободы воли, которая должна бы состоять в том, чтобы самый волевой акт, в каждом отдельном индивидуальном случае, т.е. при данном индивидуальном характере, не определялся с необходимостью внешними обстоятельствами, в каких окажется здесь наш индивидуум, но мог быть как таким, так и иным".""34"" Но что такое характер? По Шопенгауэру, "всякое действие возникает из двух факторов: внутреннего и внешнего, именно, из первоначальной способности того существа, которое служит объектом действия, и из определяющей причины, которая принуждает эту способность проявиться теперь и здесь. Первоначальная способность предполагается всякой причинностью и всяким из нее объяснением... Причины всегда определяют всего только временные и местные условия для проявления исконных, необъяснимых сил, при предположениях которых они только и бывают причинами, т.е. с необходимостью производят известные действия". Сила природы - вот "первоначальная способность" тех явлений, с которыми имеют дело физика, химия и вообще естественные науки. В царстве мотивов роль сил природы играет характер. "Индивидуально определенные свойства воли, благодаря которым ее реакция на один и тот же мотив в каждом человеке оказывается разной, образуют то, что называется характером человека, при том, так как он известен не a priori, а лишь из опыта, - эмпирическим характером...""35"" Он точно так же лежит в основе всех вызываемых действий, как общие силы природы - в основе действий, вызываемых причинами в теснейшем смысле слова, а жизненная сила - в основе действий от раздражений. И как силы природы, так и характер отличается изначальностью, неизменностью, необъяснимостью". Он постоянен и врожден. "Человек никогда не меняется: как он поступил в одном случае, так при совершенно одинаковых обстоятельствах (к которым, однако, принадлежит и правильное знание этих обстоятельств) будет он и опять всегда поступать... Арена и область всякого исправления и облагорожения простирается исключительно на познание... Но более, чем на исправление познания, не простирается никакое моральное воздействие, и намерение устранить недостатки в характере человека путем речей и нравоучений, преобразовывать самый его характер, его подлинный моральный облик, вполне равносильно попытке помощью внешних воздействий превратить свинец в золото или тщательным уходом заставить дуб приносить абрикосы... Добродетели и пороки врожденны. Корень всех наших добродетелей и пороков лежит во врожденном характере, этом подлинном ядре всего человека... Характер безусловно неисправим". Таким образом, "наши поступки совершенно неизбежно вытекают из сопоставления характера с мотивами. Во всех случаях внешние причины с необходимостью вызывают то, что скрывается в данном существе: ибо последнее не может реагировать иначе, чем в согласии со своей природой... Закон этот, которому подчинены все вещи на свете, был выражен схоластиками в формуле operari sequitur esse, т.е. действия, или активные проявления любой возможной вещи не могут быть ни чем иным, кроме как следствием ее природы, которая и сама-то даже познается лишь в них". Отсюда несомненно, что Hab'ich des Menschen Kern erst untersucht, So weiss ich auch sein Wollen und sein Handeln. Итак, "с известной точки зрения, которую устанавливают объективно и a priori обязательные мировые законы, мир со всем, что в нем находится, представляет собою бесцельную и оттого непонятную игру какой-то вечной необходимости, непостижимой и неумолимой Ананке".""36"" Но Шопенгауэр вовсе не намерен успокоиться на этом "неизбежном и неопровержимом", но "отталкивающем и даже возмущающем" мировоззрении. "Если теперь, - пишет он, - в результате нашего предыдущего изложения, мы признали, что человеческое поведение совершенно лишено всякой свободы, и что оно сплошь подчинено строжайшей необходимости, то этим самым мы приведены к точке зрения, с которой получим возможность постичь истинную моральную свободу, свободу высшего порядка". Ключ к этой свободе, согласно нашему автору, "заключается в совершенно ясном и твердом чувстве ответственности за то, что мы делаем, вменяемости наших поступков, основанной на непоколебимой уверенности в том, что мы сами являемся деятелями наших деяний... А так как ответственность так или иначе предполагает возможность в прошлом иного поведения, т.е. свободы, то в сознании ответственности непосредственно содержится также сознание свободы. Из ответственности и вменяемости, о которых свидетельствует наша совесть, вполне несомненно следует, что воля свободна, а отсюда в свою очередь - что она есть само изначальное, т.е. что не только поведение, но уже бытие и сущность человека есть его собственное дело. Человек отлично понимает, что необходимость его поступков имеет субъективное условие и что objective, т.е. при данных обстоятельствах, при воздействии определивших его мотивов, все-таки вполне возможно было совершенно иное поведение, даже прямо противоположное его собственному - и оно осуществилось бы, если бы только он был другим... Таким образом, ответственность, которую он сознает за собою, только на поверхности и с виду касается его поступка, в сущности же она касается его характера: он чувствует себя ответственным за этот последний... А так как ответственность является единственным данным, позволяющим заключить о моральной свободе, то и свобода должна содержаться там же, именно, в характере человека, - тем более, что ее нельзя непосредственно найти в отдельных поступках, которые наступают со строгой необходимостью, раз предположен характер". Другими словами: "свобода не может заключаться в operari, а потому должна быть в esse; а что она вообще имеется - в этом нет сомнения". Таков постулат, естественно вытекающий из анализа данных нравственного сознания. Дальше этого постулата эмпирическое исследование идти не может. Для него всегда непререкаемой истиной будут звучать слова Мальбранша: la liberte est un mistere... Здесь пути моральной философии непосредственно приводят к метафизике, которая утверждает как истину, что там выдвигалось как постулат: "Всякое существо в мире, будучи с одной стороны явлением и в качестве такого необходимо определяясь законами явлений, с другой стороны представляет, само по себе, волю, и к тому же - волю свободную; а подобной воле непременно должна быть присуща и aseitas (самодовление), потому что она, воля, как свободная, т.е. как вещь в себе, и потому неподчиненная закону основания, не может зависеть ни от чего другого не только в своей деятельности, но и в своем бытии и сущности... Принципы строжайшей, добросовестно и неумолимо проведенной необходимости и совершеннейшей, до всемогущества доходящей свободы надо ввести в философию вместе и одновременно, но без ущерба для истины это можно сделать лишь так, чтобы всю необходимость отнести к действованию и деятельности (operari), а всю свободу - к бытию и сущности (esse). Всякое существо без исключения действует со строгой необходимостью, но существует оно и есть то, что оно есть, - в силу своей свободы... для того, чтобы уберечь свободу от судьбы или случая, необходимо перенести ее из деятельности в сущность". Излагаемая связь мыслей заставляет Шопенгауэра вспомнить кантовское учение об отношении между эмпирическим и умопостигаемым характером и вытекающей из него совместимости свободы с необходимостью. Учение это, по мнению нашего автора, "принадлежит к самому прекрасному и глубокомысленному, что когда-либо дал этот великий ум, да и вообще человеческий интеллект... Вместе с трансцендентальной эстетикой, это - два большие бриллианта в короне кантовской славы, которая никогда не заглохнет". Всецело присоединяясь к означенному учению Канта и непосредственно на него опираясь, Шопенгауэр приходит к заключению, что "дело нашей свободы следует искать уже не в наших отдельных поступках, как обычно полагают, а во всем бытии и существе (existentia et essentia) самого человека, которое должно считать его свободным деянием и которое только для познавательной способности, связанной временем, пространством и причинностью, представляется во множественности и разнообразии поступков; на деле же, именно благодаря исконному единству того, что в них представляется, все эти поступки должны носить совершенно одинаковый характер и потому в каждом случае со строгой необходимостью обусловлены наличными мотивами, которыми они вызываются и ближайшим образом определяются... По тому, что мы сделаем, мы познаем, что мы такое... Все сводится к тому, каков кто есть: отсюда, как необходимый корроларий, само собою получится то, что он делает... Свобода относится не к эмпирическому, а единственно к умопостигаемому характеру. Operari данного человека с необходимостью определяется извне мотивами, изнутри же - его характером: поэтому все, что он делает, совершается необходимо. Но в его esse - вот где лежит свобода. Он мог бы быть иным, и в том, что он есть, содержится вина и заслуга... Его образ действий есть просто обнаружение его подлинной сущности... Каждое существо представляет собою дело своих собственных рук... Сам человек таков, потому что раз навсегда он хочет быть таковым... Индивидуальность основывается исключительно на principium individuаtionis и не есть совсем чистое явление, а коренится в вещи в себе, в воле каждого отдельного человека; ... подобно въедающемуся веществу краски, она точно определяет все действия и мысли человека вплоть до самых незначительных, вследствие чего все жизненное поприще, т.е. внешняя и внутренняя история, одного коренным образом отлична от поприща другого". Но насколько глубоко уходят корни индивидуальности в истинную сущность вещей - это принадлежит к такого вида вопросам, на которые нам автор "отвечать не берется". Так разрешается у Шопенгауэра первая основная проблема этики - вопрос о свободе человеческой воли. Как мы видели, в изложенном разрешении - свобода не изгоняется, а только перемещается, именно, из области отдельных поступков, где можно доказать ее отсутствие, - в сферу высшую, но не так ясно доступною нашему познанию: т.е. она трансцендентальна.""37"" Всецело одобряя учение Канта о свободе, Шопенгауэр в то же время принципиально расходится с кантовской конструкцией этики. Именно, он категорически протестует против той императивной формы, в которую, как известно, заключил свою моральную философию кенигсбергский мыслитель. Ибо, "настолько бесспорна и всеми народами, временами и религиями, а также всеми философами (за исключением чистых материалистов) признана метафизическая, т.е. за пределы этого феноменального бытия простирающаяся и вечности причастная этическая важность человеческого поведения, настолько же для нее несущественно, чтобы ее понимали в форме повеления и повиновения, закона и обязанности... Этик, как и вообще философ, должен довольствоваться объяснением и толкованием данного, т.е. действительно существующего или совершающегося, чтобы прийти к его уразумению". Утверждая, что существуют моральные законы, независимые от человеческого установления, государственного устройства и религиозного учения, Кант повинен в petitio principii: чтобы принимать в научной этике, помимо закона мотивации, еще другие, исконные и от всякого человеческого установления независимые законы для воли, их нужно доказать и вывести во всем объеме их существования. Никакими повелениями и заповедями характера не исправишь: "то, чего человек поистине и вообще хочет, затаенное стремление его существа и соответственная цель, которую он преследует, - это никогда не поддается изменению путем внешнего воздействия на него, поучения; иначе мы были бы в состоянии его пересоздать". С большим сочувствием и беспрестанно повторяет наш автор слова Сенеки: velle non discitur. "Этическими лекциями или проповедями так же нельзя создать добродетельного человека, как все поэтики, начиная с аристотелевcкой, никогда не могли породить поэта... Понять правило - одно, научиться применять его - другое... Невозможна такая этика, которая формировала бы и улучшала самою волю". Ясно, что с этой точки зрения повелительное наклонение в морали должно показаться совершенно бесполезным, а потому и бессмысленным. "Практический разум и категорический императив Канта - совершенно произвольные, неосновательные и выдуманные предположения... Безусловное долженствование - contradictio in adjecto. Это - скипетр из деревянного железа: всякий долг имеет смысл и значение непременно только по отношению к угрозам наказанием или к обещаниям награды... Повелительный голос, исходит ли он изнутри или извне, совершенно невозможно представить себе иначе как угрожающим или обещающим: но тогда повиновение ему может быть, правда, смотря по обстоятельствам, умно или глупо, однако всегда будет носить своекорыстный характер, следовательно - лишено моральной ценности". Вторым существенным недостатком кантовской этики Шопенгауэр считает ее отвлеченный априоризм. "Кант основывает свой моральный принцип не на каком-либо доказуемом факте сознания, вроде внутренних задатков, а также и не на каком-либо объективном отношении вещей во внешнем мире. Нет. Это была бы эмпирическая основа. Но основою морали должны быть чистые понятия a priori, т.е. понятия, еще совершенно лишенные всякого содержания из внешнего либо внутреннего опыта, т.е. представляющие собой голую скорлупу без ядра. Взвесьте, какой важный в этом смысл: как человеческое сознание, так и весь внешний мир, вместе со всем опытом и фактами в них, вырваны из под наших ног. У нас нет ничего, на что мы могли бы опереться. За что же нам держаться? За два-три совершенно абстрактные, вполне еще свободные от содержания понятия, которые точно так же целиком висят в воздухе. Из них, даже собственно из одной только формы их соединения в суждении, должен получиться закон, которому надлежит царить с так называемой абсолютной необходимостью и обладать достаточной силой, чтобы налагать узду на вихрь вожделений, на бурю страстей, на колоссальный эгоизм... К тому же Кант упустил из виду, что, по его собственному учению, в теоретической философии как раз априорность независимых от опыта познаний ограничивает их одним явлением, т.е. представлением мира в нашей голове, и совершенно лишает их всякого значения по отношению к внутренней сущности, т.е. к тому, что имеется независимо от нашей концепции. Соответственно тому, и в практической философии его предлагаемый моральный закон, раз он возникает в нашей голове, точно так же должен был бы быть лишь формою явления и не затрагивать внутренней сущности вещей. Но такой вывод стоял бы в величайшем противоречии как с самим делом, так и с кантовскими взглядами на него: ведь Кант везде именно моральный элемент в нас выставляет находящимся в самой тесной связи с истинной сущностью вещей, даже прямо к ней относящимся"... Столь же ошибочно игнорировать эмпирический элемент в этике. "Мораль имеет дело с действительным поведением человека, а не с априорным построением карточных домиков, результаты которого никого не заинтересуют среди настоятельных житейских забот, так что действие этих результатов перед напором страстей можно сравнить с действием клистирной струи при пожаре... Моральный импульс на самом деле должен быть эмпирическим и в виде такого сказываться, являться к нам по собственному почину, не ожидая наших поисков его, сам собою навязываться нам, при том так властно, чтобы он в состоянии был, по крайней мере, в возможности, преодолевать противодействующие... мотивы, при всей их огромной силе". Итак, второй недостаток кантовской основы моральности - отсутствие реального содержания. Априоризм и формализм этики безусловного долга неразрывно связан с ее утрированным рационализмом: "так как Кант, отвергая всякие эмпирические импульсы у воли, заранее отказался, как от эмпирических, от всех объективных и всех субъективных данных, на которых можно было бы обосновать какой-либо закон для нее, то у него ничего не останется в качестве материала этого закона, кроме его собственной формы". Такой "фокус" кантовского остроумия Шопенгауэр решительно осуждает: "Разумным во все времена называли человека, который руководствуется не наглядными впечатлениями, а мыслями и понятиями, так что всегда поступает обдуманно, последовательно и рассудительно. Но при этом вовсе не подразумевают непременно честность и любовь к людям. Напротив, можно быть в высшей степени разумным, т.е. поступать рассудительно, обдуманно, последовательно, планомерно и методично, а все-таки при этом следовать самым эгоистичным, самым несправедливым, даже самым бесчестным правилам. Вот почему до Канта ни одному человеку никогда не приходило в голову отождествлять справедливое, добродетельное и благородное поведение с поведением разумным: то и другое принималось за совершенно различные и особые вещи... Разумное и порочное прекрасно могут совмещаться друг с другом, и даже только благодаря их соединению возможны большие, далеко идущие преступления. Точно так же отлично уживаются и неразумное с благородным. Разум настолько далек от того, чтобы быть источником нравственности, что, наоборот, именно он то и способен сделать нас злодеями, что не доступно животным. Поэтому Гете и говорит: Er hat Vernunft, doch braucht er sie allein, Um thierscher als jedes Thier zu sein".""38"" Расходясь коренным образом с кантовским обоснованием этики, наш автор совсем не удовлетворен и тем высшим принципом, которым снабжена этика практического разума. В самом деле, "кантовский основной принцип есть по существу своему не категорический, как он неустанно утверждает, а гипотетический императив, так как в основе его скрыто предполагается условие, что выставляемый для моего поведения закон, получая от меня значение всеобщего, становится также законом для моего страдания, и я при этом условии, как eventualiter пассивная стороны, не могу, конечно, желать несправедливости и бессердечия. Раз же я отброшу это условие и, избрав обязательный для всех принцип, всегда представляю себя, по доверию, быть может, к своим выдающимся духовным и телесным силам, лишь в качестве активной и никогда не в качестве пассивной стороны - то при предположении, что нет иного фундамента для морали, кроме кантовского, я прекрасно могу желать всеобщего значения принципу несправедливости и бессердечия и таким образом устроить мир upon the simple plan, That they should take, who have the power And they should keep, who can... Содержащееся в верховном правиле Канта указание на способ отыскать подлинный моральный принцип основано именно на молчаливом предположении, что я могу желать лишь того, что для меня всего выгоднее... Моральная обязательность всецело опирается на предположение взаимности, стало быть безусловно эгоистична и получает свое истолкование из эгоизма, который благоразумно идет на компромисс под условием взаимности... Источником морального принципа остается желание благополучия, т.е. эгоизма". Радикально отмежевавшись от Канта, Шопенгауэр создает свое собственное нравственное учение, с логической необходимостью вытекающее из его теоретической философии. Прежде всего он считает нужным отчетливо разграничить два основные вопроса, с которыми встречается всякий моралист, приступающий к построению системы. Один из этих вопросов касается принципа, другой - фундамента этики: "две совершенно различные вещи, хотя они по большей части и иногда, конечно, умышленно смешиваются". Именно принцип или верховное основоположение этики есть наиболее сжатое и точное выражение для предписываемого ею образа действий, или, если она не имеет императивной формы, для того образа действий, за которым она признает истинную моральную ценность. Это, стало быть, выраженное в одном предложении наставление к добродетели вообще, т.е. oti добродетели; фундамент же этики есть dioti добродетели, основа, почему что-либо вменяется в обязанность, или рекомендуется, или заслуживает похвалы, - все равно, ищут ли эту истину в природе человека, или в условиях внешнего миропорядка, или в чем-нибудь другом. Определив и разграничив эти два центральные понятия нравственной философии, автор формулирует высший этический принцип, "в содержании которого, собственно, согласны все этики, в какие бы различные формы они его не облекали". Наиболее удачное, наиболее простое и ясное для него выражение, по мнению Шопенгауэра, заключается в следующей формуле: - Neminem laede; imo omnes, quantum potes, juva. "Таково, собственно, положение, обосновать которое всячески стараются все моралисты, - общий результат их столь разнообразных дедукций: это - то oti, для которого все еще ищут dioti, следствие, к которому требуется основание; оно само, значит, есть лишь Datum, Quaesitum которого составляет проблему всякой этики". Чтобы разгадать загаданную загадку, необходимо обратиться к учению о сущности вещей; моралист должен превратиться в метафизика.""39"" Мы уже знаем, что по убеждению Шопенгауэра мир, в котором мы живем, есть худший из возможных миров, мы знаем, что смерть и жизнь с ее страданиями представляются ему одним неразрывным целым - одним лабиринтом заблуждений, выйти из которого так же трудно, как и желательно... Теперь надлежит его спросить - где же выход из этого ужасающего, мучительного лабиринта зла и бедствий? Или такого выхода нет совсем, и мир есть лишь ни в чем неповинный страдалец, несчастная жертва какого-то неведомого нам слепого и злого Бога, навеки обреченная на несказанные и нескончаемые терзания в силу его бессмысленной прихоти? Шопенгауэр отвечает на подобный вопрос своей теорией вечной справедливости. Бесконечные муки бытия не случайны и не напрасны, ибо вселенная не безгрешна: "Мир именно таков потому, что воля, проявлением которой он служит, такова, мир таков потому, что так хочет воля... Роптать ни в каком отношении нельзя, ибо воля ставит великую трагедию или комедию на свой собственный счет и является при том своей собственной зрительницей... Для страданий оправдание заключается в том, что воля и в этом явлении утверждает себя самое, и это утверждение оправдывается и уравновешивается тем, что воля и в этом явлении утверждает себя самое, и это утверждение оправдывается и уравновешивается тем, что она уже переносит страдания. Характер воли и ее проявление строго соответствуют друг другу; и мир, хотя он и держится собственной силой, получает через это некоторое моральное направление... Проявление, объективность единой воли к жизни есть мир во всей множественности своих частей и форм. Самое бытие и характер бытия, как в целом, так и в каждой части, вытекает единственно из воли. Она свободна, она всемогуща. В каждой вещи воля проявляется именно так, как она определяет себя в самой себе и вне времени. Мир - только зеркало этого воления, и вся конечность, все страдания, все муки, которые он содержит в себе, выражают то, чего она хочет, таковы потому, что она этого хочет. Строго справедливо поэтому несет каждое существо бытие вообще, затем бытие своего рода и своей особой индивидуальности, - совершенно такой, как она есть, и при условиях, как она есть, в мире, который подвластен случайности и заблуждению, - бренном, преходящем, вечно страдающем; и все, что с каждым существом происходит, даже все то, что только может с ним произойти, всегда справедливо. Ибо воля - его, и какова воля, таков и мир. Ответственность за бытие и свойства этого мира может нести только он сам, мир, никто другой, ибо разве пожелает другой взять ее на себя? Кто хочет знать, чего в моральном отношении стоят люди в целом и вообще, пусть взглянет на их участь в целом и вообще. Она представляет собою нужду, несчастие, скорбь, муки и смерть. Царит вечное правосудие: если бы люди, в целом, не были так низки, то их участь, в целом, не была бы так грустна. В этом смысле мы можем сказать: мир сам есть Страшный Суд. Если бы можно было все горе мира положить на одну чашу весов, а всю вину мира - на другую, то весы наверное остановились бы неподвижно". Таким образом, "согласно истинной сущности вещей, каждый должен считать все страдания мира своими, и даже все лишь возможные страдания он должен считать для себя действительными, покуда он - твердая воля в жизни, т.е. покуда он всеми силами утверждает жизнь". "Для взора, погруженного в познание, которое следует закону основания, для взора, погруженного в principium individuationis, скрыто вечное правосудие: он нигде его не находит... Он видит, как злой, совершив всякие преступления и жестокости, живет в довольстве и безнаказанно уходит из мира. Он видит, как угнетенный до конца влачит жизнь, полную страданий, и нет для него мстителя, нет воздающего. Но вечное правосудие узрит и постигнет лишь тот, кто поднимется над этим познанием, идущим вслед закону основания и привязанным к отдельным вещам, кто проникнет в принцип обособления и поймет, что к вещи в себе неприложимы формы явления. Только такой человек, силой этого же познания может понять и истинную сущность добродетели... И вот, кто достигнет такого познания, тому станет ясно, что так как воля есть "в себе" каждого явления, то причиняемая другим и лично испытываемая мука, злоба и зло неизменно поражают все то же единое существо, хотя явления, в которых обнаруживаются то и другое, предстоят как совершенно различные индивидуумы и даже разделены между собою отдаленностью времен и пространств. Он увидит, что разница между тем, кто причиняет страдание, и тем, кто должен его переносить, только феноменальна и не распространяется на вещь в себе, которая есть живущая в обоих воля: обманутая познанием, осужденным ей на служение, она не узнает здесь самой себя и, домогаясь в одном из своих проявлений усиленного благополучия, причиняет другому великое страдание, и таким образом в страстном порыве вонзает зубы в собственную плоть, - не понимая, что она терзает все только самое себя, и этим в среде индивидуации обнаруживая тот раздор с самой собой, который она носит в своих недрах. Мучитель и мученик одно и то же. Первый заблуждается, думая, что он не причастен муке; другой заблуждается, думая, что он не причастен вине. Если бы у них обоих открылись глаза, то причинявший страдания понял бы, что он живет во всем, что терпит муки в беспредельном мире и тщетно спрашивает себя (если одарено разумом), почему оно призвано к бытию для столь великого страдания и за какую неведомую вину; а мученик понял бы, что все злое, совершаемое или когда-нибудь совершавшееся в мире, вытекает из той воли, которая составляет и его сущность, проявляется и в нем, и что он вместе с этим проявлением и его утверждением принял на себя все те муки, какие возникают из подобной воли, и по справедливости терпит их, покуда он - эта воля". Теперь уже нетрудно догадаться, на каком основании покоится нравственная философия Шопенгауэра. Ясно, что "из непосредственного и интуитивного сознания метафизической тождественности всех существ проистекает всякая истинная добродетель". Ясно, что мораль может черпать свое содержание только из интуитивного познания, которое видит в чужом индивидууме то же существо, что и в собственном. Добрый человек менее прочих делает различие между собою и другими. Для него "чужое я становится на одну доску со своим". И он глубоко прав: ибо "если множественность и разобщение присуще исключительно только явлению и во всех живущих представляется одна и та же сущность, то не будет ошибочным понимание, устраняющее разницу между я и не я; напротив, таким должно быть понимание, ему противоположное... Как в сновидении, во всех представляющихся нам лицах скрываемся мы сами, так это и при бодрствовании - хотя здесь это не так легко видеть... Умиление и радость, какие мы испытываем, слыша о каком-нибудь благородном поступке, а еще более при виде его, в наибольшей же степени - сами его совершая, основаны в своем глубочайшем корне на том, что поступок этот дает нам уверенность, что по ту сторону всякой множественности и различия индивидуумов, какие являет нам принцип индивидуации, лежит их единство, на самом деле существующее, даже доступное для нас, так как ведь оно только что фактически обнаружилось. Вскоре вполне чистое благодеяние, всякая совершенно и действительно бескорыстная помощь, имеющая, как такая, свои исключительным мотивом беду другого, собственно говоря, если исследовать дело до последнего основания, есть таинственный поступок, практическая мистика, так как поступок этот в конце концов возникает из того же самого убеждения, которое составляет сущность всякой подлинной мистики, и ему нельзя дать никакого другого истинного объяснения. Ибо если кто-нибудь хотя бы только подает милостыню, не имея при этом никакой другой цели, даже самой отдаленной, кроме как облегчить тяготеющую над другим нужду, то это возможно лишь в том случае, когда он признает, что это он сам является теперь перед собою в таком печальном виде, что, следовательно, в чужом явлении он опять-таки встречает свою собственную сущность в себе". Эгоизм - плод метафизический иллюзии. Любовь - венец метафизической истины. "Читатели моей Этики, - пишет Шопенгауэр, - знают, что основа морали покоится у меня в конце концов на той истине, которая в Ведах и Веданте выражается в установившейся мистической формуле tat twam asi (то ты еси), касающейся всего живущего, будет ли то человек или животное, и носящий в таком случае название Mahavakya - великое слово... Метафизика этики уже тысячелетия назад была основным воззрением индийской мудрости, на которую я ссылаюсь, как Коперник - на вытесненную Аристотелем и Птоломеем пифагорийскую систему мира. В Бхагавад-Гите говорится: Кто видит во всех одушевленных существах присутствие одного и того же верховного владыки, не погибающего при их гибели, тот правильно видит. Видя же всюду присутствующим того же владыку, он не оскорбляет себя самого по собственной вине: отсюда идет путь ввысь"... Tat twam asi!.. - эту священную мудрость древнего Востока беспрестанно и восторженно повторяет Шопенгауэр. Восток его притягивает, чарует, увлекает своим проникновенным постижением тайны вещей. Даже "события в Галилее" кажутся ему бледными по сравнению с прежними откровениями у колыбели человеческого рода. С глубочайшей радостью сообщает он нам: "Религия Будды - наилучшая, и число исповедующих ее - самое большое на земле". Прав Рибо, утверждающий, что "в сфере этической части своей философии Шопенгауэр - заблудившийся на Западе буддист".""40"" И сам он постоянно подчеркивает восточный колорит своей этики... Tat twam asi! - "Кто может в ясном сознании и с твердым и глубоким убеждением сказать эту формулу самому себе по поводу каждого существа, с которым он приходит в соприкосновение, тот этим самым приобщается всякой добродетели и праведности и находится на верном пути к искуплению... Для того, кто совершает подвиги любви, прозрачной стала пелена Майи, и мираж обособленности рассеялся перед ним".""41"" Таким образом, истинно нравственное поведение должно корениться в любви. Но что такое любовь, в чем ее сущность, как она выражается? В ответ на этот вопрос Шопенгауэр выдвигает следующее положение, которое сам называет парадоксальным: "Всякая любовь, - говорит он, - это сострадание... Непосредственное участие в другом ограничено его страданием и не возбуждается так же, по крайней мере, прямо, его благополучием: - последнее само по себе оставляет нас равнодушными". Легко угадать источник такого взгляда нашего мыслителя на внутреннюю сущность любви. Ведь мы уже имели случай убедиться, что, согласно его учению, страдание является знаком жизни, "история каждой жизни это - история страданий". Отсюда непосредственно и последовательно выводится, что "всякое удовлетворение, или то, что обычно называют счастьем, в действительности всегда имеет лишь отрицательный, а не положительный характер, т.е. лишение - предварительное условие всякого наслаждения... Удовлетворение или счастье никогда не может быть чем-нибудь иным, кроме освобождения от горести, от нужды... Скорбь, страдание, куда относится всякий недостаток, лишение, нужда, даже всякое желание, есть нечто положительное, непосредственно ощущаемое. Напортив, сущность удовлетворения, наслаждения, счастья заключается лишь в прекращении мучения, в успокоении скорби... Всякое достигнутое удовлетворение - только устраненная мука, а не положительное счастье... Кто пожелал бы подвести итог своей жизни в эвдомонологическом отношении, должен подсчитывать не радости, которыми он насладился, а беды, которых он избежал... Жизнь существует собственно не для того, чтобы ею наслаждались, а чтобы ее превозмогали, претерпевали. На свете можно найти много поучительного, но только не счастье"... Вполне естественно поэтому, что доброта, любовь и благородство способны ослабить муки других людей, помочь их бедам, облегчить их муки и, следовательно, то, что может побуждать к добрым делам и подвигам любви, - это лишь познание чужого страдания, непосредственно понятого из собственного страдания и к нему приравненного. Иными словами, "чистая любовь по своей природе является состраданием, которое она облегчает и к которому относится каждое неудовлетворенное желание... Подтверждением этого парадокса может служить то, что самый тон и слова языка, на котором говорит чистая любовь и ее ласки, совершенно совпадают с тоном сострадания; по-итальянски сострадание и чистая любовь выражаются одним и тем же словом: pieta".""42"" Итак, единственным основанием морально ценной деятельности является "то прозрение в principium individuationis, которое одно, уничтожая разницу между собственным и чужим индивидуумом, осуществляет и объясняет идеальную благость помыслов вплоть до самой бескорыстной любви и великодушного самопожертвования ради других". Сострадание - "великое таинство этики" - снимает границу между я и н е я, разрушает обман явлений, касается подлинной сути вещей. Но Шопенгауэр не останавливается на этом метафизическом оправдании любви, и не любовь выдается им за верховный принцип морали. Сострадание представляется ему лишь средством, лишь путем, лишь подготовительной стадией. "Когда прозрение в принцип индивидуации, - пишет он, - достигает высокой степени ясности, оно немедленно оказывает еще более глубокое влияние на волю. Именно, если в глазах какого-нибудь человека пелена Майи стала так прозрачна, что он не делает уже эгоистической разницы между своею личностью и чужой, а страдание других индивидуумов принимает так же близко к сердцу, как и свое собственное, и потому не только с величайшей радостью предлагает свою помощь, но даже готов жертвовать собственным индивидуумом, лишь бы спасти этим несколько чужих, - то уже естественно, что такой человек, во всех существах узнающий себя, свое сокровенное и истинное я, должен бесконечные страдания всего живущего рассматривать как свои собственные и приобщить себя несчастью вселенной. Ни одно страдание ему не чуждо более... Он познает целое, постигает его сущность и находит его погруженным в вечное исчезновение, ничтожное стремление, внутреннее междоусобие и постоянное страдание, - всюду куда бы ни кинул он взоры, видит он страждущее человечество, страждущих животных и преходящий мир. И все это лежит теперь к нему в такой же близи, как для эгоиста - его собственная личность. И разве может он, увидев мир таким, тем не менее утверждать эту жизнь постоянной деятельностью воли и все теснее привязываться к ней, все теснее прижимать ее к себе? Если тот, кто еще находится во власти обособленности, эгоизма, познает только отдельные вещи и их отношения к его личности, и они поэтому служат источником все новых и новых мотивов для его хотения, - то, наоборот, описанное познание целого, сущности вещей в себе, становится квиэтивом всякого хотения. Воля отворачивается от жизни; она содрогается теперь перед ее радостями, в которых видит ее утверждение. Человек доходит до состояния добровольного отречения, резигнации, истинной безмятежности и совершенного отсутствия желаний... С волей его совершается переворот: она уже не утверждает своей собственной, в явлении отражающейся сущности, - она отрицает ее. Симптом этого заключается в переходе от добродетели к аскетизму. Человек уже не довольствуется тем, чтобы любить ближнего как самого себя и сделать для него столько же, сколько для себя, - в нем возникает отвращение к той сущности, какая выражается в его собственном явлении, его отталкивает воля к жизни, зерно и сущность мира, который он признал злополучным. Он отвергает эту появляющуюся в нем и уже в самом его теле выраженную сущность и своею жизнью показывает бессилие этого проявления, вступает с ним в открытую вражду... Таким образом, внутренняя сущность святости, самоотречения, умерщвления воли, аскетизма выражается как отрицание воли к жизни, наступающее после того, как совершенное познание собственной сущности становится для воли квиэтивом всякого хотения. Истинное спасение, искупление от жизни и страдания немыслимы без полного отрицания воли... Самое великое, самое важное и знаменательное явление, какое только может представить мир, - это не всемирный завоеватель, а победитель мира, т.е. не что иное, как тихая и незаметная жизнь человека, осененного таким познанием, вследствие которого он подавляет и отвергает все собою наполняющую, во всем живущую и стремящуюся волю к жизни, ту волю, чья свобода проявляется только здесь, в нем одном, обращая его поступки в совершенную противоположность обычным. Здесь единственный путь, где свобода воли непосредственно вступает в явление". Совершается "поразительная, кафолическая, трансцендентальная перемена... Такой человек, одержавший наконец решительную победу после долгой и горькой борьбы с собственной природой, остается еще на земле лишь как существо чистого познания, как неомраченное зеркало мира. Его ничто уже больше не может удручать, ничто не волнует, ибо все тысячи нитей хотения, которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева влекут нас, в беспрерывном страдании, туда и сюда, - эти нити он обрезал. Спокойно и улыбаясь, оглядывается он на призраки этого мира, которые некогда могли волновать и терзать его душу, но которые теперь для него столь же безразличны, как шахматные фигуры после игры, как сброшенные поутру маскарадные костюмы, тревожившие и манившие нас в ночь карнавала. Жизнь и ее образы носятся теперь перед нами как мимолетные видения, подобно легким утренним грезам человека, наполовину проснувшегося, грезам, сквозь которые уже просвечивает действительность и которые не могут больше обманывать; и как сам он, так испаряются наконец и эти видения, без насильственного перехода". Такова роль нравственности в системе Шопенгауэра. "Ценность жизни заключается в том, что жизнь учит больше ее не хотеть... Рассматривая волю к жизни с общей и объективной точки зрения, мы должны мыслить ее как объятую некоторой мечтой. Освободиться от этой мечты, т.е. отвергнуть все данное стремление воли, - это и есть то, что в религии называют самоотречением, abnegatio sui ipsius: ведь наше истинное я, это - воля к жизни. Моральные добродетели, в своем чистом виде, вытекают из того, что воля к жизни, прозревая в начало обособленности, узнает самое себя во всех своих проявлениях; эти добродетели представляют собою прежде всего признак или симптом того, что проявляющаяся воля уже не находится всецело во власти указанной мечты, а стала разрушать ее; говоря метафизически, воля уже расправляет свои крылья для того, чтобы улететь от этой иллюзии... Праведность обращается в средство, содействующее отрицанию воли к жизни: ведь результатом праведности служат горе и страдания, - этот истинный удел человеческой жизни, - а они ведут к резигнации". Таким образом, моральные добродетели - не конечная цель, а только ступень к ней. Что же касается конечной цели, высшего блага, то, "если нам хочется наградить почетной ролью, как заслуженного воина, старое выражение, с которым привычка не позволяет совсем расстаться, то можно, выражаясь тропически и фигурально, назвать абсолютным благом, summum bonum, полное самоустранение и отрицание воли, истинную безвольность, которая, однако, навеки утоляет и укрощает порывы желания, одна сообщает довольство уже ненарушимое, одна освобождает от мира". Ибо "нет воли - нет представления, нет мира". ""43"" Итак, последняя цель жизни - подготовка этого самоуничтожения. Рассмотрим же подробнее назначение и содержание нравственного поведения, как они рисуются в излагаемой системе. Мы видели, что принцип или основоположение этики, согласно Шопенгауэру, гласит: Neminem laede; imo omnes, quantum potes, juva. Отсюда видно, что существуют две ясно различимые степени, в каких страдание другого может непосредственно стать моим мотивом, т.е. определить меня к активному или пассивному поведению. Именно, "первая степень лишь та, что оно, противодействуя эгоистическим или злым мотивам, удерживает меня от того, чтобы я причинял другому страдание, т.е. производил то, чего еще нет, сам становился причиною чужих скорбей; затем вторая, высшая степень - та, когда страдание, действуя положительно, побуждает меня к деятельной помощи"... В этой двойственности этического принципа наш автор усматривает "разграничение между так называемыми обязанностями права и обязанностями добродетелей, правильнее, между справедливостью и человеколюбием, естественную, вполне ясную и резкую границу между отрицательным и положительным, между "не вредить" и "помогать"... Из первой степени сострадания возникает правило neminem laede, т.е. принцип справедливости, каковая добродетель исключительно здесь имеет свое истинное, чисто моральное, от всякой примеси свободное происхождение и нигде еще иметь его не может, так как иначе ей пришлось бы опираться на эгоизм. Таким образом, первая степень сострадания лишь отрицательна... Вторая степень, в какой через процесс сострадания, чужое страдание само по себе и как такое непосредственно становится моим мотивом, ясно отличается от первой положительным характером возникающих из нее поступков: здесь сострадание не только удерживает меня от обиды другого, но даже побуждает меня помогать ему". Господствующее правило здесь гласит: omnes, quantum potes, juva. Но тесное родство между обеими добродетелями не подлежит сомнению: обе они коренятся в естественном сострадании.""44"" Задача первой, низшей добродетели в концепции Шопенгауэра представляется как отрицание несправедливости. Понятие последней автор выясняет поэтому прежде всего. Бывают случаи, - пишет он, - когда человек "утверждает собственную волю за пределы собственного тела, проявляющуюся в чужом теле. Такое вторжение в сферу чужого утверждения воли вполне осознавалось уже спокон веков, и его понятие нашло себе выражение в слове несправедливость". Шопенгауэр всецело присоединяется к этому спокон веков сложившемуся словоупотреблению; по его мнению, действительно, "содержанием понятия несправедливость служит то свойство деяния индивидуума, в силу которого он так далеко расширяет утверждение воли, проявляющееся в его теле, что оно становится отрицанием воли, проявляющейся в других телах". Каннибализм, убийство, изуродование, порабощение, присвоение чужой собственности - вот конкретные примеры несправедливости; насилие и хитрость - вот формы ее осуществления. Словом, "несправедливость или неправда всегда состоит в нанесении обиды другому. Оттого понятие несправедливости положительно и предшествует понятию права, понятию отрицательному и обозначающему просто поступки, которые можно совершать , не обижая других, т.е. не причиняя несправедливости... Понятие неправды первично и положительно, а противоположное ему понятие права производно и отрицательно... Никогда нельзя было бы говорить о правде, если бы не существовало неправды... От природы, т.е. первоначально, на земле властвует не правда, а сила, которая и имеет перед ним преимущество primi occupantis. Понятие права заключает в себе только отрицание неправды, и под него подводится всякое деяние, которое не представляет собою перехода за указанную границу, т.е. не есть отрицание чужой воли ради сильнейшего утверждения собственной. Если только поступок не вторгается в сферу чужого утверждения воли, не отрицает ее, то он не есть нарушение права, неправда. Поэтому, например, отказ в помощи при крайней чужой нужде, спокойное созерцание чужой голодной смерти при собственном избытке, хотя и является дьявольской жестокостью, но не есть неправда".""45""

