Жанр: Философия
Игра в бисер
...ли мастером Игры и при этом полностью отдавать
себя служению закону и упорядоченности. Человек, как мы его
понимаем, к какому мы стремимся, каким мы хотим, чтобы он стал,
должен быть готовым в любой день сменить свою науку или
искусство на любую другую науку или искусство, он должен
выявлять в Игре кристальнейшую логику, а в грамматике полет
фантазии. Такими мы должны стать, чтобы в любой час нас можно
было без сопротивления и замешательства перевести на другой
пост.
— Кажется, я понял вас, — произнес Кнехт. — Но разве же
тот, кто так сильно ненавидит или предпочитает одно другому, не
просто более страстный по своей природе человек, а другой --
более спокойный и более мягкий?
— Нам представляется, что это именно так, и все же это не
так, — воскликнул Магистр, смеясь. — Если хочешь всегда быть
на высоте, во всем отвечать наивысшим требованиям, нужен,
разумеется, не недостаток душевных сил, размаха, тепла, но их
избыток. То, что ты называешь страстью, есть не душевная
энергия, а трение между душой и внешним миром. Где господствует
страсть, там не ищи силы воли и устремленности, там все
направлено к достижению частной и ложной цели, отсюда
напряженность и духота атмосферы. Тот, кто направит всю силу к
центру, навстречу подлинному бытию и совершенству, тот,
возможно, представляется нам более спокойным, нежели страстная
натура, потому что не всегда виден его внутренний огонь, потому
что, скажем, на диспуте он не размахивает руками, не кричит. Но
я говорю тебе: он должен гореть, должен пылать!
— Ах, если бы стать знающим! — воскликнул Кнехт. — Если
бы существовало некое учение, нечто, во что можно было бы
верить! Кругом только одни противоречия, все разбегается в
разные стороны, нигде нет ничего определенного. Все можно
истолковать так, а можно и наоборот. Можно толковать всемирную
историю как развитие и прогресс, а можно видеть в ней только
упадок и бессмыслицу. Неужели не существует истины? Неужели не
существует истинного и непреложного учения?
Никогда Магистр не слыхал от Иозефа таких пылких слов.
Молча он прошелся взад и вперед, потом проговорил: "Истина
существует, дорогой мой! Но "учения", которого жаждешь ты,
абсолютного, совершенного, единственного, умудряющего учения,
не существует. Да и не следует тебе мечтать о совершенном
учении, друг мой, стремись к совершенствованию самого себя.
Божественное в тебе, а не в понятиях и книгах. Истина должна
быть пережита, а не преподана. Готовься к битвам, Иозеф Кнехт,
я вижу, они уже начались!"
В те дни Иозеф впервые увидел любимого Магистра в
повседневной жизни и за работой и поразился, хотя видел лишь
небольшую часть его ежедневных трудов. Но больше всего Магистр
покорил его тем, что был к нему так внимателен, что пригласил
его к себе, что человек, порой выглядевший таким усталым,
невзирая на бремя обязанностей, выкраивал для него часы своего
драгоценного времени, да и не только часы! И если его введение
в медитацию произвело на Кнехта такое глубокое и длительное
впечатление, то, как он понял позднее, не благодаря особо
тонкой и своеобразной технике, а только благодаря самой
личности Магистра, его примеру. Учителя, с которыми Кнехт
сталкивался впоследствии и которые обучали его медитации все
следующие годы, больше упирали на указания, без конца
объясняли, контролировали гораздо строже, больше спрашивали,
чаще поправляли. Магистр музыки, уверенный в своей власти над
юношей, почти совсем не говорил, не поучал, собственно, он
только ставил темы и сам подавал пример. Кнехт видел, что
Магистр, придя таким согбенным, измученным, садится и, прикрыв
глаза, погружается в себя, и вдруг взгляд его становится
спокойным, радостным, приветливым, излучает силу; ничто не
могло так глубоко убедить в верности пути к истокам, пути от
суеты к покою, как этот его взгляд. А то, что Магистр хотел
передать ему словами, — он передавал как бы мимоходом, во
время кратких прогулок или же за трапезой.