III. Итак, мы вплотную подошли к ... "юридическим" воротам в стовратные Фивы философии воли и представления - к шопенгауэровской теории права. Уже при первом взгляде на эту теорию нетрудно догадаться, что она целиком принадлежит к числу тех, которые известны в науке права под именем теорий этического минимума: "право рассматривается в ней как первая и низшая ступень заслуживающей морального одобрения деятельности["]. Обратимся же к дальнейшему ее изложению. Мы видели, что, по мнению нашего мыслителя, неправда и право - только моральные определения, т.е. такие, которые имеют силу применительно к изучению человеческого поведения, как такового, и по отношению к внутреннему смыслу сущности этого поведения. Отсюда вытекает, что "понятия несправедливость и право, как равносильные с обидой и невредимостью, не зависят ни от какого положительного законодательства и ему предшествуют; существует чисто этическое право, или право естественное, и чистое, т.е. от всякого положительного установления независимое, законоведение... Из соединения эмпирического понятия обиды с тем правилом, которое дает нам чистый рассудок, возникают основные понятия о несправедливости и праве, которые каждый понимает a priopi и немедленно применяет по поводу опыта... Охрана прав, разумеется, обеспечена только в государстве, но самое право существует независимо от последнего, ибо насилие может только подавить его, но не уничтожить... Чисто моральный смысл есть единственный, который право и неправда имеют для человека как для человека, а не как для гражданина; этот смысл сохранился бы и в естественном состоянии, помимо всякого положительного закона, и он составляет основу и содержание всего того, что назвали естественным правом, но что лучше было бы назвать нравственным правом, так как его компетенция распространяется не на пассивное, не на внешнюю действительность, а только на поступки и на возникающее из них для человека самосознание его индивидуальной воли, именуемое совестью; но только эта компетенция не может в естественном состоянии распространяться во всех случаях и во вне, на другие индивидуумы, и не может препятствовать царству насилия вместо права... Чистое учение о праве представляет, таким образом, главу из этики и непосредственно относится только к действию, а не к пассивности. Ибо только первое есть обнаружение воли, а лишь волю рассматривает этика. Содержание этой главы должно было бы состоять из точного определения той границы, до которой индивидуум может идти в утверждении уже объективированной в его теле воли, не переходя в отрицание той же самой воли, поскольку она проявляется в другом индивидууме, - а затем из определения тех поступков, которые переступают эту границу, следовательно - несправедливы и потому могут быть отражаемы без нарушения справедливости. Таким образом, предметом изучения всегда остаются собственные действия личности... Правоведение - часть морали, устанавливающая поступки, от которых надлежит воздерживаться, если мы не желаем обижать других, т.е. совершать несправедливость. Мораль, стало быть, имеет при этом в виду активную сторону. Законодательство же берет эту главу морали, чтобы применить ее по отношению к пассивной стороне т.е. наоборот, и рассматривает те же поступки как такое, которых никто не обязан терпеть, ибо никто не должен подвергаться несправедливости... Отсюда видно, что как историка очень остроумно прозвали обратным пророком, то правовед - обратный моралист, и оттого правоведение в собственном смысле, т.е. учение о правах, которых мы можем требовать, является обратной этикой, - в той главе ее, где последняя учит о ненарушимых правах. Понятие неправды и ее отрицания, права, сначала этическое, становится юридическим благодаря перенесению исходной точки с активной на пассивную сторону, т.е. благодаря перестановке... Этика спрашивает: в чем заключается долг справедливости относительно других людей, т.е., что должен я делать? Естественное право спрашивает: чего я не должен сносить от других, т.е., что я должен терпеть? На оба вопроса можно дать один и тот же ответ, - совершенно так же, как из противоположных направлений (т.е. противоположными силами) можно описать одну и ту же линию". Такое соотношение нравственности и права Шопенгауэр поясняет примером: "Спорят должник и кредитор, причем должник отрекается от своего долга. При этом споре присутствуют законовед и моралист. Они примут живое участие в деле, и оба будут желать одного и того же исхода дела, хотя каждый из них ждет совершенно иного. Юрист говорит: - Я хочу, чтобы этот человек получил назад свое. Моралист: - Я хочу, чтобы тот человек исполнил свой долг".""46"" Обосновав свою теорию естественного права, Шопенгауэр переходит к вопросу о государстве: "Так как требования справедливости, - пишет он, - чисто отрицательное, то исполнение его может быть осуществлено принуждением, ибо правилу "никого не обижай" могут следовать все сообща. Принудительным учреждением для этого служит государство, всеединая цель которого - ограждать отдельных лиц друг от друга, а целое - от внешних врагов... Чистое учение о праве или естественное право, лучше сказать - моральное право, хотя всегда своей оборотной стороной так же лежит в основе каждого правомерного законодательства, как чистая математика лежит в основе каждой из своих прикладных отраслей... Положительное законодательство составляет примененное с оборотной стороны чисто этическое учение о праве. Это применение можно осуществлять, сохраняя внимание к специфическим отношениям и условиям известного народа. Но только в том случае, если положительное законодательство в существенном всецело определяется указаниями чистого учения о праве и для каждой из его норм возможно найти основание в чистом учении о праве, - лишь тогда установленное законодательство является собственно положительным правом, а государство правомерным союзом, государством в подлинном смысле слова, морально допустимым, не аморальным учреждением. В противном же случае положительное законодательство является организацией положительной неправды и само представляет собою официально признанную насильственную неправду... Если бы государство вполне достигло своей цели, то результат был бы такой же, как если бы во всех помыслах царила совершенная правда. Но оба явления по своей внутренней сущности и происхождению были бы противоположны. Именно в последнем случае никто не хотел бы совершать неправды, в первом - никто не хотел бы терпеть неправды, и средства к достижению этой цели были бы вполне соответственные. Так одна и та же линия может быть проведена с разных сторон, и хищный зверь в наморднике столь же безвреден, как травоядное животное["].""47"" В учении излагаемого философа о государстве тесно и непосредственно сплетаются между собою две принципиально различные линии мысли, которые сам он, по-видимому, не всегда с надлежащей отчетливостью различает. Обычно смешивают их и многие писавшие о Шопенгауэре исследователи. Однако, думается, провести последовательное разграничение здесь не только должно, но и возможно. В своем дальнейшем изложении я и попытаюсь это сделать, идя по возможности тем же путем, которым шел все время, т.е. путем систематического комбинирования цитат, взятых из подлинного текста самого излагаемого мыслителя. Государство имеет моральный смысл и моральную ценность - вот первая линия мысли. "Право само по себе бессильно: от природы господствует сила. Привлечь ее к праву так, чтобы с помощью силы господствовало право - такова проблема политики... Задача государственного искусства заключается прежде всего в том, чтобы суметь подчинить физическую силу и отдать ее в распоряжение силе интеллектуальной, превосходству духовному. Если однако же сама эта духовная сила не соединена со справедливостью и добрым намерением, то в результате такого подчинения, в случае его осуществления, получится государство, состоящее из обманщиков и обманутых. Когда же, наоборот, интеллектуальная сила вооружена справедливостью и добрыми намерениями, то получится совершенное государство. Вполне достаточно уже - оговаривается наш автор, - если государственное искусство разрешит свою задачу так, что в общественном строе будет возможно меньше несправедливости; ибо избавиться от нее вполне и бесповоротно - это такая идеальная цель, которой можно достигнуть лишь приблизительно". Государство с его батареей законов есть как бы воплощенное положительное право: цель его та, чтобы никто не терпел несправедливости. Эту цель оно осуществляет принудительно, силой обеспечивая торжество права. И Шопенгауэр подробно обосновывает нравственную дозволительность правового принуждения, приводя ее в связь с основными началами своей этики. "Свое главное применение и несомненно также свой первоисточник, - пишет он, - понятие права, как отрицания неправды, находит себе в тех случаях, где покушению на неправду оказывается сопротивление силой; такое сопротивление не может быть в свою очередь неправдою, а следовательно оно есть право, - хотя совершаемое при этом насилие, взятое само по себе и в отдельности, было бы неправдой и здесь оправдывается только своим мотивом, т.е. обращается в право. Если какой-нибудь индивидуум так далеко идет в утверждении своей собственной воли, что вторгается в сферу присущего моей личности, как таковой, утверждения воли и этим ее отрицает, то мое сопротивление такому вторжению является только отрицанием этого отрицания, - и постольку это с моей стороны ничего более, как утверждение искони присутствующей и проявляющейся в моем теле и уже в одном проявлении этого тела implicite выраженной воли; следовательно, это с моей стороны не неправда, а потому - право. Это значит: я имею тогда право отрицать чужое отрицание всеми силами, какие необходимы для подавления его, что, как легко понять, может дойти до убийства чужого индивидуума, покушение которого, как вторгающееся извне насилие, может быть отражено несколько превосходящим его отпором без всякой несправедливости, т.е. по праву, ибо все, что я со своей стороны делаю, находится, конечно, только в сфере присущего моей личности как такой и уже ею выражаемого утверждения воли (представляющего собою арену состязания), а не вторгается в чужую область; следовательно, мое противодействие есть только отрицание отрицания, т.е. нечто положительное, а не новое отрицание. Я могу, таким образом, не совершая несправедливости, принудить чужую волю, отрицающую мою волю, насколько эта последняя проявляется в моем теле и в пользовании его силами для его поддержания и поскольку она не отрицает чьей-нибудь другой воли, остающейся в таких же рамках, я могу эту чужую отрицающую волю принудить отказаться от этого отрицания, т.е. я имею в данных границах право принуждения["].""48"" Приведенная связь аргументов вращается всецело в плоскости этики: она оправдывает государство как этически ценное учреждение, облеченное почетной миссией: в действительной жизни воплощать идею права, известный минимум нравственности. Но в том, что написано нашим мыслителем о государстве, эта связь аргументов составляет лишь одну половину. Другая половина, самим автором нередко не отличимая от первой, посвящена государству как факту природы, как эмпирическому явлению, цепью причинности связанному с эмпирическими только явлениями, государству существующему, а не долженствующему быть. И эта вторая половина так же строго согласуется с теоретическими предпосылками общей философии Шопенгауэра, как и первая. И там, и здесь - одинаково резкий дуализм. Обратимся к тексту. "Время и пространство - пишет философ, мы назвали принципом индивидуации, потому что только через них в них возможна множественность однородного. Они - существенные формы естественного, т.е. из воли возникшего познания. Поэтому воля будет всюду являться самой себе во множестве индивидуумов. Но эта множественность касается не ее, не воли как вещи в себе, а только ее проявлений: воля заключается в каждом из них сполна и нераздельно и видит вокруг себя бесчисленно повторенный образ своего собственного существа. Но самое это существо, т.е. подлинную реальность, она непосредственно находит только внутри себя. Поэтому каждый хочет всего для себя, хочет всем обладать или, по крайне мере, над всем господствовать, - и то, что ему противится, хотел бы он уничтожить. У существ познающих к этому присоединяется то, что индивидуум - носитель познающего субъекта, а последний - носитель мира; значит, вся природа вне его и, следовательно, все прочие индивидуумы существуют только в его представлении: он всегда сознает их только как свое представление, т.е. косвенно, и как нечто зависящее от его собственного существа и существования, ибо вместе с его сознанием для него непременно исчезнет и мир, - другими словами, бытие и небытие мира становятся для него равнозначащими и безразличными. Таким образом, каждый познающий индивидуум является на самом деле и сознает себя - всей волей к жизни, т.е. непосредственным в себе мира, и он сознает себя также восполняющим условием мира, как представления, т.е. микрокосмом, который надо считать равным макрокосму... Эти необходимые самоопределения человека и объясняют, почему каждый индивидуум, совершенно исчезающий в безграничном мире и ничтожно малый, все-таки делает себя средоточием мира, относится к своему собственному существованию и благополучию ревностнее, чем ко всему другому, и даже, следуя естественному порыву, готов уничтожить мир, лишь бы только сохранить свое собственное я, эту каплю в море. Такое помышление есть эгоизм, свойственный всякой вещи в мире. Но именно в нем внутренний разлад воли с самой собою раскрывается с ужасающей силой... В этом первоначальном разладе таится неиссякаемый источник страдания". Такой уже рок нашей жизни, что во всех людях живет и проявляется одна и та же воля, но проявления ее всегда борются между собою и терзают сами себя. Самых ярких красок своей палитры не жалеет Шопенгауэр для изображения этой борьбы и этих терзаний. "Эгоизм по своей природе безграничен: человек безусловно желает сохранить свое существование, желает, чтобы оно было свободно от скорбей, желает возможно большей суммы благосостояния и наслаждения, к каким он способен, даже старается, если можно, развить в себе еще новые способности к наслаждению. Все, что противодействует стремлениям его эгоизма, возбуждает его неудовольствие, гнев, ненависть: он видит здесь своего врага, которого надо уничтожить... "Все для меня, ничего для других" - таков девиз... Эгоизм колоссален - он возвышается над миром. Ибо если бы каждому отдельному человеку был предоставлен выбор между его собственным уничтожением и гибелью всего прочего мира, то нет нужды говорить, куда, в огромном большинстве случаев, склонился бы этот выбор... Нет большего контраста, как между глубоким и исключительным участием, какое каждый принимает в своем собственном я, и равнодушием, с каким обычно относятся именно к этому я все прочие - как и он к ним... Всякий бывает для себя все во всем: он находит себя как вместилище реальности и для него ничего не может быть важнее, чем он сам... Когда я, - пишет наш автор, - желая без многословия выразить могущество этой антиморальной силы (эгоизма), думал о том, чтобы одной чертою отметить размеры эгоизма и искал для этого какой-нибудь действительно выразительной гиперболы, я натолкнулся в конце концов на такую: иной человек был бы в состоянии убить другого только для того, чтобы его жиром смазать себе сапоги. Но при этом у меня все-таки осталось сомнение, действительно ли это - гипербола". Закон мира явлений - постоянная и непрерывная взаимная борьба: "у нас оспаривают каждый шаг, так что Вольтер прав, говоря: в этом мире побеждают лишь клинком шпаги, и умирают с оружием в руках... Всюду, где только дышит живое существо, тотчас же является другое для того, чтобы поглотить его, каждое животное, даже вплоть до мельчайших подробностей, как бы приноровлено и рассчитано на истребление другого"... Что же касается человека, то он - l'animal mechant par excellence. В каждом человеке гнездится прежде всего колоссальный эгоизм, с величайшей легкостью нарушающий границы права. "Человек в сущности - хищное животное... Беспристрастный взор на природу человека открывает, что последнему столь же естественно бить, как хищным животным кусаться, а рогатому скоту бодаться: это именно - животное бьющее... Человек - дикое, ужасное животное. Мы знаем его лишь в укрощенном и ручном состоянии, которое именуется цивилизацией. Поэтому-то и приходим мы в такой ужас, когда истинная его природа иной раз прорывается. Лишь только где-либо замки и цепи законного порядка отпадут и водворится анархия, как тотчас же обнаруживается, что он такое. Человек в свирепости и беспощадности не уступит ни одному тигру и ни одной гиене". Он даже их превосходит: "ибо человек единственное животное, причиняющее другим страдания без всякой дальнейшей цели". Другие животные никогда не делают этого иначе, как для удовлетворения голода, или же в пылу борьбы. Ни одно животное никогда не мучит только для того, чтобы мучить, а человек делает это, проявляя тем самым свой дьявольский характер, злее зверского: да, животное злое по преимуществу... Таким образом, естественные отношения людей друг к другу рисуются Шопенгауэром в крайне мрачном свете - в виде всеобщей и безграничной, безжалостной войны. Человек человеку - волк. Злейший враг человека - это человек. С удовольствием ссылается наш автор на то состояние belli omnium contra omnes, которое прекрасно изобразил Гоббс в первой главе De cive. В той бесконечной распре социологов, с которою нам неизменно приходится встречаться при анализе вопроса о природе человека, Шопенгауэр решительно примыкает к лагерю пессимистов. Лишь себялюбием руководствуется человек и лишь свое удовольствие ценит. "Всякий стремится отторгнуть у другого то, что он желал бы сам иметь, и иные, ради ничтожного прироста своего благополучия, нередко разрушают все счастье и жизнь другого". Всякий борется и со всяким борются; повсюду гнездится вражда. Но, однако, такое состояние хронического и универсального раздора не может продолжаться долго, ибо в конечном счете оно одинаково невыгодно всем; каждый страдает от него в большей или меньшей степени. И вот, "общий для всех индивидуумов разум, который позволяет им, в противоположность животным, познавать не только отдельные случаи, но и возвышаться до абстрактного целого в его связи, скоро раскрыл перед ними источник этого страдания и заставил их подумать о средствах уменьшить его, или, если возможно, подавить ценою известной общей жертвы, которую, однако, превышала бы вытекающая из нее общая польза. И когда разум, озирающий целое, отрешился от одностороннего понимания индивидуума, которому он принадлежит, и на мгновение освободился из-под его власти, то он увидел, что удовольствие, который один индивидуум получает от совершения несправедливости, всякий раз перевешивается сравнительно большим страданием другого индивидуума; и он нашел, далее, что так как все здесь предоставлено случаю, то каждый имеет основание бояться, что на его долю будет гораздо реже выпадать удовольствие случайного причинения несправедливости, чем страдание от перенесения ее. Разум понял, что как для уменьшения тяготеющего над всеми страдания, так и для возможно равномерного его распределения, лучшее и единственное средство - это оградить всех от боли перенесения несправедливости, и оградить тем, чтобы все отказались и от удовольствия причинять несправедливость. И вот это средство, легко придуманное эгоизмом, который благодаря разуму действует методически и покидает свою одностороннюю точку зрения, - это средство, постепенно усовершенствованное, и есть государственный договор или закон". Так объясняет Шопенгауэр происхождение и цель государства. Согласно этому объяснению, государство "возникает в силу общего соглашения и... вовсе не направлено против эгоизма вообще и как такового: наоборот, оно возникло именно из эгоизма, сознательного, методического, покинувшего одностороннюю точку зрения для общей - эгоизма всех, этой суммы частных эгоизмов, и существует оно только для того, чтобы служить ему - основанное на той верной предпосылке, что чистой морали, т.н. праведной жизни в силу моральных побуждений, ожидать нельзя: иначе оно само было бы излишним... Государство, это - шедевр сознательного, разумного, суммированного эгоизма всех; это - не что иное, как охранительное учреждение, ставшее необходимым вследствие тех бесчисленных посягательств, которым подвергается человек и которые он в состоянии отражать не в одиночку, а только в союзе с другими людьми... На эти тысячи, которые вот перед нашими глазами перемешаны между собою в мирном общении, надо смотреть как на такое же количество тигров и волков, зубы которых сдерживаются крепким намордником". Отсюда ясно, что "всякое государственное устройство должно приближаться гораздо ближе к деспотии, чем к анархии, оно должно содержать в себе хотя бы маленькую возможность деспотизма".""49"" Такова вторая линия мысли нашего философа о государстве. В изложенной связи рассуждений государственный союз рассматривается как естественный плод фактической необходимости, утонченное порождение познавшего себя человеческого эгоизма, т.е. той первой и главнейшей силы, с которой приходится бороться моральному импульсу. Конечно, говорить о нравственной ценности государства представляется с этой точки зрения весьма затруднительным: какую же нравственную ценность может иметь шедевр обдуманного и расчетливого себялюбия? И Шопенгауэр сам прекрасно это понимает. "Хотя лжефилософы нашего времени, - читаем мы у него, - и учат, что государство имеет целью споспешествование нравственной цели человека, но верно как раз обратное... Если бы государство вполне достигло своей цели, то оно, будучи в состоянии посредством объединенных в нем человеческих сил все более и более покорять себе остальную природу, в конце концов уничтожило бы всякого рода злополучия и могло бы до известной степени превратиться в нечто похожее на кисельное царство". Между тем, "не в том цель мира, чтобы быть пресно скучною сказочной страной с молочными реками, а в том, чтобы мир был трагедией, в которой воля жизни познала бы себя и обратилась... Цель человека в том, чтобы воля, которой каждый человек представляет собою совершенный образчик (или даже самую эту волю), обратилась, для чего необходимо, чтобы человек (союз познания и воления) познал эту волю, узнал ужасную ее сторону, увидел себя, как в зеркале, в своих делах и во всей их скверне. Государство, заботящееся только об общем благосостоянии, подавляет лишь проявление злой воли, но вовсе не самую волю, что было бы и невозможно. Отсюда происходит то, что человек в высшей степени редко видит, как в зеркале, весь ужас своих поступков... Государство ставит себе целью сказочную страну с кисельными берегами, что как раз противоположно истинной цели жизни - познание воли во всем ее ужасе". Таким образом, выясняется с несомненностью, что Шопенгауэр высказывает о государстве одновременно два диаметрально противоположных суждения. С одной стороны, он признает "этически благотворное" значение государственной организации, с другой же стороны, эта организация объявляется им центральным оплотом безнравственности. С одной стороны, государство представляется как "морально допустимое учреждение", с другой стороны, его цель оказывается как раз "обратной" истинной нравственной цели мира и человека. Примирить до известной цели эти два явно и резко противоречащие друг другу утверждения возможно лишь путем того толкования, которое здесь невольно напрашивается само собою и которое я пытался дать выше: именно, в первом случае речь идет о государстве-идее, а во втором - о государстве-факте, в первом случае конструируется должное, во втором описывается существующее. Между первым и вторым - откровенно зияющая пропасть, основанная на глубоком убеждении нашего автора, что "добродетель - чужестранка в этом мире". Шопенгауэр сам местами как бы чувствует источник двойственного отношения своего к государству. Но при этом он нисколько не намерен жертвовать ни первым, ни вторым своим взглядом. Оба сохраняются им в полной силе. В самом деле: "Государственный строй, - пишет он, - в котором воплощалось бы чистое абстрактное право, - прекрасная вещь, но для иных существ, чем люди, ибо большинство их в высшей степени эгоистичны, несправедливы, беспощадны, лживы, иногда даже злы и к тому же одарены умственными способностями крайне неважного достоинства... Для того, чтобы основать совершенное государство, надо прежде всего создать такие существа, природа которых дозволяла бы им всецело жертвовать своим благом ради блага общественного". Вполне понятно поэтому, что "государство и Царство Божие и моральный закон настолько разнородны, что первое - пародия на второе, горький смех по поводу его отсутствия, костыль вместо ноги, автомат вместо человека".""50"" Приведенные слова могут служить некоторым свидетельством, что в социально-философской концепции Шопенгауэра находится место для обоих изложенных воззрений на природу и назначение государства. Получается в конечном итоге, что оно - дитя двух миров: плод идеала, выработанного умозрительной этикой, - с одной стороны, и греховное порождение здешней эмпирической действительности - с другой. При этом оно всегда и безнадежно двоится, ибо благодаря изначальной и коренной порочности человеческого рода, идеал лишен почвы в области действительности и обречен на вечное бесплодие. Таково учение Шопенгауэра о праве и о конкретном его осуществлении - о государстве. Как мы видели, право выдается в нем за часть морали, за "главу из этики". Теперь мы знаем также и то, за какую часть и за какую главу оно выдается. "Право есть то, что не есть несправедливость" - это изречение Гуго Гроция, отца философской юриспруденции, наш автор ставит во главу угла своей теории. Никого не обижай! - вот первое требование, предъявляемое формулой морального поведения. Справедливость - первая и самая существенная кардинальная добродетель. Это - начальный шаг на пути к Добру. "Кто неправдой и правом даже там, где ее не охраняет ни государство, ни какая-нибудь другая власть, кто, значит, в утверждении собственной воли никогда не доходит до отрицания воли, проявляющейся в другом индивидууме, - тот справедлив". Справедливый человек не утверждает, как злой, только своего собственного проявления воли, отрицая все остальные, и другие существа не служат для него пустым призраком, нет; своим поведением он свидетельствует, что свою сущность, т.е. волю к жизни как вещь в себе, он узнает и в чужом проявлении, данном ему лишь в качестве представления, т.е. узнает в нем самого себя, - по крайне мере, до известной степени, до той степени, что не совершает неправды, не нарушает чужих прав. Именно в этой степени прозревает он в пелену Майи: постольку он считает существо вне себя равным своему собственному; он никого не обижает. Но не одною только отрицательной добродетелью справедливости исчерпывается область нравственных возможностей. Покров Майи может спадать все больше и больше, прозрение в принцип индивидуации - становится все глубже и глубже; и тогда оно ведет к положительному благоволению и благотворению, к человеколюбию. Моральный импульс побуждает меня к жертве ради нужды или горя других, - жертве, которая может состоять в напряжении моих телесных или духовных сил на их пользу, в моей собственности, в моем здоровье, даже в моей жизни. Здесь, в непосредственном, ни на какую аргументацию не опирающемся и в ней не нуждающемся участии, лежит единственный источник человеколюбия, caritas, т.е. той добродетели, принцип которой - всем, сколько можешь, помогай!.. "Если человек, только справедливый, ограничивается тем, что не причиняет страдания; если вообще большинство людей узнают и видят подле себя бесчисленные страдания других, но не решаются их облегчить, так как сами они должны были бы потерпеть при этом некоторые лишения; если, таким образом, всякому из подобных людей кажется огромным различие между собственным я и чужим, - то, наоборот, для благородного человека это различие не так важно: principium individuationis, форма явления, уже не так сильно владеет им, и чужое страдание он принимает почти так же близко к сердцу, как и собственное, он старается поэтому восстановить между ними равновесие, отказывается от наслаждений, подвергается лишениям для того только, чтобы облегчить чужие страдания. Он постигает, что различие между ним и другими, которое для злого представляется такой страшной бездной, существует только в преходящем и призрачном явлении; он признает непосредственно и без силлогизмов, что в себе его собственного явления есть и в себе чужого явления, а именно - та воля к жизни, которая составляет сущность каждой вещи и живет во всем; он познает, что это распространяется даже и на животных и на всю природу, - вот почему он не станет мучить ни одного животного. Он не может безучастно видеть лишения других, в то время как его самого окружает избыток и излишество, - как не станет никто терпеть в течение целого дня голод для того, чтобы завтра иметь больше, чем нужно... Себя, свою личность, свою волю узнает он в каждом существе, - следовательно, и в страждущем. Для него исчезло то заблуждение, в силу которого воля к жизни, не узнавая самой себя, здесь, в одном индивидууме, вкушает мимолетные и призрачные наслаждения, а зато там, в другом индивидууме, переносит страдания и нужду, и таким образом муку причиняет и муку терпит, не сознавая, что она, подобно Фиесту, жадно пожирает собственную плоть, - и затем здесь ропщет на незаслуженное страдание, там грешит, не боясь Немезиды; и все это лишь потому, что она не узнает себя в чужом проявлении и не видит вечного правосудия, - одержимая маревом раздробленности, т.е. тем способом познания, где царит закон основания. Исцеляться от этого призрака и творить дела любви - это одно и то же... Там, где чистая, бескорыстная любовь к другим достигает высшего предела, чужая индивидуальность и ее судьба отождествляются с собственной... Эгоист чувствует себя окруженным чуждыми и враждебными явлениями и все свое упование возлагает он на собственное благополучие. Добрый живет в мире дружественных явлений: благо каждого из них - его собственное". Итак, еще раз, этический принцип, в его целом, согласно Шопенгауэру, гласит: - Neminem laede, imo omnes quantum potes, juva. "Из справедливости и человеколюбия вытекают все добродетели, так что они являются кардинальными добродетелями, с выведением которых закладывается основной камень этики. Справедливость - все этическое 1 Moebius, "Ueber Schopenhauer", Leipzig, 1889, s. 59. 2 И.Фолькельт, "Артур Шопенгауэр", пер. Фитермана, СПб., 1902, с. 64 и 54-55. 3 Л.М. Лопатин, "Типические системы философии" см. "Вопр. философии и психологии", кн. 83, с. 267. 4 Б.Н. Чичерин, "История политических учений", ч. IV, Москва, 1877, с. 164. 5 "Заметка о Шопенгауэре" Ю.И. Айхенвальда в т. IV "Полн. собр. соч. Артура Шопенгауэра" (с. 679). 6 Куно Фишер, "Артур Шопенгауэр", перевод под ред. Преображенского, Москва, 1896, с. 476-516. 7 Там же, с. 484. 8 Фолькельт, цит. соч., с. 55. 9 Я буду цитировать Шопенгауэра по русскому переводу: см. "Полное собрание сочинений Артура Шопенгауэра в переводе и под редакцией Ю.И. Айхенвальда". 10 Т. IV, с. 1, 521; т. III, с. 141. 11 Т. IV, с. 577. 12 Т. IV, с. 119, 246-247; т. I, с. 274. Ср. мою статью "О фундаменте этики" в "Известиях Юридического Факультета в Харбине", т. III. 13 Т. I, с. 29. Впрочем, впоследствии он выражается о Спинозе уже несколько иначе: "Правда, Спиноза пытается местами спасти этику помощью софизмов, но по большей части он прямо жертвует ею, провозглашает разницу между правдой и неправдой и вообще между добром и злом - совершенно условной, т.е. в существе своем ничтожной. Вообще, после того, как над Спинозой в течение больше ста тяготело незаслуженное пренебрежение - в XIX веке реакция в маятнике общественного мнения опять вознесла его слишком высоко" (т. II, с. 612, ср. т. III, с. 141). 14 Т. IV, с. 119; т. II, с. 214, 588, 586. 15 Т. II, с. 612, 173, 172. 16 Т. III, с. 574, 612, 537; т. IV, с. 245. 17 Т. III, с. 141; т. II, с. 625. 18 Т. I, с. 3 и 427. 19 Т. I, с. 18, 187, 193, 4; т. II, с. 192. 20 Т. II, с. 194-195; т. I, с. 104-110; т. III, с. 18. 21 Т. I, с. 444, 115; т. II, с. 177, 175, 199, 282, 293. 22 Т. II, с. 241, 234, 198, 219, 297; т. III, с. 34-35, 42; т. I, с. 119, 283, 123. 23 Т. II, с. 366, 594-597, 605, 368, 364-365; т. I, с. 160, 335, 325. 24 Т. I, с. 171, 111, 280, 296, 294. 25 Т. II, с. 485-498, 232, 512, 241; т. I, с. 291, 286, 289. 26 Т. I, с. 133; т. II, с. 329-331, т. III, с. 269, т. IV, с. 250. 27 Т. I, с. 113, 159; т. II, с. 253; т. III, с. 878; т. IV, с. 557. 28 Т. I, с. 115-117; т. IV, с. 386. 29 Th. Ribot, "La philosophie de Schopenhauer", Paris, 1874, s. 153. 30 Т. IV, с. 579; т. I, с. 279. 31 Цит. соч., с. 169, 176. 32 Oscar Damm, "Schopenhauers Ethik im Verhaltnis zu Erkenntnislehre und Metaphysik", Annaberg, 1898, ss. 29, 39 33 Т. III, с. 643, 61, 60, 117, 642; т. II, с. 613. 34 Т. IV, с. 108, 49, 55, 66, 63, 64, 45-46; т. I, с. 128; т. II, с. 326. 35 Ср. определение характера у Гартмана: "Der Charakter ist der Reactionsmodus (des Individuums) auf besondere Classe von Motiwen, oder, was dasselbe sagt, die Zusammenfassung der Erregungsfahigkeiten jeder besonderen Classe von Begehrungen" ("Philosophie des Unbewussten", 7 Auflage, s. 226). 36 Т. IV, с. 65, 66, 68, 70-72, 74, 103, 105; т. III, с. 408, 60; т. I, с. 298; т. II, с. 327. 37 Т. IV, с. 105, 175, 106, 176, 96, 108 и сл., 177; т. II, с. 328; т. III, с. 61, 69, 112, 634-635, 637. 38 Т. I, с. 303, 540; т. III, с. 409; т. IV, с. 128-131, 137, 139, 148, 147, 146, 153, 154, 404. 39 Т. IV, с. 160, 158, 142, 143; т. I, с. 542. 40 О. с., с. 5 (ср. с. 12). 41 Т. II, с. 600-601, 614, 625; т. I, с. 342, 364, 367, 381, 370, 389, 387; т. IV, с. 248, 249, 252255; т. III, с. 627, 633, 634. 42 Т. I, с. 389, 335, 329, 330, 390; т. IV, с. 203, 204; Т. III, с. 362, 369. 43 Т. IV, с. 202; т. I, с. 393-413. 44 Т. IV, с. 205, 206, 218. 45 Т. I, с. 345-351; т. IV, с. 209, т. III, с. 653. 46 Т. II, с. 618; т. I, с. 352-354, 357; т. IV, с. 210, 211, 420, 419. 47 Т. IV, с. 209; т. I, с. 259, 258. 48 Т. III, с. 654, 655; т. IV, с. 211, 351, 352. 49 Т. I, с. 34?-345, 261, 355, 357, 358; т. IV, с. 192-194, 190, 426; т. III, с. 427, 58-59, 621-623, 342; т. II, с. 618. 50 Т. IV, с. 194, 420, 421, 548, 400; т. I, с. 363, 356; т. III, с. 657. 51 Т. IV, с. 209, 217, 221; т. I, с. 384-386, 387-389. 52 Т. II, с. 670; т. III, с. 21, 712. 53 Т. II, с. 475. 54 См. "Артур Шопенгауэр", пер. под ред. Преображенского, изд. "Моск. Псих. Общ.", с. 517.

http://anthropology.ru/
А. Шопенгауэр: жизнь философа и философия жизни А.В. Перцев

1

Начнем с двух цитат. Первая - из письма Л.Н. Толстого к А.А. Фету от 30 августа 1869 года:
"Знаете-ли, что было для меня настоящее лето? - Непрестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения, и читал, и читаю (прочел и Канта). И, верно, ни один студент в свой курс не учился так много и столь много не узнал, как я в нынешнее лето. Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр - гениальнейший из людей. Вы говорите, что он так себе, кое-что писал о философских предметах. Как кое-что? Это весь мир в невероятно-ясном и красивом отражении. Я начал переводить его. Не возьметесь ли и вы за перевод его? Мы бы издали его вместе. Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться его имя неизвестным? Объяснение только одно - то самое, которое он так часто повторяет, - "что кроме идиотов на свете почти никого нет".
Стало быть, читать Шопенгауэра необходимо.
Вторая цитата - из самого Шопенгауэра: "Люди, которые, вместо того, чтобы изучать мысли философа, стараются ознакомиться с его биографией, походят на тех, которые, вместо того, чтобы заниматься картиной, стали бы заниматься рамкой картины, оценивая достоинства резьбы и стоимость ее позолоты. Но это еще - с полбеды; а вот беда, когда биографы начнут копаться в вашей частной жизни и вылавливать в ней разные мелочи, не имеющие ни малейшего отношения к научной деятельности человека".
Итак, читать Шопенгауэра необходимо. Но стоит ли тратить время на изучение его биографии? И действительно: насколько прилично и полезно копаться в частной жизни "гениальнейшего из людей"?
Кажется, в последние восемьдесят лет российские историки философии были солидарны с точкой зрения Шопенгауэра. Во всяком случае, в его частную жизнь они особенно не вникали. Более академичные авторы сразу принимались за анализ философии, едва сказав пару слов о биографии. Менее академичные занимались, по удачному выражению В.В. Харитонова, "классовым психоанализом" - выясняли, какие позывы, определяемые социальным происхождением мыслителя, но им самим не осознаваемые, на самом деле выражаются в его философии.
Другое дело - западные историки философии. У них сегодня считается просто дурным тоном не обсудить тончайших эротических переживаний мыслителя в детском возрасте, не проникнуть с помощью психоанализа в его взаимоотношения с родителями, с семьей, со всем жизненным окружением. Увлечение это порой заводит столь далеко, что "взрослый", сознательный компонент в творчестве философа, его способность "воспарять над суетой", отрешаться от житейских дрязг вообще отходит на задний план. В результате все тонкости его метафизической доктрины напрямую выводятся из чего угодно, кроме свободной активности разума мыслителя.
Как бы то ни было, ясно одно: у каждой философии должно быть свое, неповторимое человеческое лицо. Она, философия, создается человеком, индивидуальность которого выражается в ней ничуть не меньше, чем общий уровень современной ему науки, культуры, промышленности, чем накал политических и интеллектуальных битв. Все, что влияет на философию, влияет на нее только через глубоко личные, индивидуальные, интимные переживания ее создателя: это должно быть пережито, обдумано, прочувствовано им на свой неповторимый лад. Такой индивидуальный способ переживать мир формируется с детства. То же самое играющее дитя, повзрослев, говорит о себе в своей философии. Вот почему знать о жизни великих философов просто необходимо.

2

Публикации дореволюционных российских и зарубежных историков философии позволяют воссоздать биографию Артура Шопенгауэра в достаточно полном виде, не укладывая ее на прокрустово ложе фрейдистских схем. Его предки были знатными гражданами вольного ганзейского города Данцига. Прадед по отцовской линии, Андрей Шопенгауэр, будучи одним из самых зажиточных и уважаемых граждан этого города, имел честь принимать у себя в доме Петра I и его супругу Екатерину во время их путешествия по Германии. Отец философа, Генрих-Флорис Шопенгауэр, унаследовал большую часть семейного состояния и значительно приумножил его благодаря способностям к коммерции. Он был верен традициям старинной ганзейской республики, ее представлениям о справедливости и свободе. Когда в 1793 году, вследствие второго раздела Речи Посполитой, Данциг был присоединен к Пруссии, отец Артура демонстративно ликвидировал в течение суток все свои торговые дела в городе - естественно, понеся финансовые потери из-за срочности - и переселился в ганзейскую же республику Гамбург, сохранявшую независимость.