До нас дошло также, что Кнехт тогда получил от Магистра
первые указания и напутствие к Игре в бисер, однако никаких
записей не сохранилось. На Иозефа произвело также впечатление
очевидное желание хозяина приветить и его юного спутника, чтобы
у того не возникло ощущение, будто он всего какой-то довесок.
Как видно, ни о чем не забывал этот человек!
Краткое пребывание в Монпоре, три урока медитации,
присутствие на курсе для капельмейстеров, несколько бесед с
Магистром — все это много дало Иозефу. Мастер весьма умело
выбрал момент для своего краткого, однако действенного
вмешательства. Цель его приглашения в основном заключалась в
том, чтобы приохотить юношу к медитации, но не менее важным
приглашение было и само по себе, как отличие, знак особого
внимания и веры в него. То была вторая ступень призвания.
Кнехту как бы дали заглянуть во внутренние сферы; если
кто-нибудь из двенадцати Магистров так близко подпускал к себе
ученика этой ступени, то это означало не только личную
благосклонность. То, что делает Магистр, всегда имеет не только
личное значение.
При расставании оба ученика получили небольшие подарки.
Иозефу досталась нотная тетрадь с двумя хоральными прелюдиями
Баха, а его спутнику — изящное карманное издание Горация.
Прощаясь с Кнехтом, Магистр сказал:
— Через несколько дней ты узнаешь, в какую тебя переведут
школу. Туда я не смогу так часто наведываться, как в Эшгольц,
по и там мы, пожалуй, свидимся, коли мне позволит здоровье.
Если хочешь, можешь писать мне одно письмо в год, особенно меня
интересуют твои успехи в музыке. Не запрещено тебе также
критиковать своих учителей, однако не увлекайся этим. Тебя ждет
многое: уверен, что ты оправдаешь возлагаемые на тебя надежды.
Наша Касталия ведь не только отбор, это прежде всего иерархия,
некое здание, каждый камень которого получает свой смысл и
назначение от целого. Из этого здания нет выхода, и тот, кто
поднимется выше, кому поручат более трудную миссию, не обретет
большей свободы, на него лишь ляжет большая ответственность. До
свиданья, мой друг, рад был тебя повидать.
Оба ученика тронулись в обратный путь, оба в пути были
веселее и разговорчивей, чем по дороге в Монпор; несколько
дней, проведенных в другом окружении, среди других образов,
знакомство с совершенно иной жизнью подбодрило их, словно бы
освободили от эшгольских прощальных настроений, удвоив интерес
к предстоящим переменам, к будущему. На привалах в лесу или
где-нибудь над пропастью в горах под Монпором они вытаскивали
из дорожных мешков свои деревянные флейты и играли песни на два
голоса. А когда они снова добрались до высоты, с которой так
хорошо был виден Эшгольц с его корпусами и деревьями, то
разговор, состоявшийся не так давно на этом самом месте,
показался им обоим чем-то очень далеким, давно минувшим. Все
обрело какую-то иную окраску, ни тот, ни другой не проронил ни
слова, и в молчании этом было что-то от стыда за тогдашние
чувства и за сказанные тогда слова, так скоро потерявшие свой
вес и смысл.
Уже на второй день по возвращении в Эшгольц оба узнали,
куда их переведут. Кнехту предстояло отправиться в Вальдцель.
ПРИГОТОВЛЕНИЯ
Кнехту удалось сломить лед, и между ним и Дезиньори
возникло живое и благотворное для обеих сторон общение. Плинио,
проживший долгие годы в разочарованной меланхолии, вынужден был
теперь признать правоту друга: в самом деле, тоска по
исцелению, по бодрости, по касталийской ясности влекла его в
Педагогическую провинцию. Он стал часто приезжать сюда, не
входя уже ни в какие комиссии, встречаемый Тегуляриусом с
ревнивым недоверием, и вскоре Магистр Кнехт знал о Плинио и о
его жизни все, что ему надобно было знать. Жизнь эта не была
столь необычайной и сложной, как мог предполагать Кнехт по
первоначальным признаниям друга. Исполненный в юности
энтузиазма и жажды деятельности, Плинио скоро, как мы уже
знаем, изведал разочарования и унижения. Он не сделался
миротворцем и посредником между внешним миром и Касталией, а
остался одиноким угрюмым чужаком и так и не смог добиться
синтеза мирских и касталийских свойств своего происхождения и
характера. И все же он не был просто неудачником, но обрел в
поражении и капитуляции, несмотря ни на что, собственное лицо и
своеобычную судьбу. Воспитание, полученное в Касталии, не
оправдало возлагавшихся на него надежд, во всяком случае
вначале оно не принесло ему ничего, кроме конфликтов и
разочарований, глубокой и мучительной для его природы
отчужденности и одиночества. И раз ступив на этот усыпанный
терниями путь человека одинокого и неприспособленного, он и сам
делал все, дабы усугубить свою отчужденность и встречавшиеся
ему трудности. Еще будучи студентом, он, например, вступил в
непримиримый конфликт со своей семьей, прежде всего с отцом.