Генрих-Флорис Шопенгауэр был очень образованным человеком и ценителем европейской культуры. Он часто ездил по торговым делам в Англию, во Францию и хорошо познакомился с литературой этих стран. Его любимым писателем стал Вольтер. Англия же настолько завоевала его сердце своими демократическими традициями, что он некоторое время собирался переселиться туда. Хотя переселения не случилось, Генрих-Флорис устроил свой дом на английский манер, сам ежедневно прочитывал "Таймс" от первой до последней страницы и приучил к этому с детства сына. Философ остался верен этой привычке всю жизнь. Даже имя сына - Артур - отец специально выбрал так, чтобы оно не было исключительно немецким, а произносилось совершенно одинаково и на немецком, и на английском, и на французских языках.
Внешностью и характером Артур Шопенгауэр пошел в отца. Тот был среднего роста, коренастый, широколицый, по натуре - вспыльчивый и упрямый. Мать Артура, АннаГенриетта, по характеру была полной противоположностью отцу. Генрих-Флорис женился на ней, восемьнадцатилетней, в тридцать восемь лет. Анна-Генриетта не делала тайны из того, что она выходит замуж по расчету, надеясь таким образом вырваться из родительского дома и повидать свет. Это была миниатюрная, грациозная, голубоглазая, светлорусая девушка. Она получила скудное домашнее образование (впрочем, иных возможностей не было даже у девушек из высшего общества), но компенсировала недостаток знаний живостью ума и обаянием, а также чтением книг из великолепной библиотеки мужа. Юная жена коммерсанта страстно желала жизни светской, общения с творческими людьми, поскольку сама хотела стать писательницей.
Родился Артур Шопенгауэр 22 февраля 1788 года в Данциге, спустя несколько дней после возвращения родителей из трудного путешествия по Европе. Маршрут долгого свадебного путешествия был таков: Берлин, Ганновер, Франкфурт-на-Майне, Бельгия, Париж, Англия. Отец выбрал его намеренно: он хотел, чтобы его первенец родился в Англии и обрел тем самым право на английское гражданство. К сожалению или к счастью, но затея не удалась. Вообще говоря, тяга к странствиям была необычайно сильной в этой семье. Она постоянно путешествовала, оставаясь по нескольку месяцев, а то и лет, в различных городах и странах. Из-за такой кочевой жизни Артур получил весьма необычное образование. Девятилетним мальчиком отец увез его во Францию и оставил в Гавре на два года в семье хорошего знакомого. Артур вместе с его сыном обучался у лучших учителей города. Генрих-Флорис сделал это специально для того, чтобы сын "офранцузился" - изучил язык и перенял некоторую легкость французского характера: отец остро ненавидел немецкого филистера с его постоянной убийственной серьезностью. По возвращении на родину Артур обнаружил, что почти забыл немецкий язык.
В одиннадцать лет будущий философ был отдан в частную гимназию Рунге, где обучались сыновья самых знатных граждан, готовясь к занятиям коммерцией. Отец хотел сделать из старшего сына купца, а потому очень расстроился, обнаружив, что его душа не лежит к торговле. Артур неоднократно просил перевести его в другую гимназию, где изучались основы отвлеченных наук. Чтобы развеять его тоску, родители взяли мальчика в очередное путешествие - в 1803 году семья отправилась в Бельгию, затем - в Англию, где прожила почти полгода. Здесь Артур учился в Уимблдоне, неподалеку от Лондона. В школе, наряду с общеобразовательными предметами, он осваивал игру на флейте, пение, рисование, верховую езду, фехтование и танцы. И все равно в письмах родителям из школы он жаловался на скуку и отсутствие развлечений. Родители убеждали его в том, что программа школы необычайно интересна, и советовали совершенствоваться в английском языке.
После долгих странствий по Европе Шопенгауэры осели в Гамбурге. Здесь в январе 1805 года Артур по желанию отца начал работать в конторе торговой компании. Но весной того же года случилась трагедия, перевернувшая жизнь семьи. Отец погиб при загадочных обстоятельствах: упал из окна чердака в канал и утонул. Смерть вызвала много пересудов в городе. Одни считали это самоубийством: старый ГенрихФлорис в последние годы стал быстро глохнуть, отчего сделался еще более раздражительным и способным на самые безрассудные поступки. Другие вспоминали, что в роду Шопенгауэров были довольно часты случаи безумия, что мать и старший брат покойного сошли с ума, и намекали, что тот бросился в воду тоже в припадке сумасшествия. Третьи говорили о несчастном случае. Смерть отца была для Артура тяжким ударом. Отнюдь не склонный с н, далекий от чувствительности и сентиментальности по натуре своей, до глубокой старости говорил об отце с удивительной теплотой и посвятил ему свой главный труд "Мир как воля и представление": "....Тем, что силы, дарованные мне природою, я могу развить и употребить на то, к чему они были предназначены; тем, что, последовав прирожденному влечению, я мог без помехи работать в то время, когда мне никто не оказывал содействия - всем этим я обязан тебе, мой отец: твоей деятельности, твоему уму, твоей бережливости и заботливости о будущем... Да сделает моя благодарность то единственное, что в состоянии сделать для тебя я, которого ты создал: да разнесется имя твое так далеко, как только в состоянии будет разнестись мое имя".

После смерти мужа Анна-Генриетта почувствовала, что может, наконец, вести тот образ жизни, к которому стремилась всю жизнь. Она бросила купеческий Гамбург и с восьмилетней дочерью отправилась в Ваймар. Обаяние и талант общения позволили ей в краткое время познакомиться и подружиться со всеми знаменитыми ваймарскими служителями муз. В ее доме, поставленном на широкую ногу, по два раза в неделю собирались Гете, Виланд, Гримм, братья Шлегели. Она даже добилась расположения ваймарского двора и пользовались дружбой герцога Карла-Августа и его супруги, герцогов Саксен-Кобургских, наследного принца Мекленбург-Шверинского. Несколько лет спустя она сама решилась выступить на литературном поприще - и не без успеха.
Сын же Артур некоторое время после смерти отца из уважения к его памяти продолжал ненавистную ему работу в торговой конторе, хотя и почитывал тайно, обложившись конторскими гроссбухами, книгу Галля о френологии или что-нибудь подобное. Но однажды Фернов, друг семьи Шопенгауэров, живший в Ваймаре, показал матери Артура его письмо, где тот жаловался на свои мучения. Мать позволила ему бросить коммерцию и поступать в университет. Получив это письмо, Артур заплакал от радости. Готовиться к поступлению он приехал в Ваймар, но мать решила, что девятнадцатилетний юноша будет жить отдельно.
Ее послание по этому поводу одинаково красноречиво говорит и о характере сына, и о литературных способностях матери:
"Для моего счастья необходимо знать, что ты счастлив; но мы можем оба быть счастливыми, и живя врозь. Я не раз говорила тебе, что с тобой очень трудно жить, и чем больше я в тебя всматриваюсь, тем эта трудность становится для меня очевиднее. Не скрою от тебя того, что пока ты останешься таким, каким ты есть, я готова решиться скорее на всякую иную жертву, чем на эту. Я не отрицаю твоих хороших качеств; меня отдаляют от тебя не твои внутренние качества, а твои внешние манеры, твои привычки, взгляды и суждения; словом, я не могу сойтись с тобою ни в чем, что касается внешнего мира. На меня производят также поистине подавляющее действие твое вечное недовольство, твои вечные жалобы на то, что неизбежно, твой мрачный вид, твои странные суждения, высказываемые тобою точно изречения оракула; все это гнетет меня, но нимало не убеждает. Твои бесконечные споры, твои вечные жалобы на глупость мира и на ничтожество человека мешают мне спать по ночам и давят меня точно кошмар".
Два года напряженного труда было отдано подготовке к университету, занятиям с лучшими ваймарскими преподавателями - образование, наконец, приобрело систематичность и завершенность. В двадцать один год Шопенгауэр поступил в славившийся тогда Геттингенский университет, где вначале записался на медицинский факультет, а затем перешел на философский. Здесь, в Геттингене, Шопенгауэр прожил с 1809 по 1811 год, сторонясь шумного студенческого общества и усердно штудируя Платона и Канта. Он был нелюдим по натуре, и круг его знакомых составляли всего несколько человек, лишь один из которых добился впоследствии известности: американец Астор, ставший мультимиллионером. Зато в доме матери Артур познакомился с Гете, который весьма благосклонно отнесся к юноше. Тот ответил на это страстным обожанием и благоговением, называя Гете величайшим человеком германского народа - вопреки своей традиционной иронии и скепсису.
В 1811 году, в двадцать три года Шопенгауэр переселился из Ваймара в Берлин. Его привлекла слава Фихте, гремевшая в то время. Но у молодого философа к этому моменту уже сложился вполне самостоятельный замысел капитального труда о Воле. Вблизи Фихте отнюдь не показался Шопенгауэру гением. Он прилежно ходил на лекции, хотя находил в них склонность к софистике, спорил с мэтром на коллоквиумах и все больше разочаровывался в нем. В конце концов, Фихте был ядовито высмеян им, и подвергнут презрению. Шопенгауэр замыслил масштабное философское полотно: его онтология должна была представить весь мир. Потому, наряду с философией, он штудировал естественные науки - физику, химию, астрономию, геологию, физиологию, анатомию, зоологию. Кроме того, он изучал классические языки, слушал лекции Шляйермахера по истории средневековой философии, читал скандинавскую поэзию и, наконец, наслаждался произведениями Монтеня и Рабле, созвучными его ироническому складу ума.
В 24 года университет г. Йена, куда Шопенгауэр прислал свою диссертацию, заочно провозгласил его доктором философии. Зимой Артур приехал к матери, и здесь несходство их характеров привело к значительному охлаждению меж ними, а затем - к разрыву. Мать по-прежнему держала сына на дистанции: "Я полагаю, что ты найдешь для нас обоих полезным, если взаимные отношения наши установятся так, чтобы обоюдная наша независимость не подверглась ущербу и чтобы я в частности сохранила непринужденное, мирное и независимое спокойствие, которое вносит в мою жизнь отраду. Итак, Артур, устраивай свое существование так, как будто бы меня здесь вовсе не было, за исключением того, что между часом и тремя ты ежедневно будешь приходить ко мне обедать. Вечера каждый из нас будет проводить как вздумается, кроме двух часов в неделю, когда у меня собирается общество: в эти вечера, само собой разумеется, ты будешь приходить, проводить время с гостями, и, если захочешь, оставайся хоть целый вечер и ужинай; в остальные дни недели ужинать и чай пить ты будешь у себя дома. Так оно будет лучше, милый Артур, для нас обоих: этим способом мы сохраним теперешние наши взаимные отношения... Ты окажешься единственным совсем молодым человеком в нашем обществе; но интерес находиться в одной среде с Гете вознаградит тебя, нужно полагать, за веселие, которого ты, быть может, у меня не найдешь... ".

Угрюмый юноша, в свою очередь, очень скептически смотрел на материнский салон, не без основания усматривая в нем способ выбрасывания на ветер унаследованных от отца денег, а еще более скептически - на литературные опыты матери. Биографы Шопенгауэра описывают стычку матери и сына по этому поводу. В 1813 году Шопенгауэр издал за свой счет первый философский труд "О четверояком корне закона достаточного основания". Его восторженно оценили некоторые профессора, но продать не удалось - в той военно-политической ситуации, которая сложилась тогда в Германии, тема книги показалась публике не самой актуальной. Шопенгауэр понес значительные убытки, но тем трепетнее относился к своему первому детищу. Когда он преподнес один экземпляр книги своей матери, та, прочитав заглавие, имела неосторожность пошутить: "О, да тут что-то про корешки! Видать, фармацевтическая книга! " Выведенный из себя насмешкой Артур заявил, что его сочинения будут изучать и тогда, когда о беллетристических опытах Анны Шопенгауэр мир давно позабудет.
Эта оценка соответствовала общему представлению Шопенгауэра о женщинах. С тех пор, как он неудачно ухаживал за известной актрисой Ягеман, на которой был готов жениться, отношения со слабым полом у него принципиально не складывались. Как всякий философ, он легко нашел этому теоретическое обоснование. Женщина, по его мнению, обладает умственной близорукостью. Она способна различать только близкие предметы и цели, но заглянуть в будущее и в прошлое неспособна. Видимость вещей она принимает за суть дела. Зато близорукость позволяет ей больше мужчины наслаждаться радостями сегодняшнего дня, быть жизнерадостной и расточительной.
О женщине Шопенгауэр пишет так: "Она инстинктивно лукава, но вместе с тем, по неразумению и малой сообразительности, вздорна, капризна, тщеславна, падка на блеск, пышность и мишуру; в отношениях друг к другу она проявляет большую принужденность, скрытность и враждебность, чем мужчины в отношениях между собою. Женщинам чуждо истинное призвание к музыке, поэзии и вообще к искусству; даже наиболее блестящие представительницы женского пола никогда не создавали чеголибо действительно великого и самобытного в художественной области; еще менее способны они удивить мир ученым творением с непреходящими достоинствами. Объясняется это тем, что женщина всегда и во всем обречена только на опосредственное господство через того мужчину, которым одним она владеет непосредственно... Женщины во всех отношениях - второй, ниже мужчин стоящий слабый пол... По самой природе своей женщины несомненно обречены на повиновение; видно это уже из того,, что любая из них - стоит ей попасть в независимое положение - добровольно отдается под опеку любовника или духовника, лишь бы только какойнибудь мужчина властвовал над нею".
Окончательным "мизогином", как называли в те времена женоненавистников, Шопенгауэра сделала некая швея Каролина Маркет, знакомая его берлинской квартирной хозяйки во время его кратковременного профессорства. В августе 1821 года она привлекла автора "Мира как воли и представления" к суду за оскорбление словом и действием. Письменный ответ Шопенгауэра на жалобу обвинительницы выглядит так:
"Возводимое на меня обвинение представляет чудовищное сплетение лжи с истиною... Я месяцев шестнадцать занимаю у вдовы Беккер меблированную квартиру, состоящую из кабинета и спальни; к спальне примыкает маленькая каморка, которою я сначала пользовался, но потом , за ненадобностью, уступил хозяйке. Последние пять месяцев каморку эту занимала теперешняя моя обвинительница. Передняя же при квартире всегда состояла исключительно в пользовании моем и другого жильца, и кроме нас двоих и наших случайных гостей в переднюю никому не следовало показываться... Но недели за две до двенадцатого августа я, вернувшись домой, застал в передней трех незнакомок; по многим причинам это мне не понравилось и я, позвав хозяйку, спросил ее, позволила ли она госпоже Маркет сидеть в моей передней? Она ответила мне, что нет, что Маркет вообще из своей каморки в другие комнаты не заходит и что вообще Маркет в моей передней нечего делать... Двенадцатого августа, придя домой, я опять застал в передней трех женщин. Узнав, что хозяйки нет дома, я сам приказал им выйти вон. Две из них повиновались беспрекословно, обвинительница же этого не сделала, заявив, что она - приличная особа. Подтвердив госпоже Маркет приказание удалиться, я вошел в свои комнаты. Пробыв там некоторое время, я, собираясь снова выходить из дому, опять вышел в переднюю со шляпой на голове и с палкой в руке. Увидев, что госпожа Маркет все еще находится в передней, я повторил ей приглашение удалиться; но она упорно желала оставаться в передней; тогда я пригрозил вышвырнуть ее вон, а так как она стояла на своем, то я и на самом деле вышвырнул ее за дверь. Она подняла крик, грозила мне судом и требовала свои вещи, которые я ей выбросил; но тут, под тем предлогом, что в передней осталась какая-то незамеченная мною тряпка ее, она снова вторглась в мои комнаты; я опять ее вытолкал, хотя она этому противилась изо всех сил и громко кричала, желая привлечь жильцов. Когда я ее вторично выпроваживал, она упала, по всей вероятности, умышленно; но уверения ее, будто я сорвал с нее чепец и топтал его ногами - чистейшая ложь: подобная дикая расправа не вяжется ни с моим характером, ни с моим общественным положением и воспитанием; удалив Маркет за дверь, я ее больше не трогал, а только послал ей вдогонку крепкое слово. В этом, я, конечно, провинился и подлежу за то наказанию; во всем же остальном я пользовался лишь неоспоримым правом охраны моего жилища от нахальных посягательств. Если у нее очутились ссадины и синяки, то я позволяю себе усомниться в том, чтобы они были получены при данном столкновении; но даже и в последнем случае она должна винить сама себя: таким незначительным повреждениям рискует подвергнуться всякий, кто держит в осаде чужие двери... ".

В первой инстанции дело выиграл Шопенгауэр. Но оно тянулось еще пять лет, кончившись тем, что Шопенгауэр должен был выплачивать Маркет пожизненную пенсию по 60 талеров в год. Это продолжалось двадцать лет. В 1846 году философ получил свидетельство о смерти, на котором начертал по латыни "Obit anus, abit onus" ("Отошла старуха, свалилось бремя").

3

Кто из мыслителей оказал решающее воздействие на формирование философии А. Шопенгауэра? Представляется, что более всего на нее повлияли Кант, Гегель и Будда.
Кант разрушил представления наивного реализма, полагавшего, что, во-первых, есть объективно существующие вещи, во-вторых - они имеют свойства, в-третьих - эти свойства достаточно точно и адекватно отпечатываются в человеческом сознании, в четвертых - сознание это выполняет роль зеркала, послушно отражающего то, что ему будет показано, но ничего не добавляющего от себя.
Кант предложил и обосновал иную картину. Есть, во-первых, вещи сами по себе. Но каковы они, мы никогда не знаем и не узнаем. Мы можем знать лишь одно: нечто воздействует на нас, вызывая ощущения. Каково это "нечто", навсегда останется неведомым: "заглянуть" за ощущения мы не можем. Мы способны лишь строить догадки о том, что их вызывает. Но человеку разумному понятно: то вызывает ощущения, на сами ощущения непохоже.
Во-вторых, ощущения поступают к нам извне по пяти каналам: обоняние, осязание, зрение, вкус, слух. И все эти пять потоков каким-то образом сливаются в один, который представляется нам единым миром. Точнее, они не сливаются сами, поскольку разнородны: в нас есть что-то такое, что активно соединяет внешние ощущения пяти видов в единый комплекс, именуемый предметом. Кроме того, есть еще и поток разнообразных внутренних ощущений, которые что-то в нас соединяет в единое "самочувствие".
Стало быть, психику человека нельзя сравнивать с зеркалом (ведь в нем отражались бы только различные потоки ощущений, а не предметы). Ее, используя сегодняшний образ, лучше сравнить со сложно запрограммированным компьютером.
Две первые из его программ - "априорные формы чувственности" - заняты первичной обработкой ощущений. Пять внешних ощущений соединяются программой под названием "пространство" - в результате получаются отдельные предметы. Эти предметы "лепит" сам человек - помимо своей воли, наивно полагая, что они слеплены самой природой.
Внутренние ощущения соединяются программой под названием "время" - в результате возникает то, что называется человеческим Я.
Далее в действие вступает вторая программа компьютера, именуемая рассудком. Из отдельных предметов рассудок собирает так называемые научные картины мира (их много, поскольку каждая наука имеет свою). Рассудок оперирует категориями, которые представляют собой запрограммированные формы человеческого мышления: "единство", "множественность", "всеобщность", "реальность", "отрицание", "ограничение", "субстанциональность" и "присущность", "причинность", "взаимодействие", "возможность", "существование", "необходимость" и "случайность". Категории эти, стало быть, не отражают чего-то в объективном мире, а являются формами устройства человеческого рассудка, второй программой "компьютера". В этих категориях мыслит любой человек, только называются они на разных языках различными словами. Категория - одна, а понятий, выражающих ее на разных языках - много.
Окончательный итог работы второй программы - те упорядоченные знания о предметах, которые складываются в единую "картину мира" в каждой из естественных наук. Говоря о "мире науки", мы подразумеваем вовсе не объективный мир в целом, состоящий из вещей самих по себе. Каким мог бы быть этот мир, что объединяло бы его в некое единство, мы не знаем и никогда не узнаем. А вот "мир" каждой науки составляется рассудком из предметов, активно построенных первой "программой" - априорными формами чувственности. Мы по собственному усмотрению устанавливаем себе масштаб рассмотрения. Если, к примеру, мы принимаем за предельное рассматриваемое целое частицу или кварк, то получаем физику и ее "мир". Если мы принимаем за такое целое молекулу, то получаем химию и ее "мир". Если принимаем за целое организм, то получаем биологию и ее "мир".
Таким образом, наш ум благодаря вложенной в него неведомым программистом априорной программе, именуемой рассудком, сам строит "миры", используя категории. Он сам обнаруживает законы этих "миров", сам устанавливает в нем связи и законы.

У компьютера, однако, есть и третья "программа". Она "включается" всегда, а потому человек просто не может не размышлять о том, что представляет собой мир в целом, что представляет собой душа (или, выражаясь сегодняшним языком, сознание) и, наконец, что представляет собой Бог (представление о Боге, как известно, есть даже у атеиста). В результате работы этой третьей программы, именуемой чистым разумом, получаются представления теологии и метафизики, т.е. умозрительной философии.
Беда, однако, заключается в том, что эта программа чересчур несовершенна. А потому, размышляя о мире в целом, о Боге и о душе, человек впадает в неразрешимые противоречия. Он получает взаимоисключающие положения, из которых каждое верно, но которые совершенно несовместимы. К примеру: "Все сложное в мире состоит из простого, и вообще есть только простое и то, что из него сложено" - "Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и вообще нет ничего простого". На протяжении тысячелетий человечество не пришло к единому представлению ни о мире в целом, ни о Боге, ни о душе. Это может свидетельствовать только о слабости программы, именуемой "чистый разум".
Значит, научно размышлять на эти три темы (иногда Кант добавляет к ним и четвертую - тему свободы) невозможно. Правда, никакая сила заставит каждого из человека размышлять на эти темы. Свои ответы на вопросы о том, что такое мир, что такое душа, есть ли Бог и в чем состоит свобода, есть у любой бабушки на завалинке. Но эти ответы не имеют ничего общего с наукой. Видимо, они зачем-то нужны человеку, раз уж такая "компьютерная программа" заложена в его психику. Скорее всего, эти противоречивые размышления нужны человеку для обретения психологического равновесия.
Но настоящий ученый должен довольствоваться только тем, что дают ему априорные формы чувственности и рассудок. Сказав хотя бы слово о Боге, мире в целом, душе и свободе, он покинул бы научные пределы. Поэтому, чтобы оставаться ученым, он должен отвечать: "Мы не знаем этого и никогда не узнаем научно".
А. Шопенгауэр принимает общий подход И. Канта: нет никакого объективно, от века данного мира вещей самих по себе. "Миры", известные наукам, строятся чем-то таким, что присутствует в человеке и творит в нем. Но кто же заложил в его психику "компьютерные программы"? Кто был этим неведомым программистом? Кто заставил человека соединять разрозненные представления в предметы, в научные картины мира, в противоречивые учения о мире в целом, Боге, душе и свободе?
Кант запретил отвечать на этот вопрос: мы не знаем и никогда не узнаем этого научно. Но парадокс заключался в том, что даже такой ответ был научным ответом. Он был суждением о душе, а всякие суждения о душе в науке должны быть запрещены. Запрет же, нарушенный самим запретителем, утрачивает силу.
И Шопенгауэр преодолевает кантовский запрет заниматься философией - ведь сам Кант явочным порядком занимается ей! Суждение "Мир в целом непознаваем" - это тоже суждение о мире в целом, то есть суждение философское! Суждение "Бог непознаваем" - это тоже суждение о Боге. Так же обстоит дело с суждениями о душе и о свободе, которые Кант объявил непознаваемыми вещами-в-себе. Все это - суждения, которые, по Канту, в науке запрещены. Значит, они ненаучны!
Главным аргументом Канта против философии является противоречивость суждений, которые получаются, когда в действие вступает третья программа - разум. Но ведь сам Кант признает, что какая-то непреодолимая сила заставляет человека философствовать, впадая в противоречия. Так, может быть, "программирует" человеческое познание такая сила, которая сама раздирается противоречиями? Двадцать пять веков философствования, несмотря на все противоречия - ведь это что-нибудь да значит! Видимо, сила, заставляющая человечество философствовать, обладает достаточной мощью, если она достигла такого результата?
Гегель попытался ответить на поставленный Кантом вопрос: почему люди философствуют, несмотря на то, что впадают при этом в противоречия, несмотря на то, что за двадцать пять веков они так и не достигли однозначных результатов при решении философских вопросов о мире в целом, Боге, душе и свободе. Гегелевский ответ сводился к следующему. Существует Божественный Философский Разум, который спорит сам с собой. Но спорит он в соответствии с четко установленной для себя самого логикой. Вначале он выдвигает тезис, затем - возражение против него (антитезис), а потом находит компромисс, примиряя тезис и антитезис в синтезе. Обретенный синтез снова превращается в тезис, для него находится антитезис, они снова примиряются в синтезе - и так далее. Божественная Мысль при таком мышлении вовсе не топчется на месте. Она становится все богаче и богаче, возвращаясь, казалось бы, к тому же самому, но - на новом уровне. Происходит развитие по спирали - каждый виток повторяет предыдущий, но на более высоком уровне. Таким образом, происходит прогресс в философии.

Божественный Разум, мыслимый Гегелем как бесконечный дух, открывает каждое из своих основополагающих понятий одному из философов - "конечных духов". Потому и возникает ложное впечатление, будто философы спорят между собой. На самом же деле один воплощает в своем учении тезис, второй - антитезис, третий - синтез. Спираль человеческого философского мышления повторяет спираль божественного философского мышления. Стало быть, человеческая философия прогрессирует тоже, пока в лице Гегеля не достигнет того же конечного результата, к которому пришел Бог.
Итак, через человечество, сквозь него, его устами философствует могущественная космическая сила, которая стремится к разумному примирению противоречий. Главные черты этой силы - стремление к разумности и свободе, к примирению противоречий и к прогрессу. Больше того. Эта космическая сила - Мировой Разум - сотворила не только человека, но и всю природу, вложив в нее стремление к разумному порядку и свободе.
Не секрет, что портрет Мирового Разума был во многом списан Гегелем с Наполеона Бонапарта: однажды увидев его, Гегель назвал Наполеона воплощением мирового духа в конкретном месте и в конкретное время. Именно Наполеон осуществил вековую мечту немецких интеллектуалов, вдохновлявшихся в молодости чистыми идеалами французской революции, еще не омраченными террором: в 1806 году он объединил 36 германских княжеств под своим протекторатом в Рейнский Союз. Мировой Дух, воплотившись в Наполеоне, начал, наконец, объединять немцев в нацию, делать из них исторический народ! Как тут не смотреть в будущее с оптимизмом?
Именно оптимизма-то у Шопенгауэра никогда и не было. Он никогда не поверил бы в то, что историей и природой руководит какая-то космическая разумная сила, примиряющая противоречия и обеспечивающая развитие - пусть даже и по спирали, а не по восходящей прямой. Гегель, возможно, и слышал в себе голос примиряющего Разума. Но Шопенгауэр, как и его предки, слышал в себе иной голос - голос упрямой силы, велящей идти на конфликты и настаивать на своем. Эта сила с великим трудом сдерживалась рамками приличий, но иногда, как в случае с Каролиной Маркет, она выплескивалась наружу в гневе и несла на своей могучей волне, сметая все плотины и преграды разума.
Почувствовав эту могущественную силу в себе, Шопенгауэр стал целенаправленно искать ее вокруг, в сотворенном ею мире. История предстала ему отнюдь не в виде разумного прогресса, который приведет в тенденции к единому человечеству как семье народов, способных договариваться между собой и примиряться в высшем синтезе. Так мог представлять себе историю либо наивный оптимист, либо коварный обманщик.
История - это череда кровавых и абсолютно бессмысленных деяний. Это - непрерывное противоборство народов, каждый из которых, в свою очередь, раздираем внутренними распрями. Больше того: конфликтующие партии тоже раздираются внутренними противоречиями, столкновениями составляющих их людей. И даже это - еще не все. Каждого из этих отдельных людей непрерывно терзают противоборствующие в нем силы.
Люди, каждый из которых непрерывно воюет против всех и против себя самого - вовсе не исключение. Жестокая борьба за выживание идет в мире живого. Вернее, впрочем, будет сказать, что какая-то могущественная, раздирающая сама себя сила создает весь мир живого, наглядно разворачивая себя в нем. Эта сила, которую можно было бы назвать Мировой Жизнью, творит себя с изобилием - потому что знает, что будет питаться самой собою. Потому что живое питается только живым - или тем, что когда-то было живо. Но та же непримиримая борьба идет и в сфере неживого. Одно небесное тело притягивает к себе другое, чтобы увеличить свою массу, а тем самым - и мощь для дальнейшего притяжения. Язык химии - это тоже язык борьбы... А потому Шопенгауэр предпочитает называть великую силу, пронизывающую весь созданный ею космос, не Мировой Жизнью, а всемирной Волей. Власть ее распространяется и на живое, и на неживое.
Единая, всемирная Воля Шопенгауэра - это его ответ на Мировой Разум Гегеля. Ненависть, испытываемая Шопенгауэром к нему, заставила ответить философской системой на философскую систему: иначе нельзя было спорить и опровергать. Правда, квант Мировой Воли, бившийся в Шопенгауэре, не позволил ему выстроить свою систему с такой же хладнокровной последовательностью. Но его Мировая Воля так же прослежена и в онтологии, и в гносеологии, и в этике и в эстетике: она противопоставлена гегелевскому Мировому Разуму на всех философских фронтах.
Отчаянная, бессмысленная борьба - повсюду в природе и повсюду в истории. Толькотолько наметившуюся здесь гармонию разума взрывает дикая и неуправляемая сила, несущая с собой кровь и слезы. Прав был Шекспир, сказавший устами одного из героев "Макбета": "Жизнь есть история, поведанная дурнем. В ней много слов и страсти, а смысла нет".

Все кровавые исторические трагедии, все катастрофы и стихийные бедствия, все самые ничтожные кухонные свары - это Воля в действии. Она непрерывно гложет, терзает, мучает сама себя, ибо внутренне самопротиворечива и разорвана. Разные ее "части" объективируются в виде противоборствующих природных и социальных сил, и разные ее воплощения насмерть сражаются друг с другом - это и есть гераклитовский "агон", вселенская борьба всего со всем.
Теперь картина проясняется окончательно. Все "компьютерные программы" в человеческом сознании создает она, Воля. Больше того - она же, в конечном счете, создает и чувственные представления. Зачем? Затем, что воле постоянно нужно распалять саму себя, а потому создавать для себя заманчивые видения. Чтобы Воля ринулась в сражение с самой собою, ей нужна разжигающая ее картина мира. Эту-то картину и создают для нее из чувственных представлений "программы" человеческого разума. Все это создано самой Волей для самовозбуждения и не имеет ничего общего с каким-то объективным миром. Объективного мира просто не существует. Существует только Воля и порождаемые ей самой представления, иллюзии, картины, которыми она распаляет себя. Эти-то иллюзии мы и считаем наивно реальностью, страстно принимаясь за ее преобразование, покорение, обуздание.
Остановись Шопенгауэр на этом, его философское учение можно было бы рассматривать как подробнейшее развитие гераклитовского тезиса: "Война есть отец всему и всему начало". Но, в отличие от Гераклита, вполне заслуживающего звание родоначальника "философии жизни", Шопенгауэр сосредоточился на способах избавиться от власти Мировой Воли.
И в этом его наставником стал Будда.
Кровавая междоусобица Жизни была не просто представлена Шопенгауэром во всем ее многообразии, как факт. Она была оценена им - как несчастье и мука, от которых следует избавиться. Мир, подвластный Воле, превратился в колесо сансары. Шопенгауэру осталось искать европейский аналог нирваны.
Мир одержим Волей и несется неизвестно куда. В его движении нет никакой логики. Его нельзя предсказать. Нас может ждать завтра любая трагедия, любая катастрофа, если мы будем, безраздельно подвластные Воле, нестись вперед, очертя голову. Что же делать?
Есть первый путь, которым можно на время избавиться от терзаний и борений, порождаемых в нас Волей. Это - художественное творчество. Когда мы отдаемся экстазу творчества и нас несет его волна, квант Воли, бившийся в нас и мучивший нас, выплескивается наружу, воплощаясь в произведении искусства. Разумеется, творчество такого рода может быть только иррациональным - без всякого планирования, без программы, без "художественных принципов", и вообще - лучше всего не связанное со словом, в котором всегда таится сковывающий волю рационализм. Выплеснутая в чистом виде вовне Воля - это музыка. Но не продуманная и гармоничная, как у Баха, а неистовая и бурная, как у Вагнера. Художник, творя в экстазе, обретает небывалый покой. Но едва творчество прекращается, он опять начинает мучится от несовершенства произведения, недовольства им - это самопожирающая Воля вернулась в него. Спасти может только новый экстаз. Но творческие экстазы, увы, не могут быть непрерывными.
Этот путь избавления от Воли - временный. Но есть и второй, более эффективный: именно тот, который предлагает буддизм. Будда учил, что глупо убивать в себе Волю-Жизнь постом, примитивным аскетизмом, просто совершать самоубийство, наконец. Все это бессмысленно: череда перерождений продолжится, только ты будешь участвовать в ней в другом виде, ибо Воля всемирна. Выход один - научиться отрешаться от нее, избавляясь от плена потребностей, желаний, страстей, восходя при этом все выше и выше в медитации, где созерцанию открывается глубочайшая истина. Истина эта состоит в том, что Воля на самом деле, сама не сознавая этого, борется с собой, и борьба эта бессмысленна, так же как и вовлеченность в эту борьбу.
Воля постигает себя в отрешенном аскете - этаком европейском буддисте, который нашел правильный путь: надо присутствовать в этом мире, отсутствуя в нем. Надо взирать с великим спокойствием и с жалостью на борьбу тех, кто обуян страстями и потребностями. Надо пытаться помочь им освободиться от этих страстей, вырваться из их круговорота, где желаний тем больше, чем больше удовлетворяешь их.
Словом, надо воспарить высоко над миром и созерцать его жестокую суету! Надо смотреть на шторм в бурном море, чувствуя себя на надежном плоту, носимом по волнам.
Чтобы достичь такой отрешенности, Шопенгауэр уходил в горы. Он ощущал, как его тренированное сознание философа мучительно взбирается на недосягаемые ранее высоты медитации - именно тогда, когда его тренированное тело горновосходителя преодолевает горные кручи:

"Я все сильнее чувствовал невероятную усталость. Привалы мои становились все чаще и все дольше. Наконец, сделав пятьдесят шагов, я упал, изможденный... Я считаю, что такой вид с вершины необыкновенно много дает для расширения понятий... Все малые предметы исчезают, только большое сохраняет свой облик. Одно плавно переходит в другое, и видишь уже не множество маленьких отдельных предметов, а большую, пеструю, сверкающую картину... Вещи, которые там, внизу, представляются столь значительными, ради обладания которыми затрачивается столько усилий и строится столько планов, просто исчезают, когда стоишь здесь, наверху... ".
Не странно ли, что буддист-горновосходитель, бросающий отрешенные взоры на мир с высоты, был постоянно готов вступить в схватку, ответить на брошенный вызов? Даже на вызов ничтожной Каролины Маркет? Нет, не странно. Сам Будда оказал ученикам: "Я не воюю с миром, монахи. Это мир воюет со мной". Буддист не начинает войны, ибо не стремится ни к каким целям в этом мире, но достойно отвечает на вызов врага. Как знать, впрочем, не была ли вся философия Шопенгауэра попыткой смирить те дикие припадки гнева, один из которых обрушился на бедную швею?
Окончив осенью 1818 года главный труд своей жизни - "Мир как воля и представление" - Шопенгауэр претендует в Берлинском университете на звание приват-доцента. 23 марта 1820 года он читает обязательную пробную лекцию - "О четырех различных видах причин". Гегель, берлинская философская звезда первой величины, вначале благосклонно принявший тему, вдруг прерывает докладчика:
Но тут поднимается профессиональный медик Лихтенштейн, перебивает Гегеля и говорит:
Гегель с негодованием покидает аудиторию.
Лекция прерывается, не завершившись. Шопенгауэр не дочитал ее, хотя рассчитывал говорить целый час. Ему присваивается звание доцента. Он получает право включить свои лекции в расписание на семестр, причем выбрать не только темы, но и время. И в расписании на летний семестр 1820 года появляется строчка: "Вся философия в целом или учение о сущности мира и человеческого разума", господин доктор Шопенгауэр, шесть раз в неделю, с 4 до 5 часов". Прочитать, впрочем, удалось только одну лекцию на большой аудитории: преподавательские способности Шопенгауэра студентами были оценены невысоко. Но вплоть до зимнего семестра 1831-1832 года Шопенгауэр из принципа ставит в расписания свои лекции, не читая ни одной из них из-за отсутствия интереса у студентов, но когда его спрашивают, на какое время их поставить, гордо и дерзко отвечает: "Лучше всего на те же часы, когда читает свой главный курс господин профессор Гегель".
Мировая Воля продолжает свирепствовать и бушевать в мире, насылая на Берлин в 1831 году эпидемию холеры. Холера уносит великого Гегеля. Шопенгауэр уезжает от холеры во Франкфурт-на-Майне, чтобы прожить там почти безвыездно свыше четверти века, до самой смерти. Берлина он так и не полюбил. В этом городе провалилась и вторая попытка читать лекции в университете - публика просто не дозрела до них. В Александре Гумбольдте, одним из немногих, с кем можно было пообщаться, больше учености, чем действительного ума. Гегель, который изучал философии античных мудрецов не из первоисточников, а по пересказам! (Как, впрочем, и Фихте, и Шеллинг). И вообще - что говорить о городе, в котором земля носит фрау Маркет? О городе, который так его и не оценил.
Оставалось ждать признания.
И правда: в середине века интерес к философии Шопенгауэра стал резко возрастать. Настроение общества изменилось. Ушли в небытие иллюзии революций 1848 года, пропало тщетное стремление улучшить этот мир. Дом Шопенгауэра во Франкфурте становится Меккой для любителей иронично-язвительно отнестись к миру, которых с каждым годом становилось все больше и больше. В 1843 году Шопенгауэр переиздает для них первый том "Мира как воли и представления" и добавляет к нему второй, где все называется своими именами. Именно в последние годы жизни он на удивление легко находит издателей для своих произведений. Капитал, оставленный отцом, удваивается. Но Шопенгауэр продолжает жить в простоте, лишь к пятидесяти годам заведя себе собственную мебель - зачем? Лучшая комната его квартиры была занята великолепной библиотекой: читал Шопенгауэр медленно и знал, что успеет прочесть только лучшие из книг. Здесь, в кабинете, где он и умер, стоит настоящая индийская статуэтка Будды, покрытая позолотой. На письменном столе - бюст Канта, над диваном - портрет Гете, на других стенах - портреты Декарта и Шекспира.
За три дня до смерти, 18 сентября 1860 года, Шопенгауэр, едва ли не впервые в жизни заболевший (во время одной из постоянных своих прогулок он простудился и получил воспаление легких), сказал врачу Гвиннеру, своему страстному поклоннику, что умереть теперь, когда он задумал серьезно переделать и дополнить книгу своих афоризмов, было бы некстати. Затем добавил: "Если прежде я хотел долгой жизни, чтобы энергично бороться с моими врагами, то теперь я охотно прожил бы еще для того, чтобы хотя бы под старость насладиться столь долго заставившим ждать себя, но зато доносящимся теперь до меня отовсюду признанием моих научных заслуг". Потом, как настоящий буддист, совершенно серьезно добавил, что обратиться в ничто было бы настоящим благодеянием, ибо прожито было достойно. Однако надежды на обретение вечного покоя мало.