Последний, не принадлежа к числу истинных политических лидеров,
всю жизнь оставался, подобно всем Дезиньори, столпом
консервативной, верноподданнической политики и партии, врагом
любых новшеств, противником любых притязаний со стороны
обездоленных на их долю прав; он привык относиться с недоверием
к людям без имени и положения и был готов на жертвы ради
сохранения старого порядка, ради всего, что казалось ему
законным и священным. Поэтому он, не испытывая особой
потребности в религии, оставался верным сыном церкви и поэтому
же, не будучи лишен чувства справедливости, благожелательности
и потребности творить добро, упрямо и убежденно сопротивлялся
попыткам арендаторов улучшить свое положение. Эту жестокость он
оправдывал, по видимости логично, ходовыми программными
словечками своей партии, но в действительности им руководили не
убеждения и доводы, но слепая верность своим собратьям по
сословию и своим родовым традициям, ибо характер его слагался
из некоего рыцарственного культа чести и благородства и
нарочитого пренебрежения ко всему, что почитает себя
современным, передовым и прогрессивным.
Такой человек, разумеется, не мог не почувствовать
разочарования, возмущения и злобы, узнав, что его сын Плинио в
бытность студентом сблизился с некой откровенно оппозиционной и
прогрессистской партией и вступил в нее. В ту пору образовалось
левое, молодежное крыло старинной буржуазно-либеральной партии,
которую возглавил некто Верагут, публицист, депутат, блестящий
трибун, темпераментный, по временам немного самовлюбленный и
самоуспокоенный друг народа и свободолюбец, чьи публичные
выступления по университетским городам и борьба за умы
студенческой молодежи не остались безуспешными и привели к нему
среди прочих восторженных слушателей и приверженцев молодого
Дезиньори. Юноша, разочаровавшийся в высшей школе, искавший
новой опоры, какой-нибудь замены касталийской морали, которая
потеряла для него смысл, искавший другого идеала, другой
программы, увлекся докладами Верагута, пришел в восхищение от
его пафоса и боевого духа, от его остроумия, его
разоблачительного тона его красивой внешности и печи: Плинио
примкнул к студенческой группе, состоявшей из слушателей
Верагута и полностью принявшей его сторону и его цели. Когда об
этом узнал отец Плинио, он немедля отправился к сыну и, крайне
разгневанный, впервые в жизни сурово отчитал его. Он обрушился
на сына, обвиняя его в крамоле, в измене отцу, семье и
традициям рода и безапелляционно приказал ему тотчас же
исправить свои ошибки и порвать связь с Верагутом и его
партией. Это был, разумеется, не совсем удачный метод
воздействия на юношу, которому собственная позиция предстала
теперь в ореоле мученичества. Плинио спокойно выслушал отповедь
отца и заявил, что не для того он десять лет посещал элитарную
школу и университет, чтобы отказаться от собственных взглядов и
самостоятельных суждений, позволить клике своекорыстных
землевладельцев навязывать ему взгляды на государство,
экономику и справедливость. Ему пошла на пользу школа Верагута,
который, по образцу всех великих трибунов, и в мыслях не имел
никаких личных или сословных выгод, а стремился исключительно к
чистой, абсолютной справедливости и человечности. Старик
Дезиньори язвительно расхохотался и предложил сыну сперва
закончить образование, а потом уже вмешиваться в мужские дела,
и не воображать, будто он больше понимает в человеческой жизни
и справедливости, нежели ряд поколений виднейших благородных
семейств, чьим недостойным отпрыском он является и кому сейчас
своим предательством наносит удар в спину. Они спорили, с
каждым словом ожесточаясь, все больнее оскорбляя друг друга,
пока старик вдруг, как бы увидев в зеркале свое искаженное
яростью лицо, не остановился, устыдившись, и в холодном
молчании не вышел вон. С тех пор прежние близкие и теплые
отношения Плинио с семьей никогда уже больше не возобновились,
ибо он не только остался верен своей группе и ее
неолиберализму, но еще до окончания курса в университете
сделался непосредственным учеником, помощником и соратником, а
спустя несколько лет и зятем Верагута. Мало того что
воспитывался Плинио в элитарных школах и лишь с трудом привыкал
к жизни на родине и в миру (что немало мучило его и нарушало
душевное равновесие) — новые обстоятельства окончательно
поставили его в незащищенное, сложное и щекотливое положение.
Безусловно, он приобрел нечто ценное: некое подобие веры,
политические убеждения и партийную принадлежность, что
удовлетворяло его юношеское стремление к справедливости и
прогрессу, а в лице Верагута — учителя, вождя и старшего
друга, которого поначалу безоглядно любил и который, в свою
очередь, нуждался в нем и ценил его. Кроме всего прочего, он
обрел и цель, сферу деятельности и жизненную задачу. Это было
немало, но заплатить за это пришлось дорогой ценой. Если
молодой человек примирился с потерей естественного для него
унаследованного положения в родительском доме и среди собратьев
по сословию, если с фанатической восторженностью мученика
переносил изгнание из привилегированной касты и ее вражду, то
оставалось еще нечто, с чем он не мог смириться, — гложущее
его чувство, что он причинил горе нежно любимой матери,
поставив ее в крайне тяжелое положение между собой и отцом, и,
возможно, сократил этим ее дни. Она умерла вскоре после его
женитьбы; с тех пор Плинио в доме отца почти не показывался, а
после смерти старика даже продал его дом, старое фамильное
гнездо.
Есть натуры, способные любить оплаченное жертвами место в
жизни, будь то должность, брак, профессия, и именно из-за жертв
так сжиться с этим местом, что оно приносит им счастье и
удовлетворение. Дезиньори был человеком другого склада. Он,
правда, остался верен своей партии и ее вождю, ее политическому
направлению и деятельности, своему супружеству, своему идеалу;
однако со временем все это стало для него столь же
сомнительным, сколь проблематично сделалось вдруг все его
существование. Юношеский задор в политике и во взглядах поугас,
воинственность, основанная на сознании своей правоты, стала
давать ему так же мало счастья, как жертвы и страдания,
проистекавшие из упрямства. К этому присоединился и
отрезвляющий опыт в профессиональной деятельности; в конце
концов он начал подумывать, действительно ли только любовь к
истине и справедливости привлекли его на сторону Верагута, а
что, ежели этому наполовину содействовали ораторский талант и
характер народного трибуна, обаяние и мастерство публичных
выступлений, звучный голос Верагута, великолепный, мужественный
смех или ум и красота его дочери? Плинио все более и более
сомневался, действительно ли старый Дезиньори, с его верностью
своему сословию, с его суровостью по отношению к арендаторам,
защищал менее благородную точку зрения; он усомнился даже,
существуют ли вообще добро и зло, правда и несправедливость, не
является ли в конечном счете собственная совесть единственным
правомочным судьей, а если так, то он, Плинио, не прав, ибо
живет он не в счастье, не в спокойствии и согласии с самим
собой и окружающими, а в бесконечных сомнениях, в муках
нечистой совести. Брак его хотя и не оказался вовсе несчастлив
или неудачен, но был полон напряженности, осложнений и
противоречий; пожалуй, это было лучшее из всего, чем он
обладал, но семейная жизнь не дарила ему того покоя, того
счастья, ощущения невинности, чистой совести, в которых он так
нуждался, а требовала большой осторожности и выдержки, стоила
мучительных усилий. Даже хорошенький и очень способный сын Тито
скоро сделался объектом борьбы и дипломатии, ревности и попыток
каждого из родителей перетянуть ребенка на свою сторону;
слишком любимый и избалованный обоими, мальчик все более и
более привязывался к матери и в конце концов совсем отошел к
ней. Это был последний, наиболее болезненно воспринятый удар,
последняя утрата в жизни Дезиньори. Но и этот удар не сломил
его, он сумел от него оправиться и нашел в себе силы сохранить
самообладание, держался достойно, что, однако, давалось ему с
превеликим трудом, и от чего он впал в постоянную меланхолию.