21 сентября Шопенгауэр сел на диван пить кофе. Доктор, вошедший несколько минут спустя, нашел его бездыханным. Паралич легких.
На простой надгробной плите по желанию мыслителя было написано только - "Артур Шопенгауэр". Когда врач Гвиннер спросил философа, где тот желает быть похороненным, Шопенгауэр ответил: "Это все равно. Потомки меня отыщут ...".
http://anthropology.ru/
Смерть как нравственный идеал в философии А. Шопенгауэра
Н.Н. Сотникова
Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995
Размышления о жизни и смерти одолевают человечество на протяжении всей мировой истории. В истории культуры эти размышления имели различную окрашенность, наиболее чётко выраженными полярными являются оптимистический и пессимистический взгляды в решении данной проблемы.
Одним из ярких пессимистов в постановке и решении проблемы жизни и смерти был Артур Шопенгауэр. Данная проблема ставится и осмысливается философом нетрадиционно: делается смещение акцента в сторону значимости и ценности не жизни, а смерти.
Социальное бытие и само человеческое существование помещаются Шопенгауэром в мир неподлинного бытия представлений, определяемого миром Воли - истинно сущим и самотождественным. Жизнь во временном потоке представляется цепью безотрадных страданий, сплошным рядом крупных и мелких невзгод, то есть жизнь всего лишь эпизод, нарушающий покой абсолютного бытия. Жизнь может и должна заканчиваться стремлением к подавлению воли к жизни, превращением в ничто. Только в единстве со смертью жизнь может реализоваться как целое. Небытие является основой для дальнейшего существования [1].
Смерть способна избавить человека от страданий повседневной жизни, смерть, бесспорно, является настоящей целью жизни и нельзя указать другой цели нашего бытия, кроме уразумения, что лучше бы нас совсем не было. Это самая важная из всех истин [2]. Смерть не разрушает истинного бытия (мира Воли) она представляет собой временной конец, временного явления (мира представлений). Стоит только отречься от времени и не будет никакого конца. Вневременное бытие мира Воли не знает ни приобретений, ни потерь, оно всегда тождественно себе, вечно и истинно. Поэтому состояние, в которое переносит нас смерть, является прирожденным состоянием Воли. Смерть разрушает лишь биологический организм и сознание. Познание, как утверждает Шопенгауэр, позволяет нам понять ничтожество жизни и победить страх смерти для отдельного индивида. Смерть в мире представлений - это смерть индивидуальной формы (явления), но не смерть сущности (рода).
Смерть не зло, напротив, часто благо, сокровеннейшее начало жизни, где Воля уничтожению не подлежит, для последней - жизнь и смерть безразличны. Но смерть способствует освобождению Воли от цепи мотивов, которые ограничивали ее при жизни.
Конечной целью человеческого существования, по мнению Шопенгауэра должна стать нирвана, понимаемая не столько как безличное блаженство и состояние духа, сколько как смерть, ничто. В конечном счете, речь идет не просто об упразднении воли к жизни, движущей силы сущности человека, лишенной цели и смысла, а упразднение всего универсума Воли, смерть всеобщая. Тем самым Шопенгауэром совершается прыжок от воли к жизни, к воле к смерти как нравственному идеалу, к которому должно стремиться все ради избавления от страдания.
Таким образом, А. Шопенгауэром была сформулирована проблема подлинности небытия, понятого как небытие вечно живущей Воли. Эта проблема сменила традиционный в западной культуре вопрос об истинности жизни, который был дискредитирован тем, что сама жизнь была объявлена воплощением всякой неистинности, вопросом о значимости и истинности смерти. А. Шопенгауэром была заново открыта для философского сознания Запада проблема смерти, которая значительное влияние на культуру девятнадцатого двадцатого веков.
Примечания [1] Schaefer A. Die Schopenhauer Welt. Berlin, 1982, S. 141. [2] Шопенгауэр А. Собр. соч. М., 1900-1910, Т.2. С.663, 629.
А. А. Чанышев ЧЕЛОВЕК И МИР В ФИЛОСОФИИ АРТУРА ШОПЕНГАУЭРА
(c) Сканирование, распознавание и вычитка: Аркадий В. Куракин, Николаев, 2001: ark@mksat.net (c) Составление, вступительная статья, примечания: Ђ.Ќ.Чанышев, 1992 Источник: ББК 87.3, Ш79. Шопенгауэр А. Собр. соч в 5-ти томах. Том 1. Мир как воля и представление. Сост., вступ. ст., прим., Ђ.Ќ. Чанышева. Пер. Ю.И.Айхенвальда под ред. Ю.Н.Попова. М.: "Московский клуб", 1992. - 395 с., илл. ISBN 5-7642-0004-0, ISBN 5-76420006-7. С. 5-35.
Жизненный путь и судьба философии * Мир как представление: теория познания * Натурфилософия: телеология природы * Эстетика: телеология творчества * Этика: телеология морального освобождения * Пессимизм Шопенгауэра как философия надежды * Жизненный путь и судьба философии Артур Шопенгауэр родился в вольном городе Данциге (Гданьске) 22 февраля 1788 года. Его отец, Генрих Флорис Шопенгауэр (1747- 1805), довольно состоятельный купец, принадлежал к весьма почтенному семейству, несколько поколений которого своей успешной коммерческой деятельностью и добропорядочностью завоевали прочное общественное положение и высокую репутацию. Шопенгауэр-отец слыл человеком излишне пылким и даже немного неуравновешенным, так как временами он был подвержен вспышкам гнева и приступам депрессии, - что, впрочем, отнюдь не умаляло в глазах всех, кто знал его и имел с ним дело, главных свойств его личности: доброты и присущего ему чувства собственного достоинства, независимости суждений, открытости и неподкупной честности, основанного на глубоких республиканских убеждениях свободолюбия (когда в 1793 году перед ним встает необходимость выбора между благополучием и свободой, он не колеблясь решает в пользу второй и уезжает с семьей в Гамбург за несколько часов до вступления в Данциг прусских войск). Сын горячо любил отца, считая себя наследником светлых черт его характера, и до конца своих дней испытывал чувство благодарности по отношению к нему за "редкое счастье свободы и независимости", обеспеченное отцовским состоянием, позволившим "образовать, развить свои способности и употребить их по назначению" *. * Цит. по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten. Leck; Schleswig, 1978. S. 17. Мать, Иоганна Генриетта Шопенгауэр (1766-1823), дочь сенатора Трозинера, также происходила из семьи данцигских купцов. Была наделена живой фантазией, гибким и острым умом, веселым и общительным нравом, обладала склонностью к изящным искусствам и несомненным литературным талантом *. В союзе с человеком, который был двадцатью годами старше ее, она искала прежде всего возможности обеспеченной жизни, позволявшей беспрепятственно предаваться весьма ценимым ею светским удовольствиям. * Иоганна Шопенгауэр была известна в XIX в. довольно широкому кругу читателей в Германии как автор повестей, романов и многочисленных записок путешественницы; прижизненное издание собрания ее сочинений составило 24 тома (1830-1831). Отец Шопенгауэра хотел видеть своего наследника человеком разносторонне образованным и открытым миру; поэтому в год рождения сестры Артура, Аделаиды Лавинии (1797-1849), он отвозит сына во Францию, в Гавр, где последний прожил два года в семье отцовского друга и делового партнера, обучаясь вместе с его отпрыском, своим сверстником, у лучших местных учителей. Когда Артур вернулся в Гамбург, отец был удивлен и обрадован тому, что его сын так "офранцузился": тот почти ничего не понимал из того, что ему говорят на родном языке. Одиннадцати лет Артур поступает в частную гамбургскую школу, где в основном обучались дети состоятельных коммерсантов, но очень быстро превосходит предельный для этого учебного заведения уровень знаний и просит отца отдать его в гимназию. Отец же, желая воспитать продолжателя своего дела и считая гимназическое обучение бесполезным для коммерсанта, предлагает ему на выбор гимназию или длительное путешествие по Европе в образовательных целях. Шопенгауэр-младший выбрал последнее и побывал в лучших городах Бельгии, Англии, Франции, Швейцарии и Южной Германии. Чтобы Артур мог выучиться английскому языку, родители на некоторое время оставляют его в доме одного священника в Уимблдоне. Как позднее признавал сам Шопенгауэр, два года путешествий дали ему с точки зрения интересов духовного развития то, чего он никогда не приобрел бы в гимназии, изучая классические языки; в этот период сформировалось его убеждение в бесполезности изучения "одних только слов" и благотворности живого знакомства с "самими вещами". По возвращении на родину в начале 1805 года, незадолго до конфирмации, Артур был отдан для обучения торговому делу в крупную гамбургскую фирму, но не испытывая влечения к этому "ненавистному занятию", он тайно читает френологию Галля и другие книги. В апреле того же года неожиданно умирает его отец, и судьба будущего философа резко изменяется. Обстоятельства смерти отца, ушедшего из жизни в результате нелепого несчастного случая** - он провалился в складской люк и упал в городской канал, после чего попал в инвалидное кресло и был заброшен всеми домашними - вызвали горький сыновний упрек в адрес матери: "Эта госпожа, моя мать, давала приемы, пока он умирал в одиночестве, и развлекалась в то время, когда он переносил тяжелейшие муки. Такова женская любовь" ***. ** Эти обстоятельства давали серьезный повод для подозрений относительно возможности попытки добровольного ухода из жизни, тем более что Генрих Флорис переживал период обострения ипохондрии, вызванной серьезными деловыми затруднениями. *** Цит.по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer... S. 17. Взаимную холодность и даже взаимную неприязнь в отношениях между матерью и сыном в этот период достаточно ярко характеризуют выдержки из письма, которое она написала ему, желая избежать присутствия в своем веймарском доме постоянно несчастного и не слишком любезного юноши: "Я всегда говорила тебе, что мне было бы очень тяжело с тобой жить, и чем больше я приглядываюсь к тебе, тем больше я ощущаю эту тяжесть... До тех пор, пока ты остаешься таким, каков ты есть, я скорее пойду на любую жертву, чем решусь повторить опыт совместной жизни. Я не отрицаю всего хорошего, что есть в тебе, и то, что меня отталкивает, не составляет глубинных свойств твоей души, но присуще демонстративным ее проявлениям: твоим взглядам, оценкам, привычкам, - короче, я не могу согласиться с тобой ни в чем, что касается этого мира... Ты пробыл всего несколько дней, но ежедневно из ничего возникали резкие столкновения, и каждый раз я облегченно вздыхала после твоего ухода, так как меня угнетало твое присутствие, постоянные жалобы на вещи, которых нельзя избежать, мрачное выражение лица и странные оценки, изрекаемые тобою тоном не терпящего возражений оракула... Итак, послушай, какими я хотела бы видеть наши отношения: в своих комнатах ты - у себя дома: на моей территории ты - гость... в дни, когда я принимаю, можешь ужинать у меня, если при этом воздержишься от нелепых и столь огорчительных для меня дискуссий, как и от всех своих ламентаций по поводу глупости мира и человеческого убожества, так как изза этого я всегда плохо провожу ночь и вижу дурные сны, а мне бы хотелось высыпаться как следует..." (Цит. по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer... S.20-21). "Нелепые дискуссии" заносчивого и прямого (иногда до грубости) сына ставили Иоганну Шопенгауэр в неловкое положение перед блестящими посетителями ее литературного салона - Гете, Виландом, Захарией Вернером, Ферновым и др. Однако то, что она считала в его резких оценках отчасти результатом юношеской меланхолии, отчасти позой, на самом деле исходило из глубины его духовного существа, уязвленного реальным злом мира, которое он остро ощутил еще подростком, наблюдая нищенское существование рабочих Лиона, бесчувственность парижской толпы, равно душной даже к местам самых ужасных революционных событий, и мучения галерных каторжников в Гавре. Со своей стороны, Артур так и не смог простить своей, как он считал, легкомысленной, эгоистичной и тщеславной матери невыполнения "долга человечности" по отношению к отцу, позднее - близости с Фридрихом фон Герстенбергом. Взаимное отчуждение в отношениях между сыном и матерью привело впоследствии, в 1814 году, к полному разрыву между ними, и они более никогда не виделись; правда, в конце ее жизни между нею и сыном возобновилась переписка. Но именно мать дала свободу духовным устремлениям сына - и он продолжил учебу. Получив желанное известие от матери, Шопенгауэр немедленно начинает подготовку к поступлению в университет. В Готе, где он пробыл совсем недолго, и в Веймаре он в течение двух лет изучает при городских гимназиях классические языки, занимаясь также математикой и историей. По достижении совершеннолетия (1807) Артур Шопенгауэр получает третью часть из оставленного отцом наследства и тогда же становится студентом-медиком Геттингенского университета. Заинтересовавшись философией, он через полгода переводится на философский факультет, не оставляя совсем и медицинского. Он изучает Платона и Канта, штудируя одновременно медицину и анатомию, а также слушает курсы логики, метафизики и психологии, математики, истории Германии, естественной истории, химии, физики, астрономии, ботаники. В 1811 году Шопенгауэр переселяется в Берлин, где продолжает учебу в местном университете: слушает лекции Вольфа по истории греческой и латинской литературы, Шлейермахера - по истории философии, Фихте - по философии* и наряду с этим продолжает свою подготовку в области естественных наук. * Он очень надеялся удовлетворить свой интерес к философии у Шлейермахера и Фихте (в последнем он даже полагал найти величайшего мыслителя современности). Но они разочаровали его. Уже после первой лекции Фихте ("маленького человека со взъерошенными волосами, красным лицом и колючим взглядом") Шопенгауэр подытоживает свое впечатление следующим замечанием: "Почему здравствуют тысячи ошибок, если критерий истины - очевидность - столь прост?" (Цит. по: Pisa K. Schopenhauer: Kronzeuge einer unheilen Welt. Wien; Berlin, 1977. S. 229). В своем конспекте шлейермахеровского курса он каждому утверждению лектора противопоставляет свое возражение. Одно из заключительных положений лектора "Никто не смог бы быть философом, будь он безрелигиозен" - Шопенгауэр снабжает примечанием: "Никто из верующих не прибегает к философии: он не нуждается в ней; никто из действительно философствующих не религиозен; он ходит без помочей, - подвергаясь опасности, но свободно" Цит. по: Pisa K. Schopenhauer... S. 232). Учеба в Берлине продлилась два года и должна была завершиться докторским экзаменом, но вновь начавшиеся военные действия побуждают его оставить Берлин и отправиться в Саксонию. Поселившись недалеко от Рудольштадта, он пишет диссертацию "О четверояком корне закона достаточного основания". Вскоре он защищает ее в Иенском университете, удостоившись степени доктора философии. Одним из первых читателей его работы был Гете, чье внимание привлекло умение автора выражать свои мысли в наглядной форме, а равным образом - оригинальность концепции; их знакомство состоялось зимой 1813 года в Веймаре, в доме матери Шопенгауэра. Несмотря на благоприятное впечатление, произведенное молодым человеком на Гете (как-то заметившего: "... будьте покойны, этот ум еще превзойдет всех нас" *, последний не разделял шопенгауэровских мировоззренческих позиций: известную долю скептицизма в отношении взглядов своего весьма самостоятельного и независимого почитателя, не стеснявшегося при случае демонстрировать свое несогласие со столь именитым собеседником, Гете выразил двустишием, записанным в альбом Шопенгауэру, когда тот в мае 1814 года уезжал в Дрезден после окончательного разрыва с матерью: Willst du dich deines Wertes freuen, So musst der Welt du Wert verleihen** ("Желаешь быть ты сам собою ценен - Пойми, что этот мир поистине бесценен" ) * Цит. по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer... S. 31. ** Ibid. В дрезденский период Шопенгауэр пишет трактат "О зрении и цвете" (по следам веймарских бесед с Гете) и создает свое основное произведение - "Мир как воля и представление" (первый том), работу над которым заканчивает в марте 1818 года с ясным пониманием выдающейся значимости своего труда. После этого он отправляется в путешествие по Италии (он побывал в Венеции, Флоренции, Неаполе, Риме, где прожил четыре месяца, видел Геркуланум и Помпею) и через одиннадцать месяцев возвращается обратно в Дрезден. Во время этой поездки Шопенгауэр окончательно утвердился в сознании того, что он не создан для семейной жизни и что наиболее естественным для него состоянием является одиночество ***. *** В Италии Шопенгауэр испытал сильное увлечение женщиной, имя которой осталось неизвестным. Вот что он сам рассказывал об одном из эпизодов своего бурного увлечения, которое отвратило его от надежды на счастливую семейную жизнь: "У меня было рекомендательное письмо Гете к лорду Байрону. В Венеции я хотел явиться к адресату с этим письмом... И вот однажды я гуляю с моей любовницей по Лидо, как вдруг моя Дульцинея весьма возбужденно восклицает: "Вон английский поэт!". Байрон пронесся на лошади мимо меня, - а женщина не могла целый день избавиться от впечатления, произведенного на нее этой встречей. И тогда я решил не передавать письма. Я испугался, что мне наставят рога. Как я сожалею об этом!" (Цит. по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer... S. 63). В это же время Шопенгауэр якобы слышал внутренний голос, предостерегший его от безумств любовного чувства и повелевший ему продолжать свой жизненный путь в одиночестве (см.: Idid). * * * В связи с выходом в свет первого тома своего основного произведения Шопенгауэр писал его издателю Фр. А. Брокгаузу: "Мой труд является... новой философской системой, причём новой в полном смысле слова: не подновленное изложение уже существующего, но ряд самым тесным образом связанных между собой мыслей, никогда прежде не приходивших ни в одну человеческую голову" *. (Сам Шопенгауэр понимал под абсолютной новизной своей философии попытку "объяснить мир из человека", увидеть мир как нечто живое и осмысленное, нравственно ценное. ) Однако большая часть тиража, как и опасался Брокгауз, пошла в макулатуру. Вплоть до начала 50-х гг. прошлого столетия создатель новой философской системы известен в Германии не столько как философ, сколько как сын писательницы Иоганны Шопенгауэр. Вслед за провалом книги** последовало фиаско в преподавательской деятельности. В 1820 г. Шопенгауэр занимает место доцента в Берлинском университете. Встреча с Гегелем в марте того же года при пробном чтении лекции - "О четырех различных видах причин" - послужила началом их продолжительной вражды. Гегель отнесся к Шопенгауэру с полным пренебрежением; последний же неустанно боролся против "шарлатана" (как он называл своего противника) и его "философии абсолютной бессмыслицы". Самонадеянно назначив время своих лекций на те же часы, что и у Гегеля, Шопенгауэр остался без слушателей. * Idid. S. 39. ** Шопенгауэр с надеждой ждал отзыва Гете, но таковой оказался весьма разочаровывающим: ни слова о главном, философском содержании книги. Адель Шопенгауэр в письме брату сообщала в феврале 1819 г.: "В этой книге ему (Гете. - А. Ч. ) понравились прежде всего ясность изложения, стиль, хотя язык, на его взгляд, и отличается сильно от общепринятого, - так что нужно привыкнуть к тому, как ты предлагаешь называть вещи. И если знать, что лошадь следует называть cavallo, а бога - dio или как-нибудь еще иначе, то читать будет удобно и легко" (Цит. по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer... S. 64). В более поздние берлинские времена (1825-1831) книга Шопенгауэра так и осталась незамеченной, его новая попытка чтения лекций потерпела провал, сорвались и планы работы в других университетах. Затем он бежит от холеры, жертвой которой суждено было стать Гегелю, и окончательно обосновывается во Франкфурте-на-Майне (1833). В это время появляются высказывания Шопенгауэра, в которых он противопоставляет себя своей эпохе. Философ живет лишь своим основным произведением, он пишет и объединяет дополнения ко второй части первого тома в самостоятельный текст, который выходит в 1836 г. под названием "О воле в природе". Артур Шопенгауэр перешагнул рубеж своего пятидесятилетия, когда на его долю выпал первый успех. Конкурсная работа "О свободе человеческой воли" (1839) была удостоена премии Королевского норвежского научного общества; однако другая работа "Об основании морали" (1840) осталась незамеченной; равным образом не привлекла внимания и книга, объединившая оба сочинения по этике под одним названием "Две основные проблемы этики" (1841); такая же участь постигла дополнительный, второй том основного произведения (1844). Жизненный горизонт А.Шопенгауэра замыкается. Почти никаких новых знакомств и мест за последние 30 лет его жизни. Отвергнутый миром, он принципиально стоит в стороне от событий своего времени, не участвуя также и в текущей философской жизни - никак не реагируя на резонанс, вызванный именами Л.Фейербаха, Б.Бауэра, А.Руге, Д.Штрауса и других. В результате (особенно после событий революционного 1848 г., отношение к которым он выразил словом "бунт", назвав действия восставших "предательством по отношению к приобретенной с трудом безопасности"* в революционной и прогрессистски настроенной среде складывается определенное, остро неприязненное отношение к Шопенгауэру: говорят о "бездеятельной созерцательности" его философии, о "парализующем, враждебном культуре пессимизме", о "реакционности" и т. п. В конце концов его начинают воспринимать как экстравагантного пришельца из XVIII столетия; его склонность к жестикуляции, к разговорам с самим собой, пудель, сопровождающий его в уединенных прогулках, нелюдимость и другие странности служат почвой для многочисленных анекдотов **. * См: Schopenhauer Arthur: Welt und Mensch / Auswahl aus dem Gesamtwerk von A. Hubscher. Stuttg., 1976.S.8. ** Поселившись в сорокапятилетнем возрасте во Франкфурте-на-Майне, Шопенгауэр до конца своей жизни ведет уединенную, почти отшельническую жизнь, отгородившись от мира с его беспокойством, шумом и суетными требованиями, проводя свой день за реализацией накопленных прежде идей, упражняясь в игре на флейте, читая книги, преимущественно "образцовые" произведения на языке оригинала (итоговый состав его библиотеки - 1375 томов). Понемногу старея и, наконец, состарившись в одиночестве, тем более ощутимом, что под конец жизни рядом с ним не остается никого, кто бы знал его с юных лет, в последние годы своей жизни он регулярно появляется на людях только за табльдотом в "Английском дворе", где "показывает" себя любопытствующим. "Когда я впервые увидел Шопенгауэра, - сообщает один путешественник, встретивший его именно в этом месте в 1859 г., - ... он был уже глубоким стариком. Живые голубые глаза, тонкие губы, которые оживляла чисто сократовская усмешка, широкий, обрамленный с двух сторон совершенно седыми волосами лоб придавали его одухотворенной и одновременно язвительной физиономии отпечаток изысканного благородства. Одеяние, прическа, белоснежный галстук делали его похожим на старца эпохи Людовика XV; его манеры были манерами человека, принадлежащего хорошему обществу... В разговоре характерная для него оживленная жестикуляция часто становилась весьма резкой. Ему было свойственно расцвечивать ткань своей местами грубовато звучащей немецкой речи блестящими латинскими, греческими, французскими, английскими и итальянскими арабесками. Присущие его беседе краткость, остроумие, обилие цитат и добросовестность в деталях делали незаметным проведенное с ним время" Щит.по: Abendroth W. Arthur Schopenhauer... S.120). И вместе с тем, начиная с 1851 г., после выхода в свет работы "Парерга и паралипомена" ("Примечания и дополнения"), ее автор приобретает все увеличивающуюся известность; особой популярностью пользуются "Афоризмы житейской мудрости", одна из частей "Парерги". О нем начинают говорить и писать, выходят юбилейные публикации, создаются его портреты, появляются биографии. Шопенгауэр охотно принимает все эти выражения признания, но одновременно говорит о "комедии своего успеха": ведь все, что он написал после первого тома "Мир как воля и представление", было лишь дополнением к нему или его популяризацией; с момента опубликования основного произведения шопенгауэровское мировоззрение практически не изменялось. Чувство духовного одиночества не оставляет мыслителя и тогда, когда Р.Вагнер, начав работу над оперным циклом "Кольцо нибелунга", посвящает Шопенгауэру поэтическую часть этого произведения (1854). "... Круг современников для меня слишком велик, если я должен обращаться к ним всем, слишком мал, если - к тем, кто меня понимает", - замечает Шопенгауэр. Он признается: "Порой я говорю с людьми так, как ребенок со своей куклой: он... знает, что кукла не понимает его; но... он получает радость от общения" *. * Schopenhauer Arthur: Welt und Mensch... S.218. Шопенгауэр умер 21 сентября 1860 г. Похоронен на главном городском кладбище Франкфурта-на-Майне. * * * Шопенгауэр, как и его современники-представители послекантовского идеализма, претендует на создание абсолютного мировоззрения, философии, способной дать решение проблемы бытия, разгадать его тайну, - и обращается ко всему человечеству: "Не современникам, не соотечественникам - человечеству передаю я ныне законченный труд свой в уповании, что он не будет для него бесполезен..."**. ** Мир как воля и представление. Т. I. - Наст. изд. С.43. И все же шопенгауэровская философия, находясь в русле основных духовных тенденций начала XIX столетия (в частности, обращаясь непосредственно ко всему человечеству), одновременно сознательно противостоит им. Под абсолютным мировоззрением Шопенгауэр понимает отнюдь не систематизирующую научную картину мира, как равным образом нет у него речи о поглощении жизни отдельного человека логически необходимым самодвижением "идеи". Хотя для него, как и для Фихте, Шеллинга, Гегеля, наисущественнейшее значение имеет преодоление противоположности между субъектом и объектом, идеальным и реальным, свободой и необходимостью, он считает, что обычному человеку, не-философу, для достижения этого отнюдь не необходимо возвышаться до уровня философского мышления. "Великие истины рождаются в сердце", - повторяет вслед за Вовенаргом Шопенгауэр***. *** Schopenhauer Arthur: Welt und Mensch... S. 17. "Фихте... и все те, кто основывает этику, исходя из сочиняемой ими в муках мировой цели, требуют, чтобы люди каждый раз взбирались на самые высокие ступени их философствований для того, чтобы найти там мотивы для нравственных действий... Шопенгауэр же разрешает человеку прислушиваться к своему сердцу...", - отмечал А.Швейцер ****. **** Швейцер А. Культура и этика. M., 1973. C.242. Сам Шопенгауэр выражал свое отношение к представителям послекантовского идеализма следующим образом: "Фихте и Шеллинг помещаются во мне, но не я в них, это значит, что то немногое истинное, что заложено в их учениях, содержится и в том, что сказано мною" *. В названии основного произведения Шопенгауэра - "Мир как воля и представление" - и в его содержании легко обнаруживается основные темы кантовской, фихтевской и шеллинговской философии: противоположение "вещи в себе" явлению и учение о том, что мир - это только "представление" (то есть образ, создаваемый нашим сознанием), перенос центра тяжести философских проблем из теоретической сферы в область морали, учение о воле как сущности вещей. Но по сути, Шопенгауэр приспосабливает конструкции послекантовской философии (и учение самого Канта) к нуждам совершенно иного мировоззрения. Послекантовский немецкий идеализм выстраивает схему миропонимания, согласно которой деятельность мирового начала и благо человека в конечном счете совпадают; люди - дают они себе отчет в этом или нет - совместно осуществляют некий предуготованный, рационально постижимый план. Шопенгауэровская же "воля к жизни" как мировой принцип бессознательна и не имеет никакой разумной цели; это злое, саморазрушительное стремление, голая и голодная агрессивность - и потому мир явлений, порождаемый волей, безысходен, не развивается. * Schopenhauer Artur: Welt und Mensch... S.217. Шопенгауэр был первым европейским философом, предложившим этику абсолютного миро- и жизнеотрицания, что отражено в изобретенном самим мыслителем для определения сути своего учения термине "пессимизм", выражающем негативное отношение к жизни, в которой невозможно счастье, торжествуют зло и бессмыслица**. Шопенгауэровская этика жизнеотрицания предвосхищает то предельное самоотчуждение человека, которое станет реальностью XX в. и едва только предчувствуется в начале XIX столетия. Подытоживая восходящую и к Шопенгауэру тоже традицию осмысления факта самоутраты человека, его одинокого противостояния природе и культуре в обезбоженном мире, мыслитель нашего времени скажет, что в рамках данной традиции предметом философской рефлексии является абсурд - "состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий, и сердце впустую ищет утраченное звено"***. ** Вот почему, когда Шопенгауэр говорит: "Философия по своей природе исключительна, она обосновывает миросозерцание данной эпохи", - он подразумевает величайшую ответственность философа в выполнении им миссии по исправлению искажающего и отравляющего влияния этой эпохи на человека, ибо она обрекает последнего на "служение современности", превращая его в персонаж "громадного маскарада" - адвоката, врача кандидата, педагога, философа и т.д. Преодоление мыслителем своего времени тем более тяжело и ответственно, что осуществлять эту миссию приходиться изнутри своего "железного времени, вопреки его неодолимому напору, уподобляемому Шопенгауэром "резкому восточному ветру, насквозь все пронизывающему и на всем оставляющему свой след". Отсюда - сознание Шопенгауэром исключительности своей философии, захваченность завороженность абсолютной новизной, необычайностью и значимостью впервые ему открывшейся картины мира, а равным образом - чувство восхищения своим гением и озабоченности его судьбой. (См.: Полн. собр. соч. Т.3. Вып.Х. С.32; Вып.ХI cл. C.137-138, 766; Т.4. С.554, 563, 573). *** Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде. - В кн.: Сумерки богов. М., 1989. С.22. Исходная интуиция шопенгауэровской философии фиксирует бессвязность и противоречивость нашего опыта; но превращая "немыслимое", "вещь в себе" в предмет мысли, Шопенгауэр стремится отыскать в самом же опыте его иной, глубинный смысл, "всеединство". Шопенгауэровский пессимизм - это еще и моральная оценка, выражающая протест против предвидимого обесчеловечивания мира, моралистический проект спасения: по Шопенгауэру, именно ощущение самоутраты, вынужденность существования, задавленности естественных порывов и возникающее в связи с этим чувство вины - верный ориентир избавления от "воли к жизни", недвусмысленное указание на подлинную, идеальную значимость жизни и мира. Именно таким образом - как протест против предельного обесчеловечивания общества и проект нравственного спасения - трактует в конце XIX в. шопенгауэровский волюнтаризм Ф.Ницше, в ранних работах которого философия А.Шопенгауэра получает мощный сочувственный отклик. Шопенгауэр, по словам Ницше, был философским наставником "утерявших святость и подлинно обмирщенных людей"; пессимизм Шопенгауэра - "род отрицания... который есть ... истечение могущественной жажды освящения и спасения жизни"*. * Ницше Ф. Полн.собр.соч. Т.2. М., 1909. С.213. "... С помощью Шопенгауэра мы можем воспитаться в духе, противоположном нашему времени, - потому что ... благодаря ему, мы действительно знаем наше время", - говорит Ницше (Там же. С.205). По Ницше, глубинная причина неблагополучия современной ему эпохи - утрата европейским человеком соразмерности собственному невиданно разросшемуся социокультурному миру; в этот мире люди слишком "многосторонни и сложны" и "должны становиться нечестными, если хотят вообще говорить, утверждать что-либо и поступать согласно своим утверждениям " (Там же. С. 189). Исторически сложившаяся опустошенность культуры, лишенность ее человеческой цели и меры, того, что человек иных времен находил как некую естественную, априорную заданность смысла своей жизни, приводит в качестве обратного эффекта к "выталкиванию" человека из социокультурного мира. Культуре и стремящемуся в нее войти человеку предписываются - эгоизмом приобретателей, цеховыми интересами людей науки, государством, церковью, учебными заведениями - внешние им цель и мера. Шопенгауэр, согласно ницшевской оценке, - мыслитель, впервые заявивший о необходимости отрицания фальши, условности и маскарада такой культуры и своим противостоянием всему этому, своим пониманием полной безнадежности самой сердцевины и основы всего этого, воли, перекинувший мост к несуществующей еще культуре, целью которой будет человек (См.: Там же. С.212-213, 227). Шопенгауэр видит спасение в обращении к открытой для каждого и по отношению ко всему миру человечности, проявляющейся в чувстве вины и сострадания и способной преодолеть зло эгоистически замкнутого существования. Ориентация Шопенгауэра на спасительную силу морали, истолкование им сострадания как опыта всеобщей любви - ценное духовное достояние и для нашего времени, поскольку сегодня мы живем в предельно обессмысленном, лишенном традиций, немилосердном мире, в котором слишком часто успехи цивилизации оплачиваются повышением степени зарегулированности жизни, а то и кровью, увеличением угрозы существованию человека и всего живого. И поэтому нынче не столь уж парадоксальной, совсем не лишенной смысла выглядит шопенгауэровская установка на "религиозное поведение без веры в божество" **, его убежденность в наличии некоего неподвластного нашему произволу глубинного основания жизни, ставка на моральное освобождение человека от вещных зависимостей. Согласно Шопенгауэру, только в самом человеке, в бездне человеческого неблагополучия и неизбывных страданий берет начало стремление к освобождению от подчинения бессмысленной "воли к жизни", а это освобождение и есть "высшее благо", единственное упование и надежда. ** См.: Виндельбанд В. История новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками. В 2-х т. Т.2. От Канта к Ницше. СПб, 1905. С.293. Рассмотрим логику обоснования Шопенгауэром надежды, - как она реализуется в его метафизике и с учетом значимости происходящей в шопенгауэровском мышлении переоценки новоевропейской философской традиции. Мир как представление: теория познания Мир - это мир человека, таков, в сущности, исходный пункт философии Шопенгауэра. Он говорит. "Мир есть мое представление": вот истина, которая имеет силу для каждого живого и познающего существа, хотя только человек может возводить ее до рефлексивноабстрактного сознания, и если он действительно это делает, то у него зарождается философский взгляд на вещи. Для него становится тогда ясным и несомненным, что он не знает, ни солнца, ни земли, а знает только глаз, который видит солнце, руку, которая осязает землю; что окружающий его мир существует лишь как представление, т. е. исключительно по отношению к другому, представляющему, каковым является сам человек.... Итак, нет истины более несомненной... менее нуждающейся в доказательстве, чем та, что все существующее для познания, т. е. весь этот мир, является только объектом по отношению к субъекту, созерцанием для созерцающего - короче говоря, представлением... "*. * Наст. изд. С.54, §1 Что же значит утверждение "мир - мое представление"? Это значит прежде всего, что субъект не может порвать связанности и обусловленности своего знания собой, познающим. Поэтому если мы хотим быть последовательными в ответе на вопрос, что мы знаем (в смысле объективности, истинности нашего знания), то придется согласиться с тем, что непосредственно мы знаем только свой глаз, свою руку, свое ухо и т. д., а не сам мир. Но коль скоро это так, то правомерен вопрос, что значит тот "объективный" порядок, который мы обнаруживаем в мире: пространство, время, причинность. Не означает ли это, что время, пространство, причинность суть лишь формы нашего представления? Да, это именно так, говорит Шопенгауэр. В пользу данного вывода свидетельствует и то обстоятельство, что мы можем познавать названные формы представления, "не познавая самого объекта, а исходя из одного субъекта" **: то есть мы можем помыслить и время, и пространство, и причинность, отделив их от какого бы ни было предметнособытийного