Все эти подробности Кнехт узнавал от своего друга
постепенно, во время его посещений и встреч с ним, взамен и он
делился с Плинио собственными переживаниями и проблемами. Он
никогда не позволял себе ставить Плинио в положение человека,
который исповедался, а через час, иначе настроенный, уже жалеет
об этом и хотел бы взять сказанное обратно, — напротив, он
поддерживал и укреплял доверие Плинио собственной
откровенностью и любовью. Мало-помалу и его жизнь раскрылась
перед Дезиньори, с виду простая, прямолинейная, образцово
упорядоченная жизнь в рамках четкой иерархии, жизнь,
преисполненная успехов и признания и все же достаточно суровая,
обильная жертвами, одинокая; если многое в этой жизни
оставалось непонятным для человека извне, каким был Плинио, все
же ему были доступны ее главные течения и основные тенденции, и
ничего он не понимал лучше, ничему не сочувствовал больше,
нежели тяге Кнехта к молодому поколению, к юным, еще не
вымуштрованным воспитанием ученикам, к скромной деятельности
без внешнего блеска, без вечно тяготившего его
представительства, тяге к тому, чтобы стать, скажем, учителем
латыни или музыки где-нибудь в начальной школе. В полном
согласии со своими методами исцеления и воспитания Кнехт сумел
покорить этого своего пациента: не только своей необычной
открытостью, но и внушив, что тот может послужить и помочь ему,
и указывая, как это сделать. И Дезиньори в самом деле мог быть
в некоторых отношениях полезен Магистру, не столько в главном
вопросе, сколько удовлетворяя его любопытство и
любознательность касательно разнообразнейших мелочей мирской
жизни.
Почему Кнехт возложил на себя нелегкую задачу заново
научить меланхолического друга своей юности улыбаться и
смеяться и могло ли здесь играть какую-либо роль ожидание
ответных услуг, нам неведомо. Дезиньори, который должен был
знать об этом больше кого-либо иного, отвергал такую мысль.
Впоследствии он рассказывал: "Когда я пытаюсь уяснить себе,
какими средствами мой друг Кнехт сумел воздействовать на столь
разочарованного и замкнувшегося в себе человека, как я, мне
приходит на ум, что это основывалось прежде всего на
волшебстве, и я должен прибавить, и на лукавстве. Он был куда
большим лукавцем, чем подозревали окружавшие его люди, в нем
было очень много игры, хитроумия, авантюрности, много вкуса к
волшебству и притворству, к внезапным исчезновениям и
появлениям. Я думаю, что уже при первом моем визите к
касталийским властям он решил взять меня в плен, по-своему
повлиять на меня, то есть пробудить меня и привести в хорошую
форму. Во всяком случае, с первого же часа он старался привлечь
меня к себе. Зачем он это делал, зачем взвалил па себя такое
бремя — не могу сказать. Полагаю, что люди его склада
действуют большей частью импульсивно, как бы рефлекторно, они
чувствуют себя поставленными перед некой задачей, слышат зов о
помощи и без колебаний идут на этот зов. Когда мы встретились,
я был недоверчив и запуган и нисколько нерасположен броситься
ему в объятия, а тем более просить о помощи; он нашел меня,
некогда столь откровенного и общительного друга, разочарованным
и замкнувшимся, но именно это препятствие, эти большие
трудности, по-видимому, и раззадорили его. Он не отставал, как
я ни был сдержан, и наконец достиг того, чего желал. При этом
он воспользовался искусным маневром, приучая меня к мысли, что
отношения наши основаны на взаимности, что его силы равны моим,
его значение — моему, что он столько же нуждается в помощи,
сколько и я. Уже при первой нашей более длительной беседе он
намекнул, что якобы ожидал моего появления, что сильно желал
его; он постепенно посвятил меня в свои намерения сложить с
себя должность Магистра и покинуть Провинцию, причем постоянно
давал мне понять, как много он ждет от моего совета, моего
содействия и молчания, ибо у него нет ни друзей, кроме меня, ни
опыта в мирской жизни. Сознаюсь, мне было приятно слышать такие
речи, и они немало содействовали тому, что я подарил ему полное
свое доверие и до некоторой степени отдал себя в его руки;
верил я ему беспредельно. Но в дальнейшем, с течением времени,
все это вновь показалось мне подозрительным и неправдоподобным,
и я уже не мог с уверенностью утверждать, действительно ли он
чего-то ждет от меня и чего именно, не знал, была ли его манера
уловлять меня невинной или дипломатической, наивной или
лукавой, чистосердечной или рассчитанной в согласии с законами
игры. Он стоял настолько выше меняй сделал мне столько добра,
что я вообще не отважился пускаться в подобные изыскания. Ныне,
во всяком случае, я считаю его уверения, будто он в таком же
положении, как и я, будто ему столь же необходимы мое
сочувствие и готовность помочь, как мне, только данью
учтивости, обнадеживающим и приятным внушением, с помощью
которого он привязал меня к себе; не знаю только, в какой мере
его игра со мной была сознательной, обдуманной и намеренной и в
какой, вопреки всему, наивной и непроизвольной. Ибо Магистр
Иозеф был великим артистом; с одной стороны, он был настолько
подвержен непреодолимой страсти воспитывать, влиять, исцелять,
помогать, развивать, что все средства казались ему хороши, с
другой стороны, он просто неумел заниматься даже самым малым
делом, не отдавшись ему сей душой. Несомненно одно: он тогда
принял, во мне участие как друг, как великий врач и
руководитель, больше не отпускал от себя и в конце концов
пробудил и исцелил меня, насколько это вообще было возможно. Но
вот что примечательно и очень похоже на него: создавая
видимость, будто он принимает мою помощь в уходе из Касталии,
спокойно, часто даже с одобрением выслушивая мои нередко резкие
и наивные выпады, более того, издевки и оскорбления по адресу
Касталии, сам борясь" за свое избавление от Провинции, он на
деле лукаво возвратил меня к ней, он снова приучил меня к
медитации, с помощью касталийской музыки и самопогружения, с
помощью касталийской лености, касталийского мужества, он
перевоспитал и пересоздал меня — при всем моем влечении к вам,
столь некасталийского и антикасталийского человека; он вновь
поднял меня до вашего уровня и мою несчастливую любовь к вам
превратил в счастливую".
Так рассказывал Дезиньори, и у него, разумеется, были все
основания для восхищения и благодарности. Пожалуй, мальчика или
юношу не слишком трудно, приучить "стилю жизни Ордена, при
помощи наших давно испытанных методов, но очень сложно добиться
такой цели, имея перед собой человека, достигшего
пятидесятилетия, даже если он охотно идет навстречу. Не то
чтобы Дезиньори стал истым, а тем более образцовым
касталийцем... Но поставленную перед собой задачу Кнехт
выполнил: он смягчил упорство, и горестную надрывность его
печали, привел его непомерно, впечатлительную "впавшую в
безволие душу к гармонии и ясности, искоренил у чего некоторые
дурные привычки и привил хорошие. Разумеется, Магистр Игры не
мог сам выполнить всех необходимых для этого мелких задач; он
призвал на помощь ради почетного гостя аппарат и силы Вальдцеля
и Ордена, на некоторое время, даже послал с ним в город
наставника по медитации из Хирсланда, резиденции Ордена, для
постоянного контроля за упражнениями Дезиньори на дому. Но план
и руководство оставались в его руках.
Шел восьмой год пребывания, Кнехта в магистерской
должности, когда он впервые уступил неоднократным настояниям
друга и посетил его дом в столице. С разрешения Ордена, чей
предстоятель, Александр, был с ним дружен, он использовал один
из праздничных дней для этого посещения, от которог
...Закладка в соц.сетях