наполнения. ** Наст. изд. С.56, §2 Итак, мир - это мой мир, мой в том смысле, что я его вижу таким, каким мне его позволяет видеть моя собственная способность представления. Но ведь мир отнюдь не только мой мир, он еще и независим от меня, самостоятелен, неподатлив. О независимости мира, о его объективной реальности свидетельствует и наука: "... наблюдение и исследование природы неизбежно приводят нас к достоверной гипотезе, что каждое высоко организованное состояние матери следовало во времени лишь за более грубым, что животные были раньше людей, рыбы - раньше животных суши, растения раньше последних, неорганическое существовало раньше всего органического; что, следовательно, первоначальная масса должна была пройти длинный ряд изменений, прежде чем мог раскрыться первый глаз" *. * Наст. изд. С.75-76, §7 Таким образом, сразу же выясняется, что картина мира как представление двойственна и противоречива, в этой картине все прочно, достоверно, упорядочение, но одновременно все условно, эфемерно и призрачно. Мир - сам по себе, он объективен, и фактичность его бесспорна, у него есть своя история, в которой нас не было и в свое время не будет; и все же "от... первого раскрывшегося глаза, хотя бы он принадлежал насекомому, зависит бытие всего мира"** именно потому, что мир сам ничего не знает о том, что он - мир, потому что он становится миром только для первого познающего существа. ** Наст. изд. С.76. §7 Раздвоенное на субъект и объект бытие частично, оно всегда относительное бытие, где все "существует только через другое и для другого". Проще всего это понять на примере времени: "... в нем каждое мгновение существует, лишь уничтожив предыдущее, своего отца, чтобы столь же быстро погибнуть самому; ...прошедшее и будущее (помимо результатов своего содержания) столь же ничтожны, как любое сновидение, а настоящее служит только непротяженной и неустойчивой границей между тем и другим...". С другой стороны, если бытие мира, взятого как представление, противоречиво, то сам факт наличия противоречий косвенно указывает на необходимость поиска некоего единства, некоей точки бытия, соединяющей субъект и объект напрямую, без опосредования познанием. Факт неустранимой противоположности между субъектом и объектом "заставляет искать внутренней сущности мира, вещи в себе, уже не в одном из названных двух элементов представления, но, скорее, в чем-то совершенно отличном от представления" ***. *** Наст. изд. С.57, 77. §3, 7 Натурфилософия: телеология природы Необходимость поиска первооснования всего явленного нам в опыте может быть подкреплена еще и следующим соображением. "Теоретический эгоизм" формально может считать "все явления, кроме собственного индивида, за фантомы" (это нельзя опровергнуть никакими доказательствами), но в качестве "серьезного философского убеждения мы найдем эту позицию разве что в сумасшедшем доме" ****. **** Наст. изд. С. 135,136. §20 Направление поиска такого первооснования определяется следующим обстоятельством. Субъект связан с объектом не только опосредовано, через познание, но и непосредственно, ибо сам субъект - не просто "абстрактный субъект чистого познания", а часть этого мира, с которым его связывает собственная телесность: я познающее - прежде всего я телесное, хотящее и действующее, добивающееся и страдающее, то есть проявляющееся еще и (одновременно) как воля; сама же воля, хотение - это всегда направленность на объект, воля к чему-то, желание чего-то. С учетом данного обстоятельства исходная шопенгауэровская позиция - принцип соотносительной поделённости мира на субъект и объект - трансформируется в другое положение, которое можно сформулировать следующим образом: хочу, следовательно, существую, - и это единственный пункт опыта, где моё внутреннее существо, субъективная реальность (воля) совпадает с реальностью объективной (телом). Шопенгауэр говорит: "Если мы хотим приписать физическому миру... наибольшую известную нам реальность, то мы должны придать ему ту реальность, какой для каждого является его тело: ибо последнее для каждого есть самое реальное. Но если мы подвергнем анализу реальность этого тела и его действий, то, помимо того, что оно есть наше представление, мы не найдем в нем ничего другого, кроме воли: этим исчерпывается вся его реальность. Таким образом, мы нигде не можем найти другой реальности для физического мира. Если, следовательно, физический мир должен быть чем-то большим, нежели просто наше представление, то мы должны сказать, что он, кроме представления, т. е. в себе и по своему внутреннему существу, является тем, что мы в самих себе находим непосредственно как волю" *. * Наст. изд. С. 136. §19 Но не расширяет ли неправомерно понятие воли такая его трактовка? Нет, считает Шопенгауэр. Он, правда, признает, что в его интерпретации "понятие воли получает больший объём, чем оно имело до сих пор", но тут же добавляет: "... я называю весь род по самому выдающемуся из его видов" **, - что, по его мнению, отнюдь не предполагает неправомерного сведения всех других разновидностей детерминации к воле человека. Шопенгауэр поясняет: если сказать, что сила, влекущая камень к земле, по своему существу - воля, "то этому суждению не будут приписывать нелепого смысла, будто камень движется по сознательному мотиву, ибо воля проявляется в человеке именно так"; нам следует "самые простые и обычные движения неорганических тел, совершающиеся... по причинам, научиться... понимать в их внутренней сущности из моего собственного движения по мотивам" ***. ** Наст. изд. С. 140, 141. §22 *** Наст. изд. С. 136-137, 153., §19, 24 Шопенгауэр полагает, что такой подход к объяснению мира углубляет наше познание, - почему? Наше познание, считает философ, стремится к упрощению, стремится свести неизвестное к известному или к тому, что нам таковым кажется: "Лень и невежество порождают склонность к поспешным ссылкам на первичные силы"; но ссылаться "вместо физического объяснения на объективацию воли так же нельзя, как и ссылаться на творческую мощь Бога" ****. **** Наст. изд. С. 163. §27 С другой стороны, нельзя не заметить и того, что естественнонаучное объяснение мира страдает принципиальной неполнотой. "Естествознание объясняет только то, почему каждое определенное явление должно обнаружиться именно теперь здесь и именно здесь теперь", - и с его помощью "мы все-таки никогда не проникнем во внутреннюю сущность вещей". Наука стремиться "свести всю органическую жизнь к химизму или электричеству, всякий химизм... в свою очередь, к механизму", но в рамках научного объяснения всегда остается "нерастворимый осадок, то содержание явления, которое нельзя свести к форме последнего": "... в каждой вещи в природе есть нечто такое, чему никогда нельзя найти основания, указать дальнейшую причину, чего нельзя объяснить: это - специфический образ ее действия, т.е. образ её бытия, ее сущность. Правда, для каждого отдельного действия вещи можно указать причину, вследствие которой эта вещь должна была произвести свое действие именно теперь, именно здесь, но никогда нельзя объяснить, почему она вообще действует и действует именно так. Если у нее нет других свойств, если она пылинка в солнечных лучах, то по крайней мере в своей тяжести и непроницаемости она обнаруживает такое необъяснимое нечто, каковое и есть, говорю я, для нее то же самое, что для человека воля - подобно" ей оно в своём внутреннем существе не поддается объяснению и в себе тождественно с нею. Конечно, для каждого проявления воли, для каждого отдельного акта ее в данное время ив данном месте, можно указать мотив, в силу которого этот акт, необходимо должен был совершиться при условии известного характера человека. Но то, что он обладает данным характером, что он вообще хочет из многих мотивов именно этот, а не другой, что вообще какой бы то ни было мотив движет его волю, - это никогда нельзя объяснить" *. * Наст. изд. С. 150, 151. §24 Как видим, Шопенгауэр не выходит за рамки аналогии, когда говорит, что необъяснимое нечто, внутренняя сущность каждой вещи - это то же, что и воля человека: ведь он имеет в виду неизвестное начало вещей и неизвестный источник определенности нашей свободной воли. Сама по себе такая аналогия не лишена смысла, но, как и всякая аналогия, чересчур неопределенна для того вывода, который на ее основе делает Шопенгауэр, объясняя природу при помощи "мировой воли" как "слепого бессознательного порыва". Раз мы - в рамках обыденного и научного познания - не можем объяснить определенность своей свободной (безосновной) воли, равно как и свойства вещей, то в основе и того, и другого лежит нечто единое - и оно может быть понятно только из нашей собственной воли, - таков фактический ход шопенгауэровской мысли. Далее, раз это начала (в том числе и наша собственная воля) все-таки нечто неопределенное и неопределимое, то оно слепо и бессознательно; слепоту эту демонстрирует жизнь природы. Так воля как "слепой порыв" превращается в принцип, объясняющий динамику природы. Но воля же, безосновная в себе, - основание всякой определенности; в этом последнем качестве она объясняет структурную целостность природы. В рамках этого объяснения складывается следующая, опять-таки противоречивая и неполная картина мира. Воля - "самая сердцевина, ядро всего частного, как и целого; она проявляется в каждой слепо действующей силе природы, но она же проявляется и в обдуманной деятельности человека: великое различие между ними касается только степени, проявления, но не сущности того, что проявляется" *. Воля как вещь в себе совершенно отлична от своего проявления и от всех его форм: пространства, времени, причинности. Воля едина в себе как то, что лежит вне времени и пространства; как находящаяся вне сферы действия необходимости она совершенно безосновна. Множественность в пространстве и времени вещей и существ, подчиненных необходимости (силе, раздражению, мотиву), составляет только область ее проявлений - "объектность воли", мир ее "объективации". Внешнее обнаружение воли, ее объективация, "имеет такие же бесконечные ступени, какие существуют между слабым мерцанием и ярким лучом солнца, между сильным звуком и тихим отголоском" **. * Наст. изд. С. 140, §22 ** Наст. изд. С. 154. §25 Структурные характеристики мира объективации определены волей при посредстве "области идей", которые, "выражаясь в бесчисленных индивидах, предстоят как недостигнутые их образцы, или как вечные формы вещей" и "не подвержены становлению и никаким изменениям" ***. (Правда, совершенно непонятно, зачем единой в себе воле дробиться во множестве объективации и почему "адекватные" объективации - идеи - дробят единую волю. ) *** Наст. изд. С. 155. §25 Низшей ступенью объективации воли являются общие силы природы - тяжесть, непроницаемость и специфические качества материи - твердость, текучесть, упругость, электричество, магнетизм, химические свойства и прочее. В неорганическом царстве природы отсутствует всякая индивидуальность; отдельные растения и особи животных - представители вида, хотя у высших намечается индивидуализация; только у человека мы находим законченную личность. Как динамический принцип воля "обеспечивает" переход от одной ступени объективации к другой (хотя и ценой внутреннего противоречия). Полярность, противоречивость и связанная с ними борьба пронизывает все уровни живой и неживой природы: "Постоянно пребывающая материя беспрерывно должна менять свою форму, ибо... физические, химические, органические явления, жадно стремясь к обнаружению, отторгают одна у другой материю: каждая хочет раскрыть свою идею. Это соперничество можно проследить во всей природе, и она даже существует только благодаря ему... ведь... это соперничество - лишь проявление свойственного воле раздвоения в самой себе" ****. Наиболее ярко это раздвоение и всеобщая борьба проявляются в мире животных: здесь воля - "воля к жизни", которая "всюду пожирает самое себя и в разных видах служит своей собственной пищей"; наконец человеческий род "с ужасающей ясностью проявляет... ту же борьбу": в природе он видит "фабрикат для своего потребления" и становится "homo homini lupus"(человек человеку волк). Вместе с тем из соперничества и борьбы низших проявлений "возникает высшее, которое их все поглощает, но которое и осуществляет в более высокой степени стремление всех". "Все части природы сходятся между собою, ибо во всех них проявляется единая воля... Однако вытекающие из этого единства взаимное приспособление и подчинение явлений не могут устранить того... внутреннего противоборства, которое присуще воле... ". Творчество природы только "похоже на руководимое сознательной целью и, однако, ее вовсе не имеет" *. **** Наст. изд. С. 169. § 27 * Наст. изд. С.169,167,179-180. §27, кон. §28 Воля - "воля к жизни как таковой" - бесцельна; она - "бесконечное стремление"; а мир как воля - "вечное становление, бесконечный поток" **. В потоке вечного становления ничто не находит своего полного, непротиворечивого осуществления; человек как наивысшая объективация воли не выражает ее идеи (сущности) полностью. И он подвластен бесконечным поискам, тоске и страданиям постоянно голодной воли. ** Наст. изд. С. 182-183, §29 Мир как продукт воли к жизни, природный мир слепого и необходимого действия сил, инстинктов и мотивов не может быть оценен иначе как безнадежный с точки зрения главного человеческого интереса - свободы; но и в этом бессмысленном потоке есть удивительные моменты остановки, в которые нам виден "свет с другого берега". Познание, по словам философа, "первоначально вытекает из самой воли... в качестве простого... средства к поддержанию индивида и рода, - подобно всякому органу тела... Тем не менее у отдельных людей познание может освободиться от этой служебной роли, сбросить свое ярмо и, свободное от всяких целей желания, существовать само по себе как светлое зеркало мира, откуда и возникает искусство..."***. *** Наст. изд. С. 173. § 27-28 Эстетика: телеология творчества Каково же подлинное предназначение человека? Как и почему человек связан с этим бессмысленным миром и действительно ли он бессмысленен? Что такое мир по отношению к человеческому предназначению? По мнению Шопенгауэра, ответ на эти вопросы дает искусство: оно выявляет, хотя и не полностью, не окончательно, идеальную завершенность и целостность мира и надприродную (идеальную) значимость человеческой жизни. У самого Шопенгауэра схема обнаружения идеального разворачивается следующим образом. Есть моменты, говорит Шопенгауэр, когда наше познание особым образом объективно: не заинтересовано в объекте и способно в "незаинтересованном созерцании" постигнуть идеальную сущность вещей. Первая ступень такого созерцания - прекрасное. "...Когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения воле и мысль не обращена уже на мотивы хотения, а воспринимает вещи независимо от их связи с волей, т.е. созерцает их бескорыстно, без субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они суть представления, а не мотивы, - тогда сразу и сам собою наступает покой, которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас... и нам становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие моменты мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы хотения, и колесо Иксиона останавливается" *. Причем, сама же природа "погружает нас в чистое созерцание", отзывчива к нашему вопрошанию о ее "конечной цели" и смысле жизни, "предлагает" нам перейти из мира слепой необходимости в мир свободы; она как будто говорит нечто, намекая о нашем сверхприродном предназначении и неслучайном появлении на свет; "чисто объективное настроение становится доступнее и встречает себе внешнюю поддержку, благодаря окружающим объектам, изобилию красот природы, которые манят к созерцанию, сами напрашиваются на него" **. И тогда мы "всей мощью своего духа отдаемся созерцанию, всецело погружаясь в него, и наполняем все наше сознание спокойным видением предстоящего объекта природы, будь это ландшафт, дерево, скала, строение или что-нибудь другое, и... совершенно теряемся в этом предмете, т. е. забываем свою индивидуальность, свою волю и остаемся лишь в качестве чистого субъекта, ясного зеркала объекта, так, что нам кажется, будто существует только предмет и нет никого, кто бы его воспринимал, и мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но оба сливаются в одно целое, - ибо все сознание совершенно наполнено и объято единым созерцаемым образом... " ***. * Наст. изд. С. 207. §38 ** Наст. изд. С. 208, §38 *** Наст. изд. С. 193. §34 В рамках чистого, незаинтересованного созерцания "мы... уже находимся вне потока времени и всяких других отношений"; тогда "уже безразлично, смотреть ли на заход солнца из темницы или из чертога". "... В тот миг, когда, оторванные от желания, мы отдаемся чистому безвольному познанию, мы как бы вступаем в другой мир, где нет уже ничего того, что волнует нашу волю и так сильно потрясает нас. Освобожденное познание возносит нас так же далеко и высоко над всем этим, как сон и сновидение: исчезают счастье и несчастье, мы уже не индивид, он забыт, мы только чистый субъект познания, единое мировое око, которое смотрит изо всех познающих существ... "****. **** Наст. изд. С.207,208. §38 Наиболее отчетливо наша эстетическая, неутилитарная заинтересованность в мире и связь с ним выступают в феномене возвышенного. Возвышенное - это род явлений, несоизмеримых с физическими способностями человека и возможностями его познания: неподвластные ему природные (и социальные) силы и стихии, невообразимая для него бесконечность пространства и времени. Возвышенное - это и особое состояние духа или чувство. При встрече с безграничным и непомерным человек обескуражен и теряет себя, ибо нарушена "естественная" связность и устойчивость его представления о самом себе как о единственном центре вселенной, неповторимом и автономном субъекте. Но одновременно сознание зависимости от чуждых слепых стихий, чувство бесформенности, хаотичности мира связано с пробуждением особой духовной силы именно потому, что разрушена привычная картина мира, в рамках которой субъект относится ко всему, кроме него, существующему исключительно как к объекту и потому всецело погружен в объективные обстоятельства своего бытия, связан ими, - именно поэтому человек, лишенный этой наиважнейшей опорной точки своего "естественного" существования, наталкивается на самого себя, обращается к самому себе и обнаруживает себя в новом, преображенном, качестве, сталкиваясь со своей человечностью как предназначенностью к свободе от всех объектных зависимостей. Шопенгауэр демонстрирует содержание понятия возвышенного при помощи следующих примеров. Он вслед за Кантом говорит о двух разновидностях возвышенного: динамически возвышенном и математически возвышенном. Динамически возвышенное - это чувство, возбуждаемое в нас следующей обстановкой: "... бурное волнение природы; полумрак от грозных черных туч; огромные, голые, нависшие скалы, которые, теснясь друг к другу, закрывают горизонт; шумные пенящиеся воды; совершенная пустыня; стоны ветра по ущельям. Наша зависимость, наша борьба с враждебной природой, наша воля, сломленная ею, теперь ясно выступают перед нами; но пока личная стесненность не одерживает верх и мы остаемся в эстетическом созерцании, до тех пор сквозь эту борьбу природы, сквозь этот образ сломленной воли проглядывает чистый субъект познания и спокойно, невозмутимо ... постигает идеи тех самых вещей, которые грозны и страшны для воли. В этом контрасте и заключается чувство возвышенного. Впечатление становится еще сильнее, когда мы видим перед собою масштабную борьбу возмущенных сил природы, когда, при описанной обстановке, низвергающийся поток своим грохотом лишает нас возможности слышать собственный голос; или когда мы стоим у беспредельного моря, потрясаемого бурей: волны, огромные, как дома, подымаются и опускаются, всей своей силой разбиваясь о крутые скалы и высоко вздымая пену; воет буря, ревет море, молнии сверкают из черных туч, и раскаты грома заглушают бурю и море. Тогда в невозмутимом зрителе этой картины двойственность его сознания достигает предельной отчетливости: он чувствует себя индивидом, бренным явлением воли, которое может быть раздавлено малейшим ударом этих сил; он видит себя беспомощным перед этой могучей природой, подвластным ей, отданным на произвол случайности, исчезающим ничто перед исполинскими силами; и вместе с тем он чувствует себя вечным спокойным субъектом познания, который в качестве условия объекта является носителем всего этого мира, и страшная борьба природы есть лишь его представление, сам же он в спокойном восприятии идей свободен, чужд всякого желания и всякой нужды. Вот полное впечатление возвышенного; поводом для него здесь служит зрелище силы, грозящей индивиду гибелью и безмерно превосходящей его" *. * Наст. изд. С.213-214. §39 Математически возвышенное связано с пространственно-временными представлениями; чувство возвышенного возникает, если "представить в пространстве и времени простую величину, перед неизмеримостью которой индивид ничтожен" *. "Когда мы теряемся в размышлении о бесконечной огромности мира в пространстве и времени, когда мы думаем о прошедших и грядущих тысячелетиях, или когда ночное небо действительно являет нашим взорам бесчисленные миры и таким образом неизмеримость вселенной невольно проникает в наше сознание, - тогда мы чувствуем себя ничтожно малыми, чувствуем, что как индивид, как одушевленное тело, как преходящее явление воли мы исчезаем, словно капля в океане, растворяемся в ничто. Но в то же время против такого признака нашего собственного ничтожества, против этой неправды и невозможности подымается непосредственное сознание того, что все эти миры существуют только в нашем представлении, что они - модификации вечного субъекта чистого познания, того субъекта, которым мы осознаем себя, лишь только забываем о своей индивидуальности, и который есть необходимый, обусловливающий носитель всех миров и всех времен. Огромность мира, тревожившая нас раньше, теперь покоится в нас: наша зависимость от него уничтожается его зависимостью от нас. - Все это... проявляется лишь как предчувствие того, что в известном смысле (разъясняемом только философией) мы едины с миром и потому его неизмеримость не подавляет нас, а возвышает" **. Итак, полная оторванность от нас природы, ее недоброжелательная противопоставленность нам, ее детям, враждебное равнодушие ее сил и ее беспредельность оборачиваются не просто негативной от нее зависимостью, но и прямо противоположным эффектом - свободой. Эта свобода - результат открытия в нас самих идеального, чего-то и объективного и сверхприродного одновременно; чего-то такого, что по своей универсальной значимости эквивалентно всему остальному миру и совпадает с ним, и само при этом входит в его состав, причем - как его внутренняя сущность: это и наше внутреннее "я", и сущностное "я" мира одновременно. Но тогда кто же тот, кому принадлежит "единое мировое око, смотрящее из всех мировых существ", кто "говорит" языком прекрасных форм природы, грозно "повышая голос" в возвышенном? * Наст. изд. С. 214. кон §39 ** Там же. Формально Шопенгауэр не задается данным вопросом, и все же он, сообразно логике своего рассуждения, должен так или иначе отвечать на него. Возможен следующий ответ: мировое око - спроецированная самим человеком на этот мир его собственная ценностная мерка (мера), "человечность". То есть, попросту говоря, сам этот вопрос - результат непроизвольного очеловечивания мира, тем более что в пользу такого ответа может свидетельствовать то обстоятельство, что, по Шопенгауэру, мировые события имеют значение "лишь постольку, поскольку они - буквы, по которым может быть прочитана идея человека", а внутренняя значимость явлений - "это глубина прозрения в идею человечества" ***. Такое толкование снимало бы покров таинственности с идеальной сущности мира, если бы не одно обстоятельство. И чувство прекрасного и чувство возвышенного свидетельствуют, что именно мир (природа) как бы провоцирует наше преображение (достигаемое в эстетическом созерцании чувство свободы от мира): ведь это событийный ряд самого мира приводит к высшей степени неслучайному для нас, отвечающему нашей глубинной потребности результату, освобождению, и поэтому допустимо предположение о существовании промысла, устраивающего эти события ради нас, ради нашего совершенствования, и, естественно, "устроителя", который стоит за всем этим. *** Наст. изд. С. 196, 234. §§35, 48 Возможность двух взаимоисключающих толкований, отсутствие однозначного определения открывающейся в эстетическом созерцании идеальной значимости человека и мира (относящейся то ли исключительно к потребности самого человека, то ли к скрытой способности мира к целеполаганию) свидетельствует о своеобразной неопределенности эстетической ценности, или - о неопределенности, неполноте идеала человечности, взятого в форме эстетической ценности. Во-первых, эстетическое значение мира раскрывается только как видение иного мира, мира бесконечной свободы от всех условий и условностей - идеальной сферы возможности безболезненно-игрового действия, понимания и согласия. Во-вторых, такое видение зависит от индивидуальных способностей, доступно не всем в равной мере. Эстетическое освобождение поэтому не преодолевает полностью разрыва между идеальным и реальным; искусство как результат запечатления эстетических идей - уникально значимых образцов этого "иного мира", содержащих задание по его построению - противостоит обыденно-реальному, сама идея - понятию, гений в качестве выразителя идеи - толпе, духовной черни. Искусство - создание гения; гений обладает избыточной способностью познания - способностью при помощи фантазии, интуитивно "видеть в вещах не то, что природа действительно создала, а то, что она пыталась создать, но чего не достигла" *. Гениальное видение мира и проникновенно, и вместе с тем простодушно; гений дальнозорок: он прозревает в сущность вещей и видит целые эпохи, постигает сущность человека, но не видит того, что делается рядом с ним, совершенно не знает людей. Да и сам гений двойственен, он подобен ясновидящему, безумцу, одержимому; гений - это одержимость, неодолимая мучительная потребность воплощения, несмотря ни на что, образов своей творческой фантазии - потребность, в которой он сам совершенно не властен и которая возвышает его над самим собою, маленьким, обыденным человеком; гениальность - "великое, хотя и непроизвольное напряжение" **. * Наст. изд. С. 199. §36 ** Наст. изд. С. 201. §36 И наоборот, мир (мирское), повседневные заботы враждебны гению и искусству; причем враждебность эта активна и выражает себя как неприятие всего подлинно великого и прекрасного. Конечно, говорит Шопенгауэр, эта удивительная способность прозрения в идеальную сущность вещей "должна быть присуща всем людям, потому что иначе они так же не были бы способны наслаждаться произведениями искусства, как не способны создавать их, и вообще не обладали бы никакой восприимчивостью к прекрасному и возвышенному, и даже сами слова эти не могли бы иметь для них смысла" *. И все же: "... постигнутая и воспроизведенная в художественном творении идея воздействует на каждого только в соответствии с его собственным интеллектуальным уровнем, отчего именно самые прекрасные творения каждого искусства, благороднейшие создания гения навеки остаются для тупого большинства книгой за семью печатями и недоступны для него... Правда, и самые пошлые люди, опираясь на чужой авторитет, не отрицают общепризнанных великих творений, чтобы не выдать собственного ничтожества; но втайне они всегда готовы вынести им обвинительный приговор, если только им подадут надежду, что они могут это сделать не осрамясь, - и тогда, ликуя, вырывается на волю их долго сдерживаемая ненависть ко всему великому и прекрасному, которое никогда не производило на них впечатления и тем их унижало, и ненависть к его творцам" **. * Наст. изд. С. 205. §36-37 ** Наст. изд. С. 237. §49 По мнению Шопенгауэра, враждебность "толпы", "духовной черни каждой эпохи" к прекрасному и его создателям - следствие подчинения непосредственных интересов человека воле к жизни, то есть утилитарно-практическим целям. Гения (как и нашу способность эстетического созерцания вообще) интересует своего рода картинность мира - значимость происходящего сама по себе, внутренняя, сущностная, бытийная значимость; поэтому для эстетического созерцания все интересно и значимо, и в этом смысле для него нет заранее установленного, понятийно-разграфленного "правильного" и "неправильного". Шопенгауэр подчеркивает, что "каждая вещь обладает своей особой красотой", каждая вещь и явление идеальны, в том числе и "все... бесформенное, даже всякая поделка", даже и "плохие строения и местности" ***. *** Наст. изд. С. 218. §41 Обыкновенный же человек "совершенно не способен на незаинтересованное в полном смысле слова наблюдение, по крайней мере, сколько-нибудь продолжительное, что и составляет истинную созерцательность: он может направлять свое внимание на вещи лишь постольку, поскольку они имеют какое-нибудь, хотя бы и очень косвенное отношение к его воле"; вот почему дюжинные люди так быстро теряют интерес к произведениям искусства и красотам природы, созерцание жизни для них - потерянное время; в одиночестве "даже прекраснейшее окружение получает для них пустынный, мрачный, чуждый и враждебный вид", ибо в глубине их души неизменно раздается безутешный возглас: "от этого мне нет пользы"; в выражении лица и глаз обыкновенного человека не созерцательность, а подчиненное импульсу хотения "вы-сматривание"; "ему некогда останавливаться: он ищет в жизни только своей дороги... т. е. топографических заметок в широком смысле этого слова" ****. **** Наст. изд. С. 200, 208. §§ 36, 38 Каков смысл шопенгауэровских нападок на обыкновенных людей? К чему все его упреки в нечувствительности к идеальному смыслу мира: выражают ли они только элитарную позицию в оценке художественного творчества или предполагают еще и необходимость поиска другого, нежели эстетическая ценность (прекрасное, возвышенное), действительно универсального ориентира? Неспособность к творчеству, по Шопенгауэру, приводит к ориентации на голое понятие: слепок, метку, сигнатуру, ярлык демаркаций (общепринятых, традиционных оценок и суждений), принадлежащих внешнему порядку культуры, наработанному человечеством до нас: в этом рациональный смысл шопенгауэровского противопоставления эстетической идеи, постигаемой только творчески и актуально, и понятия как своеобразного футляра и консерванта смысла. Творческое бессилие - причина того, что человек "для всего, что ему встречается, ищет поскорее понятия, под которое можно было бы все это подвести, как ленивый ищет стул" *. * Наст. изд. С. 200. §36 В последнем случае, однако, человек еще и предает свое предназначение - человечность как творческую свободу от природной необходимости и культурной запрограммированности: он обрубает все, что выходит за узкие рамки наиболее близкого, удобопонятного для него (не понимаю, значит, этого не должно быть) и стремится быть "как все"; не имея своего собственного суждения, он опирается на клюку чужого авторитета, его оценки и суждения предрешены и "думают" за него; ориентируясь на господствующие вкусы и расхожие мнения, он готов обманываться и обманывать, не постигая живой значимости и важности всего происходящего, делит мир на "правильное" и "неправильное", а по сути, на подходящее и не подходящее к его собственной слабости, на щадящее и беспощадное к ней, - вот резон шопенгауэровского морализирования в адрес "духовной черни". Однако, по Шопенгауэру, в этой слабости - слабости творческой способности - в конечном счете все-таки нельзя упрекать самого человека, ибо его способность или неспособность к творчеству прирождена, природна; даже в наивысшей степени наделенный творческой мощью гений, как мы видели, в ней не волен, потому он и гений. В целом же, согласно Шопенгауэру, эстетический модус идеального не полон, не вполне определен: дело не только в том, что созерцание эстетический идеи не всем равным образом доступно и зависит от индивидуальных способностей, но еще и в том, что эстетический идеал остается только созерцательным идеалом - не претворяется в действие, выводящее за рамки чисто художественной практики. Художника, говорит Шопенгауэр, "приковывает зрелище объективации воли, он отдается ему и не устает созерцать его и воспроизводить в своих созданиях"; "... это чистое, истинное и глубокое познание сущности мира обращается для него в самоцель, и он весь отдается ему. Поэтому... оно искупает его от жизни не навсегда, а только на мгновения, и следовательно, еще не есть для него путь, ведущий из жизни, а только временное утешение в ней"; искусство, по словам Шопенгауэра, камера-обскура, "которая отчетливо показывает ве-Щи... пьеса в пьесе, сцена на сцене в "Гамлете" **. ** Наст. изд. С. 236. §49 Этика: телеология морального освобождения Итак, проступающая в эстетическом опыте идеальная "человечность" как бы повисает в воздухе, не может в рамках эстетического отношения реализоваться в определенном жизнедействии. Мораль имеет дело не с идеальной исключительностью художественного произведения (продукта творчества гения), а с реальностью повседневной жизни. А эта реальность непосредственно ощущается и переживается как лишенная какой-либо утешительной перспективы бессмыслица. Будничный ужас невнятной, пустой и безысходной повседневности противоположен идеальной картинности мира, живописуемой искусством: "... самое бытие есть постоянное страдание, отчасти жалкое, отчасти ужасное, взятое же только в качестве представления, в чистом созерцании или воспроизведенное искусством, свободное от мук, оно являет знаменательное зрелище" *. * Наст. изд. С. 236. §48-49 Даже трагедию как то, что показывает "несказанное горе, скорбь человечества, торжество злобы, насмешливое господство случая и неотвратимую гибель праведного и невинного", - это, по замечанию Шопенгауэра, "знаменательное указание на характер мира и бытия" - даже трагедию отличает от жизни "значительность всех ситуаций" **. ** Наст. изд. С. 251, 252. кон §51 Повседневность же в отличие от трагедии абсурдна: "Жизнь каждого... в общем и целом... представляет собой трагедию; но в своих деталях она имеет характер комедии... Судьба, словно желая к горести нашего бытия присоединить еще и насмешку, сделала так, что наша жизнь должна заключать в себе все ужасы трагедии, но мы при этом лишены даже возможности хранить достоинство трагических персонажей... "***. *** Наст. изд. С. 307. кон §58 Но что означает столь подчеркнуто-жесткая фиксация внимания на непосильности и безнадежности для человека жизненной ноши, зачем она нужна Шопенгауэру? Не для того ли, чтобы обвинить во всем волю к жизни, в руках которой мы только марионетки, и оправдать нашу покорность судьбе? Отнюдь нет. Такая расстановка акцентов - лишь конечный результат шопенгауэровской философии и притом результат в известном смысле побочный. Значение же, которое сам мыслитель непосредственно придает исходной пессимистической установке, связано с выполнением этой установкой традиционной критической функции философии как особого пути к истине - через избавляющее от иллюзий универсальное сомнение, отыскивающее пункт безусловной несомненности; только очищение от иллюзий позволяет выявить подлинный смысл мира и значимость отдельной жизни, которая, как мы увидим, отнюдь не является, по Шопенгауэру, лишь ничего не значащим "мимолетным образом" на "бесконечном свитке пространства и времени" ****. **** Наст. изд. С. 306. сер §58 Верный критической установке, Шопенгауэр подвергает сомнению реальность самостоятельных, не зависящих от соображений пользы и удобства моральных побуждений, чтобы отделить мораль подлинную от неподлинной, от того, что только выдает себя за добродетель или может называться ею, на самом же деле продиктовано страхом перед юстицией, полицией, церковью, чужим мнением или привычкой, надеждой на воздаяние. Согласно Шопенгауэру, успех попытки обнаружения действительного основания морали возможен только, если "нравственная пружина" будет обнаружена и зафиксирована строго опытным путем, она должна как наличный факт сама свидетельствовать о своей непреложности. Идеальный порядок, моральный смысл бытия раскрываются через сострадание в мистерии перевоплощения в другое страдающее я, благодаря чему происходит открытие его тождества со мною; сострадание освобождает от бремени заботы о собственной жизни и поселяет в нас заботу о чужом благе. Но при этом сострадание открывает перспективу освобождения именно от "противного", - пролагая спасительный путь над бездной отчаяния и страдания, в которую человека ввергает эгоизм. Жизнь, по Шопенгауэру, "многообразное страдание и состояние вполне несчастное" *. С этой констатацией мы сталкивались, собственно, еще при знакомстве с его натурфилософией; в этике указанный тезис относится прежде всего к человеческой жизни, страдательность которой усиливается и концентрируется сознанием своих мучений, проецируемых на прошлое и будущее, чего нет у животных. Причина страдательности жизни - в эгоцентричной "конструкции" самой жизнедеятельности и жизнесознания. В этой конструкции уже заложены неразрешимые противоречия, заводящие в тупик и разрушающие первичную, данную нам непосредственно реальность нашего я. Каждый чувствует и представляет себя "средоточием мира", поэтому "хочет всего для себя", а то, что ему противится, "он хотел бы уничтожить"; все прочие индивиды "существуют только в его представлении... как нечто зависящее от его собственного существа... ибо вместе с его сознанием для него необходимо исчезает и мир "; "каждый познающий индивид является на самом деле и сознает себя всей волей к жизни, т. е. непосредственным в себе мира, также восполняющим условием мира как представления, т. е. микрокосмом, который надо считать равным макрокосму" **. * Наст. изд. С. 308. §59 ** Наст. изд. С. 314. §61 Но тут же обнаруживается реальная рассогласованность, противоречивость такой координации я и мира, в которой я занимает исключительное, центральное положение, - обнаруживается как внутренняя мука, вечная тревога, надломленность и отчаяние нашей безутешной, но продолжающей стремиться воли; обнаруживается как граница нашего желания, как несоответствие полноты и сокровенной глубины желания по отношению к обесценивающим, случайным и неполным результатам его реализации. "Когда человек... в жгучем вожделении хотел бы овладеть всем, чтобы утолить жажду своего эгоизма, и когда он неизбежно должен убедиться, что всякое удовлетворение только призрачно и достигнутое никогда не дает того, что сулило вожделенное, не дает окончательного успокоения неукротимой воли; когда он сознает, что от удовлетворения меняется только форма желания, а само оно продолжает терзать в другом виде, и после того как все эти формы исчерпаны, остается самый порыв воли, без сознательного мотива, сказывающийся с ужасающей мукой в чувстве страшного одиночества и пустоты; все это, при обычной силе желания ощущается слабо и вызывает лишь обычную грусть, но у того, кто являет собой волю, достигнувшую необычайной злобы, это неизбежно возрастает до беспредельной внутренней пытки, вечной тревоги, неисцелимого мучения, и тогда он окольным путем ищет такого облегчения, на которое неспособен прямо: собственное страдание он стремится облегчить зрелищем чужого, в котором он вместе с тем видит проявление своей власти" *. * Наст. изд. С.340. сер. §65 Однако и злоба (бескорыстное наслаждение чужим страданием) отнюдь не утешает, не проносит успокоения. Эгоизм, достигающий степени злобы, пойман в еще одну ловушку, ловушку безутешной надломленности, отчаяния. Чем интенсивнее злоба, тем интенсивнее отчаяние. Отчаяние, в свою очередь, граничит с раскаянием и искуплением, что проявляется в муках совести, в том непроизвольном содрогании, которое ощущает злая воля перед собственными деяниями: "... внутренний ужас злодея от содеянного им, который он старается скрыть от самого себя... содержит в себе и сознание напряженности собственной воли, силы, с какой он ухватился за жизнь, впился в нее, в ту самую жизнь, ужасную сторону которой он видит перед собой в страдании угнетенных им людей, и тем не менее он так тесно сросся с этой жизнью, что именно в силу этого самое ужасное исходит от него самого как средство для более полного утверждения его собственной воли. Он сознает себя сосредоточенным проявлением воли к жизни, чувствует, до какой степени он во власти жизни, а вместе с ней бесчисленных страданий, ей присущих... "; злой пугается отражения собственного образа в жизни: "все равно, начертан ли он крупными штрихами, так что мир разделяет это содрогание или же черты его так мелки, что только он и видит его"; но в любом случае в злом уже "таится предчувствие, что он - вся эта воля, что он, следовательно, не только мучитель, но и мученик"**. ** Наст. изд. С.341,342. кон. §65 Итак, мы невольно становимся свидетелями обреченности собственных эгоистических стремлений и вынуждены столкнуться лицом к лицу с миром как с нашим эгоцентричным "вторым я", тем самым избавляясь от иллюзий и узнавая себя реальными. Приостановка воли в этом пункте, ее мучительное обращение на самое себя уже косвенно указывает на возможность какого-то иного мира и какого-то иного значения нашей личности, что могло бы заполнить пустоту отчаяния. Возможность обретения полноты бытия как события нашего подлинного я со всем миром открывается в феномене сострадания. Сострадание обнаруживает в нас самих - в исконной, первородной глубине нашего я, в открытой любовной связи со всеми другими страждущими существами - некий идеальный масштаб всечеловечности и всемирности, который заявляет о своей значимости без нашего спроса, так, что мы оказываемся как бы без вины виноватыми, виноватыми во всех страданиях всего живущего и причастными к ним. Мы обнаруживаем, что вынуждены принимать вину на себя, "восполняя" тем самым противоречивую неполноту, жестокую несправедливость жизни. Реальность, ощутимую достоверность этого идеального масштаба жизни Шопенгауэр демонстрирует при помощи анализа феномена плача, связанного с такими чувствами, как вина и стыд, и представляющего собой разновидность сострадания. Мы плачем не от ощущаемого страдания, замечает Шопенгауэр, а от сострадания к себе или другому: даже ребенок часто начинает плакать не просто из-за болевого ощущения, а только, когда его пожалеют. Когда мы плачем, "то это происходит оттого, что мы в своем воображении живо ставим себя на место страждущего или в его судьбе узнаем жребий всего человечества и, следовательно, прежде всего - свой собственный жребий, таким образом, хотя и очень окольным путем, но мы плачем опять-таки над самими собою, испытывая сострадание к самим себе. В этом, повидимому, заключается главная причина неизбежных, то есть естественных слез, вызываемых смертью. Не свою утрату оплакивает скорбящий: таких эгоистических слез он бы постыдился, тогда как иногда он стыдится оттого, что не плачет. Прежде всего он оплакивает, конечно, судьбу почившего, но ведь он плачет и в том случае, когда смерть была для него желанным освобождением от долгих, мучительных и неисцелимых страданий. Следовательно, нас охватывает главным образом жалость к судьбе всего человечества, обреченного конечности, в силу которой всякая жизнь, столь кипучая и часто столь плодотворная, должна погаснуть и обратиться в ничто..."*. * Наст. изд. С.351. §67-68 Сострадание свидетельствует о превращении чуждого страдания в непосредственный мотив в той же степени, в какой таковым является собственное страдание. "Но это предполагает, что я некоторым образом отождествился с другим, и следовательно, граница между я и не-я... исчезла" **. Тем самым нравственность, по Шопенгауэру, открывает внутреннее единство всего сущего и глубочайшую устойчивость и полноту бытия. Тот, кто представляет "истинно реальной одну свою личность", тогда как всех других считает средством для осуществления своих целей, тот видит в смерти "гибель своей самости, а также всякой реальности и целого мира": напротив, тот, чье существование слилось с существованием всего живущего, "теряет со смертью лишь малую частицу своего существования: он продолжает пребывать во всех других, в которых он постоянно узнавал и любил самого себя и свою сущность, и для него лишь исчезает обман, отделявший его сознание от сознания остальных", говорит Шопенгауэр ***. ** Шопенгауэр А. Свобода воли и основы морали: Две основные проблемы этики. СПб., 1887. С.292. *** Там же. С.350-351. §68 Феномен сострадания знаменует собой "переворот воли", ее "обращение"; воля отворачивается от жизни и в конце концов может превратиться в "квиетив"; при этом сострадание только открывает "дверь в свободу", и прежде чем наступит окончательное самоотрицание воли, она "должна быть сломлена величайшим личным страданием" ****. С другой стороны, освобождение от воли к жизни возможно на пути "мужественной резиньяции", то есть деятельного поддержания человеком в себе того состояния единения со всем миром, которое открылось ему в момент нравственного прозрения. Последовательная борьба за удержание приобретенного смысла жизни - путь аскетического подвига и святости. В образе аскета и святого человек предстает не как завоеватель мира, а как его "победитель". **** Наст. изд. С.363. сер. §68 Итак, в страдании как необходимой сущностной характеристике жизни обнаруживается идеальная подоплека: наше личное страдание и приобщённость к чужому страданию открывает для нас собственное предназначение, свидетельствуя о смысловой упорядоченности мира, о его глубинном моральном значении; Шопенгауэр даже говорит, что, поскольку преисполненность жизни страданием, придающим ей сходство с "делом рук дьявола", приводит одновременно к очищению, освобождению от воли к жизни, постольку в страдании следует видеть еще и "средство милосердия", которое "направлено на наше подлинное... благо" *. И здесь мы сталкиваемся с двусмысленностью шопенгауэровской этики и всей его философии в целом, о чем надо сказать отдельно. * Schopenhauer Artur: Welt und Mensch ... S. 213-214. Пессимизм Шопенгауэра как философия надежды В чем же состоит двусмысленность шопенгауэровской позиции? Дело в том, что Шопенгауэр - принципиальный противник теистического мировоззрения, основанного на понимании всего совершающегося в земном мире как исполнения намерений внеположенного этому миру Божественного промысла, который в конце концов все направляет к высшей цели, к благу. Но результатом его собственного истолкования морали, как мы только что убедились, вроде бы является возможность понимания мировой воли в качестве такого провиденциального миро- и благоустроящего духовного принципа. Критическая позиция Шопенгауэра, отвержение им теистических тенденций послекантовского идеализма (в философии Фихте, Шеллинга, Гегеля) не в последнюю очередь была продиктована соображениями, унаследованными от Канта - сторонника понимания морали как абсолютно автономного образования. Решающим аргументом в пользу такого понимания морали является следующее соображение: если мы будем выводить значимость морального мотива из соображений пользы или ответственности перед какой-либо внешней инстанцией - скажем, перед Богом, олицетворяющим высшее благо, первую причину и конечную цель, то в этом случае разрушается логика нравственной мотивации, логика чистого бескорыстия, логика заинтересованности в добре только ради самого добра. Правда, Шопенгауэр по сравнению с Кантом в значительной мере переставляет акценты в понимании принципа автономии морали. Он хочет получить ответ на вопрос о природе того интереса, который лежит в основе моральной мотивации, о природе нравственной необходимости как особого модуса всеобщей связи явлений, или, как он это называет, "закона всеобщего основания" (подразумевая, что все совершающееся происходит необходимо), - к тому же модуса, кардинально отличного от материальной, физической причинности, которая дробит мир во времени и пространстве и предопределяет замкнуто-эгоистический горизонт человеческого существования. Чтобы понять смысл такой постановки проблемы основания морали, необходимо хотя бы вкратце воспроизвести основную линию рассуждения в специальной работе Шопенгауэра по этике "Свобода воли и основы морали". В данной работе Шопенгауэр, опять-таки следуя за Кантом, исходит из двух основных посылок - из необходимости обходиться без метафизических предпосылок и допущения "мифических ипостасей", а также из истолкования содержания самого опыта как того, что нам дано в познании. Последнее обстоятельство, опосредованность всякого опыта познавательным отношением, означает, что у нас только два источника сведений по интересующему нас вопросу: внешний опыт, познание, ориентированное на объективный мир, и опыт внутренний, так называемое внутреннее чувство. Однако через познавательное отношение Шопенгауэру не удается выйти к решению занимающей его проблемы. Дело в том, что цепь причин и следствий (внешняя необходимость) и непонятная для нас самих самопроизвольная последовательность наших желаний (необходимость внутренняя, потребность, связанная с ощущением свободы: я делаю то, что хочу) уходят в "дурную бесконечность". Мы не можем определенно сказать, есть ли в них начало - первая причина, исходное желание - и последняя цель. И все же в нашем опыте есть нечто, что выходит за рамки познавательного отношения: ответственность, удостоверенная чувством вины, которое столь же хорошо нам известно, как и цвет, звуки, запахи, вкусовые и другие ощущения. Вместе с тем сама вина бессмысленна без свободы. Но такая свобода в определенном смысле необходима, и необходимость ее сродни необходимости физической, ибо она проявляется неизбежно, непроизвольно, ее нельзя обойти без ущерба для себя, без вины, без самоутраты; поэтому моральная свобода (как свобода, принципиально отличная от произвола) - через ее выявление в чувстве вины - единственный пункт опыта, в котором и его внешнее, объективное, и внутреннее, субъективное содержание совпадают, соединяются в целостную картину. Из этого Шопенгауэр делает вывод: моральная свобода и есть основание всего мира; или: скрытая от непосредственного познания сущность мира, изначальная воля, тождественна моральной свободе. Логика шопенгауэровского миропонимания, таким образом, это логика подведения смыслового, ценностного основания под мироздание. В сущности, Шопенгауэр основывает свое мировоззрение на следующей оценке: на признании необходимости для человека осуществить свое моральное предназначение, необходимости привнесения в мир "человечности" как того, что исключается самой структурой этого мира, - именно так может быть истолковано шопенгауэровское понимание нравственной свободы как совершенно иного, нежели физический, порядка бытия, не совпадающего, однако, и с понятием произвола (прямо противоположного ему). Причем, по Шопенгауэру, необходимость эта заложена в самой первооснове бытия, воле. И здесь-то мы и сталкиваемся с той двусмысленностью, о которой шла речь выше. С одной стороны, по Шопенгауэру, "мы сами деятели своих деяний" *; нет первой причины и последней цели, не существует провидения. С другой - изначальная воля как бы программирует необходимость и возможность морального освобождения человека. * Шопенгауэр А. Свобода воли и основы морали... С.96. Итак, духовная потребность человека, потребность в исполнении им своего морального предназначения, превращается у Шопенгауэра в объективную идеальную первооснову мира, определяющую содержание мировых событий. Но тогда чем принципиально отличается его концепция от послекантовского идеализма? Существенное различие состоит в том, что Шопенгауэр индивидуализирует связь человека с мировым духовным началом. Последнее означает, во-первых, что о предопределении содержания событий со стороны духовного начала можно говорить только в том смысле, что жизнь в мире имеет искупительный, личностный смысл, но отнюдь нельзя считать, что события направлены к достижению некоего высшего состояния этого мира, который, по Шопенгауэру, остается неизменным в своих отрицательных характеристиках; во-вторых, то, что, согласно Шопенгауэру, идеальная структура мира, моральный миропорядок, существует не самостоятельно - вне зависимости от человеческой воли, а сопряжен с ней: его объективность (необходимость и всеобщность) открывается только через "обращение", моральный переворот этой воли, и потому самый уникальный акт такого обращения приобретает бытийную, а не индивидуальную только значимость, означает переворот в самом бытии. Данную оценку подтверждает ницшевская интерпретация пессимизма Шопенгауэра, позиции мироотрицания как отражения состояния полной обессмысленности мира, в котором господствует самые грубые и злые силы, "эгоизм приобретателей и военная тирания" **, и как выражения потребности в новом единстве, в новой соразмерности социокультурного мира человеку, которые могут быть основаны только на свободном выборе самого человека, избавленного от иллюзии возможности воспользоваться готовым решением. Ницше пишет: "... но для чего существует отдельный человек - вот что ты должен спросить самого себя, и если бы никто не сумел бы тебе ответить на это, то ты должен попытаться найти оправдание своему существованию как бы а posteriori, ставя себе известные задачи, известные цели, известное "для того" ***. С другой стороны, неприятие Ницше умиротворяющей перспективы шопенгауэровского рецепта нравственного спасения относится к непоследовательности понимания Шопенгауэром свободы как сопряженности с иллюзорным идеальным пространством, своего рода сверхчувственным вместилищем ценностей. Ницше полагает, что свобода должна быть утверждена по сю сторону, что у нее нет и не может быть никакого идеального пространства. Более того, полное освобождение от иллюзий, согласно Ницше, предполагает преодоление морали, в связи с чем провозглашается необходимость "добродетели, свободной от морали". По Ницше, человек может утвердить свою свободу только в одиноком противостоянии миру, преодолевая свое "человеческое", мораль как коллективно-эгоистический, в его понимании, способ выживания неспособных самостоятельно бороться людей - выживания посредством консолидации и организованного существования во взаимной социальной зависимости. Ницше, таким образом, порывает с пафосом шопенгауэровской философии, наделяющей мораль статусом абсолютной мудрости и спасительного средства освобождения от этого мира - приобщения к единому бытию, идеальной Бесчеловечности. В целом у Ницше происходит кардинальный сдвиг в понимании свободы по сравнению с центральной идеей шопенгауэровской метафизики - мыслью о том, что моральная вина свидетельствует о фундаментальной самостности бытия, онтологической изначальности свободыпредназначения, которая в силу этого является для каждого человека его собственной идеально-смысловой "заданностью". Из таинственной первоосновы бытия, противостоящей множественности индивидов у Шопенгауэра, свобода, в ницшевском ее понимании, превращается в условие деятельного определения судьбы мира: испытание свободы, безоглядное духовное экспериментирование представляется Ницше судьбоносной личностной детерминантой социокультурной реальности. ** Ницше Ф. Полн.собр.соч. Т.2. М., 1909. С.209. *** Ницше Ф. Полн.собр.соч. Т.2. С. 163. В XX веке ницшевскую потребность экспериментировать с безусловными прежде смыслами, подвергать сомнению абсолютные прежде ценности определят как стремление мышления выйти за пределы мысли о бытии и стать онтологически-определяющим фактором *. Однако такое стремление свойственно и шопенгауэровской философии. * Ср.: Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. М., 1977. С.420-421. Для того, чтобы продемонстрировать наличие данного устремления в составе философии Шопенгауэра, вдумаемся в некоторые ее парадоксы, с которыми мы уже сталкивались. Эти парадоксы можно сформулировать в форме следующих вопросов: почему идеальная в себе воля вынуждена объективироваться и выступать в вещно-телесном, страждущем обличий? (или: как объяснить внутреннее противоречие воли, которая одновременно является и идеальной, бесстрастно созерцающей самое себя волей, и слепой "волей к жизни"?); и что это за "вечная сущность", которая, по словам Шопенгауэра, с неизъяснимой значительностью смотрит из всех глаз, видящих солнечный свет **, - если это не Бог? ** См. Шопенгауэр А. Полн. собр. соч. Т.4. С. 164. Ответ на поставленные вопросы может быть найден, если обратить внимание на определяющую, конститутивную значимость - для концепции "мира как воли и представления" - пронизывающей все шопенгауэровское мышление противоречивой двойственности, придающей самой концепции своеобразную целостность и создающей ее особую атмосферу. Эта двойственность заключается в постоянном балансировании мысли между двоящимися, разделяющимися и в то же время совмещающимися, сходящимися противоположностями - идеальным и реальным, единством и множественностью, всеобщим и уникальным, безосновным и необходимо-обусловленным, трагическим и повседневным, смыслом и бессмыслицей, отчаянием и надеждой и т. д.; противоположности сходятся, поскольку они соотнесены с неким единым целым, "первоначалом", "архе"*, "бытием". Сам Шопенгауэр для постижения такого запредельнонепостижимого единства нашего противоречивого опыта, должен "развязать" главный узел противоречий своей системы - решить проблему человека как центрального члена координации мира (мира, "поделенного" в самом же человеке на волю и представление), "отыскать ключ к нашему загадочному, сколь и непрочному бытию" **. Шопенгауэр развязывает этот узел, предлагая принципиально иную - в сравнении с предшествующей рационалистической - концепцию человека. "Если мы представим себе существо, способное все познать, понять и предвидеть, - замечает Шопенгауэр, - то, вероятно, для него не будет иметь никакого смысла вопрос о том, будем ли мы продолжать существование после смерти" ***. Человек, по Шопенгауэру, - это отнюдь не чистый субъект познания, а наоборот, некая изначально определенная в своей направленности на объект, необходимая, но не ясная самой себе в своем основании конкретная деятельность, которая не имеет источника вне самого человека и не предполагает наличия предзаданной конечной цели. Человеческое существование, по мнению Шопенгауэра, во всех своих проявлениях определяется глубинным онтологическим основанием (которое он называет "внутренним ядром", "самостью", "характером", "волей"), и потому оно не пусто: нельзя, говорит он, существовать и быть ничем. Не являясь марионеткой некоей высшей силы, человеческое существование тем не менее не оставлено на собственный произвол: посредством страдания - через ощущение себя причастным ко всем страданиям в мире и виновным в них - человеку изнутри открывается просветленная осмысленность целого, фундаментальное, первоначальное "всеединство". Это же означает, что "неоставленность", надежда на возможность окончательного возвращения к изначальному единству появляется в критической точке предельного удаления от первоначала: согласно Шопенгауэру, "воля к жизни" может быть сломлена в нас лишь величайшими страданиями. * Шопенгауэр А. Полн. собр. соч. Т.4. С.229. ** См.: Там же. Т.3. Вып. ХI сл. С.464, 532, 709; Т.4. С.381. *** Там же. Т.4. С. 671. С другой стороны, такая схема восстановления первоначального единства человека с миром базируется на еще одном принципиально важном для уяснения всей шопенгауэровской концепции положении. Дело в том, что условием возможности реализации данной принципиальной для Шопенгауэра схемы является своего рода синхронизация в его концепции грехопадения и искупления, предельного страдания и благодатного освобождения как основных ценностных аспектов описываемого им процесса "обращения воли" **** (таинства избавления). В свою очередь, такая синхронизация соответствует принципу пластического воплощения общечеловеческого страдальческого удела в индивидуально-случайной жизни трагедийного (искупающего своими страданиями первородный грех) персонажа, - но с одним сильно изменяющим классическую модель акцентом: речь идет не о величаво-созерцательном, в конечном счете, возвышенно-просветленном отношении к страданиям, а о таком их восприятии, которое можно определить как трагико-мистериальное. Последнее характеризуется нераздельной слитностью прозы жизни и фундаментального строя бытия - равным образом присутствующего с этой точки зрения в вели ком и малом, в высоком и низком. Поэтому логика шопенгауэровского мировоззрения - как логика трагической мудрости - совершенно не допускает привнесения эстетической условности в философскую интерпретацию фундаментального факта "необъятного, неизреченного зла, страшного, раздирающего душу мирового горя" *, и в сущности такая логика может быть представлена как своеобразная "апелляция" к мистериально-трагической линии в рамках христологической традиции **. **** См.: Шопенгауэр А. Поли.собр.соч. Т.3, Вып.ХI cл. С.688-690. * Шопенгауэр А. Полн.собр.соч. Т.3. Вып. X. С. 142-143. ** Эта линия связана с пониманием трагедии Голгофы в качестве главного "основоположения" христианского вероучения (рапным образом радости искупительных страданий в "подражании Христу" - как наиважнейшего содержания духовной жизни христианина); поэтому данная линия противостоит догматической теологии, основывающей вероучение на представлении о Божественном провидении (согласно которому "мир управляется Богом как всемогущим монархом вселенной, и в целом, и во всех своих частях все направляется ко благу, несмотря на видимость беспорядка и зла, зло нам кажется таким потому, что мы видим лишь часть картины вместо целого") и соответственно настаивающей на величии Христа-Богочеловека - всеведущего, всемогущего, всесовершенного (вседовольного и всеблаженного), безусловного Победителя и Судьи этого мира: "Если правда торжествует всегда, хотя, быть может, не на этом свете, где тут место трагедии? ... Какова теология, таково и благочестие, построенное на страхе Божием и морали добрых дел, оно делает человеческое сердце неуязвимым для трагического мироощущения. Если сострадание случайно проникает в это святилище спасительного страха, оно, лишенное надежды, увядает прежде, чем начать разъедание монолитного ужаса" (Федотов Г.П.Христианская трагедия. - "Христианин", 1991, N 2. С.50-52). Шопенгауэр называет такую теологию "строгим теизмом" (в отличие от деизма и пантеизма). Полагая, что такого рода теизм является скрытой внутренней схемой всякой рационалистической телеологии, всякого оптимизма, он считает его нравственно несостоятельным перед лицом универсального и неустранимого зла этого мира и занимает атеистическую позицию (не отрицая одновременно глубочайшего смысла понятий первородного греха и искупления); в связи с чем Шопенгауэр жестко противопоставляет христианство как "пессимистическое" учение иудаистской строго теистической традиции. Наконец, следует принять во внимание и то, что возвращение к первоначалу (в точке крайнего удаления от него) выполняет у Шопенгауэра еще и культуротворческую функцию, поскольку такое возвращение "преодолевает" дискретное время (время бесконечного становления, в котором реально одно только настоящее), восстанавливая вечность, изначальное единство времени - и утраченную целостность социокультурной коммуникации ***. В данном отношении показательна близость шопенгауэровского атеизма и ницшевского антихристианства: и тот и другой истолковывают обращение христианского вероучения к человеческой простоте и изначальности, к тому, что слышит ребенок и видит дитя, к потребности быть самим собою пред лицом вечности как ориентацию на возможность ухода в любой момент из исторического времени, времени "затопления чужим и прошлым"; как возможность перестать быть только мыслящими существами и созидать из жизни живую культуру: "Подарите мне жизнь, а я уж создам вам из нее культуру!", - восклицает Ницше *. *** Двойственность "воли к жизни" может быть истолкована как символическое выражение внутреннего напряжения разорванной, незавершенной коммуникации. Как отмечал в этой связи Ясперс, такого рода антиномичная картина мира, использование в ней принципа "совпадения противоположностей" вырастает из сознания невозможности реализовать ценности (См.: Jaspers. Psychologie der Weltanschauungen. Berlin, 1922. S.230-231, 243- 244). С другой стороны, "обращение воли" в эстетическом и моральном опыте восстанавливает универсальность ценностей и единство коммуникации; но если эстетика Шопенгауэра все-таки констатирует разрыв между идеальной всеобщностью культурного достижения (уникальной "образцовостью" выдающегося художественного произведения) и фактическим масштабом его восприятиям современниками, то его этика снимает противоречие между фактом отсутствия всеобщности нравственно-доброго в реальности и эмпирической же безусловности для самосознания моральной оценки, - ссылаясь на непреложность свободы в свете феномена вины и превращая свободу-предназначение в универсальное онтологическое основание. * Ницше Ф. Полн.собр.соч. Т.2. С. 169, 173. Поэтому-то шопенгауэровское понимание философии как особого, вcё-таки искусствоподобного видения "самих вещей" (то есть видение их из первоначального, восстановленного в своем единстве времени), которым философ как "художник разума" дает имена **, предваряет ницшевскую "экспериментальную" философию: и тот и другой провидят в безотрадном времени своего социокультурного мира (когда все дано, но ничего не объяснено, когда понятия плодотворности моральной ценности и метафизической системы лишены всякого смысла, и невозможно уже никакое идеальное утешение) время начала иной культуры, иной мысли и другого человека. И хотя один представляет новое обретение человеком самого себя и мира как аскетическирезинъятивный опыт, другой - как экстатический, и в том, и в другом случае раздвигающая границы нашего мира философская мысль претендует на способность "мгновенно перевернуть" всю систему человеческих стремлений ***. ** См.: Шопенгауэр А. Полн.собр.соч. Т.4. С.454. *** См.: Ницше Ф. Полн.собр.соч. Т.2. С.262 Ђ.Ќ.Чаныш

Закладка в соц.сетях